Джяур
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Джяур

 "Вестникъ Европы", No 15, 1821.

Повесть, откуда взяты предлагаемые здесь отрывки, содержала въ себе приключенiя молодой невольницы, которую Господинъ ея, по Турецкому обычаю, велелъ бросить въ море, какъ нарушительницу верности. За нее отмстилъ Венецiянйнъ, бывшiй ея любимцемъ. Венецiя владела тогда Цикладскими островами. Незадолго передъ темъ Рускiе покорили было Морею, выгнавши изъ полуострова Арнаутовъ, сихъ жестокихъ опустошителей: но Майнотамъ недозволено было ограбить городъ Мизитру, и это остановило успехъ предприятiя. Непосредственно за темъ Морея сделалась театромъ всехъ ужасовъ военныхъ. Соч.

Ниже легчайшимъ дыханiемъ зефира испестрятся валы, гордо разстилающiеся подъ утесомъ, где покоится прахъ Аристидова соперника. Памятникъ великаго мужа господствуетъ надъ страною, которую некогда рука его спасла отъ ига Персовъ. Издалека замечается онъ плавателемъ, вводящимъ ладiю свою въ пристань. Когда увидимъ другаго Фемистокла?...

Климатъ прекрасный! Тамъ каждая пора года улыбкой своею благоприятствуетъ симъ плодоноснымъ островамъ, которые, открываясь взору съ высотъ Колонны {Мысъ Колонна; въ древности назывался онъ Сунiйскимъ (Sunium).}, восхищаютъ душу и погружаютъ ее въ сладостную задумчивость! Океанъ въ сихъ местахъ дивится поверхности водъ, едва колеблемой волнами, въ которыхъ отражаются вершины горъ, венчающихъ сiи острова счастливые. Испестрится ли мгновеннымъ порывомъ ветерка лазуревый кристаллъ моря, отделится ли имъ цветокъ отъ своего стебля: то те же зефиръ на крыльяхъ своихъ мгновенно разноситъ по окрестностямъ приятнейшiй запахъ. Именно здесь, на здешнихъ холмахъ и долинахъ, соловей бываетъ любовникомъ розы {На Востоке очень известна баснь о любви соловья и розы.}. Для сей-то несравненной красавицы певецъ ночи сочиняетъ нежные свои арiи, и страстно любимая роза, царица садовъ, съ румянцемъ стыдливости внимаетъ песнямъ пламеннаго чувства; далеко отъ аквилоновъ и снеговъ северныхъ она цвететъ подъ ласкающимъ дыханiемъ весеннихъ зефировъ; признательная къ щедрымъ дарамъ Природы, она испаряетъ благоуханiе, какъ фимiамъ благодарности и блистая богатствомъ убора, въ свою очередь украшаетъ климатъ, ей покровительствующiй. Есть множество и другихъ цветовъ, которыми испещрены тамошнiя долины. Тень рощицъ приглашаетъ любящихся подъ ихъ свежiя ветви; прохладные гроты представляютъ имъ скромное убежище: но, ахъ! они же служатъ вертепомъ для разбойника, скрывшаго ладью свою подъ навесомъ скалы и подстерегающаго, не явится ли мирный плаватель на море. Звезда вечерняя засветилась, раздается цитра веселаго матроса; ночный тать поспешно разсекаетъ влагу и быстро нападаетъ на безпечную свою добычу: веселые звуки сменяются горестнымъ стономъ 2).

Плачевенъ жребiй страны, которую Природа сотворила достойною быть обиталищемъ боговъ, и которую щедро украсила своими дырами! Надобно ли, чтобъ истребитель - человекъ, угождая своей лишь воле, райскiя места сiи превращалъ въ дикую пустыню? Надобно ли, чтобы онъ попиралъ ногами блестящiе цветы сiи нетребующiе трудовъ, неорошаемые потомъ чела его, растущiе для его удовольствiя, - цветы, которымъ нужна одна лишь его пощада?

Почто же въ такомъ климате, где всё дышетъ спокойствiемъ и блаженствомъ, почто страсти свирепствуютъ съ лютою яростiю? почто грабительства и убiйства господствуютъ надъ очаровательной страною? Взирай на ужасную картину, вы подумаете, что адскiе духи исторглись изъ заклеповъ тартара, одолели верныхъ серафимовъ, и гордо возсели на престолахъ неба! Въ такомъ состоянiй счастливая страна Грековъ, и таково ненавистное тиранство опустошающихъ ее Варваровъ!

которыхъ красота сохраняется и после роковаго вздоха, замечалиль вы сей видъ ангельскаго спокойствiя, сiю восхитительную безмятежность, сей слабой, но нежной румянецъ, которой мешается съ томной бледностiю на неподвижныхъ ланитахъ? Ахъ, сiи печально закрытыя очи уже не мещутъ более стрелъ огненныхъ, уже непоражаютъ сердецъ, непроливаютъ слезъ, и оледеневшее чело возбуждаетъ трепете въ сердце плачущаго наблюдателя, которой, по видимому, боится, чтобы смерть и его не заразила. Но еще несколько минуте... Ахъ... какъ непродолжительны сiи минуты! Еще одинъ часе, и все недоуменiя исчезнутъ; въ продолженiе сего краткаго времени еще нехочетъ оне верить, что судьба решительно произнесла приговоре свой, созерцая такую кротость, такое спокойствiе въ последнемъ выраженiи сей головы бездушной 3).

Таковъ виде сего берега: это Грецiя, но Грецiя уже не живая. Ледяное спокойствiе, мертвая красота ея возбуждаешь въ насъ трепете. Она тело безъ души; въ ней сохранилась еще та прелесть, которая не совсемъ исчезаетъ съ дыханiемъ жизни; но печальная красота ея представляетъ унылымъ взорамъ одне лишь могильныя краски: ето последнiй лунь умирающаго сiянiя, огонекъ носящiйся надъ развалинами, последняя мысль исчезнувшаго чувства, искра огня небеснаго, еще светящая, но уже несогревающая любимой земли своей.

Отечество храбрыхъ, которыхъ память пощажена столетiями!.. страна, где и равнины полей и пещеры горъ были убежищемъ свободы или могилою славы! священный храмъ геройства! что осталось отъ твоего величiя? Скажите, пресмыкающiеся невольники, не здесь ли Фермопилы? Выродки свободнаго народа, скажите, какое тамъ море? какой здесь береге? Не это ли заливе, не это ли скала Саламины? Да будутъ же места знаменитыя снова отечествомъ Грековъ О Возстаньте и вспомните подвиги отцевъ вашихъ! Во прахе могилъ ихъ отъищите искры огня, которымъ сердца ихъ пламенели! Кто изъ васъ погибнетъ въ битвахъ благородныхъ; того имя присоединится къ именамъ безсмертныхъ предковъ, и оно будетъ ужасомъ тирановъ! Герой сынамъ своимъ оставитъ славную надежду последовать родителю, и они въ свою чреду предпочтутъ смерть позору; Дело правое, независимость оставленная отцами детямъ въ наследственное достоянiе, рано или поздно восторжествуетъ. Сiя истина засвидетельствована безсмертными скрижалями твоихъ летописей, о Грецiя! летописей, передъ коими столетiя. благоговеютъ. Между темъ какъ деспоты, мракомъ вековъ скрываемые, оставляютъ по себе одне лишь безъименныя пирамиды, сiе время, разрушившее колонну, воздвигнутую надъ могилою твоихъ героевъ, сохранило имъ памятникъ, превышающiй величiемъ своимъ все прочiе памятники - горы отечественной земли ихъ. На нихъ Муза твоя указуетъ чужеземцу, какъ на гробницы безсмертныхъ.

Кто разскажетъ намъ продолжительную и печальную исторiю о помраченномъ твоемъ величiи? Ахъ! по крайней мере ни одинъ изъ внешнихъ враговъ твоихъ на могъ хвалиться одоленiемъ твоей храбрости: ты сама ослабела, унизилась и подклонила выю подъ иго деспотовъ.

Что можетъ разсказывать странникъ, посещающiй берега твои въ настоящее время? Представишь ли ему хоть одну изъ повестей древнихъ временъ своихъ, которая наполнила бы восторгомъ его душу? Будетъ ли онъ способенъ издавать согласные звуки, достойные той Музы, которая воспевала подвиги сыновъ твоихъ, когда ты сама еще раждала мужей, достойныхъ Грецiи?

