Лара
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Лара

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СТИХОТВОРЕНІЙ

                              I.

          Въ владеньяхъ Лары счастье обитаетъ -

          Съ цепямъ своимъ неволя привыкаетъ.

          Рабами незабытый властелинъ

          Вернулся къ нимъ изъ дальняго изгнанья -

          И шумный залъ исполненъ ликованья,

          И кубки вновь сверкаютъ влагой винъ.

          Родной очагъ приветливо пылаетъ

          И въ стёклахъ оконъ радостно играетъ.

          Вокругъ вассалы группами стоятъ

                              II.

          И такъ - властитель Лары возвратился;

          Но где - зачемъ такъ долго онъ таился?

          Лишась отца въ младенчестве, когда

          Скорбятъ о томъ не все и не всегда,

          Онъ сталъ своихъ поступковъ господиномъ.

          Но человекъ затемъ лишь властелиномъ

          Становится, чтобъ счастiя не знать.

          Не помня ласкъ, способныхъ удержать

          Отъ думъ и делъ, ведущихъ къ преступленью,.

          Онъ съ раннихъ летъ умелъ повелевать,

          Когда всего нужней повиновенье.

          Но мы не будемъ съ той поры следить

          За нимъ, когда онъ былъ ещё невиненъ.

          Хоть путь его былъ кратокъ, можетъ-быть,

          Но для того, чтобъ чуть не погубить

          Его души, онъ былъ довольно длиненъ.

                              III.

          Онъ въ юности отцовскiй домъ покинулъ -

          Почти никто о нёмъ не вспоминалъ,

          Какъ-будто онъ и въ самомъ-деле сгинулъ.

          "Отецъ въ гробу, а сына дома нетъ!" -

          На вашъ вопросъ единственный ответъ.

          Года текли, но Лара не являлся,

          И сонмъ рабовъ холоднымъ оставался

          Къ покрытой мракомъ участи его -

          И скоро имя славное того,

          Чей образъ въ зале пылью покрывался,

          И чья невеста сделалась женой

          Другого, перестало въ зале той

          Звучать грозой и эхомъ повторяться,

          А вследъ и вовсе стало забываться.

          "Онъ живъ ещё - и долго будетъ жить!"

          Скорбя душой, наследникъ восклицаетъ

          И глубоко о трауре вздыхаетъ,

          Который онъ не вправе обновить,

          Хотя того такъ искренно желаетъ.

          Фамильный склепъ владельца украшаютъ,

          Лишь одного, средь ржавыхъ ихъ рядовъ,

          Увы, глаза родные не встречаютъ!

                              IV.

          И вотъ немъ нихъ онъ снова появился.

          Откуда? какъ? - того не угадать.

          Узнавъ о томъ, всякъ молча подивился,

          Но не тому, что Лара воротился,

          А почему себя такъ долго ждать

          Онъ находилъ возможнымъ заставлять.

          Съ нимъ свиты нетъ. Его сопровождаетъ

          Лишь пажъ одинъ, чей взоръ въ нёмъ обличаетъ

          Питомца горъ далёкихъ южныхъ странъ.

          Прошли года, но хмурый ихъ туманъ

          Равно не слишкомъ хмурымъ показался

          Какъ сонму техъ, кто дома оставался,

          Такъ и тому, кто странствовалъ вдали

          Полей и горъ родной ему земли.

          Но гнётъ судьбы, безвестность, дальность края,

          Всё замедляло времени полёгъ...

          Все видятъ - онъ: всякъ Лару узнаётъ

          И - вместе - всякъ сомненье ощущаетъ

          И мутнымъ сномъ прошедшее считаетъ.

          Онъ живъ и бодръ, хотя труды и время

          Лежатъ на нёмъ, какъ гибельное бремя.

          Хотя его проступки, можетъ-быть,

          И не изъ техъ, чтобъ светъ ихъ могъ забыть,

          Всё жь извинить ихъ могутъ, безъ сомненья,

          Его тревожной жизни приключенья.

          О злыхъ делахъ и подвигахъ его

          Давно не слышно было ничего -

          И поддержать былъ властенъ онъ по праву

          Своихъ отцовъ незыблемую славу.

          Его душа въ минувшiе года

          Была дика, заносчива, горда,

          Но злой виной свершонныхъ преступленiй

          Была одна лишь жажда наслажденiй.

          И такъ, когда онъ смогъ ихъ позабыть,

                              V.

          Суровый рокъ скитальца изменилъ:

          Онъ нё былъ темъ, чемъ некогда онъ былъ!

          Всё говоритъ въ нёмъ о страстяхъ минувшихъ,

          Кипевшихъ въ нёмъ - теперь давно уснувшихъ.

          Въ его душе воздвигла гордость храмъ.

          Глухой къ молве и льстивымъ похваламъ,

          Онъ могъ читать, безстрастiемъ прокрытый,

          Въ чужой душе, какъ въ книге незакрытой.

          Онъ обладалъ насмешливымъ умомъ,

          Отравленнымъ неправдою и зломъ,

          Способнымъ для забавы - не для кары -

          Терзать сердца и наносить удары.

          Вотъ всё, что взоръ подметить въ нёмъ умелъ;

          Но и того онъ выдать не хотелъ.

          Онъ не сгоралъ любви и славы жаждой,

          Къ которымъ все стремятся, но не каждый

          Ихъ достигаетъ въ жизни - на земле,

          Хотя ещё недавно обитали

          По временамъ такъ явственно сiяли.

                              VI.

          Онъ не любилъ разспросовъ о минувшемъ

          И никогда не говорилъ о томъ,

          Какъ онъ блуждалъ въ краю ему чужомъ,

          Теперь предъ нимъ въ тумане утонувшемъ.

          Напрасно все желанную имъ весть

          Въ его глазахъ старалися прочесть

          И у пажа разспрашивать пытались -

          Успехомъ ихъ труды не увенчались.

          Онъ не хотелъ разсказывать о томъ,

          Что виделъ тамъ - въ краю для нихъ чужомъ,

          Какъ о вещахъ, не стоющихъ вниманья;

          Когда жь вопросъ сменяло настоянье,

          Онъ уходилъ съ нахмуреннымъ челомъ.

                              VII.

          Вернувшись въ край - почти забытый светомъ -

          Потомокъ славныхъ мира и войны,

          Онъ встреченъ былъ вельможами страны,

          На ихъ пирахъ нередко онъ бывалъ

          Свидетелемъ ихъ скуки и похмелья.

          Но никогда въ душе не разделялъ

          Ни ихъ заботъ, ни шумнаго веселья.

          Онъ не искалъ, подобно всемъ другимъ,

          Обманутымъ коварною мечтою,

          Ни славы, исчезающей какъ дымъ,

          Ни выгодъ, съ ихъ неволей золотою,

          Ни словъ любви красавицъ молодыхъ,

          Ни злой вражды соперниковъ своихъ.

          Онъ окружонъ магическимъ былъ кругомъ,

          И этотъ кругъ - увы - не допускалъ

          Къ нему людей, чтобъ быть ихъ вернымъ другомъ,

          И одинокимъ въ мiре оставлялъ.

          Одни за нимъ прилежно наблюдали

          И лишь въ дурномъ его изобличали;

          Изъ техъ же, кто былъ лучше и добрей,

          Въ душе охотно каждый сознавался,

          Что Лара былъ и лучше, и честней,

                              VIII.

          Въ дни юности, въ дни силы и движенья,

          Томимый жаждой бурь и наслажденья,

          Любя войну и вольное житьё,

          И океанъ, и женщинъ - словомъ, всё,

          Что въ настоящемъ счастьемъ обольщаетъ,

          А въ будущемъ могилою пугаетъ,

          Онъ рано всё постигъ и испыталъ:

          Онъ не любилъ блаженной середины

          И лишь въ страстяхъ забвенiя искалъ.

          Исполненъ бурь, съ презреньемъ онъ взиралъ

          На бури те, что бороздятъ пучины;

          Свои жь восторги слалъ онъ къ небесамъ,

          Уверенный, что большихъ нетъ и тамъ.

          Какъ онъ простился съ гибельными снами,

          Разбитый въ прахъ могучими страстями.

          Того ему - увы - не разсказать!

