Чайльд Гарольд.
Веселовский А.: Паломничество Чайльд-Гарольда (предисловие)
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Чайльд Гарольд. Веселовский А.: Паломничество Чайльд-Гарольда (предисловие)

ЧАЙЛЬДЪ ГАРОЛЬДЪ.

Источник: Байронъ. Библiотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

Паломничество Чайльдъ-Гарольда.

"Паломничество Чайльдъ-Гарольда". Не подчинилась она никакимъ требованiямъ теорiи, никакимъ правиламъ определеннаго эпическаго рода. Едва обусловлена она завязкой, - и обрывается неожиданно, не развязавъ узла фабулы; завлекая по временамъ повествованiемъ или описанiемъ странъ и народовъ, она покидаетъ постоянно его тонъ, чтобъ дать просторъ душевнымъ излiянiямъ, размышленiямъ, признанiямъ - и поэма превращается тогда въ сплошную лирическую исповедь. То сосредоточивается она какъ будто на изображенiи центральнаго характера, то растворяетъ его въ личности самого поэта, становится все субъективнее, интимнее, и наконецъ, совсемъ отбрасываетъ условно-принятую маску придуманнаго героя. Но личный элементъ сливается съ общимъ, гложущая грусть переходитъ въ мiровую скорбь, автобiографическiя черты уступаютъ место всемiрно-историческимъ картинамъ; минувшiе века, угасшiя цивилизацiи, целыя тысячелетiя встаютъ изъ своего разрушенiя, красноречиво говоря дальнему потомству. На смену этому поэтико-историческому волшебству выступаютъ въ удивительно богатомъ сочетанiи вечныя красоты природы, то величавой, могущественной, увенчанной ледяными альпiйскими коронами, то нежной или знойной природы горъ, моря; въ ея гармонiи и величiи духъ отдыхаетъ, а вследъ за темъ врывается живымъ потокомъ современность съ ея запросами и тревогами, и разсказъ становится смелымъ памфлетомъ...

Но этотъ странный самородокъ, - не поэма, не лирическiй циклъ, не натуръ-философская греза, не политическая манифестацiя, не элегiя пессимизма и душевнаго разлада, но все это слитое въ небывалое, нестройное, и властно захватывающее целое, - не былъ во всемъ своемъ разнообразiи созданъ одновременно; последовательное появленiе его частей обнимаетъ обширный и наиболее взволнованный перiодъ жизни поэта, - восемь летъ съ 1809 по 1817 г.; онъ былъ спутникомъ Байрона, нравственно выросталъ и развивался вместе съ нимъ, и это значенiе его, какъ автобiографической летописи, еще более возвышаетъ его достоинства.

"Паломничества". Его не подведешь подъ стать къ произведенiямъ съ определеннымъ, заранее намеченнымъ планомъ; оно не было сознательно задумано, но сложилось свободно, непосредственно, изъ ряда отдельныхъ лирическихъ импровизацiй, набросковъ, стихотворныхъ листковъ дневника путешественника; объединенные, они стали жить вместе; потомъ вследъ за ними пошли другiя группы такихъ же импровизацiй, уже сдержанныя отныне некоторымъ подобiемъ сюжета или плана, но до самаго конца сохранившiя духъ вольницы, съ скачками, отступленiями, эпизодами, возвратами къ прерванной нити. Объ источникахъ для подобнаго произведенiя почти и говорить нельзя. Въ ссылке самого Байрона въ одномъ изъ предисловiй къ поэме на скучнейшiй и назидательный романъ справедливо забытаго теперь беллетриста 18-го века, Джона Мура, и въ обещанiи дать въ лице Гарольда что-то въ роде "поэтизированнаго Zeluco" (героя этого романа) звучитъ несомненная иронiя. Между развратнымъ хищникомъ и циникомъ Зелюко и скорбникомъ Гарольдомъ нетъ ничего общаго. Сближенiе "Паломничества" (т. е. собственно лишь второй его главы, въ ея описанiяхъ Грецiи) съ книгой стиховъ искренняго эллинофила, бывшаго англiйскаго консула на Іоническихъ островахъ, Райта ("Horae Jonicae"). возможно въ той мере, въ какой могли быть сходны впечатленiя двухъ странниковъ по краю, бывшее величiе и современное паденiе котораго они близко принимали къ сердцу, - и затемъ оно уничтожается различiемъ генiальности одного изъ нихъ и симпатичной, благонамеренной посредственности другого. Если говорить объ источникахъ, то лишь по отношенiю къ некоторымъ описательнымъ или историческимъ частностямъ четвертой, итальянской песни "Гарольда", введеннымъ въ поэму на основанiи присоветованныхъ Байрону его другомъ Гобгоузомъ библiотечныхъ и музейскихъ справокъ, - но это, быть можетъ, слабейшiя места во всемъ произведенiи, которыя бледнеютъ и уничтожаются отъ сопоставленiя съ вдохновенными страницами, созданными вполне свободно.

- былъ только что законченъ, и его сменили картины первобытнаго, сурово красиваго горнаго албанскаго края, Байронъ впервые остановился на мысли задержать навсегда пережитое и перечувствованное во время своихъ скитанiй въ виде стихотворныхъ набросковъ, картинъ съ натуры и отпечатковъ съ собственныхъ настроенiй. Сначала приходилось вспоминать и оживлять недавно минувшее, среди албанской жизни вызывать образы и краски романскаго мiра; потомъ стихотворный разсказъ сталъ все быстрее догонять факты путешествiя, наконецъ почти сравнялся съ ними по времени, такъ что последнiе листки греческаго дневника написаны были тотчасъ после того, какъ Байронъ покинулъ въ первый разъ Грецiю, направляясь въ Константинополь, - и то, что впоследствiи названо было второю песнью "Чайльдъ-Гарольда", закончено было въ первоначальномъ виде во время стоянки на малоазiатскомъ берегу, въ Смирне, 28 марта 1810 года. Для своихъ летучихъ набросковъ Байронъ избралъ прихотливую форму, снова возрождавшуюся въ англiйскомъ стихотворстве (благодаря удачному опыту Beattie Кэмпбелла) и возвращавшую читателя къ вкусамъ и прiемамъ елизаветинскихъ временъ, къ девятистрочнымъ "стансамъ" Спенсера. Обширная коллекцiя такихъ стансовъ, накопившаяся за время пути, не занимала особенно важнаго места въ глазахъ Байрона среди привезенныхъ имъ въ Англiю рукописей, - поэтическаго результата странствiя. Только вследствiе настоянiй друга поэта, Долласа, согласился онъ дать ему на пересмотръ этотъ нестройный матерiалъ.