Люди, возростшiе въ техъ же долинахъ, сiи люди, которые могли бы пламенеть огнемъ высокаго геройства, ныне робкiе обитатели, невольники другаго невольника, пресмыкаются отъ колыбели до могилы... 5).

Происшествiе, которое разсказать предпринимаю, случилось - въ ихъ отечестве; оно печально, и никто не откажется мне поверить, что слушавшiе въ первый разъ мою повесть, слушали ее со слезами.

Огромный утесъ и бросающiй тень свою въ волны, издали походитъ на ладью морскаго разбойника или вероломнаго Майнота. Страшась коварной засады, опасаясь утратить свою лодочку, рыболове никогда непристаетъ къ сей гибельной бухте; утомленный счастливою работой, медленно гонитъ онъ нагруженное добычею судно и правитъ его къ Леонской пристани, къ берегу более надежному; ему благоприятствуетъ светило, украшающее ночи въ странахъ Востока....

Кто сей всадникъ, скачущiй изо всей силы? Вороной конь его неуступаетъ гебену чернымъ своимъ цветомъ; подобна перекатамъ грома надъ долинами, стукъ быстраго бега вдали вторится ехами громовъ; пена удилъ его белее пены волнъ разъяренныхъ. Тишина господствуетъ на равнинахъ Океана; но далекъ покой отъ сердца твоего, юный Джяуръ! Къ завтрашнему дню буря готовится нарушить молчанiе влажной стихiи; но въ груди твоей свирепствуютъ бури, еще более ужасныя. Я незнаю тебя, ненавижу землю, где ты родился; но я узнаю на лице твоемъ черты, которыхъ время немогло изгладить; несмотря на молодость твою и бледность, чело твое показываетъ следы страстей пламенныхъ, уже пожиравшихъ твою душу? свирепый взоре твой устремленъ къ земле, и быстрый бегъ подобенъ метеору зловещему; но я вижу въ тебе одного изъ неверныхъ, котораго сыны Магометовы должны бы предать смерти или извергнуть вонъ изъ среды своей.

Изумленные взоры мои долго следовали за быстрымъ всадникомъ, и хотя скоро исчезъ онъ подобно призраку ночи, но видъ его остался напечатленнымъ въ душе моей какъ темное воспоминанiе, и ехо, повторявшее скоки борзаго животнаго, долго еще отзывалось въ моемъ слухе. Онъ пробежалъ мимо сего огромнаго камня, выдавшагося надъ бездною моря, и въ скоромъ времени скрылся за утесомъ: всякой незнакомецъ ненавистенъ тому, кто скрываетъ себя отъ человеческихъ взоровъ, и убегающiй въ часы полуночи проклинаетъ сiянiе всехъ светилъ небесныхъ. Исчезая, онъ оборотилъ голову, какъ бы съ намеренiемъ взглянуть въ последнiй разъ; удержалъ коня своего, вдругъ поднялся ставши въ стременахъ прямо ногами... Чего ищутъ глаза его въ оливной роще? Месяцъ светитъ надъ холмомъ; лампы въ мечетяхъ еще непогасли; ехо не повторяетъ слишкомъ отъ него далекихъ радостныхъ выстреловъ изъ ружей: но онъ могъ усмотрелъ внезапной блескъ воспаленнаго пороха, ибо нынешнимъ вечеромъ закатилось последнее солнце Рамазана, и въ сiю же ночь начинается Байрамъ для верныхъ мусульмановъ 5)... Но кто ты? что сделалъ ты, чья одежда показываетъ чужестранца? Отъ чего взоры твои столь свирепы? что тебе до мечетей и до праздниковъ нашихъ? Какой-то ужасъ мгновенно показался на лице его, на которомъ въ тужъ минуту изобразилась решительная ненависть - изобразилась не яркою внезапною краской гнева кратковременнаго, но бледностiю мрамора, при белизне котораго мракъ могилы представляется еще более печальнымъ. Голова его поникла и взоръ казался оледенелымъ; онъ поднялъ вверхъ руку, сделалъ ею угрожающее движенiе; казалось, размышлялъ, бежать ли впередъ, скакать ли въ путь обратный; но онъ услышалъ ржанiе чернаго коня своего, дрожащаго отъ нетерпенiя, и рука его упала на ефесъ сабли; ржанiе разсеяло мгновенную задумчивость: такъ нарушается внезапно сонъ зловещимъ крикомъ ночной птицы.

Джяуръ вонзаетъ шпоры и вспрыгнувшiй конь помчался съ быстротою Джеррида, 6), брошеннаго сильною мышцей. Онъ проскакалъ мысъ; ничто непрерываетъ молчанiя, на берегу моря; невидно уже гордой головы христiанина; а онъ остановился на минуту, и вдругъ ринулся съ чрезвычайной быстротою, точно какъ бы отъ преследующей смерти: этотъ мигъ былъ для души его годами воспоминанiй, целою жизнью скорби и целымъ векомъ преступленiй. Для мучимыхъ любовью, ненавистiю, страхомъ подобныя минуты представляютъ въ одной точке все огорченiя минувшаго времени: и Джяуръ, чего неиспыталъ онъ въ сей мигъ размышленiя о самомъ себе? Сей мигъ, ничтожный въ сравненiи съ каждымъ возрастомъ, показался ему вечностiю.

Далеко ли Джяуръ? Одинъ ли ускакалъ онъ? Что онъ сделалъ? Да будетъ проклятъ день его прибытiя и его бегства! По грехамъ Гассана великолепный домъ его превратился въ могилу; Джяуръ примчался какъ Симунъ {Ветеръ, гибельный для каравановъ.}, какъ сей предтеча опустошенiй и смерти, котораго пагубное дыханiе истребляетъ все, даже кипарисъ, даже сiе печальное дерево, переживающее все прочiя, сего вернаго друга людей умершихъ, печально высящагося надъ памятниками смерти.

Стойла Гассановы опустели; въ пышномъ дворце его нетъ уже невольниковъ; уединенный паукъ разстилаетъ серую ткань свою по стенамъ комнате; нетопырь снаряжаетъ гнездо себе подъ сводами гарема, и сова завладела башнею цитадели; дикiй песъ, мучимый жаждою и голодомъ, приходитъ выть на берегу высохшаго бассейна, коего мраморное дно уже более непокрывается проточною водою; на немъ, среди сухой пыли, прорастаетъ колючiй репейникъ. Было счастливое время, когда чистая, прохладная влага, распространяя свежесть въ воздухе и въ зелени пахучаго дерна, возносилась столбомъ серебрянымъ, чтобы низпадать въ брызгахъ каплями подобно росе благотворной! Отблески звезде сверкали въ семъ кристальномъ зеркале, И очаровательный шумъ водомета сладостно прерывалъ молчанiе ночи.

Сколько разе Гассанъ въ младенчестве своемъ игралъ на берегу сего фонтана! Сколько разе гармоническiй шумъ бегущей воды усыплялъ отрока на рукахъ его матери! Здесь, близь сего же места прелестнаго и песни одалискъ наполняли восторгомъ душу Гассана въ юношескiя лета его, и голоса ихъ казались еще приятнее, мешаясь съ журчанiемъ потока,

Но Гассанъ во дни старости своей уже небудетъ вкушать здесь сладость сна въ часъ разсвета: источники водъ сихъ изсякли, и собственная кровь более уже не течетъ въ его жилахъ; никакой голосъ удовольствiя, жалости, гнева уже въ садахъ сихъ нераздается.

Последнiе, повторенные эхомъ, звуки были горестные Вопли отчаянной женщины! Съ техъ поръ ничто ненарушаетъ угрюмой тишины въ семъ обиталище пустынномъ, кроме лишь стука, производимаго ветромъ, когда порывы его устремляются на отворённыя окна. Пускай свирепствуютъ бури, пускай дождь льется потоками: никто не помыслитъ о безопасности замка, ни чья рука не затворитъ дверей въ немъ.

