Феликс Гольт, радикал.
Глава XLIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XLIII. (старая орфография)

ГЛАВА XLIII.

Эсфирь после того утра, в которое у нея сорвался намек на Феликса Гольта, считала уже невозможным переговорить о нем с Гарольдом, как-было ей хотелось прежде, чтобы посоветоваться с ним насчет всех шансов исхода его суда. Она была теперь уверена в том, что ей трудно, если несовсем невозможно было бы говорить об этом совершенно спокойно, а ей не многим очень сложным причинам не хотелось выказывать своих настоящих чувств перед Гарольдом. В ней громко говорили и звучали нетолько все фибры женственной гордости и сдержанности, странной, непонятной застенчивости перед этим человеком, который, будучи старше и опытнее, относился к ней вместе с тем с почтительным обожанием; в ней говорило еще другое чувство, еще больше раззадориваемое настоящим положением дел, хотя она не видела в нем ровно ничего низкого, но только нечто обрекавшее ее на мелочность, ничтожество, сравнительно с умом, который она привыкла чтить и уважать. Она очень хорошо знала, что в глазах Гарольда Тренсома Феликс Гольт был одним из тех ничтожных простолюдинов, которые могут проявить себя только в какой-нибудь публичной деятельности. Она инстинктивно понимала, что сознание сословий и званий имеет свои антипатии, соответствующия антипатиям, обусловливаемым расой и цветом; и она помнила собственные свои впечатления слишком живо, для того чтобы не предвидеть, как поразило бы Гарольда Тренсома, еслиб он заподозрил какие-нибудь интимные, сочувственные отношения между ею и этим молодым человеком, который, разумеется, в его глазах был только более смышленым, более развитым членом ремесленного сословия. "И немудрено, говорила себе Эсфирь в реакции новой, лучшей гордости, - ведь он совсем его не знает и не имеет возможности убедиться в его превосходстве"'. Я в этих колебаниях она не раз доходила до того, что несмотря на все внешния преимущества Гарольда, он казался ей во многом ниже, пошлее Феликса. У Феликса были идеи и побуждения, которых, как ей казалось, Гарольду никогда не понять. Она главным образом основывала это на том, что в присутствии Гарольда Тренсома она никогда не чувствовала себя ниже, слабее его; мало того, были даже случаи, в которых она даже чувствовала поползновение к презрению, к насмешке, не злой, но к легкой, шутливой насмешке; тогда как при Феликсе она всегда сознавала зависимость и иногда считала возможным заразиться его вдохновением. В его больших, сериозных, честных серых глазах любовь казалась чем-то принадлежащим к сферам высшого энтузиасма в жизни, который может быть теперь станет для нея навсегда недоступным.

И вместе с тем ее щемило за сердце при одной мысли о том, что Гарольд может заподозрить то, что с его точки зрения могло бы показаться унижением, падением её вкуса и изящества. Ее не могли не тешить безпрерывные доказательства, что все считают ее вполне достойной высокого положения. Она не могла не наслаждаться возможностью повторить, пережить в действительности то, что прежде было только мечтою, и мечтой далеко не полной, стало-быть не такой заманчивой, так-как она не могла иметь в виду все более и более восторженных ухаживаний Гарольда. Все, что раньше в его обращении могло бы показаться неуместным, оскорбительным, сделалось теперь лестным, благодаря интимности, с каждым днем возросгавшей. Мы очень часто видим и сознаем, как уходит, ускользает от нас возможность лучшей, благороднейшей жизни, и все-таки даем ей уйдти, ускользнуть, движимые настоянием насущной необходимости. И совершенно неосновательно думают те, которые ставят женскую любовь выше подобных искушений.

Изо дня в день к услугам Эсфири была рука; на ней останавливались красивые, блестящие глаза; она слушала умную, изящную болтовню, вызывавшую ее самоё на остроумные, находчивые ответы, в которых, по её личному сознанию, заключалась значительная доля её очарования. С каждым днем она все более и более убеагдалась в практичности ума Гарольда, в его уменьи энергически и с достоинством управлять всеми и распоряжаться всем в доме, быть властелином - без резкости и грубости, но и без слабой, безхарактерной податливости. А на заднем плане стояло вечно присущее, вечно бодрствующее убеждение, что еслиб Гарольд Тренсом вздумал жениться на ней, и она приняла бы его предложение, - задача жизни её была бы решена скорее и легче, чем каким-либо иным путем. Она не видела никакой возможности определить себе ясно, в чем именно заключался её долг: она только смутно надеялась, что с течением времени представится что-нибудь, что вынудит у нея окончательное решение и избавит ее от необходимости самой отыскивать нить принципа в безвыходном лабиринте права и владения. И вместе с тем жизнь в Тренсом-Корте не была жизнью её прежних мечтаний: из-под всей этой роскоши проглядывала пустота и полное отсутствие высших требований и побуждений. В ней было смутное сознание того, что любовь этого еще не старого и вполне изящного человека, ухаживающого за ней, как-будто запечатлевает нравственной пошлостью, посредственностью все её мечты и планы. Она может быть была бы не в силах определить хорошенько своих впечатлений; но ей казалось смутно, что это повышение в общественном строе совпадало с полным уничтожением, с смертью тех высших порывов и стремлений, которые начинали-было в ней пробуждаться и сказываться. Вся жизнь как-будто вдруг подешевела. Такое же чувство должен иметь молодой студент, воображавший, что для достижения известной ученой степени нужно написать тезис, в который он вложит все свои умственные силы, с целию произвести неотразимое впечатление на судей, и вдруг узнавший, что никакого тезиса не нужно, а только требуется сумма в двадцать семь фунтов десять шиллингов и шесть пенсов, считая на английскую монету.

