| Автор: | Байрон Д. Г., год: 1817 |
| Категория: | Драма |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Манфред. Примечания (старая орфография)
МАНФРЕД.
Байрон провел в Швейцарии четыре месяца и три недели: он приехал в Сешерон 25 мая, a уехал из виллы Диодати в Италию 6 октября 1816 г. В течение этого периода им была написана значительная часть III-й песни "Чайльд-Гарольда", "Шильонский Узник" с семью стихотворениями, которые были напечатаны вместе с этой поэмой, и "Монодия" на смерть Шеридана. В это же время был начат и "Манфред".
В примечании к "Заклинанию" напечатанному впервые вместе с "Шильонским Узником" (5 декабря 1816), поэт упоминает о своей "неоконченной волшебной драме". В письме к Муррею из Венеции, от 15 февраля 1817 г., он говорят: "Я забыл вам сказать, что нечто вроде драматической поэмы (белыми стихами) или драмы, начатое мною прошлым летом в Швейцарии, теперь окончено. Это - вещь в трех актах, но довольно дикая, метафизическая н непонятная. Почти все действующия лица, кроме двух или трех, - духи земные, воздушные или водяные; действие происходит в Альпах; герой - нечто вроде волшебника; он страдает от угрызений совести, причина которых остается наполовину невыясненною. Он странствует и вызывает этих духов; они являются к нему, но он имя не пользуется; наконец, он доходит до самого последняго воплощения Злого начала, in propria persona, затем, чтобы вызвать призрак, который появляется и дает ему двусмысленный и неприятный ответ; a в третьем действии слуги находят его умирающим в башне, где он изучал свое искусство. Из этого очерка вы можете видеть, что я сам невысокого мнения об этой фантастической пьесе; но по крайней мере я постарался сделать ее совершенно невозможною для сцены, к которой, после моих сношений с Дрюри-Лэном, я чувствую величайшее прозрение. Я еще не переписал этой пьесы, - мне лень за это приниматься, - но когда перепишу, пришлю ее вам, a вы можете или бросить ее в печку, или поступить, как угодно".
К этому письму Байрон, все-таки, приложил несколько "извлечений" из "Манфреда": 28 февраля он послал Муррою переписанный И-й акт, a 9 марта - окончание своей "драматической поэмы" (так названо в письме это произведение), с тем, чтобы Муррей не печатал её, не предуведомив об этом автора. "Я в самом деле не знаю, хороша она или дурна", писал Байрон: "а так как подобной неуверенности y меня не было относительно прежних главных моих сочинений, то я склонен ценить эту вещь не особенно высоко. Покажите ее г. Джиффорду и еще кому-нибудь, кому вздумается. Что касается гонорара (если она будет напечатана), то я не знаю, не покажется ли вам сумма в триста гиней слишком большою; в таком случае можете ее уменьшить; я не ценю этой пьесы дороже; из этого вы можете видеть, что я делаю разницу между нею и другими моими сочинениями" {Муррей заплатил требуемую сумму.}.
Джиффорд нашел И-й акт "удивительно поэтичным" и "заслуживающим напечатания"; но, как и предвидел Байрон, III-й акт ему не понравился. "Третий акт, разумеется, чертовски плох", писал Байров Муррею 15 апреля 1817 г.: в нем остались следы лихорадки, мучившей меня в то время, когда я его писал. Его ни в каком случае виде его печатать нельзя. Речь Манфреда к солнцу - единственное место в этом акте, которое мне нравится; все остальное из рук вон плохо, и я удивляюсь, какой дьявол тогда вселился в меня"...
Лихорадка, которую Байрон схватил в Венеции от нездорового климата и жизни в сыром палаццо, опять вернулась к нему в Риме, куда он переехал весной 1817 г. Только 5 мая он послал Муррею заново переделанный III-й акт. "Большую часть я переписал заново, а то, что оставлено без перемен, отмечено на присланной вами корректуре. Аббат обратился в доброго человека, духи представлены в минуту смерти Манфреда. Надеюсь, вы найдете в этом новом акте несколько поэтических мест; если так, то печатайте его, не посылая мне дальнейших корректур, но с поправками г. Джиффорда, если он возьмет на себя труд его просмотреть".
"Манфред" был издан отдельной книжкой 16 июня 1817 г. Главные критическия статьи о нем были написаны Джеффри в "Edinburgh Review" и Вильсоном в "Edinburgh Monthly Magazine". О первой из этих статей Байрон отозвался, что она "очень мила", а о второй - что в её авторе "виден поэт". Приводим наиболее существенные места из этих двух статей.