мере оно бы ему сказало: "ты не одинъ въ семъ месте; другое существо, подобно тебе, пользуется даромъ жизни." Позлащенная внутренность многихъ покоевъ свидетельствуетъ еще о прежнемъ великолепiи. Сила разрушенiя медленно действуетъ на сiи мраморные своды; но ужасъ, по видимому, не отходитъ отъ внешняго порога: даже факиръ, недерзнулъ бы искать здесь убежища, странствующiй дервишъ неостановился бы у дверей дома, ненашелъ бы въ немъ ни подаянiя, ни гостепрiимства; ни одна рука дружелюбная не поднесла бы хлеба и соли путнику утомленному 7). Богатый, бедный равно убегаютъ отъ опустевшаго жилища. Щедрость и состраданiе изгнаны отсюда съ техъ поре, какъ Гассанъ погибъ между горами. Кровъ, служившiй некогда убежищемъ человеку, соделался мрачнымъ вертепомъ божества развалине.

Прежнiе обитатели замка разбежались, а принадлежащiе къ нему земледельцы оставили поля свои съ техъ поре, какъ Джяуровъ мечь разсекъ голову Гассана (8).

(1) Нужно заметить для читателя, что своенравный генiй Бейрона умышленно представилъ свою повесть въ виде развалинъ, назвавъ ее отрывками. Рдръ.

(2) Въ тихую прекрасную ночь весьма часто случается на открытомъ море слышать гармоническiе звуки цитры, любимаго инструмента Греческихъ мореходцевъ. Подъ цитру также поютъ и пляшутъ. Соч.

(3) Лордъ Бейронъ замечаетъ, что на лице умершаго несколько часовъ сряду после кончины сохраняется еще сiя неизъяснимая красота и выраженiе, которыя переживаютъ самую жизнь человека. Некоторымъ, бывшимъ свидетелями смерти друга, известна сiя истина.

(4) Афины суть собственность Кизляръ-Аги, или начальника черныхъ евнуховъ Султанскихъ. Онъ назначаетъ и воеводу! Такимъ образомъ евнухъ сераля управляетъ правителемъ Афинъ!

(5) Рамазанъ - постъ, байрамъ - карнавалъ у Турковъ. Байрамъ возвещается пушечнымъ выстреломъ при захожденiи солнца. Ночью въ мечетяхъ горятъ огни, и начало праздника сопровождается выстрелами изъ орудiй всякаго рода.

(6) Джерридъ или есть тупое копье, которымъ всадники бросаютъ въ цель съ великимъ напряженiемъ и всегда съ удивительною точностiю. Ето любимая забава Турковъ.

(7) Если вы были, участникомъ трапезы хозяина, если получили хлебъ и соль изъ рукъ его; то особа ваша для него священна, хотя бы даже онъ узналъ въ васъ своего неприятеля.

(8) Любовь къ ближнему и состраданiе суть главныя обязанности каждаго мусульманина, предписанныя Магометомъ. Желая похвалить Турецкаго вельможу, обыкновенно сперва говорятъ о его щедрости, а потомъ уже объ его мужестве.

Толпа Мусульманъ приближается; мне слышенъ ихъ топотъ: но никакой голосе непоражаетъ моего слуха. Мусульмане подходятъ; уже могу различишь на каждомъ изъ нихъ чалму и серебряныя ножны кинжала (9). Зеленая одежда начальника ихъ знаменуетъ Емира (10). "Кто ты?" закричалъ онъ. - "Мое почтительное приветствiе (11)" отвечалъ я "покажетъ вамъ, что я принадлежу къ сынамъ Пророка, ноша, которая при васъ, и которую бережете вы съ такимъ тщанiемъ, должна быть драгоценною вещью. Охотно предлагаю вамъ свою лодку; на ней можете переправиться на другую сторону залива." - "Хорошо!" сказалъ Емиръ: "отвяжи ладью и плыви съ нами вдаль отъ берега; не опускай паруса, и налагай на весла; ты долженъ остановиться тамъ, посреди утесовъ, представляющихъ подобiе бассейна между волнами... Довольно! можешь теперь дать отдыхъ рукамъ своимъ; уже мы на месте".

своимъ озарялъ колеблющуюся поверхность; я смотрелъ, пока брошенный предметъ совсемъ не исчезъ, какъ исчезаетъ вертящiйся камень, оставляя по себе кругъ едва приметный, который стесняется мало по малу, и наконецъ превратившись въ пятно беловатаго цвета, мгновенно скрывается отъ взоровъ. Тайна сего происшествiя погрузилась въ океане; объ ней знаютъ одни лишь подводные духи; но, объятые ужасомъ въ коралловыхъ своихъ гротахъ, и они не дерзнули вверить ее волнамъ поверхности

На зеленыхъ лугахъ Кашемирскихъ дитя преследуетъ несравненную царицу бабочекъ восточныхъ; она садится на цветокъ, и младенецъ почитаетъ ее уже своею добычей: сердце въ немъ трепещетъ, онъ простираетъ дрожащую руку; но бабочка взмахиваетъ лазуревыми своими крыльями, улетаетъ, и юный ловецъ со слезами въ очахъ остается на месте. Не такъ ли красавица, подобно бабочке прелестная и резвая, играетъ желанiями возмужавшаго дитяти? и его забота не состоитъ ли изъ тщетныхъ надеждъ, опасенiй, не ветреностiю ли начинается, а оканчивается слезами? Но равное бедствiе угрожаетъ и насекомому и юной красавице, утратившимъ свободу: жизнь горестей ожидаетъ ихъ; прости миръ и счастiе сердца; одно становится игрушкою дитяти, другая плачетъ, жертва прихотей мущины. Предметъ драгоценный, предмете, котораго ищутъ съ пламеннымъ нетерпенiемъ, лишается всей цены своей, когда его получили; съ каждымъ прикосновенiемъ ласкающей руки блекнутъ яркiя, восхитительныя краски, и блескъ ихъ исчезаетъ, тогда обоимъ даютъ свободу улететь или упасть на землю. Но где, въ какомъ месте обе сiи жертвы найдутъ себе убежище? у одной изорваны крылья, сердце другой обливается кровью! Можетъ ли бабочка порхать, какъ прежде, отъ нарцисса къ розе? Кто возвратитъ юной девице сладостныя утехи невинности? Ахъ, ни одно сострадательное насекомое крылышкомъ своимъ неприкроетъ умирающаго! Красавица извиняетъ единственно свои лишь погрешности; все несчастiя чужiя трогаютъ ея душу, но ни одной слезы непрольетъ она о стыде обольщенной подруги. .......

Сердце, изнуренное угрызенiями совести, подобно скорпiону, со всехъ стороне огнемъ теснимому; круге суживается по мере того, какъ распространяется пламя, уже близкiй жаръ поражаетъ его жестокою болью; уже муки его превращаются въ бешенство, и насекомое прибегаетъ къ последнему средству: ядовитое жало, на пагубу врагамъ употребляемое, никогда неязвило безъ роковыхъ последствiй. Скорпiонъ обращаетъ его противъ самаго себя, и все муки свои прекращаетъ въ одно мгновенiе; такъ и человекъ виновный оканчиваетъ дни свои, если не хочетъ оставаться живымъ среди пожирающаго пламени, какъ злобное насекомое; такъ истребляется и человекъ, преследуемый совестiю; земля отвергаетъ его, небо для него закрыто, мракъ господствуетъ надъ его головою; подъ ногами своими оне видитъ бездну отчаянiя; его окружаетъ пламя, и смерть гнездится въ его сердце (12)...

Мрачный Гассанъ убегалъ своего гарема; прелести красоте уже не пленяли его взоровъ; звериная ловля ежедневно привлекала его въ дубраву; но душа его поучаствовала въ удовольствiяхъ звероловства. Гассанъ не убегалъ такимъ образомъ, когда Лейла обитала въ его серале... Разве не тамъ уже Лейла? Одинъ Гассанъ могъ бы намъ сказать объ етомъ. Странная молва носилась въ городе; утверждали, что Лейла убежала ночью при конце Рамазана, въ то самое время, когда сiянiе тысячи лампъ возвещало съ высоты минаретовъ о наступающемъ Байраме для всехъ странъ, где поклоняются пророку. Лейла сказывала о себе, что идетъ въ мыльню; Гассанъ искалъ ее тамъ, но тщетно: переодевшись молодымъ Грузинцемъ, она обманула всехъ стражей; презирала гневъ своего властелина, уже находясь въ объятiяхъ клятвой преступнаго Джяура.