"Hints from Horace", - онъ "по разнымъ поводамъ написалъ несколько небольшихъ стихотворенiй, а также очень много строфъ въ Спенсеровскомъ вкусе, касающихся странъ, которыя онъ посетилъ". Ни слова о плане, соединяющемъ эти строфы, о сколько нибудь законченномъ произведенiи, составившемся изъ нихъ, о герое, чьи деянiя, мысли и чувства оне должны изображать. Необходимая связь, подобiе плана и фиктивная личность героя внесены были, стало быть, лишь после того, какъ Долласъ, пришедшiй въ восхищенiе отъ импровизацiй, которыя, по мненiю Байрона "не стоили особеннаго вниманiя", и поддержанный несколькими спецiалистами изъ литературнаго цеха, заставилъ поэта согласиться на обнародованiе. Тогда то началась сложная работа не только редактированiя и спайки между собой частей будущей поэмы, но и обработки личнаго, героическаго элемента, въ которомъ не было нужды, пока описанiя и излiянiя шли прямо отъ имени самого путешественника. Для впечатленiй туриста могъ быть удержанъ и впредь этотъ прiемъ, - но тамъ, где выступали въ лирической исповеди слишкомъ заветныя, интимныя черты семьи, среды, общественныхъ отношенiй, личнаго прошлаго, заботливый литературный трибуналъ не удовольствовался даже прозрачнымъ псевдонимомъ Childe-Burun (древняя форма фамильнаго имени поэта), предложеннымъ Байрономъ, и потребовалъ совсемъ новаго наименованiя. Такъ вступила въ поэму тень Гарольда. Это действительно тень, туманный образъ, а не реальное лицо съ самобытной, отдельной своей душевной исторiею, - и чемъ более подвигалась впередъ поэма, темъ заметнее становилась условность фигуры героя, а затемъ и ненужность ея. Хотя и принято вводить Гарольда, какъ литературный типъ, въ кругъ Ренэ, Вертеровъ, Ортисовъ, его собратiй по меланхолiи и душевной надломленности, но внимательное сравненiе его съ ними не можетъ не показать на ихъ стороне законченную, самостоятельную душевную жизнь, на его же лишь подобiе ея, прерванное небрежно и незаметно самимъ авторомъ. Вначале Байронъ, какъ будто привыкая къ навязанному ему раздвоенiю, сбирался въ теченiи разсказа дорисовать и мотивировать намеченное имъ въ первой песне; онъ называлъ Гарольда "лицомъ непривлекательнымъ, выставленнымъ со всеми его недостатками, которые авторъ легко могъ бы сгладить, заставивъ его больше действовать, чемъ разсуждать"; онъ готовъ былъ даже поморализировать на его счетъ, заявляя, что это - "не образцовый герой, но что онъ, наоборотъ, показываетъ, какъ извращенiе ума и нравственности ведетъ къ пресыщенiю, портитъ все радости жизни", но постепенно становился равнодушенъ къ тщательной выписке фиктивнаго характера, въ обширныхъ и превосходныхъ отступленiяхъ беседовалъ съ читателемъ уже отъ своего лица, вспоминалъ порою о Гарольде, возвращался къ нему, но все реже и на короткое время; наконецъ въ четвертой песне онъ вышелъ совсемъ на свободу, и только передъ окончательнымъ паденiемъ занавеса посвятилъ несколько грустныхъ словъ тому двойнику, съ которымъ когда то выступалъ въ путь, и который напоминалъ ему о поре "юности и свежести".

Пушкинское остроумное выраженiе о "Гарольдовомъ плаще", прикрывавшемъ далеко не байроническую натуру Онегина, можетъ быть применено, подъ условiемъ подстановки иныхъ, высшихъ понятiй, къ Байрону, какъ творцу "Паломничества". На немъ, какъ повествователе о "чувствительномъ" (какъ говорили въ 18 веке), т. е. гуманно отзывчивомъ странствiи среди людей, народовъ, государствъ, природы, и какъ глубокомъ и искреннемъ лирике, действительно накинутъ былъ "Гарольдовъ плащъ", и, если характеръ героя "Паломничества" не можетъ блистать въ ряду лучшихъ его созданiй, если плащъ порою плохо драпируетъ и маска отстаетъ отъ лица, то за ними выступаютъ благородныя, генiальныя черты поэта. Не Гарольдъ, а самъ онъ - истинный герой поэмы. Значенiе всего произведенiя переместилось, изменилось. Слабое въ фикцiи, оно (въ особенности къ концу) становится велико и могущественно въ воплощенiи действительности, личной и общей.

Но Гарольдъ былъ придуманъ, и необходимо было посвятить известную долю труда на бiографическое введенiе, посвященное ему при первомъ появленiи его на сцене. Такъ возникли строфы, описывающiя его юность, жажду сильныхъ ощущенiй и пресыщенность, его семейныя отношенiя и товарищество, родовой замокъ и т. д., съ сквозившими везде чертами изъ бiографiи поэта, но съ прибавками и оговорками, которыя пытались разстроить сходство. Гарольду вложено было въ уста самостоятельно возникшее, какъ отдельное стихотворенiе, "Прощанiе" съ отечествомъ (Ch. Harold's Good Night), - по признанiю Байрона, внушенное ему въ основной мысли старинной балладой лорда Максвелла. Предполагалось сначала снабдить Гарольда еще большей долею бiографическихъ подробностей, но соответствовавшiя строфы вышли такими близкими къ подлиннымъ чертамъ отрочества и юности Байрона, что редакторы присоветовали уничтожить ихъ (напр. две строфы передъ нынешней восьмою). Съ неудовольствiемъ и борьбой исполнялъ относительно сокращенiй советы Байронъ, пытаясь понять напр., почему къ уцелевшимъ въ поэме сильнымъ выходкамъ противъ англiйской политики въ Испанiи или хищничества англичанъ относительно памятниковъ греческой старины не могли присоединиться другiя протестующiя заявленiя на ту же тему, почему нужно было щадить Веллингтона, лорда Эльджина и др. Въ этой борьбе погибло въ обеихъ первыхъ песняхъ тринадцать строфъ, лишь въ наше время возстановленныхъ по рукописямъ. Взаменъ Байронъ предоставилъ себе широкую свободу для прибавленiй. Впечатленiя путешествiя были еще такъ свежи, что легко было вызвать изъ нихъ новыя поэтическiя картины Испанiи или Грецiи. Еще поразительнее вышли втеснившiяся въ поэму подъ влiянiемъ сильнаго аффекта, совершенно въ разрезъ съ общимъ ея ходомъ, глубоко печальныя строфы, оплакивающiя утрату таинственной "Тирзы" (личности, доселе неразгаданной, очевидно героини ранней, юношеской любовной связи Байрона, окруженной имъ непроницаемой загадочностью), - утрату, о которой лично онъ (не Гарольдъ) узналъ по возвращенiи изъ странствiй (строфы 95--98 второй песни, прибавленныя во время печатанiя). Въ общемъ обе песни обогатились, противъ рукописи, двадцатью тремя новыми "стансами" (въ седьмомъ изданiи, 1814 года, имъ предстояло еще разростись на одиннадцать строфъ, въ томъ числе на посвященiе "Іанте", красивому, изящному ребенку, дочке лэди Оксфордъ), - и въ этомъ виде, съ именемъ Байрона на заглавномъ листе (несмотря на настойчивое его желанiе выпустить поэму безъименно), 10 марта 1812 года "Паломничество" вышло въ светъ и "въ одно утро сделало Байрона знаменитымъ".