"В "Манфреде" мы сразу узнаем ту мрачную и могучую душу, которая горела, волновалась и мучилась в "Гарольде", "Конраде" и "Ларе" и теперь снова появляется перед нами в этой пьесе не столько гневною, сколько печальною, может быть, более надменною и более ужасною, чем когда-либо, хотя самые выдающияся мизантропическия черты её уже заглушаются глубоким отчаянием. Манфред не ищет, подобно Конраду и Ларе, забвения своих сердечных мук в опасностях отчаянной хищнической войны; он не старается заглушать свои горькия думы в шуме постоянных битв; он не носится, подобно Гарольду, по разным странам, с чувством презрения и отвращения, наблюдая людския занятия и удовольствия, как предмет для насмешки и сарказма, как развлечение в своей непомерной тоске. Гений поэта переносит его в величественное уединение центральных Альпов; он жил там с юных лет, в гордом и спокойном удалении от людей, беседуя только с окружавшими его величественными формами и явлениями природы и с стихийными духами, над которыми он получил господство, благодаря своим занятиям волшебством и магией. Отворачиваясь от людей, он презирает низшую и суетную человеческую натуру; но он не чувствует к слабому человеческому племени ни гнева, ни вражды. Людския треволнения ему не интересны, их заботы не вызывают в нем сочувствия, их радостям он не завидует. Ему скучно и досадно встречаться с людьми в своих меланхолических блужданиях, но он все-таки относится к людям ласково и жалостливо, и, за исключением случаев слишком безцеремонного вмешательства в его личную жизнь, он любезно заботится об удобствах всех его окружающих. Пьеса совершенно правильно названа драматической поэмой, потому что она представляет произведение, главным образом, поэтическое, а вовсе не драму или театральную пьесу в современном значении этого слова. В ней нет ни действия, ни интриги, ни характеров; от начала до конца один только Манфред размышляет и страдает. Его страдания и в начале и в конце совершенно одинаковы; их характер все время остается неизменным. В числе действующих лиц находятся охотник, священник и несколько слуг, но они не имеют никакого отношения к тем страстям и душевным мукам, на которых основывается главный интерес пьесы, и Манфред все время остается совершенно одиноким. Все его личные отношения ограничиваются воспоминаниями о любимом существе да вызыванием безсмертных духов, которых он упрекает за свое несчастье и за их неспособность ему помочь. Эти неземные существа ближе подходят к характеру действующих лиц драмы; но они служат только хором в общем действия, и Манфред является на самом деле единственным в пьесе действующим лицом. Вся цель поэмы только в том и состоит, чтобы очертить его характер и сделать его чувства доступными вашему пониманию; в этом отношении как замысел пьесы, так и её исполнение одинаково превосходны. Это - величественное и страшное зрелище существа, одаренного сверхчеловеческими силами для того только, чтобы выносить сверхчеловеческия страдания, сохраняя при этом всю мощь и гордость духа. Указывать на невероятность вымысла значило бы - обнаружить непонимание замысла и цели автора. Мы полагаем, что он вовсе и не думал о правдоподобии: его целью было - произвести известный эффект, возвеличить и развить известный характер, которым он желал заинтересовать и поразить нас и облегчить нам разумение этого характера, пользуясь величественными картинами природы и суеверным ужасом. Таким образом вполне достаточно, если мы будем в состоянии представить себе ту обстановку, в какой поэт поместил своего героя, и если мысль об его действительном существовании будет действовать на ваше чувство и воображение, - так как одного только Манфреда мы можем страшиться или сожалеть, одному только ему можем сочувствовать. Если мы будем в состоянии представить себе его лицом реально существующим, усвоить всю высоту его гордости и всю глубину его страданий, то нам уже безразлично, какими средствами поэт произвел на нас такое впечатление и дал нам возможность дойти до такого понимания его героя". (Джеффри).
"В этой весьма оригинальной поэме Байрон шел тем же путем и обратил свое дарование на тот же предмет, как и в третьей песне "Чайльд-Гарольда". Действие происходит среди Альпов; все действующия лица более или менее созданы или обусловлены окружающим их великолепным пейзажем; каждая страница поэмы проникнута пылом воображения и страсти, хотя в то же время мысль поэта нередко смещается силою и новизною своих собственных представлений, и в этом отношении все сочинение, в целом, вызывает немало довольно сильных возражений. Но в этой замечательной драме гораздо более внимания заслуживает новое применение способностей Байрона. Здесь он проник в мир духов, и в том упоении, какое дали ему стихии природы, он сделал попытку дать им известное воплощение и вызвать перед нами их деятельные силы, распоряжаясь этими олицетворениями с тою же свободою, с какою раньше он распоряжался человеческими чувствами и страстями. Мы не решимся сказать, что эта смелая попытка вполне удалась ему: мы склонны думать, что замысел его драмы и характер главного действующого лица, им обрисованный, требовали бы более полного развития. Таким образом, во все время чтения поэмы чувствуется что-то смутное, незаконченное, какая-то неполнота, происходящая или от какой-нибудь ошибки самого поэта, или от присущей сюжету поэмы таинственности. Но хотя с этой точки зрения и трудно ясно понять цель произведения, все же нельзя не отметить в нем целого ряда прекрасных картин горной природы, выразительных и ужасных моментов страсти и потрясающих видений". (Проф. Вильсон).
Но среди похвал критики проскользнуло одно замечание, которым Байрон был глубоко огорчен: в одной из посвященных "Манфреду" статей было замечено, что общий план пьесы и её лучшия сцены заимствованы из "Трагической истории доктора Фауста" Марло. "Манфред", писал он, - без сомнения, произведение крупного таланта и вполне оригинальное. Самый важный его недостаток заключается, может быть, только в том, что он слишком утомляет и страшит нас торжественным однообразием своего ужаса. Другой недостаток состоит в мучительном и болезненном характере того обстоятельства, на котором основаны страдания героя. Лирическия песнопения духов слишком длинны и не все хороши. Кое-где в них заметны черты педантизма; да и сам Манфред слишком часто обращается к классическим намекам. Если видеть в этом произведении настоящую драму или вполне законченную поэму, то пришлось бы сказать, что она слишком неопределенна и потому неудовлетворительна. Но мы должны смотреть на нее с точки зрения замысла и цели автора. Он имел в виду дать лишь туманный очерк сюжета, который по существу своему не допускал более определенных очертаний и более яркой окраски. Его неясность обусловлена его величием; прикрывающая его темнота и туманная даль, в которой он теряется, - все это разсчитано на то, чтобы произвести более сильный эффект, возбудить наше любопытство и внушить нам более глубокий ужас. В остроумной статье, напечатанной в последней книжке "Эдинбургского Журнала", высказывается предположение, что общий замысел этой пьесы и многия из превосходных отдельных её сцен заимствованы из "Фауста" Марло; в статье приведен ряд цитат, которые, по мнению автора, сходны с соответствующими местами лежащей перед нами поэмы, а в некоторых отношениях даже лучше их. С этим заключением вообще мы согласиться не можем, но некоторое сходство, несомненно, замечается как в приведенных отрывках, так и в складе стиха и выражения.
Так, напр., стихийные духи, для того, чтобы побудить Фауста продолжать его безбожные занятия магией, говорят, что они будут служить ему
Как женщины, иль иногда как девы
С челом воздушным дивной красоты,
Прекрасней, чем сама любви богиня.