В сущности, она была женщиной, и не могла бы переиначить своей доли. Она сама сказала раз Феликсу: "женщина поневоле должна избирать мелочные, ничтожные побуждения, потому что только мелочное и ничтожное доступно ей.Долю её обусловливает любовь, которую она принимает и возвращает. И Эсфирь начала думать, что её долю делает для нея любовь, окружающая ее веянием сада в весеннее, солнечное утро.

Гарольд, с своей стороны, сознавал, что его сватовство не стоит на месте. Он начал смотреть на это, как на победу, от которой ему было бы тяжело отказаться, еслиб даже у прелестной нимфы не было никаких прав на имение. Ему хотелось и вместе с тем не хотелось, чтобы легкая тень сомнения в успехе окончательно стушевалась. В Эсфири было что-то, чего он не понимал хорошенько. Она была очевидно женщиной, которою можно было бы управлять, которую можно было бы подчинить себе, и вместе с тем она была так мила и дорога ему, что он никак не решался сделать никаких опытов, боясь встретить в ней упрямство или возражения. Время от времени в ней как-будто проглядывали проблески опасного, страшного для него анализа; как будто она внутренно видела и сознавала что-нибудь гораздо выше и лучше Гарольда Тренсома. А чтобы быть вполне очаровательной, женщина не должна видеть этого, не должна делать таких сравнений.

В один прекрасный февральский день, когда уже на террасе распустились золотые и пурпуровые крокусы - один из тех мягких, льстивых дней, которые иногда предшествуют северо-западным ветрам марта и заставляют воображать, что с ними наступила настоящая весна, - очень интересная группа, часть которой составляли Эсфирь с Гарольдом, вышла в полдень прогуляться по Тренсомскому парку. Целью прогулки были собственно проводы Лингона, которому нужно было возвращаться домой через больнне каменные ворота парка.

Дядя Лнигон, сильно не долюбливавший печальных и мрачных тайн и предпочитавший не знать ничего дурного о людях, согласился однако выслушать важную тайну, касавшуюся Эсфири, и сразу объявил, что это дело не несчастье, а, напротив, большое счастье. Хотя он сам не брался судить о женщинах, но она казалась во всех отношениях как следует и держала себя также хорошо, как и Арабелла, что уже во мнении Лингона весьма много значило. Первые впечатления доброго Джека Лингона скоро переходили в убеждения, потом уже непоколебимые никакими новыми фактами. Он любил сеструхи не сознавал в ней никакой перемены к худшему с самых первых лет её молодости. Он считал скотами тех людей, которые говорили что-нибудь дурное о личностях ему близких и дорогих. И это происходило не оттого, чтобы он смотрел на многое сквозь пальцы; его широко-раскрытые добрые глаза видели только то, к чему лежало его доброе сердце и легкий, веселый характер. Гарольд был добрый малый, умная голова, и Эсфирь удивительно как подходила к нему: это напомнило ему что-то из классиков, хотя он не мог сообразить хорошенько, что именно, - да и в самом деле, где тут все помнить. Нет возможности все помнить. Эсфирь всегда радовалась посещениям старого ректора. По странному противоречию с прежним её пристрастием ко всему утонченному, изящному, ей нравилась его грубая одежда и безпечная, откровенная речь; они служили чем-то в роде звена между жизнью Тренсом-Корта и тем суровым, простым бытом, в котором она жила до сих пор. Она с Гарольдом шла немного впереди остальной партии, приостановленной различными причинами. Старый м. Тренсом, закутанный в теплый плащ, подбитый соболем, и в мягкой, теплой собольей шапке, шел тихим, неровным шагом. Маленький Гарри тащил за собою тележку, к которой привязал Моро, нарядив его в красный лоскуток и сделав из него таким образом нечто в роде древняго императора на колеснице, и в торжественной тоге, Моро, у которого был весьма скудный запас воображения, вовсе не сочувствовал этому переодеванью и жалобно лаял, по мере того как маленький тиран волок его вперед. Ему удалось наконец опрокинуть колесницу, разорвать свои путы и дать тягу; Гарри не протестовал, потому что ему самому успело уже надоесть занятие, и он бросился догонять дядю Лингона, чтобы посмотреть, как его собака бросается в воду за палкой и приносит ее в зубах. Немврод шел неотступно по следам старого хозяина, очень равнодушно поглядывая на увлечение юности. Он уже давно прошел через все это. Доминик шел следом, ласково улыбаясь и присматривая за обоими - и старым и малым. М-сс Тренсом с ними не было.

Оглянувшись назад и заметив, что все значительно отстали от них, Эсфирь и Гарольд приостановились.

-- Что вы думаете насчет срубки вот этих деревьев, сказал Гарольд, указывая палкой. - Мне кажется, что лучше было бы разбить их на клумбы, так чтобы из-за них был виден дубняк. Это придало бы перспективе вид дали и пространства, которого теперь ей недостает. Да наконец из этих теперь перепутанных деревьев могло бы выйдти множество очень красивых групп. Что вы об этом думаете?

-- Я думаю, что так действительно было бы лучше; помоему, простор и далекия перспективы нигде не вредят. Но я никогда еще не слышала, чтобы вы выражались так неуверенно, неопределительно, сказала Эсфирь, лукаво поглядывая на него: - вы вообще смотрите на вещи так ясно и всегда так твердо убеждены, что мне право странно и страшно видеть вас в колебании и недоумении. Пожалуйста, не заражайтесь сомнением: это так гадко.

-- Вы считаете меня слишком самоуверенным? спросил Гарольд.

-- Нисколько. Я нахожу, что постоянное сознание своей воли - огромное преимущество, особенно если вы уверены в возможности навсегда сохранить за собою право и охоту делать все по-своему.

-- Но положим, что я не уверен в этом? спросил Гарольд порывисто.

-- О, в таком случае, сказала Эсфирь, отворачиваясь в сторону, как-будто для того только чтобы разсмотреть березовый ствол, видневшийся поодаль, - вы примирились бы без особенного труда и с этой утратой, как с неудачей в парламенте Вы успокоились бы на том, что можно будет наверстать утраченное впоследствии или заменить чем-нибудь другим, таким же хорошим.