Гассана безпокоили тайныя предчувствiя; но Лейла казалась такою нежною, она любила такою страстною любовiю, что влекомый излишнею доверенностiю къ прекрасной невольнице, конечно заслужившей смертную казнь своею изменой, въ самой день ея бегства онъ ходилъ въ мечеть на молитву, ходилъ въ кiоске для препровожденiя времени.

фингари {Ето Фебея или луна у восточныхъ народовъ.}, видели Джяура, на черномъ коне своемъ во вето прыть скакавшаго вдоль по берегу моря; но при немъ не было ни Грузинца, ни юной девицы

Какъ описать прелести черныхъ очей Лейлы? Въ очахъ серны нетъ ни той красоты, ни того очаровательнаго изнеможенiя; но око Черкешенки сверкало подобно рубину Джiамшида, Лейла имела душу, и я дерзну повторить слова сiи даже среди ужаснаго Алзирата (14), по которому будемъ переходить черезъ огненное море. Я готовъ утверждать то же въ преддверiи самаго рая, когда неверныя Гурiи станутъ призывать меня въ свою обитель. Кто виделъ Лейлу, тотъ перестань верить, что женщина есть одинъ лишь прахъ ничтожный, тленное игралище прихотей мущины (15). Изумленные муфтiи признались бы, что лучь божества сверкалъ подъ ея длинными ресницами. Румянецъ ланитъ ея спорилъ съ багрянымъ цветомъ граната; волосы, подобно нависшему стеблю гiацинта, падали къ стопамъ ея, белымъ какъ снегъ, еще некоснувшiйся поверхности горъ, еще неутратившiй белизны своей отъ смешенiя съ землею.

выходило изъ Франгестана {Земля Черкесовъ.}.

Гордо поднимаетъ лебедь вздувшiйся гребень свой и роскошнымъ крыломъ бьетъ воду, когда человекъ подходитъ къ берегу его владенiя: такова полнота округлостей, такова белизна выи у Лейлы; съ такою важностiю претитъ она взгляду нескромному, дерзнувшему остановиться на ея прелестяхъ несравненныхъ. Благородство и любезность неотлучны были при всехъ ея движенiяхъ; счастливъ, кому судьбою дозволено смягчить ея сердце! Но кому? Не тебе, о Гассанъ угрюмый, не тебе принадлежитъ имя счастливаго любовника

Гассанъ отправился въ путь, сопровождаемый двадцатью вооруженныхъ драбантовъ. Имъ предшествуешь Емиръ; у пояса его мечь, которой некогда былъ обагренъ кровiю Албанцевъ, когда изъ пораженныхъ въ Парнейской долине осталось въ живыхъ несколько сихъ мятежниковъ единственно для того, чтобы обитающiе въ горахъ единомышленники ихъ узнали о погибели своихъ братiй. Пистолеты его получены въ даръ отъ Паши знаменитаго; золотая оправа съ дорогими камнями немешала имъ ужасать разбойниковъ. Гассанъ, какъ сказываютъ, отправляется получишь новую супругу, более верную, нежели клятвопреступная Леила, изменница, которая неустрашилась убежать изъ гарема, убежать съ Джяуромъ!.........

Последнiе лучи солнца позлащали источникъ, съ холма лiющiй воду, всегда свежую и прозрачную, для горнаго жителя. Торгующiй Грекъ, любитель неги, здесь можетъ наслаждаться покоемъ, котораго тщетно ищетъ посреди города, живучи въ соседстве съ тиранами своими. По крайней мере, желая сберечь сокровище, плодъ бережливости долголетной, здесь можетъ быть безопаснымъ отъ любопытныхъ взоровъ. Если раболепствуетъ онъ въ городе; зато свобода улыбается въ нему въ здешней пустыне, и онъ безпечно вкушаетъ влагу, запрещённую, ненавистную для сыновъ Магомета......

коршуны острятъ на немъ хищные свои клювы, какъ бы угадывая, что у подошвы горы найдутъ обильный кормъ еще до появленiя зари утренней. Недалеко оттуда следе зимняго потока, высушеннаго палящими лучами солнца; воды его изрыли путь между песками, поростшими въ разныхъ местахъ печальнымъ кустарникомъ; путь сей усеянъ обломками сераго гранита силою времени или перуномъ отторгнутыми отъ хребта горе, коихъ вершина скрывается поде облаками. Кто изъ смертныхъ можетъ сказать, что зрелъ недосягаемую главу Лiакуры?

Емиръ и спутники его достигли до еловаго леса. "Бисмаллагъ (16)!" воскликнулъ Чаушъ: "уже нетъ никакой опасности; наконецъ переде нами, равнина, и мы теперь же пустимъ скакать коней своихъ." Онъ сказалъ, и въ то же мгновенiе пуля мимо головы его со свистомъ пролетела; ехавшiй впереди Татарине упалъ мертвый на землю. Гассановы драбанты едва имели время схватить довода коней своихъ; они спешатъ сойти на землю; но трое изъ всадниковъ вовеки уже небудутъ гордиться на седлахъ. Тщетно требуютъ они мщенiя передъ последними вздохомъ, - тщетно, ибо поражены врагомъ невидимымъ; спутники мгновенно достаютъ оружiе, но они въ то же время преклоняютъ голову къ гривамъ коней, желая избежать отъ пуль смертоносныхъ; некоторые изъ нихъ ищутъ убежища за утесомъ, чтобы не пасть отъ руки врага, недерзающаго показаться. Одинъ Гассанъ безстрашный остается на коне и понуждаетъ его къ движенiю; но раздавшiеся выстрелы известили Гассана, что разбойники засели у конца ущелiя, и что неосталось никакого средства избежать опасности предстоящей.

Усы его вздулись (17), молнiя бешенства сверкнула отъ взоровъ. "Нестрашны для меня со всехъ стороне свистящiя пули;" воскликнулъ Гассанъ: "ужасы опасностей я виделъ передъ собою!" Въ сiю минуту неприятель выходитъ изъ засады, и требуетъ, чтобы дружина Гассанова положила оружiе; но гневное чело Емира, его угрозы страшнее вражескаго мечи для его спутниковъ; ни одинъ изъ нихъ не дерзаетъ издать покорнаго вопля..... Все разбойники выходятъ изъ лесу и всадники ихъ приближаются.

"Ето онъ! ето онъ!`" восклицаетъ Гассанъ: "узнаю его по челу бледному, по симъ очамъ зловещимъ, коихъ роковые взгляды благоприятствуютъ злодейству (18). Узнаю чернаго коня его. Онъ въ одежде Албанца; онъ отрекся отъ прежней своей веры: но отступничество не спасетъ его отъ смерти. Ето онъ! ето Джяуръ проклятый! Горе тому, кто похитилъ у меня любовь Леилы!"

Река быстрая и широкая низвергаетъ стремительныя свои воды въ море, и океанъ въ виде лазуревыхъ столбовъ грозные валы противуставитъ ярому потоку; брызги влаги раздробленной уподобляются сверканiямъ перуна; ужасные удары волнъ подобно грому раздаются на трепещущемъ береге, и утесы моря скрываются подъ белою пеной. Такова была встреча двухъ войскъ, движимыхъ одинакимъ бешенствомъ: трескъ мечей, которые ударялись взаимно и ломались на части; выстрелы ружей, свистъ убiйственныхъ пуль, угрозы поражающихъ воиновъ, стоны умирающихъ ужасаютъ отголоски долинъ, обыкшiе вторить пастушескимъ песнямъ. Невелико число ратующихъ; но все они томятся жаждою крови: ни одинъ не проситъ пощады, всякой старается наносить одни лишь смертельные удары. Соединенные узами любви страстной, въ объятiяхъ взаимныхъ находятъ сладкую отраду; но восторги любви никогда не сравнятся съ напряженiемъ, съ усилiями двухъ неприятелей. Схватившись взаимно, руки ихъ уже не выпустятъ своей добычи. Друзья сближаются и разстаются; любовь смеется надъ неразрывнымъ союзомъ: соединенные враждою неиначе разлучаются, какъ уже после смерти.