          Но если рокъ позволилъ пробудиться

          Ему отъ сна, то лишь затемъ, чтобъ дать

          Безсильнаго, чтобъ вспрянуть, иль разбиться,

                              IX.

          Не человекъ, а книги и познанья

          Будили въ нёмъ гнетущее вниманье.

          Онъ то въ лесу задумчиво бродилъ,

          То, воротясь, въ свой замокъ уходилъ,

          Где - по словамъ прислуги - оставался

          По целымъ днямъ - безмолвенъ и унылъ -

          Безъ ихъ услугъ, въ которыхъ не нуждался,

          И, словно тень, бродилъ средь старыхъ залъ,

          Где на него сонмъ праотцевъ взиралъ.

          "Нашъ слухъ не разъ - прислуга говорила -

          Звукъ голосовъ, печальныхъ какъ могила,

          Въ полночный часъ тревогой поражалъ.

          Ну, а инымъ и видеть приходилось

          Не мало чудъ, какихъ во сне не снилось

          И увидать никто бъ не пожелалъ...

          Зачемъ глядитъ съ улыбкою приветной

          Онъ по часамъ на черепъ безответный,

          Изъ тёмныхъ недръ могилы роковой?

          Зачемъ, какъ тень, по замку онъ блуждаетъ,

          Груститъ въ лесу, гостей не принимаетъ?...

          Тутъ что-то злое кроется - но что?...

          Конечно, есть межь нами кое-кто -

          Те знаютъ всё, но слишкомъ осторожны,

          Чтобъ утверждать, что слухи те не ложны,

          Что межь крестьянъ сложилися о нёмъ.

          Спросить бы ихъ объ этомъ обо всёмъ -

          Они бы вамъ побольше разсказали."

          Такъ въ сонме слугъ о Ларе разсуждали.

                              X.

          Спустилась ночь. Струясь, река сiяетъ

          И группы звездъ безсмертныхъ отражаетъ,

          Глядящихъ въ глубь съ безоблачныхъ небесъ.

          Ея струи спокойно пробегаютъ

          И навсегда, какъ счастье, исчезаютъ.

          Сойдя къ реке, въ неё глядится лесъ,

          А злачный лугъ, покрытый весь цветами,

          Изъ нихъ венокъ могла бъ Дiана сплесть,

          Могла бъ любви невинность ихъ поднесть.

          Река бежитъ извилистой стезёю,

          Какъ пёстрый змей съ блестящей чешуёю.

          Вокругъ такой дышало тишиной,

          Что не смутилъ бы призракъ васъ ночной:

          Такъ верилось, что при такомъ покое

          Не можетъ здесь блуждать ничто дурное.

          И Лара, шагъ свой къ замку направляя,

          Сознаться былъ со вздохомъ принуждёнъ,

          Что этотъ часъ для добрыхъ сотворёнъ.

          О прошлыхъ дняхъ ему напоминая,

          Картина та являла передъ нимъ

          Иныхъ небесъ блестящiя плеяды,

          Иныхъ очей, исполненныхъ отрады,

          Святой покой, понятный лишь однимъ

          Людскимъ сердцамъ, истерзаннымъ страстями.

          Пусть буря, зломъ надъ нимъ носясь, шумитъ:

          Она его не сломитъ, не смутитъ;

          Ему въ глаза насмешливо глядитъ.

                              XI.

          Онъ бродитъ вдоль таинственныхъ покоевъ;

          Съ нимъ тень его блуждаетъ по стенамъ,

          Покрытымъ вкругъ портретами героевъ,

          Глядящихъ въ мракъ изъ ряда тёмныхъ рамъ.

          Увы! вотъ всё, что после нихъ осталось,

          Коль не считать техъ сводовъ, где ихъ прахъ

          Давнымъ-давно покоится въ гробахъ

          Со всемъ, что имъ про жизни улыбалось,

          Да полстраницы въ летописи той,

          Где съ правдой ложь идутъ рука съ рукой.

          Луны сiянье въ окна проникаетъ

          И на полу узорчатомъ играетъ,

          Горя зарёй на стёклахъ росписныхъ.

          Являвшихъ рядъ угодниковъ святыхъ.

          Звучатъ шаги задумчиваго Лары;

          Но мракъ очей, безжизненность лица

          И цветъ кудрей, мрачнее зла и кары.

                              XII.

          Вотъ полночь бьётъ. Лампада чуть мерцаетъ,

          Какъ-будто мглу разсеять не дерзаетъ.

          Всё спитъ, но - чу! раздался где-то кликъ:

          То чей-то вопль - молящiй, страшный крикъ!

          Прошолъ - и смолкъ. Отъ сна возставъ въ испуге,

          Бегутъ на крикъ встревоженные слуги -

          И каждый къ замку съ факеломъ спешитъ,

          И мечъ въ рукахъ у каждаго блеститъ.

                              XIII.

          Самой луны полуночной бледнее

          И плитъ подъ нимъ лежащихъ холоднее,

          Лежитъ недвижно Лара на полу.

          Струится потъ по бледному челу;

          Съ нимъ рядомъ мечъ, имъ выпущенный въ страхе

          Изъ сильныхъ рукъ, валяется во прахе.

          Но онъ не палъ, главою не поникъ:

          Всё также гордъ его поблёкшiй ликъ.

          Нетъ жизни въ нёмъ, глаза полузакрыты,

          Огнёмъ борьбы горящiй до конца.

          Безжизненъ лобъ, безжизненны ланиты,

          Но складки устъ желанiе таятъ

          Вонзить въ врага губительный булатъ.

          Ни звука вкругъ. Вотъ онъ пошевелился.

          Вновь на лице румянецъ появился,

          Его глаза заискрились - и вновь

          Въ нёмъ жизнь кипитъ, играетъ въ жилахъ кровь.

          Онъ говоритъ, протягиваетъ руки;

          Но чужды всемъ те сладостные звуки,

          И только то понять вокругъ могли,

          Что звуки те - языкъ чужой земли.

          Но та, что духъ больной его тревожитъ,

          Увы, внимать ему уже не можетъ!

                              XIV.

          Но вотъ и пажъ! Одинъ онъ въ состояньи

          Понять его. Взоръ полонъ состраданья;

          Но каждый- въ нёмъ лишь могъ бы прочитать,

          Что онъ всего не можетъ разсказать,

          Не будитъ въ нёмъ тревоги изумленья.

          Склонясь къ нему пылающимъ челомъ,

          Онъ речь ведётъ на языке чужомъ,

          Но для него, быть-можетъ, на родномъ.

          Забывъ про страхъ, внушонный сновиденьемъ,

          Больной словамъ темъ внемлетъ съ наслажденьемъ.

          Но если былъ виной тревоги сонъ,

          То отчего жь такъ мраченъ, грустенъ онъ?

                              XV.

          Что это - сонъ, иль бредъ тяжолый былъ -

          Онъ никому той тайны не открылъ;

          Но если бъ онъ и помнилъ о виденьи,

          То не сознался бъ въ этомъ, безъ сомненья.

          Едва востокъ окрасился зарёй -

          Онъ вновь былъ бодръ и теломъ, и душой.

          Ни духовникъ, ни врачъ не подходили

          Къ его одру, склонённому къ могиле.

          Вотъ день - и всё по-прежнему пошло:

          Ни веселей, ни пасмурней чело -

          Вечерней тьмы - бывалъ объятъ волненьемъ,

          То онъ того заметить не давалъ

          Всемъ темъ, чей страхъ ещё не миновалъ.

          Съ-техъ-поръ, бродя по комнатамъ, вассалы,

          Дрожа, вдвоёмъ входили въ двери залы -

          И скрипъ дверей, и ветра дикiй вой,

          И звукъ шаговъ, и пискъ летучей мыши,

          И шелестъ липъ за каменной стеной,

          И дождь, стучащiй въ гребень старой крыши -

          Всё ихъ сердца тревожило тоской,

          Едва сходилъ на землю мракъ ночной.

                              XVI.

          Напрасный страхъ! Тотъ часъ не возвращался -

          И навсегда загадкою остался.

          Иль вспоминать о нёмъ онъ не любилъ

          И делалъ видъ, что часъ тотъ позабылъ,

          Иль навсегда съ прошедшимъ распростился,

          Когда въ нему разсудокъ возвратился,

          Но только взоръ уже не выражалъ,

          То сонъ ли былъ? Его ль уста шептали

          Слова любви на языке чужомъ?

