Феликс Гольт, радикал.
Глава XLV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XLV. (старая орфография)

ГЛАВА XLV.

Вследствие этого разговора с отцом, в одно серое мартовское утро, Эсфирь села в карету с м-сс Тренсом и отправилась на ломфордские аксизы. Она была полна тревожного ожидания, губы её были стиснуты трепещущим молчанием, и в глазах была та невыразимая, незримая красота, как-будто говорившая, что все внимание, все душевные силы сосредоточились на чем-то глубоко внутри.

М-ес Тренсом но безпокоили ее безполезным разговором. Эсфирь за последнее время заметила в м-сс Тренсом сильную перемену, проглядывавшую во множестве мелочей, замечаемых только однеми женщинами. Разговор день это дня становился для нея все большим и большим усилием, и нетолько тогда, когда оне сидели вдвоем, что могло бы происходить вследствие постепенного истощения материала для разговора. Но когда м-сс Тренсом садилась в свое кресло, окруженная по обыкновению лекарственными снадобьями и рукодельями, и произносила утреннее приветствие с той безукоризненной вежливостью и почтительностью, которая для людей, не так утончено воспитанных, кажется афектацией, - Эсфирь замечала странную тревогу в её движениях. Иногда стежки шитья бежали с безмолвным, непрерывным проворством в течение четверти часа, как-будто бы от окончания какой-нибудь полосы рисунка зависело её освобождение из неволи; потом вдруг руки упадали, взгляд тупо устремлялся на стол, и она сидела таким образом неподвижно как статуя, повидимому не замечая присутствия Эсфири, пока какая-нибудь мысль, внезапно проснувшаяся в ней, не производила впечатления внешняго толчка, не побуждала се вздрогнуть, при чем она торопливо и тревожно оглядывалась, как человек, которому совестно, что он заснул не во время. Эсфирь, глубоко тронутая проявлениями несчастия, еще никогда ею самою не испытанного, - усиленно старалась успокоить, утешить встревоженную, несчастную женщину. Но однажды утром м-сс Тренсом сказала, прервав довольно продолжительное молчание:

-- Как вам должно быть скучно со мною, душа моя. Вы олицетворенное терпение. Я становлюсь невыносима; у меня должно-быть меланхолическое сумасшествие. На такую жалкую, угрюмую старуху должно быть также неприятно смотреть, как на грача с надломанным крылом. Не стесняйтесь мной, дитя мое. Уходите от меня без всякой церемонии. Ведь вы видите, что здесь все остальные делают, что хотят. Я часть старой мебели не под стать к новым драпировкам.

-- Милая м-сс Тренсом, сказала Эсфирь, скользнув на низенький диван рядом с рабочей корзинкой, - разве вам неприятно сидеть со мной?

-- Я говорю только ради вас, дорогая моя, сказала м-сс Тренсом, слабо улыбаясь и взяв Эсфирь за подбородок. - Разве вам не противно, не страшно смотреть на меня?

-- Зачем вы говорите такия нехорошия, недобрые слова? сказала нежно Эсфирь. - Еслиб у вас была дочь, ей бы хотелось быть поближе к вам, именно тогда, когда вам невесело: а конечно во всякой молодой девушке пробуждается нечто в роде дочерних чувств к женщине старше её и особенно доброй к ней.

-- Как бы мне хотелось, чтобы вы в самом деле были моей дочерью, сказала м-сс Тренсом, как будто просияв немного. - Возможность мечтать, лелеять надежды большое счастие для старухи.

Эсфирь покраснела: она не предвидела такого применения слов, вызванных нежностью и состраданием. Чтобы переменить поскорей разговор, она поспешила предложить вопрос, который уже раньше вертелся у нея на уме. Прежде чем краска успела сойдти с лица её, она сказала:

-- О, как вы добры; а у меня есть к вам большая просьба. Мне хочется, чтобы вы съездили со мною очень рано в Ломфорд, к пятницу, и оставили бы меня у дверей одного дома, где меня будет ждать отец по делу. Дело это частное, лично наше, и мне бы не хотелось, чтобы о нем знали, если только это возможно. И он приведет меня назад, куда вы назначите.

Таким образом Эсфирь добилась цели, избегнув необходимости выдавать свою тайну; она тем более была спокойна, что Гарольд отправился уже в Ломфорд.