В другом месте, где влюбленный волшебник приказывает троянской Елене воскреснут и сделаться его любовницей, он при первом её появлении обращается к ней с такими словами:
Вот лик, сгубивший сотни кораблей,
Разрушивший твердыни Илиона!
О милая Елена! Поцелуем
Дай мне безсмертье!
Выпила устами мою ты душу - прочь бежишь - постой!
Приди ко мне, отдай назад мне душу!
Здесь, на устах твоих, познал я небо.
Все, что не ты, - все прах и суета!
О! Ты прекраснее зари вечерней,
Облекшейся в свой плащ тысячезвездный!
В объятиях лазурных Аретузы.
Катастрофа также изображена стихами очень изящными, полными классической красоты. Но все эти прекрасные стихи любопытной старой драмы ни в каком случае не могут служить доводом против оригинальности "Манфреда", так-как в них нет и следа той гордости, того удаления от всего материального и того глубокого страдания, которым отличается произведение Байрона. Фауст - не больше, как заурядный колдун, продающий свою душу дьяволу за обычные чувственные наслаждения, за земную власть и славу; он ужасается и дрожит в агонии, когда приходит час расплаты. Самый стиль Марло, несмотря на его изящество и ученость, является детски-слабым в сравнении с глубиною и силою байроновского стиля, а неприятное шутовство и низкого сорта фарсы, из которых главным образом состоит его драма, дают повод скорее для контраста, чем для сравнения с пьесой его благородного преемника. По тону и складу композиции, а также и по характеру выражения в наиболее торжественных частях "Манфреда", эта пьеса скорее напоминает эсхиловского "Прометея", чем какую-либо современную драму. Ужасающее одиночество главного действующого лица, сверхъестественные существа, с которыми он только и находится в сношениях, его виновность, твердость духа, страдания, - все это пункты соприкосновения, в которых сила поэтического творчества выражается наиболее разительными эффектами. Главное различие заключается в том, что предмет греческой трагедии был освящен традиционною верою народа и что её ужас нигде не смягчается тою нежностью, какою проникнуты многия места в пьесе его английского соперника".
Прочитав эту статью, Байрон, в письме к Муррею от 12 октября 1817 г., дал очерк происхождения своей поэмы и вполне определенно высказался насчет её литературных источников. "Я никогда не читал и не знаю даже, видел ли когда-нибудь "Фауста" Марло", говорит он: "у меня не было и нет с собой никаких драматических сочинений на английском языке, кроме нескольких новейших пьес, вами присланных; но прошлым летом я слышал, как г. Льюис переводил словесно несколько сцен из "Фауста" Гете (некоторые из них хороши, а некоторые плохи): вот и все, что мне известно об истории этой магической личности. Что касается зачатков "Манфреда", то их можно найти в Дневнике, посланном мною г-же Ли (часть которого вы видели) в ту пору, когда я впервые переправился через Dent de Jamant, а затем через Венгерн-Альп и Шейдегг и сделал тур вокруг Юнгфрау, Шрекгорна и пр., незадолгодо моего отъезда из Швейцарии. Вся картина "Манфреда" стоит передо мной, словно я ее видел только вчера, и я могу точно обозначить в ней всякое место, горы, водопады и пр. Эсхиловского "Прометея" я страстно любил в детстве (это была одна из греческих трагедий, которые три раза в год декламировались в Гарроу); эта трагедия, да еще "Медея",да "Семеро против Фив" были единственные, которые мне всегда очень нравились. Что касается марловского Фауста, то я его никогда не читал, никогда не видал, никогда даже не слыхивал о нем или, по крайней мере, никогда о нем не думал"...
"Один американец, приехавший недавно из Германии (читаем в письме к Муррею от 23 октября 1817 г.), сказал Гобгоузу, что "Манфред" взят из "Фауста" Гете. Чорть бы побрал обоих Фаустов, и немецкого и английского, - а я не брал ни того, ни другого".
Три года спустя, в июне 1820 г., Байрон прислал Муррею письмо "со вложением", которое должно было его заинтересовать, "а именно: с мнением величайшого человека в Германии, а может быть и во всей Европе, об одном из великих людей, о которых говорится в ваших объявлениях. Одним словом, это критика Гете на "Манфреда". В посылке находятся: подлинник, перевод английский и перевод итальянский. Сохраните это все в своем архиве, так как мнение такого человека, как Гете, все равно, справедливо ли оно, или нет, всегда интересно, а данное мнение в особенности интересно, потому что оно благосклонно. Я никогда не читал его "Фауста", ибо не знаю по-немецки, но в 1816 г., в Колиньи, Мэттью Монк Льюис перевел мне изустно большую его часть, и я, разумеется, был им очень поражен, хотя написать "Манфреда" заставил меня не а Штейнбах и Юнгфрау и еще что-то другое. Впрочем, первая сцена "Манфреда" очень сходна с первою сценою "Фауста". "Искусство и Древность".
"Трагедия Байрона "Манфред" явилась для меня удивительным феноменом, который близко меня заинтересовал. Этот поэт, одаренный столь оригинальным умом, усвоил моего Фауста и нашел в нем самую подходящую пищу для своего ипохондрического настроения. Он своеобразно воспользовался для своей цели руководящими принципами моей трагедии, так что ни один из них не сохранил первоначального своего значения, и в этом отношении я не могу достаточно надивиться его дарованию. У него все до такой степени переработано наново, что для критика представлялась бы любопытная задача - отметить не только сделанные им изменения, но и степень их сходства или различия с оригиналом. Мрачные излияния безграничного и чрезмерного отчаяния производят, в конце концов, удручающее впечатление; но это чувство всегда соединяется с чувством уважения и удивления к автору.