          Его ль ходьбы и вопли испугали

          Его рабовъ, глубокимъ спавшихъ снохъ?

          Его ли сердце биться перестало?

          Его ль очей мерцанье испугало "

          Вбегавшихъ слугъ, и онъ ли могъ забыть

          Ту бездну золъ, которая сразить

          Храбрейшаго изъ храбрыхъ въ состояньи?

          Иль, можетъ-быть, въ сухомъ его молчаньи

          Таится мысль - плодъ прожитыхъ годовъ -

          Что въ глубине души его гнездится

          Такъ много мухъ, что ими поделиться

          Не въ силахъ онъ? Нетъ, Лара не таковъ!

          Быть-можетъ, въ нёмъ те мысли и таились,

          Но врядъ ли въ комъ прозреть достало силъ,

          Какъ мысли те росли и шевелились

          И вновь на дне души его ложились,

          Зане онъ словъ для нихъ не находилъ.

          Онъ совмещалъ въ себе и совмещаетъ

          Ещё доныне всё, что возбуждаетъ

          Въ сердцахъ людей любовь и непрiязнь,

          Привязанность и, вместе съ темъ, боязнь.

          Молва о нёмъ и дняхъ его скитанiй

          Была полна хвалы и порицанiй;

          Его жь желанье въ прошломъ что-то скрыть

          Лишь заставляло громче говорить

          О прошлыхъ дняхъ, въ догадкахъ злыхъ теряться

          И разгадать судьбу его стараться;

          Это онъ, где жилъ и въ жизни делалъ что -

          Онъ, про кого известно только то,

          Что онъ богатъ и знатенъ? Полагали

          Одни, что онъ не любитъ никого;

          Другiе же, напротивъ, утверждали,

          Что онъ не золъ, на что имъ возражали,

          Что стоитъ разъ лишь встретить взглядъ его,

          Чтобъ увидать и съ грустiю сознаться,

          Что можетъ смехъ съ насмешкой уживаться,

          Не сообщаетъ радости очамъ.

          Хотя порой блескъ глазъ его смягчался

          И добротой сердечной оттенялся,

          Но скоро онъ собой овладевалъ,

          Вновь строгiй видъ, нахмурясь, пронималъ

          И сердце вновь само себя корило

          За-то, что мiръ когда-то такъ любило.

                              XVIII.

          Въ нёмъ ко всему презренье шевелилось,

          Какъ-будто всё, что злого есть - свершилось.

          Онъ межь людей - къ людскимъ страданьямъ немъ -

          Бродилъ какъ духъ, утратившiй Эдемъ.

          Онъ съ детскихъ летъ къ опасностямъ стремился

          И - избежавъ - скорбелъ по нимъ, томился.

          Знакомый лишь съ огнёмъ такой любви,

          Что можетъ жить у избранныхъ въ крови,

          Онъ перешолъ возможнаго границу

          Въ своихъ мечтахъ о правде и добре -

          И зрелый возрастъ юность-чаровницу

          Счастливыхъ грёзъ, о силахъ истощённыхъ,

          Для лучшихъ делъ судьбой ему вручённыхъ,

          И злыхъ страстяхъ, устлавшихъ терньемъ бедъ

          Сквозь жизни тьму проложенный имъ следъ.

          Упрямъ и гордъ, чтобъ проклинать невзгоду,

          Онъ обвинялъ во всёмъ одну природу

          И бренный прахъ, тюрьму души своей,

          Юдоль борьбы, наследiе червей.

          Онъ называлъ, мешая зло съ добромъ,

          Свой произволъ благихъ судебъ судомъ.

          Не дорожа грядущею судьбою,

          Для чуждыхъ благъ онъ жертвовалъ собою,

          Причёмъ въ виду имелъ лишь сделать то,

          Чего въ нашъ векъ не сделалъ бы никто,

          Хотя тотъ нылъ, въ злосчастное мгновенье,

          Могъ натолкнуть его на преступленье.

          Онъ падалъ въ прахъ и снова возставалъ

          Въ глазахъ людей, которыхъ презиралъ,

          Лишь для того, чтобъ положить съ-измладу

          Злой умъ его воздвигнулъ свой ирестолъ

          Въ стране, где мiръ свой новый онъ нашолъ

          Тамъ мысль его лишь счастьемъ наслаждалась -

          И кровь живей тогда въ нёмъ обращалась.

          О, если бъ въ нёмъ бунтующая кровь

          Могла остыть и течь спокойно вновь!

          И такъ онъ шолъ однимъ путёмъ съ другими

          И поступалъ, ни въ чёмъ не рознясь съ ними,

          Не оскорбляя разума притомъ.

          Онъ заблуждался сердцемъ - не умомъ,

          И потому былъ сдержанъ въ разговоре,

          Чтобъ какъ-нибудь не высказаться въ споре.

                              XIX.

          Хотя онъ былъ надмененъ въ обращеньи

          И съ раннихъ поръ считалъ за наслажденье

          Загадкой быть, онъ обладалъ вполне

          Способностью привязывать къ себе.

          То не были - сказать ли между нами -

          Ни ненависть, ни страстная любовь,

          Что можетъ быть разсказано словами;

          Но тотъ, кто взглядомъ взглядъ его встречалъ,

          Ужь никогда о томъ не забывалъ.

          Какъ ни просты слова его бывали,

          Но - услыхавъ - ихъ долго вспоминали.

          Онъ незаметно въ душу проникалъ

          И въ ней прiязнь и злобу поселялъ;

          Но что бъ слова его ни поселяли,

          Свой следъ они надолго оставляли.

          Онъ ни предъ кемъ души не открывалъ,

          Но самъ охотно въ сердце заползалъ

          И, разъ войдя, въ нёмъ прочно водворялся:

          На мигъ единый съ нимъ не разставался

          И - какъ бы кто ни силился изгнать -

                              XX.

          Въ старинномъ замке славнаго Оттона

          Гремитъ оркестръ средь чашъ застольныхъ звона,

          Подъ говоръ дамъ и рыцарей страны,

          Пируютъ все - и Лара между ними.

          Въ разгаре пиръ. Тенями неземными

          Несётся сонмъ красавицъ молодыхъ:

          Могучiй ритмъ влечётъ и кружитъ ихъ.

          Сплетясь въ венокъ подъ сладостные звуки.

          Лишь пиръ чело способенъ прояснить,

          Заставить старость юность полюбить,

          А юность - всё на свете позабыть!

          На танцы Лара весело взиралъ -

          И скорби въ нёмъ ничто не выражало:

          Его души ничто не волновало -

          И онъ красавицъ взоромъ провожалъ.

          И прислонясь къ колонне, онъ взиралъ

          На группы дамъ, на полный блеска залъ,

          Ловилъ душой чарующiе звуки

          И, полонъ думъ, увы, не замечалъ,

          Но, наконецъ, и онъ его заметилъ -

          И смело блескъ его зловещiй встретилъ

          И, встретивъ, чутко сердцемъ угадалъ,

          Что средь толпы тотъ взоръ его искалъ.

          Угрюмый гость, былъ сумрачнее ночи

          И изъ гостей никто его не зналъ.

          Но вотъ, полны сомненiя немова,

          Сверкнувъ, глаза ихъ встретилися снова -

          Увы! онъ взглядъ пытливый тотъ узналъ,

          Стрелой въ тайникъ души его вонжонный

          И то въ его сверканьи прочиталъ,

          Чего прочесть не могъ бы постороннiй.

          "Да, это онъ!" воскликнулъ неизвестный.

          Всё смолкло вкругъ - и шопотъ повсеместный

          Его слова стократно повторилъ -

          И каждый "онъ! то онъ!" проговорилъ.

          "Кто онъ?" другъ друга каждый вопрошаетъ -

          И слуха Лары звукъ тотъ достигаетъ.

          Кто бъ взгляды те, тотъ шопотъ перенёсъ?

          Но Лара былъ безчувственъ, какъ утёсъ.

          Лишь канулъ мигъ - волненье миновало

          Его волной, онъ весело взиралъ,

          Хотя пришлецъ попрежнему вперялъ

          Въ него глаза и, наконецъ, воскликнулъ:

          "Да, это онъ! но какъ сюда проникнулъ?"