-- Вы, сказал Гарольд, немножко подвигаясь вперед, как-будто не желая дать другим догнать их, - вы считаете меня самодовольным фатом.

-- О, нет. Во всем есть степени, сказала Эсфирь с серебристым смехом; в вас ровно столько самодовольства и фатовства, сколько их необходимо иметь всякому порядочному человеку. Ведь стили бывают различные. Вы безукоризненны в своем стиле.

-- Но я подозреваю, что вы предпочитаете другой стиль - более покорного, преданного, слезливого поклонника, который курил бы вам фимиам дрожащей рукой и на коленях?

-- Ошибаетесь, сказала Эсфирь, - Я очень капризна, когда мне слишком усердно предлагают что-нибудь: мне это начинает казаться несносным, и совсем пропадет охота брать.

-- Я часто читала, что это в натуре человека, продолжала она, - но во мне самой - это совершенная неожиданность, новость. Впрочем, прибавила она, улыбаясь, - я никогда не думала о себе, как о человеке.

-- Я не знаю за собою такой прихотливости, сказал Гарольд. - Я очень дорожу всем, чего успеваю добиться.

И никогда особенно не томлюсь о невозможном, недостижимом. Я больше всего люблю то, в чем вполне уверен. Я думаю, что половина ходячих сентенций о человеческой натуре в сущности также нелепы и несостоятельны, как снадобья, излечивающия от всяких болезней. Человеческая натура бывает различная. Одни склонны к постоянным желаниям и неудовольствию, другие к спокойной уверенности и наслаждению. И поверьте мне, что весьма неприятно было бы жить со стилем, вечно желающим, вечно недовольным.

Гарольд многозначительно улыбнулся Эсфири.

-- Могу вас уверить, что я тоже ему не сочувствую, сказала она, улыбаясь ему в ответ.

Она вспомнила, как Феликс преследовал ее за байронических героев, и внутренно прибавила третий сорт человеческой натуры к вариациям, поименованным Гарольдом. Он, разумеется, вывел из этого, что несочувствие клонилось совершенно в его пользу. И лицо его очень мило просияло; она не могла не посмотреть на него с удовольствием и с симпатией, хотя он конечно через-чур много придавал значения соусам, пастетам и винам и имел странную, самобытную привычку измерять достоинство каждого степенью удовольствия, доставляемого ему самому. В его добродушии было мало симпатичного: оно никогда не проистекало из полного понимания или глубокого уважения к той личности, к которой он снисходил или которую одолжал; оно было, как доброта в отношении к матери. - расчетливая потребность устроить счастие близких людей для того главным образом, чтобы обезпечить личное свое спокойствие и счастие. И неизбежное сравнение, неотступно преследовавшее ее, показало ей такое же свойство и в его политических воззрениях. Женский глаз страшно проницателен, когда раз ему довелось увидеть строгую, безусловную правду; но впрочем, безусловная правда редко выступает за пределы мечты. На долю Эсфири выпало редкое и завидное счастие взглянуть раз в жизни в глаза истине; Гарольд не знал, что в ней крылось в сущности, но он все-таки видел настолько, чтобы сознавать необходимость быть осторожнее, чем он когда-либо был в жизни. Эта осторожность сдержала бы его от дальнейшого развития вопроса о том, с какого рода личностью Эсфирь думала бы возможным и приятным жить, еслиб даже к ним не подошел дядя Линтон поговорить о водосточных жолобах, сказав при этом, что он пойдет через поле и зайдет на хозяйскую ферму, чтобы взглянуть на нововведения, которые Гарольд делал в таком множестве и так быстро.

-- Знаешь что, братец, сказал ректор, когда они остановились, чтобы распроститься: нельзя делать всего в-торопях. Пшенице надо дать время вырости и вызреть, если даже тебе удалось бы стереть всех нас старых ториев с лица земли. Да впрочем! так-как теперь выборы миновались, я опять старый тори. Бот видишь, Гарольд, радикал вовсе нам не под-стать. На других выборах ты высмотри себе такой округ, где бы надо было немножко чистой крови. Мне бы ужасно хотелось, чтобы ты постоял за наше графство. И радикал хорошого рода был бы совсем под-стать новомодному тори, в роде молодого Дебарри, но вот видишь ли: - эти мятежи - скверная штука. Но что это? какая-то дама и с мальчиком? - уж не из моих ли прихожанок?

Гарольд и Эсфирь обернулись и увидели пожилую женщину, подходившую с маленьким рыженьким мальчиком, бедно-одетым в курточку короче пояса и в большом голубом шарфе вокруг шеи. Эсфирь сразу узнала эту пару и сильно сконфузилась. Все мы в жалком порабощении у различных видов тщеславия - даже такого тщеславия, которое мы практически осуждаем! И, несмотря на все величие и торжественность воспоминаний, связанных с м-сс Гольт, Эсфирь передернуло при мысли о том, что может сказать эта женщина. Ей было бы страшно неприятно и обидно услышать что-нибудь о Феликсе при свидетелях и со слов его матери.

Когда м-сс Гольт подошла ближе, то оказалось, что она была одета как будто вовсе не для того, чтобы тешить взоры, а напротив, чтобы огорчать их печальным созерцанием грубого, неуклюжого бомбазинного платья и самого дрянного парика. Однако не таковская она была женщина, чтобы утратить чувство собственного достоинства или сделаться раболепной под гнетом обстоятельств. В настоящем случае она особенно глубоко прониклась убеждением в силе своего характера и мышления, совершенно независимых от того, что бы мог сказать Лайон или Феликс, еслиб она сочла нужным сообщить им о предпринимаемом ею шаге. Она прежде всего присела всей группе, не исключая даже и собак, которые выказали различную степень любопытства, особенно относительно того, какого рода дичью покажется маленький Джоб по ближайшем исследовании; - затем она сразу обратилась к Эсфири, которая несмотря на досаду, оставила руку Гарольда, сказала ласково: Как вы поживаете, м-сс Гольт? и нагнулась погладить маленького Джоба по голове.