Сабля Гассанова разлетелась на части; осталась лишь рукоять, обагренная пролитою кровью. Рука его держитъ еще сей отломокъ железа, столь мало принесшаго, пользы мщенiю; но рука его, ахъ! отделена отъ туловища; чалма, разсеченная въ самыхъ плотныхъ сгибахъ, покатилась по песчаному скату; верхняя одежда, острiемъ сабли раздранная, приняла цветъ угрюмыхъ облаковъ утра, предвещающихъ намъ день бурнаго ненастья. Куски палампора {Шаль, которую носятъ знатныя особы.} его разбросаны по кустамъ окровавленнымъ; грудь его покрыта ранами, самъ онъ лежитъ на земле простертый, обращенный лицемъ къ небу; открытые глаза еще грозятъ неприятелю взоромъ ненависти, которая одна пережила все страсти.

Стоящiй надъ трупомъ врагъ разсматриваетъ печальные остатки; чело его также мрачно, какъ и покрытаго тенями смерти.

"Такъ! Леила погружена въ волнахъ моря; но сiя, обагренная кровiю, земля будетъ могилой Гассана. Тень Лейлы управляла булатомъ, пронзившимъ вероломное сердце. Онъ взывалъ къ пророку, и пророкъ не спасъ его отъ моей мести; взывалъ къ Алле, и молитва его неуслышана, "Безумецъ! ты невнялъ прозьбамъ Леилы и хочешь, чтобы твои были уважены! Все мною предусмотрено; я заплатилъ симъ мятежнымъ солдатамъ, дабы наказать врага вероломнаго; жажда мести удовлетворена, и я одинъ удаляюсь,

Велблюды возвращаются на пастьбище; мать Гассанова смотритъ съ балкона и видитъ росу, падшую на лугахъ зеленыхъ; звезды бледнеютъ при появленiи зари утренней. "Вотъ уже и день!" говоритъ она: "Гассанъ долженъ быть недалеко."

Она идетъ въ садъ; мучимая неведомымъ безпокойствомъ, всходитъ на высокую башню, устремляетъ къ горамъ свой взоры: "Для чего же не едетъ онъ?

"Ничемъ незамедляется быстрота коней его, и имъ нестрашны жары знойнаго лета. Для чего даровъ брачныхъ нешлетъ переде собою? На кого жаловаться мне: на его ли собственное сердце. Или на медленность коня его? Но я виновата! Вижу Татарина; онъ уже на вершине горы ближней: едетъ по тропе, ведущей въ долину; вижу, вижу за седломъ его подарки отъ сына... Но посланный медленно едетъ; не уже ли незнаетъ онъ, что я щедро наградила бы за поспешность и за труды путешествiя утомительнаго?"

Татаринъ сходитъ съ коня у вороте замка; нечто держитъ онъ въ трепещущихъ рукахъ своихъ. На смугломъ челе его видно выраженiе печали; но, быть можетъ, ето действiе усталости: одежда его обрызгана кровью; но, быть можетъ, эта кровь пролита шпорами изъ боковъ коня лениваго. Татаринъ обнажаетъ даръ, который былъ покрытъ епанчею. О ангелъ смерти! ето голова' Гассана!

"Сынъ твой праздновалъ кровавую свадьбу!" сказалъ Татаринъ: "я уцелелъ; но не состраданiе спасло жизнь мою: меня пощадили для того единственно, чтобы доставить къ тебе сей горестный подарокъ. Миръ храброму, испустившему последнiй вздохъ подъ ударомъ смерти! Проклятiе Джяуру, виновнику его гибели, его убiйце

Чалма (19), вырезанная на дикомъ камне, столбъ терниною кругомъ обростшiй, и на которомъ почти уже изгладился тексте Корана - вотъ все, что найти можно въ уединенной долине, где Гассанъ пораженъ ударомъ смерти. Тамъ почiетъ прахъ Османлиса, вернаго какъ и все те, кои желаютъ преклонишь колено въ Мекке, съ ужасомъ отвращаютъ взоры свои отъ вина запрещеннаго и смиренно читаютъ молитву, обратясь къ священному граду, какъ скоро слышатъ торжественные вопли Аллаха (20), раздавшiеся съ высоты минарета. И онъ умеръ отъ руки чужестранца, среди отечественной земли своей; умеръ съ оружiемъ въ руке, и не отмщенъ никемъ изъ единоверныхъ; по крайней мере кровь неприятеля не пролилась на могиле Гассана! Но девы съ усердiемъ принимаютъ его въ селенiяхъ небесныхъ, и сверкающiе очи Гурiй всегда будутъ встречать его съ улыбкою; оне благосклонно приветствуютъ его, помавая изумрудными своими покровами; сладкимъ поцелуемъ награждаютъ оне храбраго. Кто погибъ, сражаясь противъ одного изъ Джяуровъ; тотъ заслужилъ вечное блаженство (21). ...... А ты, вероломный убiйца, ты будешь преданъ мстительной косе Монкира никакой языкъ неможетъ изъяснить мученiй, которыя соделаютъ его настоящимъ для тебя адомъ. Но сперва ты будешь посланъ на землю бродить вампиромъ, и трупъ твой убежитъ изъ могилы (23). Ты будешь страшилищемъ места своего рожденiя, мучителемъ жены, сестры, детей своихъ; и въ мрачные часы ночи, объятый ужасомъ, будешь насыщаться кровью своего семейства.

Твои жертвы узнаютъ отца своего прежде смерти; будутъ проклинать его И услышатъ взаимныя проклятiя; дочери твои погибнутъ во цвете возраста, и на одной изъ нихъ исполнится особенное мщенiе рока, именно на юнейшей, на любимой съ большею нежностiю: она еще будетъ называть тебя своимъ родителемъ, и сiе священное имя болезненно растерзаетъ твое сердце. Тщетно желалъ бы ты пощадить ее: увидишь последнiй румянецъ исчезающiй на ея ланитахъ, последнюю искру погасающую въ ея взорахъ, навеки омраченную лазурь влажныхъ зеницъ ея; тогда нечестивая рука твоя исторгнетъ одну косму длинныхъ волосовъ ея, и что могло бы служить залогомъ любви самой нежной, то послужитъ для вечнаго напоминанiя объ адской твоей злобе. Зубы твои скрежещутъ, отчаянiемъ движимые, и изъ губъ твоихъ падаютъ капли чистейшей крови (24). Возвратись въ мрачную могилу свою; иди къ полчищу злыхъ духовъ, которые съ ужасомъ побегутъ отъ ненавистной тени.........

(9) Есть родъ кинжала, называемый у Турковъ онъ вешается на поясе вместе съ пистолетами; ножны его обыкновенно бываютъ сделаны изъ металла, часто изъ серебра, а у богатыхъ даже изъ золота.

(10) Зеленый цветъ есть исключительная принадлежность мнимыхъ потомковъ Магомета. У нихъ вера составляетъ наследiе, которое отъ отцевь передается къ детямъ, и которое почитается несравненно выше добрыхъ делъ

(11) Соламъ алейкумъ; алейкумъ саламъ (Миръ да будетъ съ тобою); сими словами приветствуютъ одни лишь Мусульмане другъ-друга. Христiанину говорятъ они: урларула; доброй путь; также: , добрый день, добрый вечеръ; иногда они изъявляютъ ему желанiе быть счастливымъ.

(12) Скорпiонъ, по мненiю некоторыхъ философовъ, умерщвляетъ себя собствененымъ жаломъ.

Шебгерагъ, светиломъ ночи, отрезкомъ солнца и проч.

(14) Алзиратъ - такъ называется мостъ шириною въ нить паутины, по которому должно Мусульманамъ идти въ селенiя райскiя. Другой нетъ дороги. Но еще и того хуже, что подъ симъ мостомъ находится адъ, въ которой, какъ легко представитъ себе можно, падаютъ неумеющiе твердо ходишь по нити паутинной. Другой мостъ, гораздо уже перваго, назначенъ для Хрiстiянъ и Евреевъ.

ю. Но весьма многiе Магометане, толкуя слова Корана по своему произволу, утверждаютъ, что небеса будутъ затворены для ихъ женщинъ.

(16) Бисмиллагъ! Во имя Бога! такъ начинаются все главы Корана кроме одной. Симъ словомъ Турки начинаютъ свои молитвы, равно какъ употребляютъ его же при изъявленiи благодарности.

