Феликс Гольт, радикал.
Глава XLIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XLIV. (старая орфография)

ГЛАВА XLIV.

Вскоре после посещения м-сс Гольт Тренсом-Корта, Эсфирь отправилась во второй раз к отцу. Ломфордские ассизы близились; суд над Феликсом был назначен дней через десять, и некоторые намеки в письмах отца побудили Эсфирь думать, что он смотрит на исход дела с большой неуверенностью и тревогой. Гарольд Тренсом раза два упоминал об этом между прочим разговором и высказывал положительную надежду на то, что молодой человек выйдет сух из воды, но этих неопределительных заявлений было слишком недостаточно, для того чтобы успокоить ее, уравновесить в ней тревогу, а ей вовсе не хотелось заводить снова речь о Феликсе и распросить Гарольда, на чем именно он основывает свои предположения. После сцены на террасе, Гарольд день-это-дня становился все нежнее и почтительнее; а Эсфирь, под гнетом новых ощущений и мыслей, как-будто пошатнувших её верование в то, что жизнь может быть и не полюбовной сделкой со всем, что противно, ненавистно нравственным влечениям, - стала пассивнее к его внимательности, и начала вместе с тем глубже чувствовать, что останавливая выбор на Гарольде Тренсоме, она навсегда оставляет за собою чистую, горную атмосферу и страстную ясность совершенной, идеальной любви, и должна будет сообразовать свои стремления и желания с жизнию, наполненной пошлыми, будничными наслаждениями, томительной праздностью, безпричинным, безсмысленным довольством, где поэзия исключительно ограничится областью литературной, а, возвышенные идеи придется заимствовать только с полок библиотеки, за спиною мужа. Но казалось, что все внешния условия способствовали тому, чтобы вместе с её великодушной симпатией к Тренсомам и с теми врожденными стремлениями, против которых она начала было бороться, - сделать эту посредственную, узенькую, пошлую долю самой лучшей и самой заманчивой при настоящем положении дел. Она была в настроении полу-печальной полу-веселой покорности тому, что обыкновенно называется житейскою мудростью, когда отправилась вторично к отцу и узнала от него все, что было можно насчет Феликса.

Маленький священник сильно упал духом и не предвидел никакой возможности примириться с страшной мыслью, приходившей к нему все чаще и чаще, - о том что Феликсу придется может быть поплатиться ссылкою за убийство: для оправдания его решительно ничего не предвиделось.

-- Люди, сведущие в этом отношении, сказал Лайон Эсфири, сидевшей возле него и тревожно слушавшей его, говорили мне, что еслиб даже его признали виновным в этом деле, судья, милостиво настроенный и с надлежащим сознанием той незримой деятельности души, на основании которой действия, кажущияся одинаковыми но внешней форме и по последствиям, однако разнятся, как операторский нож хирурга, хотя иногда убивающий, разнится от ножа разбойника, - может смягчить наказание и даже вовсе оправдать его. Но говорят, что судья, которого ждут сюда, человек очень строгий и сильно предупрежденный против смелых молодых умов, не идущих по старым тропинкам.

-- Я буду на суде, папа, сказала Эсфирь, придумывая средство высказать желание, в котором ей было жутко сознаться даже пред отцом. - Я уже говорила м-сс Треысом, что мне хотелось бы непременно присутствовать на следствии, и она сказала, что в былое время она постоянно ездила на ассизы и что она возьмет меня с собой. Ты тоже пойдешь, папа?

-- Конечно пойду, потому что мне придется свидетельствовать о характере Феликса и о том, что он постоянно высказывал убеждения и предостережения, несомненно доказывавшия его полное отвращение от всякого насилия. Нам, знающим его, кажется странным, невероятным обвинение его в бунте; но за него почти некому говорить. Разве только Гарольд Тренсом решится пренебречь второстепенными соображениями и высказать всю правду, как бы она ни была для него самого неприятна. Впрочем и самая правда может заимствовать цвет от настроения того, кто ее высказывает.

-- Он добрый; он способен быть великодушным, сказала Эсфирь.

-- Это хорошо. Потому мне право кажется, что против Феликса злоумышляют многие. Дуфильдская газета постоянно намекает на него, как на одного из тех зловредных людей, которые стараются возвыситься и отличиться в ущерб своей партии, и видит в нем человека, который вовсе не сочувствует душей и сердцем нуждам народа, но только старается выставить самого себя на вид, затеивая разные споры и раздоры. Вот это-то и гнетет меня больше всего. Мрачная тайна участи бедного Феликса сделалась для меня крестом, под которым я часто изнемогаю.