          Такихъ речей - нежданнаго привета -

          Не могъ оставить Лара безъ ответа.

          Онъ дикiй гневъ въ груди своей сдержалъ

          И такъ, скрепясь, пришельцу отвечалъ:

          "Графъ Лара я! Когда жь твоё узнаю

          Я имя - знай: я грозно отвечаю

          И потому на дерзкiй твой приветъ

          Съумею дать заслуженный ответъ.

          Графъ Лара яi Иль, можетъ-быть, желаешь

          Но тотъ вопросъ, который предлагаешь,

          Не страшенъ мне: мне нечего скрывать!"

           - "Уже ли нетъ такого, на который

          Ты бъ долженъ былъ не медля отвечать,

          Вглядись въ меня! Зачемъ склоняешь взоры?

          Свой долгъ тебе вовекъ не уплатить

          И никогда о нёмъ не позабыть!"

          Графъ Лара вновь взглянулъ на пришлеца,

          Иль не хотелъ найти въ нихъ - ни единой

          Черты ему знакомой иль родной -

          И, покачавъ кудрявой головой,

          Онъ отошолъ съ презрительною миной;

          "Ни съ местаi" онъ, дрожа, проговорилъ,

          "И отвечай тому, кто - будь ты славенъ

          Какъ въ оны дни - тебе бъ во всёмъ былъ равенъ;

          Но кто теперь лишь можетъ презирать

          Кто звуку устъ твоихъ не доверяетъ

          И чьей души твой взоръ не испугаетъ.

          Не хмурь бровей! Когда мои слова

          Неправда, ложь - ты можешь оправдаться

          "

           - "Кто бъ ни былъ я - не стану объясняться

          Съ тобой, моимъ неведомымъ врагомъ.

          Но если здесь стоящiе кругомъ

          Узнать разсказъ твой лживый пожелаютъ,

          И пусть тебя приветствуетъ Оттонъ;

          И мой приветъ услышитъ скоро онъ!"

          Но тутъ, гостей волненьемъ привлечённый"

          Вмешался въ споръ хозяинъ изумлённый:

          "Графъ Эделисъ, позволь тебе сказать,

          Что на пиру не место нарушать

          Веселья хоръ нескромными словами;

          Но если ты имеешь разсказать

          Намъ что-нибудь, что Лара долженъ знать,

          Съ разсказомъ темъ до завтра подождать

          И не мешать ходить межь нами чаре.

          Я за тебя порукой, Эцелинъ,

          Хотя и ты, подобно графу Ларе,

          Что жь до тебя, графъ Лара: всемъ известно

          И славный гербъ порукой верной въ томъ,

          Что не откажешь ты ему ни въ чёмъ,

          Что съ рыцарства законами совместно!"

           "Пусть будетъ такъ!" воскликнулъ Эцелинъ:

          Я докажу съ наставшею зарёю.

          Что не мечта всё виденное мною.

          Какъ то, что есть надъ нами Властелинъ!"

          Что могъ на то ему ответить Лара?

          Онъ взоръ свой въ даль по прежнему вперялъ,

          Хоть каждый взоръ съ нимъ встретиться желалъ -

          И обличало это невниманье,

          Что передъ нимъ росло воспоминанье.

           - "До завтра, графъ!" графъ Лара отвечалъ;

          Но ни чело, ни взоръ его печали,

          Назревшей въ нёмъ и зла не выражали,

          Хотя тонъ словъ решимостью дышалъ.

          Стоявшимъ вкругъ - и быстро удалился.

          Сойдясь въ дверяхъ съ таинственнымъ врагомъ,

          Стоявшимъ тамъ съ нахмуреннымъ челомъ,

          Онъ гневный взглядъ его спокойно встретилъ

          Но врядъ ли бъ кто въ улыбке той подметилъ

          Усилье - гневъ въ презренье обратить,

          Который ей бываетъ трудно скрыть.

          Напротивъ, въ ней уверенность светилась,

          Но было ль то спокойствiе добра,

          Иль закоснелость гибельнаго зла?

          Увы! и то и это передъ нами

          Является подъ сходными чертами.

          Намъ то, что сердцу горько сознавать.

                              XXV.

          Явился пажъ - и Лара удалился.

          Почти ребёнокъ, съ родиной своей,

          Для Лары онъ навеки распростился.

          Всегда при нёмъ, послушенъ, терпеливъ,

          Онъ былъ застенчивъ, тихъ и молчаливъ.

          Хотя и былъ знакомъ ему суровый

          Но Лара съ нимъ на нёмъ не говорилъ;

          Когда жь языкъ его произносилъ

          Слова, ему понятныя, родныя -

          Предъ нимъ вставали горы голубыя

          И отъ которыхъ онъ для,

          Кто передъ нимъ колоссомъ возвышался,

          Забывъ весь светъ, навеки отказался.

                              XXVI.

          Лучи страны, где некогда онъ жилъ,

          Чела его загаромъ не покрыли

          И нежныхъ щёкъ румянца не лишнлн.

          Но не былъ тотъ румянецъ молодой

          А признакомъ печали роковой,

          Гнетущей духъ борьбою и сомненьемъ.

          Мятежный блескъ его склонённыхъ глазъ,

          Изъ-подъ ресницъ сiявшiй какъ алмазъ,

          И оживлёнъ огнёмъ благого. Феба.

          Его глаза, какъ чорной бахромой,

          Красивыя ресницы окаймляли

          И темъ оттенокъ грусти придавали:

          Чемъ злой тоски и гложущей печали.

          Онъ не любилъ обычныхъ кутежей,

          Ночныхъ проказъ и шалостей пажей.

          Онъ по часамъ съ задумчиваго Лары

          Причёмъ весь мiръ, казалось, забывалъ,

          А съ нимъ и все его дары и чары.

          Когда жь его съ нимъ не было - онъ былъ

          Ещё грустней и по лесу бродилъ.

          И никогда въ разспросы не пускался.

          Онъ по лесамъ одинъ гулять любилъ,

          Где по часамъ задумчиво бродилъ

          И где служилъ ему отдохновеньемъ

          Онъ гордо взоръ и сердце отвращалъ

          Отъ благъ земли и радостей, какъ Лара,

          И отъ нея даровъ не принималъ,

          За исключеньемъ горькой жизни дара. *

          Любилъ онъ только Лару одного;

                              XXVII.

          Но ту любовь, проникнутъ обаяньемъ,

          Онъ выражалъ однимъ къ нему вниманьемъ.

          Мятежный нылъ и гордость проявлялись,

          Въ своёмъ пути незнавшiе препонъ,

          Хотя труды те лёгкими казались

          И только въ томъ почти и заключались,

          Въ борьбе съ судьбой измученнаго Лару,

          О дняхъ былыхъ въ тиши ему читать,

          Иль въ часъ ночной настраивать гитару.

          Держа себя вдали отъ прочихъ слугъ,

          Не выражалъ - и ни было сомненья,

          Что съ раннихъ поръ ему былъ чуждъ охъ кругъ*

          Готовый въ прахъ предъ Ларою склониться,

          Онъ никогда до нихъ не могъ спуститься.

          Его чело и руки не хранили

          Следовъ нужды и тяжкаго труда

          И малы такъ притомъ и нежны были,

          Что заподозрить полъ его могли,

          Огнёмъ борьбы и гордости дышавшiй

          И женскихъ чувствъ ничемъ не проявлявшiй*

          Но этотъ пылъ являлся не въ словахъ,

          А въ обращеньи, взглядахъ и делахъ.

          Но слухъ ходилъ, что въ крае, где онъ жилъ,.

          Другое имя юноша носилъ:

          Не даромъ часто медлилъ онъ ответомъ

          На имя то - на сделанный вопросъ -

          За исключеньемъ сумрачнаго Лары,

          Чей голосъ вмигъ, какъ сладостныя чары"

          Всемъ существомъ его овладевалъ

          И отвечать мгновенно заставлялъ.

          Глядя на пиръ и танцы, безъ сомненья,

          Каледъ не могъ не видеть столкновенья.