Дом индепендентского проповедника, к которому подвезла ее м-сс Тренсом и где ее ожидал отец, стоял в тихом переулке неподалеку от тюрьмы. Эсфирь набросила темный плащ на изящный туалет, который Денвер объявила совершенно необходимым для дам, сидящих близь судьи во время торжественного заседания; а так кап шляпы того времени не выставляли лица на вид, но скорее показывали его в перспективе, то опущенный вуаль вполне защищал ее от нескромных взглядов.

-- Я все устроил, милая моя, сказал Лайон, - и Феликс ждет нас. Не следует терять времени.

Они тотчас же пустились в путь. Фсепрь не предложила отцу ни одного "опроса. Она по сознавала дороги, по которой они шли, она низачто не могла бы ничего припомнить, кроме смутного сознания вступления в высокия стены, хождения вдоль длинных корридоров; наконец они вступили в гораздо более просторную комнату, чем она ожидала, и отец сказал:

-- Здесь, Эсфирь, нам можно будет повидаться с Феликсом. Он сейчас придет.

Эсфирь автоматически сняла перчатки и шляпку, как-будто возвратилась домой с прогулки. Она совершенно утратила сознание всего, кроме того, что ей предстояло увидеть Феликса. Она дрожала. Ей думалось, что он покажется ей иным после её новой жизни: что вообще все прошлое совершенно изменится в её глазах, перестанет быть постоянным, неотступным воспоминанием и сделается чем-нибудь, в чем она ошибалась, как было с представлением о новой жизни. Может быть она выросла из того детства, которому обыковенные вещи кажутся редкостями и все предметы огромными. Может быть с этих пор весь мир, все люди станут в её глазах ничтожными, мелкими, пошлыми. Страх, сосредоточившийся в эти моменты, казался хуже всего, что она знала прежде. То был страх, который мог бы испытывать пиллигрим, еслиб ему шепнул кто-нибудь, что святые места один обман и что его жаждущая, верующая душа ничего там не найдет. Всякая проходящая минута может быть сопровождается подобным кризисом в маленьком, внутреннем мире человека.

Но скоро дверь приотворилась слегка; кто-то заглянул в нее;потом она открылась шире, и вошел Феликс Гольт.

-- Мисс Лайон - Эсфирь! и рука её очутилась в его руке.

Он был все тот же - нет, невыразимо лучше, потому что разстояние, и разлука и все томительное, пережитое за последнее время, сделало его точно зарею утренней.

-- Не обращайте на меня внимания, дети, сказал Лайон. - Мне нужно сделать несколько заметок, а время дорого. Мы можем остаться здесь только четверть часа. - И старик сел к окну, спиною к ним, и примялся писать, низко наклонив голову над бумагой.

-- Вы очень бледны; вы точно были больны, сравнительно с прежним, сказала Эсфирь. Она отняла руку, но они все еще стояли близко один к другому и она смотрела на него.

-- Говорят, что в самом худшем случае можно будет просить помилования, сказала Эсфирь, избегая имени Гарольда Тренсома.

-- На это плохая надежда, сказал Феликс, покачивая годовой. - Самое благоразумное - приготовиться к самому страшному наказанию, на какое только могут осудить меня. Если я научусь и с этим мириться, то все меньшее, покажется легким. Ведь вы знаете, продолжал он, с ясной улыбкой, - что я никогда не бывал в изящном обществе и не сиживал на мягких подушках. Меня трудно разочаровать в этом отношении.

-- Вы смотрите ка вещи совершенно попрежнему? сказала Эсфирь и побледнела при этом, - то есть - на бедность и на среду, в которой вам хотелось бы жить? Все недоразумения и испытания не побороли вашего упорства? Она старалась улыбнуться, но не могла.

-- Как - вы спрашиваете насчет образа жизни, за который я примусь, если меня освободят? спросил Феликс.

-- Да, а не могу не отчаиваться за вас после всего, что было. Посмотрите, как вы можете заблуждаться, падать! - Эсфирь говорила тихо и робко. Она заметила в его глазах усмешку, хорошо ей знакомую. - Ах какая я глупая! сказала она тоном, в котором звучала мольба.