Значительное, почти столетнее отдаленiе отъ этой блестящей победы, возможность сравнить первыя главы поэмы, вышедшiя въ светъ (по определенно звучащей оговорке самого автора въ предисловiи) лишь "въ виде опыта", съ продолженiемъ разсказа, поднимавшимся резко обозначенными переходами все выше въ художественномъ и идейномъ отношенiи, - наконецъ влiянiе открытой для насъ совокупности всего байроновскаго творчества съ его великими красотами не могутъ не ослабить для новейшихъ поколенiй того сильнаго действiя, которое, по единодушнымъ показанiямъ современниковъ, произвели некогда первыя главы, повторенныя втеченiе одного только 1812 года въ пяти вступительнымъ строфамъ, и неожиданное насыщенiе слога древними оборотами, нуждающимися въ комментарiяхъ (черта, конечно, ослабляемая переводами). Шалость эта не достигла цели, не удовлетворила поэта, онъ скоро отбросилъ игру въ археологiю, чтобъ отдаться живой, безконечно разнообразной, сверкающей образами, речи. Но другiе прiемы сближаютъ его съ иною, классическою стариной; быть можетъ, отъ того, что и испанскiя картины набрасывались среди эллинской обстановки, а те, что изображали величiе и паденiе Грецiи, еще теснее связаны были съ культурными условiями древняго мiра, - въ разсказъ вплетаются имена и образы мифологическiе, которымъ место было бы въ писанiяхъ профессiональнаго классика. Подъ стать къ этому - изображенiе Гарольда на палубе корабля съ арфой въ рукахъ, произносящаго свое прощанiе съ родиной, тихо перебирая струны. Еще много неуверенности въ своихъ слоговыхъ силахъ, ведущей иногда къ риторике или темнымъ оборотамъ, которые приходится разгадывать, - монотонно звучатъ восклицанiя, открывающiя иногда одну за другою несколько строфъ ("Hark!" или "Lo!" или "By Heaven!" и т. д.), словно помогая неопытному автору выйти изъ затрудненiя. Въ типическихъ для Байрона, продержавшихся у него во весь первый перiодъ творчества, вставныхъ песняхъ, борется искренность и непосредственность тона такихъ излiянiй, какъ "Прощанiе" или "Къ Инесе", съ искусственностью албанской боевой песни (Tamburgi), которая, по словамъ Байрона, скомпанована имъ изъ отрывковъ разныхъ албанскихъ песенъ, - но не согрета суровымъ, боевымъ жаромъ, не свободна отъ разсудочности, и не въ силахъ возбуждать или горячить отвагу и любовь къ родине. Въ общихъ, основныхъ, столь важныхъ вообще въ "Паломничестве", идеяхъ еще заметна неустойчивость. Такъ уже заявленный имъ протестъ противъ губительныхъ, ожесточающихъ и корыстныхъ войнъ, сделавшiя Байрона впоследствiи (въ Донъ-Жуане) безславiемъ англiйское оружiе. Съ другой стороны, свободолюбiе поэта сводится не къ поддержке и прославленiю пользованiя политической свободой, но къ воспеванiю самаго момента добыванiя народной независимости. Еще не установился даже общiй тонъ повествованiя. Исполняя обещанiе, данное въ предисловiи, смешивать порою съ серьезнымъ смешное и забавное, поэтъ неожиданно, пользуясь случайнымъ поводомъ, можетъ отклониться въ сторону совершенно чуждой жизни; напр. отъ картинъ веселящагося во всю ширь Кадикса вдругъ перенестись въ Лондонъ и набросать въ остроумномъ очерке празднованiе воскреснаго дня буржуазною и рабочею толпой, устремляющеюся пешкомъ, во всевозможныхъ экипажахъ и на ладьяхъ по Темзе за городъ. Мелькнули эти сцены (строфы 69--70), и авторъ, словно разуверившись въ пригодности такихъ "отклоненiй" (variations), не вернется къ нимъ более. Но онъ не хочетъ ни за что подчиняться стесненiямъ правильнаго плана, и, переставъ искать развлекающихъ темъ, даетъ волю скачкамъ своей мысли, фантазiи, воспоминанiя. Среди испанскихъ бытовыхъ картинъ появляются вдругъ строфы, обращенныя къ Парнассу, у подножiя котораго, любуясь имъ, поэтъ слагалъ свои стихотворные очерки Испанiи и испанцевъ. Подъ конецъ второй песни сверкнула картина Константинополя, съ темъ чтобы быстро исчезнуть и после новыхъ импровизацiй на эллинскую освободительную тему, дать волю личному горю поэта о несчастной Тирзе. Поддавшись волшебству общаго впечатленiя, современники не заметили всехъ этихъ неровностей, недочетовъ, следовъ недостаточной опытности. До того велики и блестящи были затмившiя ихъ достоинства. Вместо красивой романтической небывальщины, приподнятыхъ страстей и эффектнаго героизма, передъ читателемъ выступала подлинная жизнь, душевная исторiя неподдельно реальной личности, слитой изъ Гарольда и его двойника, слышались речи, заявленiя мыслей, находившiя отзвукъ въ настроенiи всего, что тосковало, рвалось на волю, ненавидело застой и гнетъ, въ современномъ обществе; горячо и вдохновенно ставились великiя задачи освобожденiя народовъ, возвещая въ ту раннюю пору охватившiй потомъ несколько десятилетiй перiодъ нацiональнаго броженiя, борьбы и возстанiй, послужившихъ на пользу итальянской, греческой, испанской, польской идее, - и меланхолическiй певецъ превращался тогда въ пламеннаго Тиртея, вызывая испанцевъ или грековъ возстать противъ притеснителей, ликуя при виде взрывовъ народнаго героизма, подобнаго подвигу "сарагосскихъ девъ". Въ живомъ альтруизме такихъ порывовъ разрешались личная скорбь, душевное одиночество и презренiе къ людской низости, переданныя съ поразительной непосредственностью глубоко лирической исповеди, - но минутами они тонули въ безграничномъ просторе мiровой скорби, все сильнее развивавшейся у Байрона уже въ первомъ путешествiи, когда, попирая развалины давно минувшей исторической жизни, онъ виделъ всеобщее торжество разрушенiя и бренности. Послышались первыя заявленiя неисходной мiровой его тоски, которая такъ широко разовьется къ концу "Паломничества", - и когда, вырываясь изъ связи съ целымъ произведенiемъ, слышался внезапный стонъ усталой души, и изнывалъ умъ, томимый "демономъ Мысли" (стих. "Къ Инесе"), то былъ еще поводъ, чтобъ привлечь къ поэме и взволновать ея необычайнымъ содержанiемъ.