-- Да - вы его знаете, мисс Лайон, сказала м-сс Гольт тоном, в котором подразумевалось назидание для всего общества; - вы знаете сироту и знаете, что его принес ко мне в дом Феликс и отдал на мое попечение. И я пекусь о нем неусыпно - как никто, хотя единственное мое вознаграждение за это - излишние хлопоты.

Эсфирь опять приподнялась и остановилась в безвыходном, безпомощном ожидании. Но между тем Гарри, еще больше собак пораженный наружностью Джоба Теджа, подъехал к нему с своей тележкой и стал прямо против бедного ребенка, которого он превосходил и шириной и ростом и рельефностью красок. Он заглянул Джобу в глаза, посмотрел на его коротенькую курточку, обдернул ее слегка, потом, сняв с него шапку, заметил с большим удовольствием, что под нею лежали крупные красные завитки. Джоб смотрел на джентльмена круглыми голубыми глазами удивления. Гарри, продолжая исследования, вынул конфетку из хорошенькой сумки, висевшей у него через плечо, и сунул ее Джобу в рот. Результат оказался удовлетворителен для обоих. Все следили за этой маленькой комедией, и когда Джоб принялся грызть конфету, а Гарри, глядя на него с большим любопытством, поглаживал его в виде поощрения по спине, все разсмеялись - все, кроме м-сс Гольт, которая тихо покачивала головой и ломала руки с страдальческим терпением трагика, вынужденного выслушать неуместную комическую интродукцию, тогда как ему хотелось бы немедленно приступить к выполнению роли.

-- Надеюсь, что Джобу лучше теперь? сказала Эсфирь, совершенно недоумевая, что бы сказать или сделать.

-- Я верю, мисс Лайон, что вы в самом деле принимаете участие в этом ребенке, сказала м-сс Гольт, гляди при этом на далекий пейзаж. - У меня нет никаких оснований не верить в ваше расположение к ребенку, к Феликсу и ко мне самой. Я уверена, впрочем, что у меня вообще нет никаких недоброжелателей. Я чиста перед Богом и перед людьми, и чего вы, по молодости, не можете знать, спросите у других. Обо мне никто худого не скажет. Я говорила это себе, когда решилась идти сюда повидать вас и попросить вас устроить мне свидание с м. Тренсомом. Я говорила себе, чем бы мисс Лайон ни была теперь, попав в такой знатный дом, - все-таки она дочь нашего священника, приходившая навещать меня в дом мой и не гнушавшаяся прогуливаться с моим сыном Феликсом, - хотя я не отрицаю, что он наделал порядочную кутерьму и способен своим высокомерием возстановить против себя всех судей, если за него никто не замолвит слова.

Тут м-сс Гольт приостановилась на минуту, как будто потрясенная картиной, вызванной последней фразой.

Лицо Эсфири пылало, когда на нее взглянул Гарольд, и, заметив это, он ооратился не к ней, а к м-сс Гольт:

-- Вы должно быть мать несчастного молодого человека, посаженного в тюрьму?

-- Да, сэр, сказала м-сс Гольт, чувствуя себя в глубокой воде и на просторе. - Я не стала бы и заводить об нем речи, еслиб он не был мне сыном; хотя он моей воли, моих советов никогда ни в грош не ставит, к несчастью. Но еслиб все сыновья повиновались матерям, и следовательно их указаниям, свет не был бы таким, каков он теперь, на наше горе. Сын мой ничуть не хуже других в Треби, что бы там ни говорили насчет того, что он попал в тюрьму. А что касается до того, что он бросил докторскую карьеру и приостановил сбыт отцовских снадобий, - я сама знаю, что это дурно, - но больше всех от этого пострадала я, - и король и парламент должны были бы меня иметь в виду, еслиб хотели судить по правде. А что касается до бунта и убийства констебля, то сын мой никогда и не помышлял об этом: у меня вплоть до вечера кипел на плите картофель в то блаженное время, когда я еще сидела у себя беззаботно и не думала о том, что мне может предстоять. А по-моему, если большие господа затевают выборы, чтобы попасть в парламент, и если для этого необходим бунт и грабеж и убийства, - следовало бы им подумать, чтобы от их затей не пострадали вдовы и вдовьи сыновья. Я очень хорошо знаю свои обязанности: я читаю библию и у меня отмечено сушеными тюльпанами то место, где сказано, что не следует поносить ближняго, если даже он сам диавол. И я никогда не позволю себе этого; но я скажу только, еслиб даже передо мною стояло трое м. Тремсонов вместо одного, что им непременно следовало бы дойдти до самого короля и просить его освободить сына моего Феликса.

Этот спич в главных чертах был приготовлен заранее. М-сс Гольт поставила себе непременной задачей научить "господ" исполнять свой долг, как она его исполняет: недоверчивый, враждебный тон происходил вследствие сознания нетолько того, что перед ней была большая, многозначительная аудитория, но и того еще, что она дерзнула настаивать на собственном своем суждении вопреки сыну. Предложение её было отвергнуто Лайоном и Феликсом; но она вся прониклась женским убеждением в том, что еслиб ей удалось высказать все кому следует, то дело пошло бы совершенно иначе. Смелая выходка насчет трех мистеров Тренсомов была вызвана приближением старого Тренсома старшого наряду с Линтоном и Гарольдом; его фигура, вся закутанная в дорогие меха, внушила ей полную уверенность в его таинственном достоинстве, и она не замедлила включить и его в свое воззвание.

По некоторым причинам, которых никто не мог предвидеть, выходка м-сс Гольт возъимела немедленный успех. Пока старик Тренсом стоял неподвижно, восковой куклой и без всякого выражения в лице, а старый ректор, привыкший к жалобам и сетованиям прихожанок, посматривал с улыбкою в глазах, Гарольд сказал радушно и ласково:

будьте уверены, что я никогда не забуду о матери Феликса Гольта.