          Когда жь, шумя, успелъ къ нему дойти

          Возставшiй въ зале ропотъ изумленья -

          Отъ незнакомца гордаго снести -

          Его глаза, какъ звезды, засiяли,

          Уста сомкнулись, щёки запылали

          И потъ покрылъ, какъ льдиною росой,

          Онъ до-техъ-поръ гляделъ на Эцелнна,

          Пока графъ Лара вдругъ не просiялъ

          И не окинулъ взглядомъ паладина,

          Чей грозный взоръ презренiемъ сверкалъ.

          Какъ-будто онъ прочёлъ въ улыбке той

          Все то, что въ ней заветнаго таилось

          И не прочёлъ чего бъ никто другой.

          Вотъ онъ близь Лары, мигъ - и исчезаютъ

          Графъ Лара всехъ собою занималъ -

          И только-что светъ факела у входа

          Мрачить своей онъ тенью пересталъ,

          У всехъ вдругъ пульсъ сильнее биться сталъ,

          Все разошлись - и стихло всё кругомъ;

          Но Эцелинъ, съ задумчивымъ лицомъ,

          Всё тутъ ещё; но вотъ и онъ простился

          Съ хозяиномъ и быстро удалился.

          Довольный гость и графъ, хозяинъ дома,

          Все спятъ - ихъ всехъ измучила истома,

          Всехъ ложе сна прiяло на покой,

          Где тишиной сменяется волненье

          Находитъ миръ, отраду и забвенье.

          Здесь мирно спятъ и пылъ святой любви,

          И хитрость зла, и ненасытность мести,

          И жажда благъ, и жажда славы, чести,

          Надъ каждымъ стягъ забвенье водрузило -

          И жизни нетъ: везде одна могила,

          Свой отдыхъ жизнь находитъ только тутъ!

          Для ложа сна нетъ лучшаго названья:

          Где слабость, власть, восторги и страданья

          Лежатъ, равно лишонные сознанья.

          Довольный темъ, что въ силахъ былъ уснуть,

          Слепецъ, онъ вновь - изъ страха смерти - въ путь

          Предъ нимъ разсветъ наставшiй озаритъ,

          Онъ и тогда въ испуге убежитъ

          Отъ сна изъ сновъ, отъ сна безъ сновиденiй.

          Бледнеетъ ночь; Фебъ тучи разгоняетъ

          И, блеща, мiръ уснувшiй пробуждаетъ.

          Въ итоге день прибавился къ другимъ -

          И человекъ сталъ старше днёмъ однимъ;

          Возстало всё, какъ въ первый день созданья:

          Жизнь - на земле, светило - въ небесахъ,

          Огонь - въ лучахъ, фiалка - на лугахъ,

          Въ потоке горъ - живящая прохлада

          Ты жь, человекъ, на блескъ его взирай

          И "всё моё!" въ восторге восклицай.

          Взирай, пока всё это видеть въ силе:

          Наступитъ день - и будешь ты въ могиле.

          Мiръ не почтитъ костей твоихъ слезою:

          Сухой листокъ съ куста не упадётъ,

          Ночной зефиръ ни разу не вздохнётъ

          И лишь червякъ порадуется въ волю.

                              II.

          Светило дня всплыло средь небосклона -

          И сонмъ вождей собрался у Оттона.

          Насталъ для всехъ давно-желанный часъ,

          Должна иль пасть подъ гнётомъ грозной кары,

          Или возстать предъ мiромъ какъ Атласъ.

          Какой бы смыслъ въ словахъ ни заключался,

          Графъ Эцелинъ всё высказать поклялся,

          Съ спокойнымъ духомъ, съ ясностью лица,

          Передъ людьми и небомъ обещался.

          Где жь Эцелинъ? Онъ слишкомъ долго спитъ

          Для грознаго карателя обидъ.

          Промчался часъ - и верный слову Лара

          Стоитъ межь нихъ, суровъ какъ божья вара.

          Где жь Эцелинъ? что сталось съ нимъ? где онъ?

          Шумятъ вожди; нахмурился Оттонъ.

          "Когда онъ живъ", взываетъ онъ надменно,

          "То будетъ здесь сегодня непременно!

          Прiютъ, где ночь провёлъ графъ Эцелинъ,

          Лежитъ межь замкомъ Лары и моимъ.

          Я бъ счёлъ за честь служить его покою

          Когда бъ его подъ кровъ свой не влекла

          Нужда скорей окончить все дела.

          Я за него готовъ вамъ поручиться -

          Съ мечёмъ въ рукахъ за честь его вступиться!"

          "Я поступилъ, какъ ты того желалъ!

          Я здесь, чтобъ внять разсказу незнакомца,

          Безвестныхъ странъ безвестнаго питомца,

          Чья речь могла бъ мне сердце растерзать,

          Кто онъ? - того, къ несчастью, я не знаю;

          Но онъ меня - повидимому - зналъ

          Въ стране иной, где долго я блуждалъ.

          Но что мне въ томъ! Я время лишь теряю.

          Иль защищай ты честь его мечомъ!"

          Оттонъ вскипелъ, но, удержавъ свой пылъ,

          Тяжолый мечъ спокойно обнажилъ.

          "Я поединокъ, графъ, предпочитаю -

          "

          Забывъ про смерть и близость двухъ могилъ,

          Графъ Лара мечъ свой тоже обнажилъ.

          И блескъ меча, и видъ безпечный Лары -

          Всё говоритъ, что наносить удары

          А роковой къ врагу склонённый взоръ

          Одну лишь жажду крови выражаетъ.

          Напрасно сонмъ вождей ихъ окружаетъ:

          Оттонъ въ пылу не мыслитъ имъ внимать -

          Что мечъ его съумеетъ оправдать.

                              IV.

          Былъ кратокъ бой: досадой ослеплённый,

          Оттонъ грозой на Лару вдругъ напалъ,

          На мраморъ плитъ поверженный упалъ.

          "Проси пощады!" Лара закричалъ;

          Но графъ Оттонъ ему не отвечалъ.

          Завидя кровь, пришедшiй въ ярость Лара

          Ещё грозней сверкнулъ своимъ мечомъ,

          Чемъ въ страшный мигъ, когда его врагомъ

          Владелъ огонь, выдавшiй злой враждою,

          И мечъ его сверкалъ предъ нимъ грозою:

          Теперь же злость царила въ нёмъ одна.

          Онъ такъ далёкъ былъ мысли о пощаде,

          Что вмигъ, когда врага ему убить

          Вожди не дали, въ злобномъ Лары взгляде

          Противу техъ, которые къ пощаде

          Его, вождя, осмелились склонить.

          Но мигъ - и онъ отъ мести отказался,

          Хоть озирать врага и продолжалъ,

          И угадать, казалось, лишь старался

          Насколько здесь имъ выигранный бой

          Врага приблизилъ къ сени гробовой.

                              V.

          Но врачъ его тревожить запрещаетъ -

          И все толпой спешатъ въ соседнiй залъ;

          А онъ, чей мечъ победный лавръ стяжалъ,

          Не удостоивъ общество вниманья,

          И вотъ уже онъ мчится въ замокъ свой -

          И исчезаетъ вскоре за горой.

                              VI.

          Но где же онъ - онъ, метеоръ ночной,

          Где Эцелинъ, представшiй такъ надменно

          И безъ следа исчезнувшiй мгновенно?

          Хоть въ полночь съ нимъ простился графъ Оттонъ,

          Но путь широкъ былъ такъ и проторёнъ,

          Домъ, где ему пришлося поселиться,

          Изъ замка былъ всемъ виденъ; но его

          Въ нёмъ не нашли. Все поиски того

          Достигли лишь, что показали ясно,

          Въ покояхъ - мракъ; въ конюшне конь стоитъ;

          Окрестность вся исполнена тревоги;

          Все ищутъ вдоль и около дороги:

          Напасть на следъ злодейства всехъ страшитъ.

          Ни лоскутка одежды на кустахъ;

          Не смято вкругъ ни ветки, ни травинки,

          Чего нельзя избегнуть при бояхъ;

          Нетъ и следовъ, оставленныхъ руками,

          Хватаютъ вкругъ растущую траву.

          Напрасно всё - и близкимъ остаётся

          Лишь ждать, что онъ, быть-можетъ, самъ вернётся.

          И подозренье страшную молву

          Хотя при нёмъ вставать и не дерзало.

                              VII.