(17) Усы действительно вздуваются у Мусульманъ во время сильнаго гнева. Въ 1809 году Капуданъ-Паша всехъ Драгомановъ привелъ въ ужасъ на одной аудiенцiи дипломатической. Усы его вздулись отъ досады, точно какъ у тигра; съ минуты на минуту ожидали, что цветъ ихъ переменится; но грозные усы улеглися по прежнему, и отъ етаго, по видимому неважнаго обстоятельства, уцелело более головъ, нежели сколько было щетинокъ на усахъ Турецкаго вельможи.

(18) Зловещiй глазъ, злые очи!

(19) Чалма, столбъ и служащiй вместо надписи стихъ изъ Алкорана обыкновенно украшаютъ гробницы Османлисовъ какъ на кладбище, такъ и въ пустыне. Нередко случается видеть въ горахъ подобные памятники, и подъ ними лежатъ обыкновенно жертвы мятежа, разбоя, или мщенiя.

(20) Алла га! Сими словами оканчивается призыванiе къ молитве которое громко на распевъ произносите муеццинъ съ высокаго минарета. Особенно въ тихую ночь звонкой голосъ производишь удивительное впечатленiе.

(21) Ето весьма близкое подражанiе одной военной песни Турковъ: "Вижу райскую деву съ черными очами; она развеваетъ свое покрывало изумруднаго цвета; зоветъ меня: приди ко мне съ поцелуями! я люблю тебя" и проч.

(22) и Некиръ, инквизиторы умершихъ, которыхъ они предварительно знакомятъ съ муками осужденныхъ, показывая имъ разные опыты своего искусства. Ежели ответы осужденнаго, на предложенные сими двумя духами ада вопросы, кажутся имъ неудовлетворительны, то несчастнаго бросаютъ вверхъ косою и потомъ отбрасываютъ булавою изъ железа, ярко раскаленнаго. Бываютъ и другiе опыты еще более ужасные. Монкиръ и Некиръ

(23) Суеверное мненiе о вампирахъ господствуетъ на Востоке. У Турковъ вампиръ называется вардулахавампиры (упырь) и вардулахи (волколаки): это умершiе колдуны, которые по ночамъ приходятъ домой безпокоить оставшихся въ живыхъ своихъ ближнихъ; они любятъ сосать кровь и проч. Сведущiя старушки обоего пола, если угодно, укажутъ вамъ на домы, посещаемые и волколаками. Теперь знаемъ, откуда зашли къ намъ басни о сихъ мертвыхъ бродягахъ.

(24) По свежему лицу и каплющей съ губъ свежей крови тотчасъ можно угадать вампира.

"Какъ называете вы Каловера (25), котораго вижу на сей уединенной тропинке? Некогда я заметилъ черты лица его въ месте моего рожденiя. Однажды вечеромъ, сидя на берегу миря, я виделъ его скачущаго на коне быстромъ. Только лишь одинъ разъ я заметилъ черты его; но смятенiе сердца такъ глубоко напечатлено на нихъ было, что я не могъ забыть ихъ. Чело его ныне столь мрачно и столь угрюмо, что, мне кажется, я узнаю на немъ печать смерти.

"Минуло уже шесть почти летъ, какъ онъ пришелъ къ братiи нашей; въ сей уединенной обители конечно ищетъ онъ забыть какое нибудь великое злодеянiе, намъ неведомое; но никогда неприходитъ онъ молиться съ нами вместе вечерней порою, никогда непреклоняетъ колена передъ судилищемъ покаянiя; мало нужды ему до набожныхъ песней нашихъ, до фимiама, воскуряемаго нами передъ олтаремъ Хрiстовымъ: одинъ въ своей келлiи онъ занимается размышленiями; его вера, и его происхожденiе намъ вовсе неизвестны.

"Онъ пришелъ къ намъ отъ местъ, где покланяются Магомету; но въ немъ невидно признаковъ Мусульманской породы: лице его больше показываетъ Хрiстiянина. Еслибъ не уклонялся онъ отъ святыхъ мощей нашихъ, еслибъ не убегалъ отъ Божественной трапезы великаго и страшнаго таинства; я почелъ бы его отступникомъ, кающимся о своемъ отпаденiи отъ лона Церкви. Наша обитель приняла отъ него богатые вклады... Но я, будучи на месте начальника братiи, я ниже одного дня непотерпелъ бы между нами столь страннаго человека; или же я велелъ бы запереть его на всю жизнь въ одной изъ темницъ монастырскихъ. Въ изступленiи своихъ мечтанiй оне часто говоритъ о жертве, брошенной въ море, о сраженiяхъ, о бегстве, о мщенiи, объ издыхающемъ Турке. Его находили на етой скале объятаго мрачнымъ изступленiемъ: онъ кричалъ, что видитъ окровавленную руку, ни кемъ другимъ не зримую; что рука сiя указуетъ ему место его могилы, велитъ ему повергнуться въ бездну....."

Чело его, мрачное, мало похожее на обыкновенный образе человека, покрыто чернымъ наглазникомъ. Молнiя, иногда сверкающая изъ страшныхъ очей его, выражаетъ одно лишь воспоминанiе о протекшемъ; тусклый, часто изменяющiйся цветъ лица его пугаетъ того, кто дерзнулъ бы делать надъ нимъ свои наблюденiя. Въ немъ узнаютъ волшебную, неизъяснямую силу, которой невозможно сопротивляться.

Птица, трепещущая отъ ужаса, неимеетъ силы улететь отъ змеи, устремляющейся на нее, свою добычу; такъ въ очахъ сего человека есть нечто поразительное, нестерпимое для наблюдающаго взора.

проясняетъ чело его, и обыкновенно кажется она только лишь насмешкою надъ несчастiемъ. Бледныя губы его мгновенно становятся неподвижными, точно какъ бы скорбь или досада непозволяли ему иметь другихъ мыслей, кроме только печальныхъ. Лице его никогда невыражало свободной веселости сердца. Иные въ чертахъ его открываютъ следы чувствъ прежнихъ, и съ трудомъ узнаютъ некоторые остатки благородства въ его зловещей физiономiи, точно какъ бы преступленiя не до конца еще унизили сiю гордую душу. Простой зритель видитъ одну лишь мрачную наружность преступника, угрызаемаго совестiю; наблюдатель внимательный узнаетъ въ ней высокiй умъ и знаменитое происхожденiе. Ахъ! къ чему послужили ему сiи дары драгоценные, которые осквернены злодеянiемъ, и которые сокрылись поде завесою горести! Безъ сомненiя не подлую тварь Небо наградило ими; о всемъ темъ человекъ сей возбуждаетъ ныне ужасъ и отвращенiе. Странникъ едва намечаетъ остатки развалившейся хижины; но замокъ, разрушенный бурей или войною, привлекаетъ взоры уцелевшими на немъ даже немногими зубцами; одетые плющемъ своды, уединенная колонна, служатъ памятниками прежняго великолепiя...........

"Смотрите, какъ онъ, закутавшись мантiей, идетъ между столбами вдоль готическаго храма, съ ужасомъ замечаются его движенiя, и онъ мрачными очами взираетъ на священные обряды веры. Когда раздается съ хора гимнъ благочестiя, когда иноки молятся, преклонивъ колена; онъ удаляется въ сей притворъ, едва освещаемый бледнымъ огнемъ трепещущей лампады. Оттуда слушаетъ онъ молитвы наши, никогда несоединяя съ ними своихъ моленiй. Смотрите, подъ тенiю етой стены онъ кинулъ за хребетъ свой черный наглавникъ; густые, въ безпорядке вiющiеся кудри покрыли бледное чело его; вы подумаете, что Горгона, взявъ съ головы своей самыя отвратительныя змеи, вооружила ими голову сего злаго духа; облеченный въ наши одежды, онъ вовсе неисполняетъ всехъ монастырскихъ правилъ, и дозволяетъ рости волосамъ своимъ. Вклады его суть дары гордыни, а не пламеннаго благочестiя; онъ непроизнесъ никакихъ обетовъ, не объявилъ никакихъ условiй.