странъ, удрученныхъ избыткомъ культуры, въ края непочатые, все дальше въ глубь жизни по природе, оно должно было привести странника на востокъ, въ Египетъ, Персiю, даже Индiю (фантастическiй, не исполненный планъ), оно пестрело яркими этнографическими красками нравовъ, обычаевъ, типовъ, и на девственной албанской почве ввело читателя въ совершенно неведомый мiръ. На бытовомъ фоне выростали полныя жизни и движенiя картины, - въ первой песне бой быковъ въ Испанiи, во второй воинственный танецъ албанцевъ или празднества Рамазана, - а роскошная рамка южной природы дополняла впечатленiе. Казалось, такого красиваго поэтическаго пэйзажа еще никогда не было создано, - но и за нимъ скрывалась уже глубокая идея целительной мощи природы, прибежища для одинокихъ, страдающихъ и возмущенныхъ, идея, которая такъ широко разовьется въ третьей, швейцарской песне "Чайльдъ-Гарольда".

на полуслове, которымъ онъ закончилъ первую главу, пообещавъ и въ предисловiи дать со временемъ продолженiе, если первыя песни будутъ встречены благосклонно. Тяжелое впечатленiе смерти любимаго человека, навеки скрытаго имъ въ своихъ элегiяхъ отъ празднаго любопытства толпы, побудило его придать путевому описанiю неожиданный конецъ, совершенно игнорирующiй Гарольда, идущiй прямо отъ автора. Живыя картины экзотическихъ странъ, при помощи быстраго перехода, сменяются излiянiемъ горя человека, котораго судьба прiучаетъ видеть вокругъ себя гибель и смерть всехъ, кто былъ ему дорогъ и близокъ, котораго ждетъ одиночество или тяжкая необходимость снова войти въ толпу презренныхъ, ничтожныхъ, порочныхъ людей...

На этомъ настроенiи обрывается, какъ будто лишь на время, нить "Паломничества". Поэту казалось возможнымъ, въ случае успеха, снова овладеть ею и досказать свой восточный маршрутъ. Невольно раздробивъ содержанiе поэмы на лирику и этнографическое описанiе, онъ въ своихъ обещанiяхъ продолженiя какъ будто имелъ въ виду второй составной элементъ {Онъ выдвигалъ и подкреплялъ его обстоятельными примечанiями бытового характера, приложенiемъ переводовъ съ новогреческаго, несколькими стихотворенiями на мотивы изъ странствiя по Испанiи и Грецiи, присоединенными въ первомъ же изданiи къ поэме.}. Въ письме къ Долласу, осенью 1811 года, онъ говоритъ о проекте добавочной, третьей песни, въ которой хотелъ бы изобразить Трою и Константинополь; по его словамъ, проектъ этотъ былъ бы наверно выполненъ, еслибъ автору удалось снова посетить эти края (возобновленiе путешествiя было любимою мечтой его въ первые годы по возвращенiи). Но успехъ превзошелъ все ожиданiя; немногiя возраженiя и придирки критики, находившей Гарольда недостаточно рыцарственнымъ и благороднымъ, или сомневавшейся въ возможности считать его характеромъ положительнымъ, образцовымъ, - эти возраженiя, юмористически оцененныя имъ во второмъ предисловiи, заглушены были хоромъ всеобщихъ похвалъ и восторговъ, - и продолженiе "Чайльдъ-Гарольда" въ его первоначальномъ замысле, какъ поэтическаго отраженiя перваго байроновскаго странствiя, никогда не появилось. Единственный отрывокъ, состоящiй всего изъ двадцати семи стиховъ, сохранившiйся случайно въ семье Долласа, найденный въ наше время и озаглавленный его издателемъ, Роденъ-Ноэлемъ, - "Афонскiй монахъ", повидимому, принадлежитъ къ составу ненаписанной третьей, орiентальной песни "Гарольда", напоминая о своей связи съ нею сопоставленiемъ созерцательной тишины безчисленныхъ афонскихъ монастырей, обставленной чудною природой, съ умершей навеки Троей, смотрящей на Афонъ съ азiатскаго берега.

"Чайльдъ-Гарольда" прошло четыре года. Миновалъ лихорадочно-пережитый перiодъ светскихъ, личныхъ и литературныхъ трiумфовъ Байрона, когда въ возбуждающей атмосфере неумеренныхъ ожиданiй и нервныхъ восхищенiй необычайно быстро возникали одна за другой "восточныя поэмы"; умножились разочарованiя, раздраженiя, углубился житейскiй опытъ; отовсюду наползла и окрепла вражда, зависть, нетерпимость, не прощающая независимости, душевной силе, генiальности; настала, мучительно выстрадана была и оборвалась резкимъ, оскорбительнымъ диссонансомъ семейная драма Байрона, жадно подхваченная светскимъ злословiемъ и фарисейскимъ целомудрiемъ, превращенная въ общественное бедствiе, наказанная всеобщимъ остракизмомъ. Гонимая, всеми порицаемая, отвергнутая родною средой, но властная, ни за что на свете не способная подчиниться, выросшая благодаря закалу борьбы до титанизма, личность въ состязанiи своемъ съ целымъ строемъ жизни, дойдя до разрыва, устремилась вдаль, на волю, чтобъ не иметь более ничего общаго съ враждебнымъ ей народомъ. 25 апреля 1816 года Байронъ покинулъ Англiю. Началось второе и последнее его путешествiе, изъ котораго ему суждено было вернуться только мертвымъ. Первыя же сильныя впечатленiя въ новыхъ для него краяхъ побудили его, по прежней привычке, взяться за перо для набросковъ лирическаго дневника; после посещенiя ватерлооскихъ полей битвы написаны были въ Брюсселе первые его листки, дальнейшiе возникали по мере хода путешествiя, на Рейне, въ Швейцарiи, для сдерживающей и объединяющей ихъ связи показалось полезнымъ вызвать снова тень Чайльдъ-Гарольда, - и такимъ образомъ возникла третья песнь (новой формацiи) "Паломничества".