          За днями дни, сменяясь, убегаютъ

          И графъ Оттонъ о ране забываетъ -

          Злой Лары врагъ и другъ его враговъ -

          У правосудья требуетъ онъ кары:

          За Эцелина праведную кровь

          Ему нужна кровь сумрачнаго Лары.

          И посягнуть на жизнь и честь того,

          Чьё быть могло ужасно обличенье,

          Когда бъ его привёлъ онъ въ исполненье?

          Незнанье - жизнь даётъ людской молве:

          Что значитъ зло, которое таится

          Въ его душе, и TФ уменье биться,

          И то стремленье одинокимъ быть,

          Чтобъ не желать, не верить, не любить,

          Кто научилъ его такъ смело биться

          И где со зломъ съумелъ онъ такъ сдружиться?

          То не былъ гневъ безумный и слепой,

          Способный, вместе съ волею чужой,

          Но чувство, затаённое глубоко

          На дне души, страдающей жестоко.

          Всё это, вместе взятое для кары,

          Со склонностью живущихъ на земле

          Собрало бурю надъ главою Лары,

          Способную въ нёмъ кровь оледенить

          И самый гневъ враговъ его смягчить.

                              VIII.

          Терпевшихъ гнётъ владельцевъ своевольныхъ,

          Чей деспотизмъ, не ведавшiй препонъ,

          Свой произволъ вменялъ рабамъ въ законъ.

          Цепь долгихъ войнъ, ведущихъ въ разрушенью,

          Лишь ждавшихъ знака, чтобъ вокругъ начать

          Всё низвергать, губить и разрушать.

          Народъ, таясь въ убежищахъ печальныхъ,

          Бранилъ своихъ владельцевъ феодальныхъ.

          Его отецъ, не мало получилъ

          Въ наследство рукъ ленивыхъ и бездольныхъ

          И душъ, своимъ владельцемъ недовольныхъ,

          Но край иной и юный сердца пылъ

          А управленье мягкое его

          Смягчило страхъ, царившiй до того;

          Когда же онъ норою проявлялся,

          То не раба - властителя касался.

          Его судьбой подавленнымъ считалъ -

          И чтобъ за нимъ подметить на случалось,

          Ему въ вину вассаломъ не вменялось.

          Уже давно лепные своды залъ

          Но у воротъ веселье обитало,

          Затемъ-что помощь щедрая встречала

          За ними всехъ, кто къ нимъ ни подходилъ -

          И каждый вслухъ хозяина хвалилъ.

          Онъ ласковъ былъ съ прислугой и рабами.

          Онъ былъ суровъ и мало говорилъ,

          Но подъ его угрюмымъ кровомъ каждый,

          Томимый зноемъ, голодомъ и жаждой,

          Вотъ почему - и это замечалось -

          Число его вассаловъ умножалось.

          Когда жь исчезъ безвестно Эцелинъ,

          Онъ сталъ ещё къ нимъ ласковей, казалось,

          Быть-можетъ, споръ съ Оттономъ, после бала,

          Его страшиться козней побудилъ;

          Но чтобъ его къ тому ни побуждало,

          Онъ всехъ теперь могущественней былъ.

          Но всё вокругъ его превозносило.

          Кто бъ вкругъ своихъ господъ ни покидалъ,

          Онъ каждаго охотно принималъ,

          Причёмъ, забывъ про гнётъ и десятину,

          Онъ нищету приветливо встречалъ

          И злымъ страстямъ убежище давалъ;

          Онъ привлекалъ неопытныхъ весельемъ

          И обещаньемъ слава и наградъ,

          Нельзя идти имъ было ужъ назадъ;

          Святой любви победу надъ изменой,

          При торжестве своёмъ, онъ предрекалъ,

          А злымъ сердцамъ съ грядущей переменой

          И такъ - къ возстанью было всё готово,

          И Лара лишь минуты ожидалъ

          Провозгласить - о чёмъ давно мечталъ -

          Отмену въ крае рабства рокового.

          Которымъ графъ Оттонъ его стращалъ;

          Но вызовъ въ судъ нашолъ готовымъ Лару

          Противостать взнесённому удару.

                              IX.

          Отъ техъ, кто созданъ былъ не для того,

          Чтобы пылать слепой въ нему враждою,

          Графъ Лара --съ злополучной для него

          И для врага исчезнувшаго ночи -

          Не безъ причинъ разспросовъ избегалъ

          Онъ о поездке некогда свершонной

          Имъ въ край чужой, въ которомъ онъ блуждалъ,

          Съ родной страной надолго разлучённый.

          Вовлёкъ онъ чернь въ свой собственный раздоръ.

          Не дорожа ни жизнiю, ни славой,

          Онъ былъ достоинъ роли величавой.

          Онъ жертвой лжи людской себя считалъ,

          Лишь врагъ бы съ нимъ ту гибель разделялъ.

          Не съ рабствомъ онъ покончить порывался,

          А замышлялъ возвысить бедняковъ

          И темъ смирить богатыхъ гордецовъ.

          Онъ мнилъ вкусить въ стенахъ его покой,

          Но человекъ, совместно съ злой судьбой,

          Нашолъ его и въ дедовскомъ жилище.

          Будь Божiй мiръ проникнутъ тишиной,

          Но, вызванный на сцену злой судьбой,

          Вождёмъ борьбы убiйственной явился.

          Въ нёмъ всё одинъ вселять могло лишь страхъ -

          И гладiаторъ виделся въ глазахъ.

          Что пользы въ техъ реляцiяхъ сраженiй,

          Съ ихъ пиромъ птицъ и зломъ опустошенiй,

          Вт которыхъ всё, что сердце шевелитъ,

          Лишь объ измене счастья говоритъ,

          Другихъ, слабейшихъ, о ниспроверженьи

          Валовъ и стенъ, о крови и огне?

          И въ этой вновь начавшейся войне

          Явилось всё, какъ это было прежде,

          Не уделявшихъ места ни надежде,

          Ни жалости къ несчастiямъ людей.

          И въ томъ, и въ этомъ лагеряхъ те жь страсти

          Росли въ сердцахъ при перемене счастья,

          Иль за свободу мечъ свой подымало -

          Веб находило, что убитыхъ мало

          И что всехъ надо бить и убивать.

          Мечъ изнемогъ подъ гнётомъ разрушенья,

          И вотъ надъ краемъ зарево стоитъ

          И смерть вокругъ съ улыбкою глядитъ.

                              XI.

          Подъ впечатленьемъ добытой свободы,

          Сначала бодро, но успехъ и пылъ

          Въ конце-концовъ ихъ дело погубилъ.

          Они внимать советамъ перестали -

          И безъ приказа битвы начинали.

          Напрасно онъ унять толпу старался

          И водворить порядокъ въ ней пытался:

          Не потушить свершившему поджогъ!

          Тогда минута грозная настала

          Несчастный бой, ночная стычка, пленъ,

          Усталость, зной, засада, отступленье,

          Тревога - днёмъ, а ночью - скука бденья,

          И ярость битвъ, и неприступность стенъ,

          И лишь просторъ дурнымъ дающимъ чувствамъ -

          Вотъ вождь чего не могъ ни отвратить,

          Ни угадать, ни скрыть, ни изменять.

          Изъ нихъ любой желанный день сраженья

          Но для того, чтобъ знать одни мученья,

          Была безсильна твёрдость ихъ сердецъ.

          Ряды бойцовъ, какъ снегъ, приметно таютъ:

          Болезни, мечъ, лишенiя и зной

          И прежнiй пылъ отчаянье сменяетъ.

          Одинъ лишь вождь не падаетъ душой,

          Хоть тысячи, что вследъ за нимъ стремились,

          Давно до слабыхъ сотень сократились.

          Оконченъ путь - граница ужь видна.

          Пускай, уйдя отъ внутреннихъ раздоровъ,

          Они въ страну соседнюю внесутъ

          Лишь бремя бедъ и жгучiй ядъ укоровъ,

                              XII.

          Они идутъ. Луна ихъ освещаетъ

          И ихъ шаги во мраке направляетъ.

          Уже давно они лучи ея

          На глади водъ бегущаго ручья,

          Что отъ чужой земли ихъ отделяетъ.

          Но то не онъ: то вражеская рать!

          Идти ль вперёдъ? сразиться ль? отступать?

          То знамя ихъ гонителя Оттона!

          А это что - пастушiе огни?