"Таким образом, мы находим в этой трагедии квинт-эссенцию изумительнейшого таланта, рожденного для того, чтобы быть собственным мучителем. Общий характер жизни и поэзия лорда Байрона едва ли допускает справедливую и безпристрастную оценку. Он сам очень часто указывал на источник своих страданий и часто изображал эти страдания; но едва ли кто-нибудь может сочувствовать этим невыносимым мукам, к которым поэт постоянно и упорно возвращается в своих произведениях. Дело идет, собственно говоря, о двух женщинах, тени которых постоянно его преследуют и которые в данной пьесе также играют главную роль, - одна под именем Астарты, а другая без какой-либо определенной формы, только в виде голоса. Об ужасной судьбе, постигшей первую, передают следующее: будучи смелым и предприимчивым юношей, поэт вступил в связь с одной флорентинской дамой. Муж последней, узнав об измене жены, убил ее, но и сам в ту же ночь был найден мертвым на улице. Подозрения в убийстве ни на кого не было заявлено. Лорд Байрон тогда же выехал из Флоренции, и с тех пор на всю жизнь осталось у него мрачное воспоминание о случившемся {"Серьезная уверенность, с какою почтенный критик превращает фантазии своего брата-поэта в реальные лица и события, не затрудняясь в подтверждение своей теории, ссылаться даже на двойное убийство во Флоренции, представляет забавный пример очень распространенной в то время в европейском обществе склонности изображать Байрона человеком чудесным и таинственным как в поэзии, так и в жизни. Многочисленные розсказни об его романических похождениях и удивительных приключениях в местах, где он на самом деле никогда не бывал, и с лицами, никогда не существовавшими, без сомнения, в значительной мере способствовали распространению о нем подобных преувеличенных и ложных мнений. Ходячия представления об его жизни и характере так далеки от действительности, что неудивительно, если настоящий, из "плоти и крови" созданный, герой этих страниц, общительный, одаренный практическим умом и, при всех своих недостатках и эксцентричностях, все-таки кровный лорд Байрон может представиться чрезмерно возбужденному воображению большинства его иноземных поклонников личностью слишком заурядною, лишенною всякого романического ореола и совершенно прозаическою" (Мур).}.
"Многочисленные намеки, разсеянные в различных произведениях Байрона, делают это романическое происшествие весьма вероятным. Так, например, предаваясь грустным размышлениям о своей судьбе, он применяет к себе роковую историю спартанского царя. История эта - следующая: спартанский полководец Павзаний прославился важною победою при Платее, но затем утратил доверие своих сограждан вследствие своей заносчивости, упорства и тайных интриг с врагами своего отечества, На этого человека падает тяжкая вина в пролитии неповинной крови, и сознание этой вины мучит его до конца жизни. Дело в том, что, начальствуя над соединенным греческим флотом на Черном море, он страстно влюбился в одну византийскую девушку. После продолжительных переговоров он, наконец, получил согласие её родителей на брак с нею. Ее приводят к нему ночью; из скромности, она тушит свет и, пробираясь в темноте, опрокидывает светильник. Проснувшийся Павзаний, думая, что к нему крадется убийца, схватывает меч и убивает свою жену. Это ужасное зрелище с тех пор всегда стоит перед его глазами. Тень убитой постоянно его преследует, и он тщетно молит о помощи богов и жрецов-заклинателей.
"Растерзанное сердце поэта усвоило эту древнюю легенду, применило ее к себе и еще более омрачило ею трагический образ Манфреда. Это объяснение делает понятным мрачный, проникнутый тоскою монолог, который мы рекомендуем, как упражнение, всем любителям декламации. Здесь знаменитый монолог Гамлета является в улучшенном виде" {Гете имеет в виду монолог Манфреда: "Мы все - игрушки времени и страха" (стр. 58).}.
"Манфред" (трагедия в трех действиях, с хорами), все-таки был поставлен, 29 октября 1848 г., на Ковент-Гарденском театре, затем, в 1863--64 гг., на Дрюри-Лэнском и в течение 60-х и 70-х гг. шел несколько раз на разных сценах в Лондоне и в провинции. Шла она и в Мюнхене и портрет-картина одной из исполнительниц, кисти знаменитого Габриэля Макса, приложен к настоящему тому. Музыка к "Манфреду" (увертюра, хоры и аккомпанемент) написана Шуманом (1850); в 1897 г. сэр Александр Кэмбль Меккензи, по просьбе Эрвинга, сочинил аккомпанемент к нескольким сценам драмы. Наконец, существует еще симфония Чайковского (четыре картины, 1885).
Есть вечный страж; смыкаются глаза...
Стр. 50.
И тем проклятием, что на душе моей.
"Чайльд-Гарольдн, п. I, строфа 83 (наст. изд. т. I, стр. 44):
Гарольд, скорбя, не ведал упоенья:
Проклятье Каина он на челе носил.
"Заклинание" было впервые напечатано вместе с "Шильонским Узником", в 1816 г., с примечанием: "Это стихотворение составляло хор в ненапечатанной волшебной драме" начатой несколько лет тому назад". Высказываемое различными комментаторами предположение,что строфы этого заклинания направлены против лэди Байрон, подтверждается близким сходством некоторых из этих строф с заключительною частью "Очерка" (см. наст. изд. т. I, стр. 466--7).
Стр. 53. Звучат здесь в вольном воздухе напевы
Первые очерки этой и многих других швейцарских картин в "Манфреде" находятся, как указал и сам Байрон, в дневнике его путешествия по Швейцарии, пересланном им сестре. Вот несколько примеров:
"Сент. 19, 1816. - Подъехали к озеру, находящемуся на самой груди горы; оставили своих четвероногих на попечении пастуха я стали подниматься выше; подошли к снегу, лежавшему клочками, на которые пот с моего лба падал росой, оставляя следы точно мелкого сита. От снежной метели и ветра у меня закружилась голова, но я продолжал карабкаться все выше и выше. Гобгоуз добрался до самой верхушки... Весь этот горный пейзаж превосходен. На крутом и высоком утесе пастух заиграл на рожке; это совсем не похоже на Аркадию, где я видал пастухов с длинным мушкетом вместо посоха и с пистолетами за поясом... Звон бубенчиков на шее у коров (здесь все богатство, как у патриархов, заключается в стадах) на пастбищах, высота которых часто больше любой английской горы, восклицания пастухов на утесах, звуки свирели на скалах, казавшихся совершенно неприступными, и вообще вся окружавшая меня картина явились воплощением всего того, что я когда-либо слышал или воображал себе о пастушеской жизни, - воплощением, гораздо более полным, нежели в Греции или Малой Азии, где слишком много сабель и мушкетов, и если у пастуха в одной руке палка, то в другой уж наверное ружье; здесь же впечатление было свободно от всякой посторонней примеси - дико и вполне патриархально... Когда мы подошли, они стали играть Ranz des vaches и другия песни, в виде приветствия. Я напитал свой ум природой...".