-- Нет, это не глупость, а страшное вдохновение, сказал Феликс. - Когда злой искуситель устает нашептывать человеку о падении, он посылает голос, который заменяет его и повторяет вместо него все то же слово. Вот видите, какой вы посланец тьмы. - Он улыбнулся и взял её обе руки между своими, сложив их, как складывают дети руки на молитве. Оба они были слишком торжественно настроены, чтобы робеть и конфузиться. Они смотрели прямо друг другу в глаза, как делают ангелы, когда высказывают какую-нибудь правду. И они стояли таким образом во все время, пока он говорил. - Но я живой протест против неизбежности такого падения. Я вижу дальше его. Единственное страшное для человека падение - это отступление от тех целей, которые он считает лучшими. Добьется ли, увидит ли он какой-нибудь результат из своего личного дела - это покрыто грозной неизвестностью: вселенная устроена не для потворства и удовлетворения его чувств. Если человек видит впереди и верит во что-нибудь хорошее, он должен работать и добиваться его таким путем, какой ему кажется лучше, не думая о том, что из этого выйдет и к чему это его приведет. По мне лучше мало, да только такого, чем я дорожу, нежели много такого, чему я не придаю никакого значения: - обилие прекрасных, изящных вещей вовсе не по моему вкусу, - а еслиб даже это было и по вкусу мне, то обстоятельства, которыми обуслувливается обладание ими, в настоящем строе общества таковы, что оно отзывалось бы на мне, как скрипящий, царапающий металл.

как будто ждал.минуты с две, глядя на нее. Потом он продолжал:

-- Вы знаете, что я нисколько не думаю о славе, не воображаю сделать новой эры. Где нельзя добиться крупных, больших результатов, я довольствуюсь и очень маленькими, такими, которые никогда не выйдут за пределы нескольких чердаков и мастерских, и я твердо верю в то, что я никогда окончательно не упаду и не погибну. Нашему народу больше всего необходимо убедиться в том, что человеческое достоинство и счастие заключаются не в одной только перемене положения. Этому верованию, этому убеждению я намерен посвятить всю свою жизнь. Еслиб кто мог доказать мне, что это глупо, я не думаю, чтобы из этого последовала, необходимость занимать деньги, чтобы устроить себе комфортабельную жизнь и нашить себе новых платьев. Вывод далеко не логичный, по моему разумению.

Они улыбнулись друг другу с полным пониманием и сочувствием, которое так часто сказывалось в них и прежде.

-- Вы все тот же, сказала Эсфирь.

-- А вы? спросил Феликс. Мои дела были давно порешены и покончены. Но в ваших произошла огромная перемена - точно волшебством.

-- Когда я увидел вас в первый раз, вся ваша личность в той обстановке, в которой вы тогда жили, показалась мне странной загадкой. А вот наконец явилась соответствующая разгадка.

Эти слова показались жестокими Эсфири. Но Феликс не мог знать всех причин, обусловливавших именно такое впечатление. Она не могла говорить; она вся похолодела и только сердце мучительно забилось и замерло.

-- Вы теперь должны быть вполне довольны и счастливы, продолжал он невинно. Но вы будете иногда вспоминать старого педагога и его поучения?

Феликс был твердо уверен в том, что Эсфирь выйдет замуж за Гарольда Тренсома. Мужчины очень легко верят таким вещам о женщинах, которые их любят. Но он не имел духа намекнуть на брак более прямо. Он боялся этой участи для нея, не сознавая ясно, чем бы можно было оправдать эту боязнь в глазах других. Гарольд Тренсом казался ему недостойным Эсфири.

Эсфирь ничего не сказала, но Феликс не мог не заметить, что руки у нея смертельно похолодели и что она вся дрожала. Он верил, он знал, что каковы бы ни были у нея виды в будущем, это волнение было вызвано состраданием, сочувствием к нему. Всеобъемлющий порыв любви, признательности и тревоги побудил его сказать:

-- Я вынес страшную борьбу, Эсфирь. Ью вы видите, что так тому и следовало быть. Вас ожидала более приличная, более соответствующая доля. Но помните, что вы дорого стоили, и не пренебрегайте, не бросайте неосмотрительно того, что так дорого стоило. Я хочу непременно знать и слышать, что у вас будет счастье достойное вас.

Эсфирь чувствовала себя такой несчастной, что даже слез не было. Она посмотрела безпомощно на Феликса, потом отняла руки, молча отвернулась, медленно подошла к отцу, и сказала:

-- Эсфирь!

Феликс почти крикнул это слово, и в голосе его звучала мольба. Эсфирь подошла к нему с быстрым движением испуганного ребенка к сильному покровителю. Он обнял ее и поцеловал.

Она никогда не могла вспомнить, что было после этого, и пришла в себя только тогда, когда очутилась опять в карете козле м-сс Тренсом.