"Но церковь наполняется хвалами Всевышнему. Замечайте бледное лице его, замечайте эту ледяную наружность, дышащую отчаянiемъ и гордынею. О Святый Францискъ, великiй угодникъ Божiй! удали человека сего отъ жертвенника, да неявится гневъ небесный въ какомъ-либо ужасномъ чудотворенiи. Духе тмы, принимая видъ человеческiй, неможетъ выбрать другаго, более для себя приличнаго. Имеемъ вечнаго милосердiя свидетельствуюсь, что сiи взоры непринадлежатъ ни земле, ни небу."

Сердца кроткiя и нежныя удобно предаются любви; но оне боязливы, оне страшатся печалей, сопутствующихъ любовной страсти; оне слабы, и недерзаютъ идти на встречу горестямъ; никогда не предаются оне любви совершенно: нетъ, въ мужественныхъ только сердцахъ язвы любви могутъ быть неисцелимы.

Металле, изъ рудника вышедшiй, долженъ гореть, чтобъ очиститься, но огонь горнила, плавя его, непеременяетъ въ немъ природнаго свойства. Металлъ удобенъ принимать все формы; можетъ быть оружiемъ обороны, или смерти; можетъ сделаться бронею и защитить грудь вашу, или мечемъ и разить вашего сопостата. Острить ли конечность меча смертоноснаго - будь остороженъ. Такъ огонь страстей и искусство женщины могутъ смягчить, могутъ образовать медное сердце; но получивъ одинъ разе форму, оно уже не переменится: надобно разбить его, чтобы дать ему другую...........

любимъ того, чего никто неделитъ съ нами; самое счастiе перестаетъ быть счастiемъ, если не вдвоемъ наслаждаемся.

Сердце, оставленное чувствами нежнейшими, принужденнымъ находится прибегнуть къ ненависти. И сiе мучительное состоянiе подобно тому, какое испытали бы мертвые, внезапно ощутивъ движенiе червей могильныхъ, ползающихъ по ихъ трупамъ полуисточеннымъ, и неимея возможности освободиться отъ сихъ прожорливыхъ насекомыхъ; такимъ же должно быть и отчаянiе пустынной птицы, собственною кровiю питающей юное семейство, когда, съ родительскою готовностiю умереть за детей своихъ, растерзавъ свое недро, сiя несчастная мать ненашла бы малютокъ въ гнезде опустошенномъ (26).

Самыя жестокiя муки горести можно почесть утехами въ сравненiи съ пустыннымъ ничтожествомъ, съ ужасной пустотою сердца, которое для чувствъ своихъ неимеетъ более никакой цели. Кто захотелъ бы вечно смотреть на небо, на которомъ нетъ ни солнца, ни облака?

Мысль о невозможности презирать валы океана безъ всякаго сомненiя ужаснее рева оныхъ валовъ разъяренныхъ, ужаснее для несчастливца, которой, подобно ничтожному остатку после кораблекрушенiя, брошенъ на берегъ необитаемый, и которой медленно умирать долженъ при тихомъ, безопасномъ заливе. Лучше тысячу разъ погибнуть при громахъ и буряхъ, нежели медленно изнемогать на печальномъ утесе.........................

"Отшельникъ благочестивый! ты провелъ всю жизнь, пересчитывая зерна своихъ четокъ, и повторяя всегдашнiя молитвы. Чуждый заботъ и преступленiй, ты провелъ молодые годы и время старости, давая людямъ отпущенiе въ грехахъ, ими содеянныхъ; свободный отъ всехъ золъ, за исключенiемъ только техъ печалей скоропреходящихъ, отъ которыхъ неизъятъ ниодинъ смертный, ты благословляешь Небо, удалившее отъ тебя грозовыя бури страстей, столь пагубныя для смертныхъ, приводимыхъ къ тебе раскаянiемъ, вверяющихъ твоему непорочному, снисходительному сердцу и тайные грехи свои и тайныя скорби. Я жилъ мало; но часто пилъ я изъ чаши удовольствiй, и несравненно чаще я истощалъ сосудъ печалей. Ахъ! по крайней мере сiи дни сладострастiя и опасностей избавляли меня отъ скуки однообразной жизни. Сегодня торжествуя съ друзьями, завтра сражаясь съ неприятелями, я только лишь и пугался утомительнаго спокойствiя. Ныне, когда уже ничего более немогу ни любить, ни ненавидеть, когда ничто невозбуждаетъ ни моихъ надеждъ, ни моей гордости, ныне лучше желалъ бы я превратиться въ насекомое презренное, ползающее по влажнымъ стенамъ темницы, нежели остатокъ жизни своей влачить въ несносной тишине холодныхъ размышленiй. Чувствую однакожъ въ душе моей некое неясное желанiе вечнаго покоя, сколь ни мучительна для меня мысль о всякомъ покое. Скоро мольбы мои будутъ услышаны; усну, и въ мечтахъ сновиденiй не увижу себя ни какимъ былъ я прежде, ни какимъ хотелъ бы еще быть въ грядущемъ.

"Моя память есть не что иное какъ могила счастiя, давно утраченнаго и для "меня уже невозвратнаго. Ахъ, лучшебъ и мне погибнуть съ нимъ вместе, нежели "томишься во мраке огорченiй! Душа моя неуклонялась передъ острыми стрелами вечныхъ страданiй; нейтрала она убежища къ смерти произвольной, и презрели пути мнимыхъ мудрецовъ древности и подлыхъ трусовъ нашего времени. Не смерти я боялся; мужественно полетелъ бы я встретить ее на ратномъ поле, еслибы судьба поставила меня подъ знаменами не любви, а славы. Я презрелъ бы смерть, но не для суетныхъ почестей: ничто для меня лавръ, котораго ищетъ честолюбивый обожатель славы или наемный воинъ. Но да предложатъ мне награду, достойную опасностей - красоту обожаемую мною, или врага, котораго душа моя ненавидитъ: я готовъ пойти противъ судьбины, готовъ броситься на лесъ копiй и въ реку пламени, если должно или спасти любезную, или пронзить ненавистное мне сердце. Имей доверiе къ словамъ того, кто не тщеславится прежними, уже совершенными имъ подвигами." Душа высокомерная и гордая вызываетъ смерть, слабость встречаетъ ее безъ жалобъ, одно лишь несчастiе унижается передъ нею. Жизнь моя да возвратится къ Тому, кто даровалъ мне оную. Не бледнелъ я передъ опасностями, бывъ могущественнымъ и счастливымъ; ныне ли трепетать я долженъ?

"Отецъ мой! я любилъ, я обожалъ..." Слова сiи потеряли цену свою отъ ежедневнаго употребленiя любовниками обыкновенными... Моя нежная страсть доказана лучше делами, нежели клятвами. "Этотъ мечь сохранилъ пятно крови, навеки неизгладимое. Кровь сiя пролита за ту, которая для меня погибла; ею жило сердце одного ненавистнаго тирана. "Прекрати движенiе сего внезапнаго ужаса, не преклоняй колена, и поступка се"го не почитай въ числе моихъ злодеянiй: пролитая мною кровь принадлежала врагу твоего Бога; при одномъ имени Хрiста Мусульманская душа его наполнялась яростiю... Я любилъ Леилу; любовь проникаетъ въ самыя дикiя места, и мои вздохи не были тщетны; но я чувствовалъ иногда угрызенiя, которыхъ вопль говорилъ мне что было бы лучше, когдабъ Леила осталась верною первой любви своей. Она умерла - не смею сказать тебе, какою смертiю; взгляни на чело мое, и ты можетъ быть узнаешь. Проклятiе и злодейство Каиново напечатлены на немъ неизгладимыми чертами: не спеши осуждать меня; я былъ причиною казни ея, но не виновникомъ, не исполнителемъ. Ахъ! я долженъ признаться, что палачъ ея сделалъ то же самое, чтъ сделалъ бы я самъ, когдабъ Лейла оказалась неверною передъ вторымъ своимъ любовникомъ. Онъ безъ жалости совершилъ казнь надъ виновною

"Какъ ни справедливъ приговоръ, надъ нею произнесенный, но ея измена была доказательствомъ нежной ко мне страсти: Она дала мне свое сердце, единый предметъ, непокоряемый тиранствомъ; а я, неуспевшiй спасти ее, далъ все, что было въ моей власти... далъ смерть врагу нашему. Но смерть была для него малозначущимъ бедствiемъ, а казнь его жертвы сделала меня предметомъ ужаса. Ему непременно погибнуть надлежало, и онъ зналъ о близкомъ конце своемъ, бывъ уведомленъ предсказанiями суроваго Тагира, котораго предчувствiе слышало свистъ убiйственнаго металла, когда Емиръ сбирался къ роковому путешествiю (27).