Зимы нагие, жалкие остатки...
"Я проходил через целые леса изсохших, совсем изсохших сосен: стволы, лишенные коры, безжизненные ветви, - все это дело одной зимы... Их вид напомнил мне меня самого и мою семью...".
Неситесь, чтоб меня теперь засыпать...
"Поднялся на Венгерн-Альп; оставил лошадей, снял пальто и пошел на вершину. С одной стороны взорам открывалась Юнгфрау со всеми своими глетчерами; за нею блистал, подобно истине, Зильбергорн; дальше - Малый и Большой Шейдегг и, наконец, Веттергорн. Юнгфрау возвышается на 1300 футов над уровнем моря и на 1100 футов над долиной. Слышал падение лавин почти через каждые пять минут...".
То плещет океан глубокий ада.
"Облака поднимались из противоположной долины, извиваясь перпендикулярно над пропастями, словно пена адского океана в пору прилива; они были белые, с оттенком серы, и на вид неизмеримо глубокие. Склон, по которому мы поднимались, был, разумеется, не особенно крут; но, добравшись до вершины и взглянув через кипящее облачное море вниз, на противоположную сторону, мы увидели, что утесы, на которых мы стояли, с другой стороны падали совершенно отвесно..." (Дневник Байрона).
Ты это сделал в старину, Мон-Роз.
"гора Розенберг", т. е. "Россберг", близ Гольдау, на ю.-в. Цугского озера (между тем как Мон-Роз или Монте-Роза находится в итальянской Швейцарии). Россберг обрушился 2 сентября 1806 г. Огромная масса утеса, в тысячу футов ширины и сто футов толщины, оторвалась от горы и скатилась в лежащую у подножия её долину, на деревни Гольдау, Вузинген и Ротен, захватив также часть Ловерца. При этом погибло более 450 человек, и целые стада скота были уничтожены в какие-нибудь пять минут.
Стр. 55, ст. 17 напечатан ошибочно; следует читать:
Ты человек загадочных речей.
Стр. 55. ...
Друг друга, как нельзя было любит.
Большинство критиков прошло молчанием этот намек на кровосмесительную связь Манфреда с Астартой, но многие напали за это на Байрона. Шелли, в письме к г-же Джисборн от 16 ноября 1819 г., говоря о трагедии Кальдерона "Волосы Авессалома", между прочим, говорит: "Кровосмешение, подобно многим другим некорректным поступкам, есть обстоятельство весьма поэтическое. Оно может быть или гордым вызовом всему окружающему и облекаться в славу высокого героизма, или циническою похотью, которая, смешивая понятия о добре и зле, пренебрегает ими ради эгоистических побуждений".
Стр. 56.
Сцена II.
"Эта сцена - одна из самых поэтических и наиболее удачно написанных во всей поэме. Спокойное уединение места действия проникнуто тихим и чарующим волшебством, и с этой очаровательной картиной вполне гармонирует появление среди нея существа, одаренного небесною красотою". (Джеффри).
Лучи косые солнца
Блестящей радугой над водопадом
Стоят.
"Эта радуга образуется солнечными лучами в нижней части альпийских водопадов. Она совершенно сходна с небесной радугой, - как будто бы эта последняя спустилась на землю, - и находится так близко, что вы можете пройти под нею. Это зрелище длится до полудня". (Прим. Байрона).
"Прежде, чем подниматься на гору, пошел к водопаду. Солнце, поднявшись над ним, образовало в нижней его части радугу всех цветов, особенно же - красного и золотого; эта радуга движется по мере того, как вы сами двигаетесь. Я никогда не видал ничего подобного". (Дневник Байрона).
Колеблясь будто хвост того коня,
"Дошли до подножия горы Юнгфрау (т. е. Девы); ледники; водопады; видимое падение одного из этих водопадов - 900 футов вышины... Слышал падение лавины, подобное грому; видел ледник - огромный. Началась буря, с громом, молниею и градом; все было великолепно. Водопад вьется по скале, словно хвост бедой лошади, развевающийся по ветру; таким можно себе представить хвост "бледного коня", на котором несется Смерть в Апокалипсисе. Это - и не туман, и не вода, а что-то среднее между ними. Высота его огромна... В одном месте он кажется волною, в другом - потоком, в третьем - облаком; зрелище удивительное и неописуемое". (Дневник Байрона).
Перед твоею красотою бледнеет
И радуга, что блещет над тобой.
"Во всех героях Байрона мы узнаем, хотя и в бесконечно разнообразных изменениях, черты все одного и того же величественного характера: высокое и смелое мнение об умственной силе, напряженную чувствительность страсти, почти безграничную способность к бурным волнениям, преклонение пред величием свободной силы и в особенности - наслаждение красотой, составляющее кровную, душевную потребность. "Паризина" им переполнена; им проникнута почти каждая страница "Шильонского Узника"; но в "" это чувство красоты так и рвется наружу, и кипит среди потоков, водопадов, утесов, гор и облаков. Байрон вложил в характер Манфреда гораздо больше собственной своей личности, нежели в прочия свои создания. Здесь он с удивительной мощью съумел придать реальные формы метафизическим понятиям, и мы не знаем другого поэтического произведения, в котором картина внешней природы была бы так ярко освещена столь прекрасным, торжественным и величественным чувством. Эту поэму, вместе с "Чайльд-Гарольдом", мы прежде всего рекомендуем прочесть иностранцу, желающему составить себе верное понятие о Байроне. Шекспир умел придавать возникающим в нашем уме отвлеченным идеям формы столь же определенные, ясные и блистательные, в каких он изображал идеализированные явления внешней природы. Прекрасное существо Ариеля рисуется перед нами в собственных его словах. В "Манфреде" так сказать, осязать и представлять себе живыми существами. Прекрасная фея Альпов является как бы дыханием лучезарного водопада, - как будто бы очи поэта, не насытившись созерцанием бездушной красоты природы, вызвали перед собою этот милый призрак для того, чтобы удовлетворить чистое стремление души к прекрасному". (Вильсон).