          Чего жъ такъ ярко искрятся они?

          Но какъ ни малъ отрядъ ихъ утомлённый,

                              XIII.

          Пришли - стоятъ: то мигъ отдохновенья.

          Напасть ли имъ, иль ждать имъ нападенья?

          Когда они не медля нападутъ

          То, можетъ-быть, храбрейшiе прорвутъ

          Ея ряды и жизнь свою спасутъ.

          "И такъ - вперёдъ! пройдёмъ границу съ бою!

          Лишь тотъ, кому не въ радость умирать,

          "

          Мечъ извлечёнъ; подобранъ каждый поводъ;

          Промчится кликъ - и битва закипитъ

          И въ клике томъ для многихъ будетъ поводъ

          Почить навекъ таинственно сокрытъ.

          Мечъ обнажонъ. Лицо вождя спокойно;

          Но не безстрастьемъ взоръ его горитъ:

          Въ нёмъ чувство то, которое достойно

          Вождя съ душой, безтрепетно царитъ.

          Лишь непреклонность сердца выражаетъ

          И чья любовь его сопровождаетъ

          И здесь, въ бою - съ любовiю глядитъ.

          Онъ бледенъ, но не робость обливаетъ

          А томный светъ таинственной луны,

          Чей ясный ликъ межь тучами сiяетъ.

          Онъ молча взоръ свой къ юноше склоняетъ

          И, наклонившись, за руку берётъ

          Но пажъ былъ твёрдъ. Уста безмолвны были

          И лишь глаза, казалось, говорили:

          "Тебя враги, конечно, могутъ взять,

          Толпа друзей - покинуть и бежать,

          Могу навекъ, но только не съ тобою! "

          Раздался кликъ - и всё помчалось въ бой;

          Летятъ, ударъ - и прорванъ вражiй строй.

          Послушенъ конь напору острой шпоры;

          Сокрушены не храбростью - числомъ,

          Они отважно борятся съ врагомъ.

          Потовъ въ крови подъ грудой телъ багрится

          И до зари окрашенный катится.

          Повсюду, где отважный бьётся врагъ,

          А другъ главой склоняется во прахъ -

          Везде звучитъ могучiй голосъ Лары

          И слышатся меча его удары,

          Въ сердца друзей, разящихъ здесь и тамъ.

          Хоть каждый зналъ, что нетъ ему спасенья,

   Никто изъ нихъ не повидалъ сраженья:

          Напротивъ, видя, какъ ряды враговъ

          Рвались вперёдъ несдержанной волною.

          То одинокъ, то окружонь толпою,

          Онъ то ряды враговъ своихъ громитъ,

          То рать свою устраиваетъ къ бою

          Напоръ - и врагъ мешаться начинаетъ.

          "Вперёдъ!" - и онъ высоко подымаетъ

          Свой грозный мечъ. Но что съ нимъ? отчего

          Пернатый шлемъ склоняется его?

          Последнимъ въ жизни было для него -

          И смерть предъ нимъ возстала въ то жь мгновенье.

          Победный кликъ застылъ на языке

          И замеръ мечъ въ опущенной руке.

          Но поводъ внизъ скользитъ и упадаетъ

          Съ другой рукой и борзаго коня

          Уже вперёдъ нестись не понуждаетъ.

          Но пажъ - къ коню - склоняется - хватаетъ

          Тогда-какъ вкругъ сражаться продолжаютъ

          И кликовъ гулъ и стоны не смолкаютъ.

                              XVI.

          Заря. Взошло румяное светило

          Лишонныхъ датъ и шлемовъ боевыхъ.

          Сражонный конь лежатъ недвижимъ, тихъ,

          Съ разбитымъ лбомъ и лопнувшей подпругой,

          Разорванной предсмертною натугой;

          Кто направлялъ и пылъ его, и ходъ.

          Другiе, вкругъ простёртые, страдаютъ

          И близь реки отъ жажды умираютъ.

          Напрасно жажда гибельная ихъ

          Способной жизнь продлить всего на нихъ,

          Затемъ-что смерть надъ ними ужь витаетъ.

          Съ следами ранъ на жаркой голове,

          Они ползутъ по смятой мураве,

          Но вотъ они у речки наконецъ:

          Уста спешатъ, прохладу предвкушая,

          Прильнуть къ воде - и бедствiямъ конецъ:

          Ужь жажда ихъ не мучитъ - опочили!

          Но ужь никто не чувствуетъ ея:

          Потухъ огонь - нетъ искры бытiя!

                              XVII.

          Въ тени кустовъ, подъ липой благовонной,

          Судьбой сойти въ могилу обречённый.

          То Лара былъ. Онъ тихо умиралъ.

          Каледъ, его последняя опора,

          Не отводя отъ чорной раны взора,

          Унять концами шарфа своего.

          Графъ говорить - увы - не въ состояньи

          И лишь порой понять ему даётъ,

          Что онъ его отъ смерти не спасётъ,

          Онъ руку, шарфъ держащую, дрожа

          Къ своей груди съ любовью прижимаетъ,

          Чтобъ ободрить темъ беднаго пажа,

          Который глазъ съ страдальца не спускаетъ

          За исключеньемъ бледнаго лица,

          Поблёкшихъ устъ и взгляда мертвеца,

          Что всё, чемъ жизнь ещё его пленяетъ,

          Въ себе одномъ хранитъ и заключаетъ.

          Сойдя съ коней, враги по полю бродятъ,

          Повсюду Лару ищутъ - и находятъ:

          И - точно - что бъ съ победой было ихъ,

          Останься онъ, ихъ злейшiй врагъ, въ живыхъ?

          Его же взоръ горитъ однимъ презреньемъ,

          Съ судьбой его готовымъ примирить,

          Чтобъ смертью злой, земнымъ успокоеньемъ

          Его отъ волъ житейскихъ оградить.

          Но тотъ, взглянувъ, ему не отвечаетъ,

          Причёмъ злой взоръ, казалось, говорилъ,

          Что онъ о нёмъ совсемъ-было забылъ.

          Вотъ Лара вновь къ Каледу обратился -

          Но изъ стоявшихъ вкругъ него толпой,

          Увы, никто не понялъ речи той.

          Онъ говорилъ на томъ наречьи звучномъ,

          Съ воспоминаньемъ страшнымъ неразлучнымъ,

          Онъ о делахъ какихъ-то говорилъ,

          Но о какихъ - известно лишь Каледу,

          Съ которымъ вёлъ онъ тихую беседу,

          Тогда-какъ вкругъ сонмъ недруговъ стоялъ

          Забывъ на мигъ о грозномъ настоящемъ,

          А съ нимъ и мiръ и блага все земли,

          Они, склонясь, речь тихую вели

          О чудномъ сне, отрадномъ и манящемъ,

          Никто другой, ихъ ровъ суровый влёкъ.

                              XIX.

          Они, склонясь другъ въ другу, говорили -

          И речи ихъ такъ трогательны были,

          Изъ тона жь ведшихъ тихую беседу

          Понять лишь можно было, что Каледу

          Злой ровъ сильней, чемъ Ларе, угрожалъ:

          Такъ тихъ былъ звукъ - ласкавшiй и томившiй -

          Хоть Лары голосъ былъ и слабъ и тихъ,

          Но въ звуке словъ вполне всё ясно было,

          Покаместъ смерть себя не проявила

          Въ косненьи устъ и въ стонахъ роковыхъ.

          Такъ было всё въ нёмъ мрачно и безстрастно,

          Пока - въ виду зiяющихъ могилъ -

          Онъ на пажа свой взглядъ не обратилъ,

          Да разъ ещё, когда Баледъ несчастный,

          А Лара взоръ склонилъ въ лазуре ясной

          И на востокъ рукою указалъ.

          Светило ль дня такъ Лару поразило

          (Предъ нимъ въ тотъ мигъ, горя, оно всходило,

          Иль было то случайное движенье,

          Иль, можетъ-быть, въ то самое мгновенье,

          Какъ светлый Фебъ вздымался надъ землёй,

          Возсталъ изъ тьмы въ его воображеньи

          И на востокъ онъ молча указалъ.

          Но пажъ - взглянувъ - отъ солнца отвернулся,

          Какъ-будто уголь глазъ его коснулся

          И, обративъ глаза свои ко мгле,

          Покрытомъ мглой последняго недуга,

          Челе вождя, товарища и друга.