Гарольд сообразил, что таким образом он лучше всего зарекомендует себя Эсфири.

-- Прекрасно, сэр, сказала м-сс Гольт, - я очень рада, что вы говорите так милостиво, и еслиб вы были королем, я бы точно также, не стесняясь, высказала вам свое мнение. Потому что в библии сказано: король милостив к мудрым слугам своим, - и надо думать, что он тем более придает значения тем, кто никогда не служил и ни от кого не брал жалованья, как я например. Я даже никогда не думала, что сыну моему придется так работать, как он теперь работает, да и отец его оставил ему денег и профессию, думая, что он будет доктором и будет разъезжать на лошади по больным, а не сидеть в тюрьме.

-- Как - он разве учился медицине? спросил Лингон, не знавший этого прежде.

-- Как же, сэр, - и отлично учился, также как отец его прежде, только проку-то из этого ученья вышло мало. Но что касается до того, чтобы обижать кого-нибудь, то Феликс никогда никого не обижал, никогда никому не вредил, кроме как себе самому и своей матери, в том отношении, что он одевался как простой ремесленник, хотел непременно вести самую простую, низкую, трудовую жизнь и лишить меня обезпеченного дохода с пилюль, которые продавались очень хорошо и многим приносили большую пользу. А если у вас столько добра, что оно не вмещается в ваших ящиках и сундуках, - я полагаю, что вы в праве продавать свой избыток, и насчет этого есть многое-множество текстов, как мне не раз доводилось открывать нисколько не думая, потому что если правда: "просите, и дастся вам", то я полагаю - еще основательнее получать плату за то, что у вас есть и что вам самим не нужно.

Это было уже слишком для сериозности Линтона; он не выдержал и расхохотался, а Гарольд не мог не последовать за ним. М-сс Гольт устремила взоры в пространство и опять хрустнула руками, подумав, что такого рода смехом всегда встречают правду люди светские и высоко поставленные, не принадлежащие ни к индепендентскому ни к баптистскому толку.

-- Вы вероятно устали, и маленький Джоб тоже, сказала Эсфирь, желая прекратить неприятную сцену. - Ты устал, Джоб, прибавила она, нагибаясь к ребенку, который робко отказывался от приглашения Гарри запречь его в тележку: - Гарри полагал, что Джоб был бы очень хорошей лошадью и бегал бы гораздо скорее "Гаппы".

-- Хорошо, что вы жалеете сироту, мисс Лайон, сказала м-сс Гольт, предпочитая уклончивый ответ унизительному сознанию усталости перед людьми, очевидно относившимися к ней через-чур слегка. - Вы всегда очень мило держали себя в отношении меня, и оттого я не верю толкам, которые ходят у нас в Треби насчет вашей гордости. Вы никогда не гордились перед мной и перед Феликсом, потому что вы сидели рядом с ним в школе на виду всего города, хотя у него тогда не было даже галстука на шее, и это доказывает, что вы видели в нем достойное внимания, и я нахожу, что вы были правы, говоря с ним и относясь к нему как к джентльмену.

-- Уверяю вас, м-сс Гольт, сказал Гарольд, желая выручит Эсфирь, - что всего, что было сказано, совершенно достаточно, чтобы вполне расположить меня к вашему сыну. А теперь пожалуйте к нам в дом с маленьким мальчиком и отдохните немного. Доминик, покажи м-сс Гольт дорогу и попроси м-сс Гайкс предложить ей позавтракать, да позаботься, чтобы кто-нибудь отвез ее в Треби в кабриолете.

-- Я провожу м-сс Гольт, сказала Эсфирь, делая усилие против самой себя.

-- Нет, пожалуйста, сказал Гарольд тем тоном просьбы, в котором сказывается почти приказание. Дайте м-сс Гольт отдохнуть. Когда мы нозиратимся, вы можете еще увидеть ее, прежде чем она уйдет. А теперь до свидания, м-сс Гольт.

Бедная женщина была очень рада возможности отдохнуть и поесть, особенно для "сиротки", которого она нежно любила. Подобно многим женщинам, одаренным мужской решительностью тома и воображающим себя одаренными мужскою силою ума, постоянно в разладе с своими взрослыми, самостоятельными детьми, - в ней сильно звучала материнская струна ко всем маленьким, слабеньким детям. И когда она увидела, как Доминик приподнял Джоба и покачал его немножко для начала знакомства, она посмотрела на него с одобрением, которого не считала возможным распространить на чужого, незнакомого человека. Гарри и старый Тренсом тоже изъявили желание пойдти с Домиником. Дядя Лингон пожал всем руки на прощаньи и отправился через поле, как предполагал прежде. Таким образом Эсфирь осталась одна с Гарольдом.

Но в их отношениях сказался новый элемент. Проницательный Гарольд не мог не обратить внимания на. указания, которые могли существенно изменить его отношения к Эсфири. Еще недавно в нем проснулась ревность, при мысли о том, что она, прежде чем познакомиться с ним, могла глубоко заинтересоваться кем-ни- "будь. Ревность всякого рода - в деловом отношении или в любви - обыкновенно готова на всякия комбинации и даже готова преувеличить, опередить действительность. А смущение Эсфири и её умалчивание о Феликсе, теперь приобретшее совершению новое и очень важное значение, в связи с подробностями м-сс Гольт о том, как она гуляла с ним и позволяла сидеть ему с собой рядом, в виду всего города, - все это были основания нетолько для подозрений, но даже для заключений в уме Гарольда. Следствием этого факта, в котором он сразу признал положительное открытие, было совсем не то, чего ожидала Эсфирь. Феликс казался ему вовсе не опасным соперником. Молодой ремесленник, попавший вследствие скандала в тюрьму и успевший заинтересовать праздное воображение романтической девушки, скучавшей в однообразном, томительном диссентерском кружке, - даже вовсе не казался соперником. Эсфирь была слишком умная и порядочная женщина для того чтобы делать из себя героиню баллады и отдать свою красоту и богатство такому жалкому, мизерному поклоннику, да и кроме того, в настоящее время Гарольд льстил себя надеждой, что Эсфирь была более разумно расположена осчастливить и тем и другим другого поклонника, во всех отношениях более к ней подходящого. Но это открытие имело на него положительное влияние в двух отношениях; ему хотелось узнать, какие именно отношения были у нея с Феликсом, и хотелось, чтобы его образ действия относительно этого молодого человека еще больше поднял бы его самого в глазах Эсфири. И в то же время он отнюдь не допускал возможности поставить Феликса на одну доску с собой.