"Счастливъ погибающiй въ сраженiи, где смерть является къ намъ безъ мукъ продолжительныхъ. Тщетно взывалъ онъ къ Алле и къ Магомету! Онъ узналъ меня, и мы сразились мечами. Я смотрелъ, когда испускалъ онъ последнiй вздохъ жизни. Покрытый ранами, подобно леопарду, копьями ловцовъ настигнутому въ дубраве, онъ и вполовину неощущалъ того, что чувствовалъ я въ ту минуту. Въ умирающихъ глазахъ его искалъ я униженной гордости. Въ каждой черте лица его видно было бешенство, и ни одна не показала угрызенiй. Чего не дало бы мщенiе мое, чтобы заметить на лице его следы отчаянiя и того раскаянiя поздняго, которое видитъ передъ собою одинъ лишь ужасъ могилы, не встречая ниже луча утешенiя

"У жителей зимняго климата кровь столь же холодна какъ и воздухъ, которымъ дышатъ они. Любовь у нихъ недостойна своего имени: моя любовь была подобна огненной лаве, исторгающейся изъ пылающихъ пропастей Етны. Совсемъ неизвестны мне сладкiя речи обыквовенныхъ любовниковъ и красавицъ. Если внезапная перемена въ чертахъ лица, жаръ кипящей крови, судорожное движенiе губъ, сердце растерзанное, но неиздающее жалобъ, изступленiе ума, дерзость, мщенiе, если, однимъ словомъ, все чувства, которыя волновали и теперь еще волнуютъ мою душу, могутъ служить верными признака и любви; то моя любовь конечно была истинная: она доказана горестными опытами. Никогда не могъ я ни вздыхать, ни плакать; я могъ только желать успеха, или смерти.

"Смерть приближается; но я по крайней мере вкусилъ счастiе въ здешней жизни. И мнели страшиться мне жестокостей судьбины, столь часто презираемыхъ мною? Нетъ, душа моя непобедима! Утративши все любезное въ мiре, она страждетъ лишь воспоминанiемъ о Леиле...........

"Она погребена въ волнахъ моря. Ахъ, для чего не въ земле ея могила! Сiе истерзанное сердце, сiя душа изступленная искали бы последняго ея убежища...... Лейла была существо жизни и света; очи мои увидели ее, ш она сделалась какъ-бы неотъемлемою частiю моего зренiя: куда ни обращалъ я взоры, повсюду была она светиломъ, неразлучнымъ съ моею памятью.

"Можно ли удивляться, что утратившiй и счастiе и надежду неустоялъ противъ мрачныхъ мыслей и въ своемъ неистовстве жаловался на несправедливость судьбины? Можно ли удивляться, что слепое изступленiе повлекло его къ пропасти злодеянiй? И бояться ли людей тому, у кого сердце растерзано? Падающiй съ вершины счастiя думаетъ ли о глубине бездны? После сихъ признанiй дела мои должны казаться тебе, о старецъ благочестивый, ненавистнее остервенелости коршуновъ кровожадныхъ; вижу на челе твоемъ ужасъ, которымъ наполнилась душа твоя: мне суждено возбуждать одинъ лишь ужасе въ людяхъ. Такъ, подобно хищной птице, повсюду следы кровопролитiя оставлялъ я за собою; но робкая голубица научила меня умереть вернымъ первой любви своей. Да следуетъ человекъ примеру существъ, имъ презираемыхъ: птица воркующая въ кустарнике, лебедь носящiйся на чистомъ озере, имеетъ по одной подруге, которыхъ никогда неоставляютъ. Легкомысленный съ улыбкою жалости смотритъ на постоянныхъ, неумеющихъ изменяться; пускай повторяетъ онъ гордыя свои насмешки, незавядую безчисленнымъ его забавамъ, и вернаго лебедя предпочитаю сему человеку низкому, чуждому силы душевной. Какъ ничтоженъ онъ въ сравненiи съ легковерною, которую обольстилъ и немедленно оставилъ! Никогда по крайней мере сего не заслужу я упрека. О Лейла! все мысли мои тебе одной принадлежатъ; ты одна была виновницею моего счастiя, моего злодейства, моихъ скорбей и надеждъ моихъ. Въ мiре нетъ красоты подобной Лейле, для меня по крайней мере она несуществуетъ; за все престолы земные не решился бы я взглянуть на ту, которая подобна была Лейле, хотя далеко не равнялась ей своими красотами. Преступленiя, коими дни юности моей осквернились, и сей одръ ожидающей меня смерти свидетельствуютъ о моей верности. Лейла была и осталась навсегда любимейшею мечтою души моей.

"Она погибла, и я могъ жить на свете! Но змiя обвилась вокругъ моего сердца и лютымъ жаломъ своимъ отравляла все мои мысли; я возненавиделъ всю землю; я желалъ бы укрыться отъ всей природы; все места, прежде восхитительныя, приняли цветъ мрачной души моей. Последнее тебе известно; ты знаешь все мои преступленiя и половину моихъ горестей.

"Представь себе львицу въ опустошенной пещере ненашедшую детей своихъ, похищенныхъ звероловами; постарайся утолить горесть сей отчаянной матери: предпринимающiй утолить мою хочетъ лишь ругаться надъ моимъ несчастiемъ. Во дни юности, въ сiе счастливое время, когда сердце ищетъ другаго сердца, подъ прекраснымъ небомъ родины моей я имелъ друга... Прошу тебя переслать къ нему сей залогъ первой дружбы нашей. Да узнаетъ онъ о моей смерти. Души, подобно моей, объятыя страстiю, редко посвящаютъ мгновенныя мысли отсутствующей дружбе; со всемъ темъ несчастное имя мое все еще ему любезно. Онъ предсказывалъ судьбу мою; я улыбался, я могъ улыбаться, когда мудрость вещала мне его устами. Да вострепещетъ онъ, узнавши, что исполнились его предсказанiя. Скажи ему, что среди мятежной и несчастной жизни какъ ни редко сердце мое вспоминало о первыхъ годахъ юности нашей, но что въ последнiя минуты жизни уста мои благословляли его память... Возврати ему сей перстень, некогда ему же принадлежавшiй; опиши ему.. что видишь переде собою: изможденное тело, безутешную душу, следы страстей опустошительныхъ, засохшее дерево съ разсеянными листьями, почерневшее отъ палящаго дуновенiя бури.....

"Известно тебе мое имя, благочестивый отшельникъ, известна моя исторiя; тебе одному вверилъ я мои горести, ты обещалъ мне сохранишь ихъ въ тайне. Благодарю тебя за слезу великодушнаго состраданiя, пролитую надъ бедностiю моею, мои холодныя очи никогда немогли плакать... Похорони меня между безвестными мертвецами; да крестъ одинъ водрузится надо моей могилой - другаго памятника не желаю, чтобы любопытный странникъ не нашелъ тамъ моего имени, и дабы ничто немогло останавливать при немъ пешеходца."

Оне умеръ. Монахъ, бывшiй свидетелемъ последнихъ минутъ его жизни, узналъ имя его приключенiя. Намъ удалось собрать предложенные выше отрывки - единственныя известiя объ его любезной и о смерти его неприятеля (29).

Калоерами - отъ Греческаго: καλόγηρος.

(26) Речь идетъ здесь о птице пеликане, которая служитъ емблеммою материнской любви къ детямъ.

Дервишей-Тагирей, которые предсказываютъ будущее по собственному предчувствiю, и притомъ столь сильному, что они слышатъ свистъ и стукъ оружiя.

(28) Здесь и въ немногихъ другихъ местахъ переводившiй долженъ былъ сделать некоторые пропуски.

(29) Авторъ действительно слышалъ исторiю, подобную предложенной повести, отъ одного изъ техъ разскащиковъ, которыхъ всегда находить можно въ кофейныхъ домахъ на Востоке, и которые стихами и прозою повествуютъ о разныхъ быляхъ и небылицахъ.