Глубокой грустью проникнуты те открывающiя разсказъ строфы ея, въ которыхъ томимый судьбою поэтъ оглядывается на годы юности, когда впервые сталъ его спутникомъ Гарольдъ, когда сложилась фабула произведенiя, едва начатаго и вскоре прерваннаго. Можетъ ли онъ довериться своимъ силамъ, можетъ ли онъ "петь, какъ прежде пелось"? Жизнь и время изменили его; съ нимъ вместе изменился "душой, и видомъ, и возрастомъ" Гарольдъ. Выступая снова въ поэме, они не въ силахъ дать того соединенiя светлыхъ картинъ природы и быта, горячности политической мысли, юношескаго лиризма, съ внезапными приступами тяжкаго раздумья и горя о первыхъ утратахъ, - которое составляло прелесть первыхъ песенъ. Не великъ промежутокъ между ними и ихъ продолженiемъ. - всего четыре года, но передъ нами какъ будто другой человекъ, много пожившiй, съ тяжелымъ бременемъ на душе, съ обобщенiями, выводами, целями, которыя прежде ему были почти неведомы. Порою ему кажется, что онъ слишкомъ долго "мыслилъ мрачно", до того, что "мозгъ его сталъ водоворотомъ пылкости и фантазiи", ему вспоминается зловещiй фонъ душевной исторiи всехъ героевъ его восточныхъ поэмъ, этихъ выразителей болезненно-возбужденной психической его жизни въ недавнемъ прошломъ, - жалили и мучали воспоминанiя о только что вынесенномъ потрясенiи, - мысль его неслась навстречу новымъ ощущенiямъ, способнымъ дать успокоенiе, гармонiю, отраду, и, более чемъ когда либо постигнувъ целительную силу природы, онъ шелъ къ ней, чтобъ слиться съ нею и оздороветь душой. Но желанное успокоенiе на ея лоне и новый строй мыслей, слагавшiйся среди ея величавыхъ красотъ, вели не къ примиренiю и уступчивости, но еще явственнее обозначали твердыя, законченныя формы обособившейся, сильной просветленной, вдохновляемой отныне еще более высокими целями. Переживавшiйся Байрономъ переворотъ былъ такъ субъективенъ и такъ напряженъ, что, несмотря на полюбившуюся ему сначала мысль призвать къ себе на помощь Гарольда, онъ такъ безотчетно, невольно пробился съ своими личными мыслями и чувствами сквозь условность и фикцiю, что, уделивъ своему герою десятокъ другой строфъ для отдельной обрисовки его характера и настроенiй (при чемъ въ лирической, вставной импровизацiи на Драхенфельзе, ему приписаны были слишкомъ определенно-автобiографическiя байроновскiя черты, - въ данномъ случае искренняя преданность поэта къ сводной его сестре, Августе), онъ отбрасываетъ до конца песни ненужный более вымыселъ, и съ этихъ поръ, занимая весь первый планъ, открыто и сполна обрисовывается передъ читателемъ въ одинъ изъ важнейшихъ моментовъ своей жизни. Съ самого начала "швейцарскаго эпизода" Байрону выпало на долю редкое счастье сближенiя и тесной дружбы съ Шелли. Широкое философское развитiе, глубина мысли, горячая вера въ конечное торжество правды, лиризмъ освобожденiя соединялись въ его друге съ безграничнымъ просторомъ воображенiя, съ пантеистическимъ культомъ природы. Неразлучный съ Байрономъ, спутникъ его во многихъ странствiяхъ по Швейцарiи, увлекательный собеседникъ въ неистощимыхъ обсужденiяхъ общихъ вопросовъ, онъ вывелъ его изъ тревогъ, гнева и разъедающей грусти въ свой светлый мiръ; его борьбу съ судьбою и людьми онъ осветилъ античнымъ примеромъ самоотверженнаго титанизма Прометея, который съ отрочества Байрона уже подействовалъ на него, теперь же, въ передаче и объясненiяхъ эсхиловой трагедiи устами Шелли, предсталъ передъ нимъ въ новомъ свете. Эти благiя влiянiя возвращали поэта къ альтруизму первыхъ песенъ "Гарольда", по его же словамъ лишь скрытому потомъ, но никогда не изглаживавшемуся; они подняли и развили лучшiя стороны его духа и облагородили его творчество. Въ этомъ настроенiи онъ могъ создать "Манфреда", "Шильонскаго узника", своего "Прометея"; въ такое редкое сочетанiе входитъ третья песнь "Паломничества", счастливо противополагаясь въ этомъ двумъ своимъ предшественницамъ, явившимся одиночнымъ починомъ случайно напавшаго на путь свой генiальнаго юноши. Теперь это зрелый художникъ, овладевшiй средствами своего искусства, способный по прежнему пренебречь иногда мелочами формальной стороны, строгой правильностью стиха, но достигающiй несмотря на эти недочеты, наряду съ пленительными и меланхолическими красотами, сильныхъ и величественныхъ эфектовъ. Онъ сталъ терпимее и воспрiимчивее относительно внешнихъ влiянiй. Несомненно на него подействовалъ Шелли {Влiянiе это изучено въ книге Gillardoii, "Shelley's Einwirkung auf Byron" Karlsruhe. 1898.}, но онъ же научилъ Байрона ценить такого живописца природы, какъ Вордсвортъ, надъ чьимъ реализмомъ когда-то онъ такъ зло подсмеялся въ "Англiйскихъ бардахъ"; почудились Байрону красоты и у другого изъ поэтовъ "озерной школы", Кольриджа, не менее враждебно относившагося къ нему, и онъ свободно усвоилъ одинъ мотивъ изъ оригинальной его поэмы "Christabel", столь увлекавшей впоследствiи Пушкина. Но влiянiя и отголоски ни въ чемъ не ослабили самостоятельной силы поэта, выразившейся такъ ярко въ третьей песне "Гарольда", что вплоть до появленiя "Донъ-Жуана" самъ Байронъ считалъ ее лучшимъ своимъ произведенiемъ. Снова, какъ прежде, ее составили два элемента, впечатленiя и описанiя пути, и лирическая исповедь въ чувствахъ и помышленiяхъ. Внешняя занимательность перваго изъ нихъ убавилась; теперь не было уже той пестроты красокъ неведомыхъ, далекихъ краевъ, той разноплеменной толпы, которая служила привлекательнымъ фономъ картины. Маршрутъ гораздо короче, - отъ Брюсселя и Ватерлоо, вверхъ по Рейну, въ Швейцарiю, съ быстрымъ переездомъ черезъ немецкую ея часть къ Женевскому озеру; несколько картинъ его береговъ, изображенiе бури на его водахъ и въ окрестныхъ горахъ, - путь конченъ, вдали уже манитъ странника къ себе Италiя, и разсказъ, дописанный къ тому же на перепутье, въ Ouchy подъ Лозанной (27 iюня 1816 г.), снова обрывается. Не внесено описанiе сильно заинтересовавшаго Байрона величавыми впечатленiями путешествiя въ бернскiй Оберландъ, сжато занесеннаго имъ въ свой дорожный дневникъ, - но ведь оно существенными своими чертами, картинами альпiйской природы, вечныхъ снеговъ, составило обстановку душевной драмы Манфреда. Да, невелика и не разнообразна была путевая часть новой песни "Паломничества", но отдельныя ея сцены, содействуя тому круговороту, который долженъ заменять субъективное общимъ и лирику пейзажемъ, съ другой стороны даютъ въ свою очередь богатую пищу для размышленiй и заявленiя взглядовъ. Посещенiе ватерлооскихъ полей (всего черезъ годъ после битвы), превратившихся въ тучныя хлебныя нивы, - "какъ будто кровавый дождь, оросивъ ихъ, подготовилъ чудесную жатву" (невольно вспоминается древнерусское сравненiе, въ "Слове о полку Игореве", битвы съ страшнымъ посевомъ, политымъ кровью), - это посещенiе, подобно блужданiю молодого Байрона по полямъ Марафонскимъ, наводитъ его на думы о войне, о ничтожестве воинственной славы, о вековечной терпимости человечества къ массовымъ истребленiямъ людей; оно приводитъ не только къ подробной и живой картине боя, которой предпослана даже вступительная сценка разогнаннаго первыми выстрелами брюссельскаго бала, но и къ всемiрно-историческому суду надъ величiемъ и героизмомъ завоевателей, къ опыту оценки личности Наполеона (одному изъ многихъ у Байрона, произнесшаго окончательный приговоръ надъ французскимъ императоромъ лишь въ четвертой песне "Гарольда"), къ резкой характеристике "безумiя", увлекающаго на арену исторiи честолюбiе государственныхъ людей, царей, религiозныхъ вождей, творцовъ системъ, войнолюбивыхъ бардовъ, наконецъ къ старой, но все более крепнущей въ Байроне скорбной думе о тщете и бренности всего выдающагося и могучаго. Отъ бельгiйскаго ландшафта мы отходимъ безконечно далеко; среди племенъ и эпохъ выступаетъ задумчивый образъ самого поэта; это онъ ввелъ подъ влiянiемъ только что пережитаго въ свое изложенiе поразительную притчу о разбитомъ зеркале, сохраняющемъ въ безчисленныхъ осколкахъ своихъ черты отраженнаго въ немъ несчастнаго лица; это личное оправданiе, хотя и приданное Наполеону, - что "для натуръ стремительныхъ спокойствiе - адъ!"