Разумеется, когда они остались одни, первый заговорил Гарольд.

класса, когда они случайно возвысятся над своими равными.

-- Феликс Гольт человек высокообразованный, сказала Эсфирь. В ней боролись две различные гордости. Она чувствовала, что одной из них придется изменить.

-- Да, сказал Гарольд, несовсем довольный тоном этого ответа. - Эта эксцентричность стало-быть род фанатизма, сказал он, - ведь он, кажется, отказался от перспективы разъезжать доктором, как выразилась старуха-мать его, и добровольно обрек себя на... часовое мастерство, если не ошибаюсь.

-- Если можно назвать эксцентричностью нравственное превосходство над окружающими, то он, конечно, эксцентрик, и фанатик, если отречение от всех мелких, эгоистичных побуждений ради великих, самоотверженных целей - фанатизм. Я положительно уверена в том, что не знала, не видела настоящого благородства характера, пока не узнала и не увидела Феликса Гольта.

Эсфири показалось в эту минуту, что её порыв разоблачил разом все, что она тан старалась скрыть.

Эсфирь в эту минуту была безукоризненно хороша, с таким выражением в лице, какого Гарольд еще никогда не видывал у нея. Смущение, вызванное-было личными чувствами, уступило перед сознанием необходимости высказать всю правду о человеке, которого она считала достойным уважения и удивления.

-- Мне кажется, что я не звала, не понимала решительно ничего хорошого в жизни - я даже не умела ценить отца своего, пока не слышала, что говорил Феликс Гольт, и не увидела, что жизнь его вполне соответствовала его словам.

Гарольд смотрел, слушал и чувствовал, как в нем постепенно убавлялась и таяла ревность.

-- Это не похоже на любовь, сказал он себе не без удовольствия. Гарольд Тренсом, несмотря на все свои милые и почтенные свойства, принадлежал к людям, способными страшно заблуждаться насчет женских чувств, потому что они пикируются знанием женского сердца, приобретенным путем опыта. Опыт действительно расширяет область знания, но опыт опыту рознь. Эксперименты над животной жизнью могут продолжаться очень долго, несмотря на ограниченность фауны, над которой они производятся. В сердце женщины может зародиться страсть, которая способна увлечь ее в самую глубокую бездну заблуждения. Опытность Гарольда не научила его этому, и восторженные отзывы Эсфири о Феликсе Гольте показались ему неопасными.

меня в тюрьме. Он, кажется, не чувствует ко мне особенного расположения. Но вы, кажется, знаете его хорошо, и вашего свидетельства совершенно для меня достаточно, сказал Гарольд, понижая голос почти до нежности. - Теперь, когда я узнал ваше мнение о нем, я не пощажу усилий, чтобы спасти его. Я уж и прежде подумывал об этом, но ваше желание сделает для меня трудное легким.

Эсфирь, как часто бывает после страшной вспышки, была взволнована до слез. Это было совершенно естественно в нежной, чувствительной женщине, принимая в расчет положение, в котором находился тогда Феликс Гольт, и слезы сделали только еще милее и очаровательнее взгляд, которым она отвечала на добрые слова Гарольда. Ей было приятно, отрадно сознавать, что она могла заставить делать его все что ей вздумается, и совершенно утратила из виду множество впечатлений, на основании которых она не раз высказывала, что у Гарольда есть про запас множество ярем для спин всех мужчин, женщин и детей, которые станут в какую-нибудь зависимость от него.

После короткого молчания и когда они были уже у каменных ворот, Гарольд сказал интимным, дружеским тоном:

-- Чтобы нам сделать для этого молодого человека, если его, положим, выпустят? Я завтра же пошлю его матери пятьдесят фунтов. Следовало бы сделать это и раньше, но я совсем забыл из-за многого другого, более сериозного, занимавшого меня в последнее время. Но как бы вы думали, что быследовало сделать для этого молодого человека, когда он опять будет на свободе? Ему можно было бы доставить положение, более соответствующее его способностям.

Эсфирь немножко успокоилась и оживилась. Ей даже хотелось прикинуться более оживленной, чтобы прикрыть другия чувства, пробужденные в ней целым рядом впечатлений и воспоминаний. Покровительственные замыслы Гарольда показались ей неуместными и смешными.

Христа. Феликс избрал себе долю; он всегда намерен остаться бедным человеком.

-- Намерен? Вы думаете? сказал Гарольд, слегка обидясь, - но человеческия намерения обыкновенно зависят от обстоятельств. Я, например, намереваюсь быть членом нижней палаты, но очень может быть, что обстоятельства сложатся так, что я буду непрочь и от верхней..

-- О, тут мудрено было бы провести параллель. Феликса Гольта не сманило бы с его пути никакое предложение, никакия выгоды.

-- Вы стало-быть считаете его способным и годным для всякого места и положения - даже самого первого в графстве?

-- Я вижу, что вы способны доходить до крайности в вашем удивлении.

-- Да, это мое шампанское; ведь вы знаете что я другого не пью.