-- Папа, сказала Эсфирь робко и с глазами полными слез, - мне бы хотелось увидать его прежде суда. Можно? Ты спросишь у него? Ты возьмешь меня с собой.

разоблачить священную тайну.

-- Я не имею ничего против этого, милое дитя мое, если только ты можешь приехать пораньше и сообщить о своем намерении м-сс Тренсом, так чтобы тебе можно было доехать в карете до какого-нибудь приличного места - например до дома индепендентского священника, где бы мы могли встретиться и отправиться вместе. Я бы предупредил Феликса, который вероятно был бы очень рад взглянуть на тебя еще раз, имея в виду то, что ему придется уехать и быть, так сказать, схороненным от тебя, хотя только может быть тюрьмою, а не...

Это было уже слишком для Эсфири. Она бросилась к отцу на шею и разрыдалась как ребенок. Слезы были невыразимым облегчением после страшной натяжки и тяжелой внутренней борьбы последних недель. Старик был тоже глубоко тронут и крепко обнял дитя свое, сосредоточившись в безмолвной молитве.

Потом, когда она положила руку свою ему на руку, он сказал торжественно:

-- Сердечная привязанность - великий и таинственный дар, Эсфирь, в котором сказывается предвкушение небесной любви даже в самые тяжелые минуты душевного страдания. Я говорю не слегка, ни на основании собственного своего опыта. И странно, что только в агонии разлуки мы способны оценить и познать всю глубину любви.

После этого разговора, доказавшого ему, что все касавшееся до Феликса затрогивало Эсфирь ближе, чем он предполагал, священнику не хотелось вызывать образов будущого, столь несходного с понятиями и стремлениями Феликса. Да и сама Эсфирь была бы неспособна отвечать на подобные вопросы. Ряд недель, вместо того чтобы привести ее ближе к разъяснению и решению, только вызвал в ней полное разочарование в том строе жизни, который теперь стал действительностью, но долго пленял её воображение всею мечтательною прелестью произвольного устройства. Воображаемый дом её не был так пуст и неоживлен, как Тренсон-Корт; воображаемое богатство не обусловливалось обстоятельствами, которых она не знала, не умела устранить. Сама она в своих мечтах никогда не была тем, чем теперь сделалась - женщиной с тревожным, недоумевающим сердцем. Первый порыв женской преданности, первое высокое стремление в жизни разсеялось как восторженная мечта, но оставила по себе глубокия раны. ЕЙ было больно и горько, что самые лучшия чувства её, самые дорогия упования влекли ее к самым тяжелым условиям жизни, а что все приятные, легкия условия клонились к тому, что было бы смертью, уничтожением высших стремлений и стало-быть нравственным падением. С её характеристике могло бы послужить то, что она вовсе не допускала сделки, которая доставила бы ей большую часть состояния и вместе с тем удовлетворила бы её симпатии, предоставив Тренсомам пользование их старым домом. Жизнь её в этой семье поставила их интересы на первый план в её воображении; ухаживания Гарольда действовали на нее постоянным непосредственным влиянием, взявшим верх над всеми неопределенными планами; а одинокое владение богатством, с которым она за пределами утопии не съумела бы справиться, казалось вовсе непривлекательным, как предложение какого-нибудь высокого сана в совершенно неизвестной стране. Со времен Адамова брака многие мужчины и женщины считали благом жить в безбрачии. Но Эсфирь была не из числа таких женщин: она была в полном значении слова женщиной, не метя ни в святые, ни в ангелы. В ней была бездна достоинств, по высшая степень совершенства могла быть достигнута ею только путем брака. И, подобно всем молодым натурам, она воображала настоящия свои условия выбора окончательными. Ей казалось, что она стояла на первом и последнем перекрестке жизненного пути и что потом ненужно будет ни раздумывать, ни выбирать. И в одном отношении она была права. Только в эту первую пору свежести и молодости сердца возможен выбор, способный придать единство жизни и создать храм, в котором все жертвоприношения, все восторги, все слезы и все порывы благодарности составляют одну непрерывную историю, осмысленную, освященную одной религией.