жизни, но среди нихъ именно и слышится вдругъ вызванная лаской и дружелюбiемъ встретившихъ Байрона у Драхенфельза съ цветами девушекъ импровизацiя, обращенная къ любимой сестре; разрушенная людскою злобой гармонiя выступаетъ наглядно и болезненно, - и дневникъ туриста превращается въ грустную страницу автобiографiи. Паломничество къ памятнымъ местамъ творческой или общественной деятельности прежнихъ временъ, окаймившимъ Женевское озеро, напомнивъ о Вольтере, Жанъ-Жаке Руссо, Гиббоне, воскрешаетъ образы этихъ "гигантскихъ умовъ" (gigantic minds), coздаетъ живые ихъ образы, устанавливаетъ связь между деятельностью, отныне предстоящей Байрону, и великими предшественниками, и темъ вводитъ въ кругъ идей, развитыхъ въ поэме, преемственную солидарность вождей мысли. Но этого мало, - воспоминанiе о Руссо связано съ оценкой сильнаго и долгаго влiянiя его на умы, отраженiя его идей на задачахъ великой французской революцiи; слышится строгiй приговоръ надъ ея ошибками и недосмотрами, способными привести къ водворенiю реакцiи; гневъ на господство мрака потрясаетъ поэта; "этого нельзя вытерпеть, и этого не потерпятъ!" восклицаетъ онъ, предсказывая затемъ близость новаго, глубокаго переворота. Поводъ, поданный эпизодомъ путешествiя, привелъ здесь къ одному изъ наиболее радикальныхъ заявленiй поэта.