Смотреть на красоту твою -- и только.
"Во всей этой сцене есть нечто исключительно прекрасное. Как появление феи, так и разговор с нею Манфреда написаны таким образом, что их невероятность забывается, благодаря их красоте, и не веря, конечно, в существование подобных призраков, мы все-таки испытываем такое чувство, как будто бы эти призраки действительно стоят перед нами".
Из вида черепов, костей и праха
Запретное я сделал заключенье.
Ср. "Чайльд-Гарольда",
Стр. 57.
Что заклинаньями умели вызвать
И Эрос, и Антэрос у Гадари.
"Философ Ямвлих. История о вызывании Эроса и Антэроса находится в его жизнеописании, составленном Эвнанием. Она рассказана хорошо".
"Разсказывают о нем", - говорит Эвнаний, - "что когда он с своими учениками купался в теплых источниках Гадары, в Сирии, между ними начался разговор об этих источинках, и Ямвлих, улыбаясь, приказал ученикам спросить у местных жителей, как называются два меньших ключа, которые были красивее остальных. Те отвечали, что один ключ зовется "Любовью" (Эрос), а другой - "Противолюбовью" (Антэрос), а почему они так называются, неизвестно. Тогда Ямвлих, сидевший в это время на берегу источника, у самой воды, положил руку на воду и, произнеся несколько слов, вызвал из глубины источника красивого мальчика, невысокого роста, с золотистыми кудрями, падавшими на грудь и спину; затем подойдя к другому источнику и сделав то же самое, он вызвал оттуда другого такого же мальчика, у которого кудри казались то черными то золотистыми. Оба эти Купидона прижались к Ямвлиху и стали бегать вокруг него, словно его собственные дети. После этого ученики уже не задавали ему никаких вопросов".
Стр. 58. Царь спартанский
Узнал судьбу от византийской девы.
"История спартанского царя Павзания (который начальствовал над греками в битве при Платее и впоследствии погиб за попытку изменить спартанцам) и Клеоники рассказана Плутархом в биографии Кимона и софистом Павзанием в его описании Греции. (Прим. Байрона).
Ср. выше (стр. XII) в выдержках из Гете.
Стр. 59.
Мы движемся...
Ср. "Чайльд-Гарольда", п. IV, стр. 73 (наст. изд. т. I, стр. 145).
И вверх стремится чистыми снегами.
Байрон или не знал, или не обратил внимания на то, что восхождение на Юнгфрау было уже совершено в 1811 г. братьями Мойер из Аарау.
Где кажутся зубчатые вершины
Валами грозными с блестящей пеной,
"Приехали в Гриндельвальд; обедали, опять сели на лошадей и поехали к верхнему глетчеру. В полусвете он виден ясно: очень красивый глетчер, словно замерзший ураган". (Дневник Байрона).
И казни будут для него забавой.
"За свой побег и позор он заплатит разрушением нации". Голос пророчествует, что св. Елена будет для Наполеона второй Эльбой, и что он опять появится в мире, как демон разрушения.
На суше предатель, а в море пират.
Байрон, вероятно, имел в виду Томаса лорда Кохрэна (1775--1860), оказавшого Англии существенные услуги, командуя последовательно разными кораблями и флотилией брандеров в Бискайском заливе в 1809 г. В своем дневнике он называет Кохрэна "менялой-обманщиком".
Разбитые я утверждала троны, и проч.
"Эта строфа, по нашему мнению, не у места, или даже вовсе не соответствует характеру произведения. Автор хочет нам сказать, что человеческия бедствия являются для служителей мести предметом посмеяния; но мы не убеждаемся в том, что его сатирические и политические намеки вполне согласуются с теми чувствами и тем настроением, которое он желал здесь вызвать". (Джеффри).
Ѵ-й сцены у переводчика не ясен. "Следует Ариман на своем престоле - огненном шаре, окруженный духами". Ариман (древнеперсидское "Ангра-Майниу" - "тот, кто весь смерть") - воплощение злого начала, изображается сидящим на огненном шаре. Этот образ Байрон мог заимствовать из восточной сказки Бекфорда "Ватек", которую он очень ценил (см. наст. изд. т. I, стр. 471): там на огненном шаре представлен мусульманский демон Эблис.
Стр. 60.
Что знание - не счастье, а наука --
Обмен неведенья...
Ср. "", п. II, стр. 7 (наст. изд. т. 1, стр. 52):
Ты прав, Сократ, сказав: "Мы только знаем,
Что смертным недоступен знанья свет!".
Стр. 61.
Здесь это имя не имеет ничего общого с мифической Астартой (у иудеев - Ашторет), главной богиней древних семитов-язычников, которая почиталась также под именем царицы неба. Астарта у Байрона - только имя женщины, которую Манфред любил и погубил своей любовью. "Нравственное чувство висит над этой изящной драмой, словно мрачная грозовая туча. Никакая иная вина, кроме той, которая является здесь в столь мрачном изображении, не могла бы послужить более ужасным примером гнусных извращений человеческой природы, как бы ни была она сама по себе благородна и величественна, - в тех случаях, когда она становится добычею собственных желаний, страстей и фантазий. Красота, некогда столь невинно обожаемая, делается тогда предметом осквернения, профанаций и насилия. Привязанность, любовь, преступление, ужас, угрызения совести и смерть идут друг за другом в ужасной последовательности, обнаруживая между собою мрачную связь. Мы представляем себе Астарту юною, прекрасною, невинною, - виновною, падшею, убитою, похороненною, судимою и прощенною; но когда ей дозволено вновь появиться на земле, она все-таки говорит лишь сдержанно, бледно и голосом, полным скорби. Мы только на одно мгновение видим ее в её красоте и невинности; затем она появляется перед нами в мертвом молчании призрака, с неподвижными, окаменелыми и безстрастными очами, раскрывая тайну смерти, суда и вечности. Нравственною идеею дышит каждое её слово: эта идея выражается в скорби, в бедствии, в безумии, отчаянии, смерти..." (Вильсон).