          Но если вождь страдать и продолжалъ,

          То своего сознанья не терялъ,

          Толпы къ нему вдругъ кто-то подошолъ

          И показалъ святой ему символъ

          Любви и правды - крестъ животворящiй,

          Онъ на него разсеянно взглянулъ

          Не разрешить нанъ съ вани безъ сомненья!

          Каледъ же крестъ простёртый оттолкнулъ,

          Какъ-будто онъ то сердце, что старалось

          Быть твёрдымъ въ часъ кончины, лишь смущалъ.

          Что для него жизнь только начиналась,

          Та жизнь любви, жизнь сладостная та,

          Что лишь тому желанною явилась,

          Кто сердцемъ чистъ, кто веруетъ въ Христа.

          Но вотъ его дыханiе стеснилось,

          Вкругъ впалыхъ глазъ разлилась синева

          И на колени юноши склонилась

          Его, какъ колосъ спелый, голова.

          Изъ рукъ своихъ остывшихъ, а Каледъ

          Своей руки у нихъ не отнимаетъ,

          И, глядя въ очи, словно ожидаетъ,

          Что вотъ въ нихъ вновь зажжотся прежнiй светъ.

          "Онъ живъ! глядитъ!" Увы! его ужь нетъ!

                              XXI.

          Каледъ гляделъ, какъ-будто демонъ кары

          Ещё царилъ въ холодномъ сердце Лары.

          Напрасно вкругъ стоявшiе толпой

          И отвратить глаза его старались

          Отъ мертвеца, сражоннаго судьбой.

          Когда жь толпа, приблизясь, захотела

          Его совлечь съ безжизненнаго тела,

          Своихъ кудрей въ отчаяньи не рвалъ

          И не тревожилъ Небо понапрасно,

          А молча всталъ, чуть слышно простоналъ

          И рядомъ съ темъ, кого любилъ такъ страстно,

          Кого любилъ! Ужели грудь мужчины

          Способна быть вместилищемъ лавины?

          Да, этотъ мигъ губительный открылъ

          То, что беднякъ такъ тщательно таилъ:

          Какъ тайна пола юноши открылась.

          Когда жь онъ вновь глаза свои открылъ

          И вновь къ нему сознанье воротилось,

          Каледъ уже не чувствовалъ стыда:

                              XXII.

          Графъ Лара спитъ не тамъ, где мирно спятъ

          Его отецъ и славныхъ предковъ рядъ,

          А тамъ, где онъ погибъ, какъ мужъ и воинъ;

          Хотя онъ не былъ патеромъ отпетъ

          И надъ страдальцемъ памятника нетъ,

          Нашедшемъ миръ въ жилище ночи вечной,

          И лишь одной душой оплаканъ былъ,

          И чья печаль была и долговечней,

          И глубже, чемъ печаль толпы безпечной.

          Хотя не разъ - стараясь разузнать -

          О прошломъ ей вопросы предлагали:

          Но никому безмолвiя печать

          Не удалося съ устъ ея сорвать.

          Ни - кто она? ни - почему связала

          Свою судьбу съ бездушнымъ гордецомъ,

          Хотя её всякъ спрашивалъ о томъ.

          Молчи, толпа! молчи - ни слова боле!

          Ужель любовь покорна нашей воле?

          Быть-можетъ, онъ инымъ былъ съ девой горъ

          Суровый духомъ чувствуетъ сильнее,

          Чемъ это людямъ кажется на взглядъ;

          Но не понять толпе, что и въ злодее

          Живётъ любовь, хотя уста молчатъ.

          Съумелъ её къ себе онъ привязать;

          Но тайны той она не захотела

          Разоблачить и людямъ передать;

          Теперь же смерть - своё покончивъ дело -

          Съ остывшихъ устъ безмолвiя печать.

                              XXIII.

          Когда земле земное отдавалось,

          На Ларе, кроме раны роковой,

          Добытыхъ имъ въ стране ему чужой.

          Где бъ ни провёлъ онъ годы молодые -

          Они прошли въ далекой стороне,

          Где лишь кипятъ тревоги боевыя

          Стремился ль къ славе онъ иль къ преступленью -

          Для всехъ осталось тайной, въ сожаленью.

          Но раны, имъ добытыя, гласятъ

          Лишь объ одномъ, что онъ отважно бился,

          Побольше могъ - увы, не возвратился.

                              XXIV.

          Въ ту ночь и часъ (то былъ разсказъ вассала),

          Когда луна ужь меркнуть начинала

          Съ вязанкой дровъ шолъ берегомъ вассалъ.

          Опустясь къ реке, чьё пенистое лоно

          Поило земли Лары и Оттона,

          Онъ за собой вдругъ топотъ услыхалъ

          Склонясь къ седлу, онъ что-то предъ собою

          Цветнымъ плащёмъ покрытое держалъ.

          Смущённый странной встречею такою,

          Старикъ следить за незнакомцемъ сталъ.

          Въ рукахъ, съ коня проворно соскочилъ

          И съ крутизны, кустарникомъ поросшей,

          Её въ потокъ ревевшiй опустилъ.

          Затемъ, взглянувъ направо и налево,

          Сердясь, что онъ, вздымая грозно чрево,

          Свою добычу слишкомъ выдавалъ.

          Затемъ, съ скалы сойдя, остановился,

          Надъ глубиной проворно наклонился,

          И быстро ихъ кидать въ пучину сталъ.

          Взглянувъ въ потокъ, вассалъ увиделъ тело:

          Оно плыло, гонимое волной -

          И на груди безжизненной блестела

          Но прежде чемъ сквозь хмурый мракъ ночной

          Онъ разсмотреть мелькавшiй трупъ решился,

          Въ него попалъ осколокъ роковой -

          И онъ навекъ въ пучину погрузился.

          Последнiй кругъ пока не стушевался:

          Тогда въ седло проворно онъ вскочилъ,

          Толкнулъ коня и по полю помчался.

          Подъ маской скрытъ былъ верхъ его лица;

          Когда то былъ жилецъ загробной ночи,

          То ихъ пригнать безсильны были очи.

          Но если рабъ-крестьянинъ не солгалъ,

          Что на груди убитаго сiялъ

          Могли бъ сказать, что тотъ девизъ узнали:

          Что Эцелина грудь онъ украшалъ

          Въ ту ночь, когда безъ вести онъ пропалъ.

          Когда онъ палъ - пусть Небо душу приметъ,

          Но пусть насъ мысль ужасная покинетъ,

          Что онъ во тьме былъ Ларою убитъ!

                              XXV.

          И Эцелинъ, и Лара, и Каледъ -

          Ни что пажа отвлечь не въ силахъ было

          Отъ местъ, где всё, что въ жизни сердцу мило,

          Оно, навекъ утративъ, схоронило.

          Ударъ судьбы надменный духъ сломилъ

          Когда отвлечь порой её пытались

          Отъ места, ей всехъ местъ другихъ милей,

          Ея глаза мгновенно загорались,

          Какъ у тигрицы, ищущей детей.

          Ея уста, зардевшись, начинали

          Кого-то звать и страстно умолять

          Ей на ея стенанья отвечать.

          Потомъ въ тени техъ липъ она садилась,

          Кто въ жизни ей дороже былъ всего,

          Въ последнiй разъ къ груди ея склонилась -

          И вновь предъ ней въ тумане возставалъ

          Тотъ мигъ, когда онъ гасъ и умиралъ.

          Она съ-техъ-поръ ихъ на груди своей -

          И вотъ, теперь она ихъ разстилала

          И, сжавъ рукой, къ земле ихъ прижимала,

          Какъ-будто кровь, текущую предъ ней,

          То, въ даль глядя, кого-то-вопрошала

          И за него сана же отвечала;

          То быстро, давъ кому-то знакъ рукой,

          Она съ земли проворно подымалась

          Отъ призрака, рождённаго мечтой.

          Но, воротись, уныло опускалась

          На полусгнившiй пень не вдалеке

          И, скрывъ лицо, въ раздумье погружалась,

          Фигуры непонятныя чертила.

          Но это длиться долго не могло

          И прежде чемъ светило дня взошло

          Семь разъ, она съ темъ рядомъ опочила,