внутренней, одухотворенной жизни, возбуждаетъ его къ новому проявленiю не только великаго таланта поэтическаго пейзажиста, но и къ небывалому у него подъему философскаго, почти религiознаго преклоненiя передъ природой и слiянiя съ нею. Въ сфере живописи съ натуры, конечно, превосходны картины звездной, тихой ночи на озере, или бешенства горной бури, или трогательной, идиллической тишины въ Кларане и на берегахъ Рейна. Но оне бледнеютъ передъ пафосомъ обоготворенiя природы. Теперь поэтъ чувствуетъ мiровую жизнь, свое единство съ вселенской душой; онъ не допускаетъ мысли объ одиночномъ своемъ существованiи, - ведь, онъ часть всего. "Разве горы, моря, небеса, не часть моей души, и я не часть ихъ?" восклицаетъ онъ. "Горы - его друзья", "тамъ, где рокочетъ океанъ - его родной прiютъ"; какъ древнiй халдей-звездочетъ, готовъ онъ молиться звездамъ, "поэтической мечте небесъ"; снежные великаны высятся передъ нимъ, какъ "дворцы природы". Въ чудномъ уединенiи среди великаго, сильнаго, вечнаго, онъ долженъ возродиться, "лучшiя стороны духа, скрытыя, но не подавленныя, здесь снова оживутъ". Онъ вернется къ людямъ съ иными чувствами и мыслями; они и понять не могутъ, что "удаляться отъ людей не значитъ презирать, ненавидеть ихъ". Уже сказался происшедшiй въ немъ переломъ. Раскаты грома и бури невольно сравнилъ онъ, какъ бывало, съ своими душевными бурями, но онъ не отдается этимъ терзанiямъ, онъ рвется теперь къ живой деятельности, томится сознанiемъ, что не сможетъ все высказать, все выразить, "душу, сердце, умъ, страсти, то, къ чему когда-либо стремился, чего онъ жаждетъ, что знаетъ, чувствуетъ, выноситъ". "Еслибъ онъ все это могъ заключить въ одномъ слове, и это слово было бы молнiя, ". Такъ съ поэзiею природы тесно связанъ отпечатлевшiйся въ третьей песне "Гарольда" переходъ Байрона къ деятельной жизни во имя освобождающихъ человечество идеаловъ, превращенiе его изъ мятежнаго титана въ одного изъ "пилигримовъ къ вечности" (pilgrims o'er Eternity), которыхъ онъ такъ величественно изобразилъ. Возвраты горя, въ роде техъ глубоко грустныхъ обращенiй къ разлученной съ нимъ навсегда маленькой дочке Аде, которыя начинаютъ и заканчиваютъ собою третью песнь (совершенно вразрезъ съ общимъ ходомъ повествованiя), не въ силахъ изменить въ чемъ либо его решенiя начать новую жизнь.

Вскоре после того, какъ написаны были последнiя строки швейцарской песни "Гарольда", паломничество его автора возобновилось. Италiя, чье радужное виденiе блеснуло въ конце разсказа, маня къ себе, предстала передъ нимъ. Совершенъ былъ, полный новыхъ красотъ, перевалъ черезъ Альпы, раскинулась ломбардская долина, показались первые большiе итальянскiе города, Миланъ, Верона, съ памятниками изящной культуры, съ блескомъ и возбужденностью нацiональнаго темперамента жителей, прикрывавшими политическую зависимость и чужеземный гнетъ, съ чудесами поэзiи, музыки, женской красоты, - наконецъ, во всей своей сказочной оригинальности, Венецiя, скоро завлекшая въ свои сети давно мечтавшаго о ней поэта, закруживъ его въ водовороте своей безпечной и порочной жизнерадостности. Впечатленiй снова было множество; одна уже смена величавой альпiйской панорамы иною, нежащей природой, возвращавшей къ испытаннымъ въ юности сильнымъ ощущенiямъ, не могла пройти не перечувствованною. Контрастъ былого величiя съ современнымъ упадкомъ и рабствомъ Италiи также освежалъ одинъ изъ привычныхъ байроновскихъ мотивовъ, всегда возбудительно действовавшихъ на поэта. Но муза его безмолвствовала; этой "Паломничества". Гарольдъ, казалось, снова преданъ былъ забвенiю. Судя по внешности, то же забвенiе постигло и великое, благородное решенiе, которое въ светлый швейцарскiй перiодъ открывало передъ поэтомъ будущность подвижника света и свободы. Венецiанская нега, заманчивая, легко вспыхивавшая любовь парализовали, казалось, силы и волю. Въ последнiй разъ передъ замиранiемъ разгорелись страстные инстинкты молодости. Духовное одиночество было большое. Возле не было ни одного сильнаго духомъ человека, который могъ бы сколько нибудь помериться съ живительнымъ влiянiемъ Шелли. Между Байрономъ и итальянскими писателями еще не завязалось близкихъ отношенiй; о существованiи обширной нацiональной партiи действiя онъ едва подозревалъ. Въ эпикурействе первыхъ своихъ венецiанскихъ месяцевъ онъ топилъ тоску, снова овладевшую имъ, недовольство на свою неустойчивость, грусть о потерянной будто бы жизни. Старое надвинулось на него, переживаемый искусъ действовалъ тяжело и современемъ привелъ къ суровому осужденiю развратившейся Венецiи, косвенной виновницы застоя въ его развитiи. Тяжелая болезнь, вынесенная благодаря плохой гигiене города, гнили его каналовъ и заразе, могла только усилить душевную подавленность и тревогу. Выздоровленiе потребовало перемены воздуха, путешествiя. Типическiй у Байрона духъ скитальчества взялъ верхъ, Венецiя и любимая женщина были на время покинуты, передъ странникомъ предстали северо-восточная и средняя Италiя во всемъ блеске многовековой культуры, Флоренцiя, Римъ, - снова зароились благодатныя впечатленiя, недавняя тоска и едкое раздумье встретились съ мыслями и влеченiями высшаго порядка, вдохновенiе ожило, - вернувшись, Байронъ сначала самъ не верилъ возможности продолжать "Гарольда", даже наотрезъ отрицалъ существованiе какихъ бы то ни было набросковъ изъ римскаго путешествiя, потомъ строфы посыпались целымъ потокомъ, и въ двадцать шесть дней закончена была (на байроновской вилле La Mira, у реки Бренты) четвертая и последняя часть "Паломничества".