Стр. 63.
Действие третье.
бывшого, по преданию, замком Манфреда, и отметил в своем дневнике, что это - "не больше, как четвероугольная башня, окруженная круглыми башенками и живописно возвышающаяся посреди густого кустарника". В тот же день и неподалеку от того же места он "проезжал мимо утеса; надпись: брат убил брата; место как раз подходящее".
Здесь-то, по свидетельству графини Гвиччиоли, и зародилась первая мысль "Манфреда". Вскоре после напечатания байроновской драмы, в "Эдинбургском Ежемесячном Журнале" 1817 г. появилась статья под заглавием: "Предание, рассказанное одним швейцарским монахом". Автор этой статьи говорит, что он слышал передаваемое им предание осенью 1816 г. от одного из отцов капуцинского ордена, близ Альторфа. Это - история любви двух братьев к одной женщине, подруге их детства. Она выходит замуж за старшого брата, а впоследствии внушает младшему сильную страсть, с которою тот не в состоянии бороться. Судьба старшого брата покрыта мраком. Женщина куда-то исчезает, а младшого брата находят мертвым в том самом горном проходе, где он встречался с своей невесткой. Автор добавляет, что решился пересказать это предание в виду его поразительного сходства" с драмой Байрона.
Вот ключ, а вот шкатулка.
Что я нашел искомое "калон".
Байрон, вероятно, имел в виду следующее место из письма Кассия к Цицерону: "Трудно убедить людей в том, что добро желательно ради самого добра (τὸ καλον ὃἰ αὐτὸ αἰρετὸν); а между тем, ведь, справедливо и может быть доказано, что удовольствие и спокойствие приобретаются добродетелью и правдою, словом - путем добра". Аббат из Сен-Мориса.
Сен-Морис находится в долине Роны, в 60-ти милях от Вильнева. Аббатство, теперь занимаемое монахами августинского ордена, было основано в IV веке; Сигизмунд, король бургундский, наделил его имением.
если против вас
Грешил, - наказывай но докажи.
В первоначальной редакции эта сцена оканчивалась иначе. Именно, после приведенного стиха следовало:
Аббат.
Облекшейся в броню отваги дерзкой,
Чтобы сражаться за свои грехи,--
Мученье в жизни временной и вечной!
Манфред.
Устам твоим приличнее угроз.
Я к милости тебя призвать желал бы.
Скажи: чего ты хочешь от меня?
Аббат.
И буду ждать до завтра: поразмысли
И покаяньем грех свой искупи.
Но если ты не покоришься церкви
И не отдашь своих владений всех
Манфред.
Теперь я понимаю.
Аббат.
Не жди пощады. Ты предупрежден.
Манфред.
Постой, - в шкатулке есть тебе подарок.
(Открывает шкатулку, высекает огонь и
зажигает благовонную смолу).
Демон Аштарот появляется и поет:
На вороний камень *)
Ворон прилетаот,
Черными крыламн
На скелете белом.
По ветру качаясь,
Ворон одинокий
Хлопает крылом.
Вот музыка, - ведьмы спешат веселиться;
Живей, живей, - быстрей, веселей
Кружатся безстыжия в пляске своей,
И в саванах трупы, и адский кагал
*) Буквальный перевод немецкого слова Rabenstein, означающого виселицу, так как она в Германии и Швейцарии строится из камня, на долгое время. (Прим. Байрона).
Аббат.
Я не боюсь тебя, - прочь, прочь отсюда!
Манфред.
Снеси его на Шрекгорна вершину,--
На самую высокую; держи
Там до восхода солнца, - пусть увидит,
Не обижай его, и пусть с разсветом
В свою вернется келью невредимо. Ступай.
Аштарот.
Не надо ль также захватить
Манфред.
Нет, - одного довольно. Убирайтесь.
Аштарот.
Ну, отче, - в путь! Молись и не робей,
(Поет).
Сын с изъяном, невеста с брюшком,
Да вдовушка с новым женишком,
Вот что всегда и у всех на глазах.
(Исчезает с аббатом).
Манфред (один).
Зачем пришел сюда старик безумный?
Я не искал его...
Тоской несносной
Полно все сердце, - камнем на душе
Тяжелое предчувствие ложится...
Когда над ним пронесся ураган
И ветер стих, но, высоко вздымаясь,
Холодные еще гуляют волны,
Грозя бедой. Такая тишина
Была сраженьем, раной - каждый помысл,
И ранами тяжелыми покрыта
Безсмертная душа моя. Что ж дальше? *)
*) Переведено для настоящого издания
Стр. 64. Когда погиб шестой властитель Рима.
"Отон, потерпев поражение в сражении при Брикселле, закололся. Плутарх говорит, что хотя он жил так же дурно, как и Нерон, однако, окончил свою жизнь как философ. Он утешал своих солдат, которые сожалели об его участи, и выказал заботливость об их безопасности, когда они пожелали остаться при нем до конца. Марциал говорит:
Sic Cato, dum vivit, sane vel Caesare major,
"
(Прим. Байрона).
Спускаясь вниз туманными столбами
И облаком взлетая снова к небу.
Облака мелких водяных брызг, окружающия водопад Штауббах, представляются издали поднимающимися кверху.
От этого недуга гибнет больше,
Чем значится по списку роковому.