-- Это было бы весьма приятно, еслиб можно было бы расчитывать на приобретение вашего удивления, сказал Гарольд, вводя её между крокусами на террасу, откуда был великолепный вид на парк и на реку. Они остановились у восточного парапета и стали смотреть на игру света на воде и на рисованные тени дерев по зеленевшему лугу.

-- А что еслиб человек, сам не заслуживающий удивления, позволил себе удивляться вам?

-- Это было бы весьма приятно и лестно, должно быть, сказала Эсфирь, лукаво улыбаясь, - Но надеюсь, что вы не дошли еще до такого отчаяния в себе самом.

-- Нет, но я не вижу в себе тех строгих добродетелей, которые вы так восхваляли.

-- Это правда: вы совершенно в другом жанре.

-- О, нет. Но зато как нельзя более под стать великосветской комедии.

-- Злая шалунья, сказал Гарольд, прижимая руку Эсфири ближе к себе и увлекая её со ступенек в сад, как-будто ему не хотелось отказаться от начатого разговора. - Признайтесь, что вам не нравится во мне недостаток поэзии и романичности?

-- Низачто ни в чем не сознаюсь. Я, напротив, заставлю вас сознаться, что вы вовсе не поэтичны.

-- Я может быть через-чур положителен?

-- И я не умею сентиментальничать?

-- О, нет - этого нельзя сказать, вы очень способны разчувствовагься... над хорошей сигарой.

-- И мне не угрожает самоубийство?

-- О, нет; ведь вы вдовец.

на нее. Это неизбежно обусловливалось присутствием Гарри. Гарольд принял этот намек Эсфири за указание, что его вдовство ей не по-сердцу, и после недолгого молчания сказал измененным и более сериозным тоном:

-- Вы не думаете, надеюсь, что какая-нибудь другая женщина занимала место, которое вы могли бы занять в моей жизни?

Эсфирь задрожала слегка, как всегда, когда объяснения между ними угрожали сделаться сериозными. Она нашлась только сказать прерывисто:

-- Как это?

-- Мать Гарри была рабой - была куплена.

доказать ей, что её место, её роль была бы исключительной, высокой. До сих пор понятия Эсфири о восточной любви были главным образом заимствованы из поэм Байрона, и даже это недостаточно подготовило ее к новой истории, к собственному роману, в котором гяур подал бы ей руку. Она не могла произнести ни слова, и Гарольд продолжал:

-- Мне почти тридцать пять лет, но я никогда еще не встречал женщины такой, как вы. В жизни каждого бывают новые эры, равносильные молодости - даже лучше молодости. Пока я не узнал вас, я никогда не заискивал ни в какой женщине.

Эсфирь продолжала молчать.

-- Я далеко не так самоуверен, как вам думается. И настоящее мое положение крайне тяжело - для человека, мало-мальски чувствующого.

Тут наконец Гарольд затронул настоящую струну. Великодушная Эсфирь, сразу поняла намек последней фразы. Она всегда очень хорошо сознавала и помнила черту, на которой должно останавливаться кокетство, и теперь побледнела и вздрогнула под наплывом чувств, еще неопределенных, непонятных ей самой.

жизнь. Пойдемте домой. Мне хочется повидать еще раз бедную м-сс Гольт и маленького друга моего, Джоба.

Она взошла на террасу через стеклянную дверь, Гарольд отправился садом к конюшням.

Когда Эсфирь, по выходе из своей комнаты, спустилась вниз в широкия сени, она нашла их мраморный простор оживленным человеческими фигурами, далеко непохожими на статуи. Так-как Гарри непременно хотелось поиграть с Джобом, м-сс Гольт и её сиротинку пригласили в нижния сени поиграть в прятки и подивиться проворству двух белок. М-сс Гольт сидела на стуле, представляя самобытный, странный контраст со статуей -Аполлона, а Доминик и Деннер (иначе называемая м-сс Гайкс) старались занимать ее; Гарри в яркокрасном костюме порхал большой тропической птицей около Джоба, сильно смахивавшого в своей коротенькой курточке на воробья и с большою сметливостью прятавшагося за колоннами и пьедесталами; одна из белок уселась на голове одной из высоких статуй, а другая выглядывала из-за гипсового купидона, на потолке, около верхушки одной из колонн.

М-сс Гольт держала на коленях корзинку, наполненную разными разностями для Джоба, и казалась очень довольной приятной беседой и отличным угощением. Когда Эсфирь, спустившись тихо и незаметно, оперлась на каменные перила и поглядела минуты две на сцену, она увидела, что внимание м-сс Гольт, устремившееся-было на белку, которая взобралась на голову Силена, похищающого ребенка Бахуса, скоро перешла на хорошенького ребенка, лежавшого на руках безобразного, волосатого господина, о котором она тем не менее нашла необходимым отозваться с почтительностью, так-как он мог быть членом Тренсомовой семьи.

-- Как право мило смотреть на его маленькия ножонки и на господина, который его так бережно и нежно держит. Он должно быть был очень добрый человек. Странно только, что с него сняли портрет без одежды. Он тоже из семейства Тренсомов? (М-сс Гольт подозревала всю семью в легкой склонности к помешательству).

"соснуть" на софе в библиотеке, а теперь пришел взглянуть на Гарри. Он снял с себя меховой плащ и шапку, но, ложась спать, набросил на плечи мягкий восточный шарф, подарок Гарольда, и он все еще висел до колен его, крепко стиснутый худыми руками, имевшими вид деревянных.

Это странное появление Треноома, уже вовсе не подлежащого сомнению, как нельзя более подошло к строю мыслей м-сс Гольт в эту минуту. Очень может быть, что вообще у всех господ особенный склад ума: так-как им ненужно зарабатывать себе средств к жизни, то вероятно Господь Бог съэкономил на них тот здравый смысл, который так необходим людям бедным, - и в странной фигуре, явившейся перед ней, она увидела вполне достойного потомка джентльмена, которому заблагоразсудилось изобразить себя без одежды, что особенно эксцентрично потому еще, что у него вероятно были средства купить самую лучшую одежду. Но все такия странности сходят с рук знатным господам. И м-сс Гольт привстала и присела с гордой почтительностью, будто-бы м. Тренсом был также умен, как лорд Борлей.