"Laus Deo!" (Хвала Богу!) въ знакъ отрады, что конецъ насталъ, последней песне предстояла своеобразная судьба постепенно разростаться и после этой вожделенной минуты. Когда фантазiя поэта вызывала, въ рамке недавняго прошлаго, новые образы и обогащала поэму свободно сложившимися красотами, это развитiе и приращенiе было на пользу. Но, когда на байроновской вилле показался задержавшiйся долее поэта въ Риме Гобгоузъ, прочелъ рукопись, видимо ища въ ней возможно более полнаго стихотворнаго описанiя всего исторически достопримечательнаго, чемъ они только что увлекались, и съ авторитетомъ преданнейшаго друга и бывалаго спутника, еще со временъ перваго байроновскаго путешествiя, присоветовалъ ввести въ поэму новыя картины и дополнительныя описанiя, для которыхъ сталъ усердно собирать справки въ библiотекахъ Венецiи, это, выполненное уже въ программе расширенiе четвертой песни, достигшей необъятныхъ размеровъ, могло служить только ко вреду. Вообще съ 130 строфъ она дошла до 185 и своимъ развитiемъ подавила всехъ своихъ предшественницъ, взобравъ въ себя необыкновенно разнообразный матерiалъ, литературный, историко-археологическiй, художественно-критическiй (въ оценке памятниковъ искусства); временами прямо чувствуешь, что самому поэту стоило большихъ усилiй разработывать тэмы, къ которымъ онъ не чувствуетъ особой склонности. Такъ, посещая галереи Флоренцiи и Рима, онъ съ трудомъ анализировалъ свои впечатленiя, и все виденное сливалось у него въ общее представленiе красоты. Съ большою искренностью признается онъ (строфа 61) въ томъ, что ценить и понимать величiе природы для него сроднее и доступнее, чемъ формулировать оценки памятниковъ искусства - и, несмотря на это, онъ не считаетъ возможнымъ воздержаться. Зато необходимость заставила его обращаться къ книжнымъ источникамъ, особенно къ "Письмамъ" Дюпати объ Италiи (1788). То же испытывалъ онъ по отношенiю къ темъ изъ историческихъ достопамятностей, которыя не увлекли, не потрясли его, но все же значились въ программе. Но когда стансы вырывались изъ глубины сильнаго душевнаго движенiя, когда видъ статуи умирающаго гладiатора вызвалъ и поразительный по рельефности образъ, и рядъ глубокихъ размышленiй, приравнявшихъ собственную судьбу поэта къ участи античнаго бойца, слагалось удивительное украшенiе поэмы.

Въ письмахъ къ близкимъ людямъ, характеризующихъ четвертую песнь "Паломничества", Байронъ оттенялъ ея различiе отъ третьей темъ, что она "гораздо менее метафизична", что онъ, отойдя отъ прiемовъ Шелли и Вордсворта, заменилъ ихъ новыми. Если значительную долю новизны видеть въ обширномъ развитiи описательной стороны, въ которой съ поэтическими, привычными въ большей части "Чайльдъ-Гарольда", картинами спорятъ безстрастныя стихотворныя переложенiя фактовъ, то значенiе этого новшества сомнительно. Сравнительно уже важнее поэтическая летопись итальянскаго творчества, связанная съ посещенiемъ пепелищъ, могилъ или нацiональныхъ памятниковъ великихъ стихотворцевъ прошлыхъ вековъ, - летопись, въ которой сiяютъ имена Данта, Петрарки, Боккачьо, Тасса, Арiоста, - символическое изображенiе того новаго очарованнаго мiра, въ который вступилъ Байронъ со времени поселенiя въ Италiи, и съ которымъ (въ особенности - въ культе Данта) его связалъ самый искреннiй энтузiазмъ. Поднимаясь еще выше и переходя къ сильному вдохновенiю, вызываемому посещенiемъ и созерцанiемъ великой старины, читатель остановится въ изумленiи и сочувствiи передъ чуднымъ виденiемъ стараго Рима, воскресающаго подъ перомъ поэта не въ отдельныхъ памятникахъ своихъ, но въ общемъ духе, въ образахъ, передъ которыми бледнеютъ и те строфы о Венецiи, ея прошломъ и настоящемъ (предмете, слишкомъ хорошо известномъ Байрону), которыя открываютъ собою главу. Въ последнiй разъ въ поэме, но съ большей, чемъ когда либо силой, выступаетъ мiровой контрастъ величiя и разрушенiя; съ деспотизмомъ Рима связывается оценка новейшей наполеоновской тиранiи. Мы снова на широкой арене всемiрной исторiи, мiровыхъ вопросовъ, мiровой скорби. Но ведь это возвратъ къ "метафизике", это прежняя, прекрасная, еще более умудренная жизненнымъ опытомъ, поэтическая манера...

Въ ней, въ развитiи той преемственности идей, стремленiй, думъ, которая одна можетъ связывать разрозненныя части "Паломничества", - настоящее значенiе четвертой песни. Искреннее сочувствiе къ Италiи, къ "итальянской идее" не можетъ не привлекать къ ней, хотя въ другихъ произведенiяхъ Байрона оно разработано съ еще большимъ могуществомъ. Но глубокiй, потрясающiй интересъ составляютъ те новыя, задушевныя ноты, которыя даютъ взглянуть во внутреннiй мiръ многоиспытаннаго странника, блуждающаго по стогнамъ былого въ раздумье, словно "развалина среди развалинъ", - которыя показываютъ намъ его то въ минуту его призыва къ Немезиде, когда онъ грозитъ ополчившимся противъ него людямъ самымъ тяжелымъ своимъ проклятiемъ, - прощенiемъ, - то въ его обращенiи къ "матери-земле" и къ небу, которыхъ онъ зоветъ въ свидетели, - то въ повороте его настроенiя къ надежде на поэтическое безсмертiе, къ сознанiю, что онъ "жилъ не даромъ", что пока будутъ раздаваться звуки его родного языка, заветы поэта не перестанутъ разноситься по свету, - то въ его горячей вере въ торжество свободныхъ идей, вере, поддержанной энтузiазмомъ Шелли, и нашедшей лучшее свое выраженiе въ прекрасной метафоре "знамени свободы, разорванномъ, пострадавшемъ, но съ бурною силой несущемся ветра".

на другiя странствiя, разрешается темъ, что первоначальный замыселъ, связанный съ мотивомъ путешествiя, уже ослабелъ и изветшалъ къ данному времени, тогда какъ лирическiй элементъ переросъ его. Для этого же важнейшаго элемента одинаково открыты были иные пути проявленiя. Действительно, пора было остановиться; после прелестнаго виденiя съ горнаго гребня въ Альбано, когда вдали показался старинный любимецъ Байрона, океанъ, удобно было прервать разсказъ на сильно приподнятомъ настроенiи.

Праздныя попытки такихъ недальновидныхъ подражателей Байрона, какъ Ламартинъ или князь Вяземскiй, сильно агитировавшiй въ томъ же смысле, подбивая Пушкина и Жуковскаго къ работе - попытки продолжить, окончить "Паломничество Чайльдъ-Гарольда", выдать подъ своимъ именемъ пятую, последнюю часть поэмы, совершенно несостоятельны въ самой сущности своей. "Паломничество" дорого и потомству во всей своей неправильности, незаконченности, вечныхъ переходахъ и извилинахъ содержанiя, дорого поэтической мощью, великой душевной правдой, художественными красотами и неизменной, глубокой человечностью.