-- Надеюсь, что я вас ничем не обезпокоила, сэр, начала она, когда старик повернулся к ней и посмотрел на нее с легкой ласковой улыбкой, - не таковская я женщина, сэр, чтобы забраться и сидеть в чужом доме без приглашения. Но меня попросили обождать здесь, пока маленький джентльмен не наиграется с моим сиротинкой.

-- Очень рад, любезная моя, - садитесь, садитесь пожалуйста, сказал м. Тренсом, кивая и улыбаясь. - Очень миленький мальчик, ваш внук вероятно?...

-- Нет, сэр, сказала м-сс Гольт, продолжая стоять. Совершенно независимо от всякого почтения к личности м. Тренсома, она чувствовала, что сидеть было бы слишком большой фамилиарностью, несовместной с её патетичным значением в этом особенном и непредвиденном случае. - У меня нет внука и по всей вероятности никогда не будет. Единственный сын мой говорит, что не женится, да кроме того он теперь в тюрьме, и многие говорят, что его сошлют. Вы можете сами видеть - хотя вы и джентльмен, - что мудрено мне иметь собственных своих внуков. А это внук старого мастера Теджа, которого сын мой Феликс взял к себе из жалости, потому что он был совсем больной, а я не противоречила, так-как у меня сердце нежное. Потому что я сама вдова, и сын мой Феликс хотя большой, но также сирота и без отца родного, и я стало-быть знаю свою обязанность. И дай Бог, сэр, чтобы другие все тоже понимали свои обязанности, особенно те, которые имеют больше власти и живут в больших домах и разъезжают в каретах, когда им вздумается. А если вы джентльмен, то-есть глаза всего, и так-как нельзя предположить, чтобы все должны были молчать перед своим собственным сыном, как доводится иным бедным вдовам, - вам следует принимать в них участие, как оне того заслуживают, потому что в библии сказано: "седины возопиют".

-- Что до этого касается, то я вам сейчас скажу, что вам следует сказать, потому что я очень хорошо знаю, что бы я сказала, еслиб мне довелось говорить с королем. Потому что я спрашивала людей знающих, и они мне сказали, что это такая святая правда, что нетолько в библии сказано, но и без бибилии всякий знает, то-есть что король может прощать всех и все. И судя о нем по новым признакам и по толкам, которые шли насчет того, что он друг народу, как сам батюшка сказал с кафедры, - если есть какой-нибудь смысл в людских толках, то он непременно должен оказать правду мне и моему сыну, если его попросить как следует.

-- Да - очень добрый человек - он готов сделать все хорошее, все справедливое, сказал Тренсом, собственные понятия которого о короле были теперь темный сбивчивы, заключаясь главным образом в отрывочных воспоминаниях о Георге III. - Я спрошу у него все что вы хотите, прибавил он, сильно желая удовлетворить м-сс Гольт, начинавшую слегка его тревожить.

-- В таком случае, сэр, если вы поедете в карете и скажете: этот молодой человек, по имени Феликс Гольт, отец которого известен всему краю в окрестности, а мать - самая почтенная женщина, никогда не думал сделать кому бы то ни было какой-нибудь вред, никогда и не помышлял о буйстве и кровавом убийстве, а напротив всегда был готов поделиться последним с нуждающимся; и если вы подговорите других господ сказать то же самое, - я твердо уверена, что король сейчас же выпустит моего сына из тюрьмы. А если правда, как говорят, что ему придется стать пред судом, то король постарается, чтобы с ним не случилось чего дурного. Я, слава Богу, кое-что смыслю и низачто не поверю, что в стране, где есть Бог на небесах а король на земле, нельзя добиться правды, если за дело примутся знатные господа.

М-сс Гольт, как все ораторы, постепенно говорила все громче и энергичнее, переставая выдвигать свои доводы и скорее сама движимая ими вперед. Бедный старик Тренсом, все более и более робея перед этой громогласной, сурово настойчивой женщиной, казался парализован страхом и стоял совершенно безпомощно, потеряв сознание, что он мог, еслиб захотел, повернуться и уйдти.

"Гаппы", перестал играть и, заподозрив что-то враждебное в безобразной, черной старухе, ринулся прямо на нее и принялся сперва колотить хлыстом, но потом, заподозрив, что её бомбазинная оболочка недостаточно чувствительна, впился зубами ей в руку. Пока Доминик бросался за ним и старался отвести его, Немврод принялся тревожно лаять, и сцена показалась угрожающей даже белкам, которые позапрятались в самые отдаленные уголки.

Эсфирь, давно поджидавшая случая вступить в разговор, подошла успокоить м-сс Гольт, а старик Тренсом, видя надежный оплот между собой и грозной просительницей, собрался наконец с духом и поплелся с необычайным проворством в библиотеку,

-- Милая м-сс Гольт, успокойтесь пожалуйста. Уверяю вас, что ваши слова сделали все, чего вы желали достичь. Ваше посещение не пропадет даром. А посмотрите, как дети рады! Я видела, как маленький Джоб от души смеялся. А прежде он только улыбался немножко. Потом обратясь, к Доминику, она сказала:

-- Вы приказали подать кабриолет к подъезду?

Этого намека было достаточно. Доминик отправился распорядиться насчет экипажа, а Дегшер, заметив, что м-сс Гольт лучше хотелось бы сесть во внутреннем дворе, пригласила ее к себе в комнату. Но тут явилось новое препятствие в лице Гарри, живо возставшого против отъезда Джоба, казавшагося неоцененным дополнением зверинца ручных животных. Эсфирь только как-раз во время успела предупредить вторичную встречу м-сс Гольт с Гарольдом, который уже стал подниматься на лестницу парадного подъезда.