Эти слова Манфреда часто приводятся в биографиях Байрона. Гораздо раньше создания этой поэмы, будучи всего 23-х лет, поэт говорил о себе: "Мне, кажется, суждено в юности испытать величайшия огорчения старости. Друзья падают вокруг меня, и скоро я останусь одиноким, сохнущим деревом. Другие люди могут находить убежище в семье, - у меня нет другого убежища, кроме собственных дум, а в них нет ничего утешительного, кроме эгоистического удовлетворения тем, что я переживаю людей, которые лучше меня. Я поистине очень несчастен. Дни мои бездельны, а ночи безсонны. Мне редко приходится бывать в обществе, а когда это случается, - я от него бегу. Может быть, я кончу сумасшествием..." (Письмо к Далласу от 11 окт. 1811).
Стр. 65. ...
Теперь наш разговор, итак - прощай.
"Относительно безсмертия души, мне кажется, не может быть сомнений, если мы обратим внимание на деятельность нашего ума. Ум наш находится в постоянно деятельном состоянии. Прежде я в этом сомневался, но опыт убедил меня. Насколько наша будущая жизнь будет индивидуальна - или, лучше сказать, насколько она будет похожа на настоящее наше существование, это вопрос иной; но что ум наш вечен, - это представляется мне так же верным, как и то, что наше тело не вечно". (Дневник Байрона 18211). "Я не желаю отвергать христианство без разсуждения; наоборот, мне очень хочется верить, так как мои нынешния безпорядочные представления о религии вовсе меня не удовлетворяют" 1823 г.).
Стр. 65. Он мог бы существом быт благородным.
"Из всех великих поэтов нашего времени только трое изобразили, в полной мере и силе, те страдания, какие испытывают великие мыслящие умы, при современном состоянии всемирной истории, вследствие постоянных приливов глубокого скептицизма и неудовлетворенности жизнью. Но только один поэт дерзнул представить самого себя жертвою этих страданий, которые не поддаются точному определению. Гете воплотил свои сомнения и неведение в страшном образе таинственного Фауста. Шиллер, с еще большею смелостью, поселил то же скорбное чувство в безпокойном, высокомерном и геройском сердце Валленштейна. Байрон не искал внешняго образа для воплощения своего душевного безпокойства. Мир и все в нем находящееся служат ему сценой и публикой - и он обнаруживает себя перед ними, в непрестанной и тщетной борьбе с терзающим его демоном. Иногда в его окептицизме замечается что-то мрачное и подавляющее; но чаще он отличается возвышенным и торжественным характером, приближаясь к искренней вере. Каковы бы ни были собственные верования поэта, - мы, его читатели, чувствуем себя выше и благороднее, разделяя его меланхолическое настроение, так как его сомнения, выражаемые в столь величественной форме, укрепляют нашу собственную веру. Его скептицизм, приближаясь к вере, в своем величии заключает собственное опровержение. В его резких и горьких упреках нет ни философии, ни религии; но те призраки, которые тревожат его воображение, некогда тревожили и нас самих. Мрак его мысли часто озаряется яркими молниями просветления, и возвышенная скорбь, наполняющая его сердце при созерцании таинств нашей жизни, соединяется с стремлением к безсмертию и выражается таким языком, который нельзя не признать божественным".
Стр. 66. Дети великанов,
Родившихся от духов и красавиц.
"Видевше же сынове Божии дщери человечи, яко добры суть, пояша себе жены от всех, яже избраша... Исполини же бяху на земли во дни оны; и потом, егда вхождаху сынове Божии к дщерем человеческим, и раждаху себе; тии бяху исполини, иже от века, человецы именитии" гл. VI, 2, 4).
И грел сердца халдейских пастухов.
Ср. "Чайльд-Гарольда",
Как некогда халдеи, звезд теченье
Он созерцал и в них мечты своей
Он поселял волшебные виденья...
Там же, стр. 91 (наст. изд. I, 112):
Избрал места на высоте нагорной,
Царящей над землей...
Стр. 67. И облака багровые стояли
Опечатка, - следует читать: над Эйгером. Большой Эйгер находится в пяти милях к югу от замка Умшпуннена.
С графинею Астартою его...
первоначальное окончание III акта Манфреда (переведено для настоящого издания П. О.
Герман.
Смотрите, смотрите - башня
Вся в пламени... О Боже! Что за гром?
Какой ужасный гром!
Мануил.
Скорей, скорее
На помощь графу вместе все бегите!
(Слуги вассалы и крестьяне подходят,
Коль есть меж вами человек, который
Готов помочь несчастному в беде,--
Не медлите, спешите все за мною,--
Дверь о
(Уходит).
Герман.
Идите, - кто за ним?
Что ж вы? Боитесь? Негодяи! Прочь
Пойду, куда зовет меня мои долг,
Вез помощи это я не оставлю.
(Уходит).
Вассал.
Теперь не видно даже и огня.
Что там такое? Ну войдем!
Крестьянин.
Нет, нет,
А я побуду здесь: зачем туда
Соваться мне?
Вассал.
Ну, что же стали все?
Мануил (извнутри).
Теперь уж не поможешь:
Он умер.
Герман (тоже).
Но здесь темно, - снесем его на свет.
Тихонько, осторожнее спускайся
По лестнице, чтоб головы ему
Не повредить... Как он похолодел!..
Мануил.
Скорей бегите в замок, позовите
На помощь всех, да оседлайте лошадь,
Скачите в город за врачем! Воды
Герман.
Как побледнел! Но сердце все-же бьется...
Подайте-ка воды!
(Опрыскивают Манфреда водой; после некоторой паузы он подает признаки жизни).
Как будто хочет
Сказать он что-то, - двигает губами...
Ты можешь разобрать? Я стар и глух,
Не слышу тихой речи...
Он сказал
Всего одно лишь слово или два;
Но я не понял. Что ж теперь нам делать?
Перенесем его тихонько в замок?
Мануил.
Не хочет он - да это и напрасно:
Он умирает...
Герман.
Мануил.
О, что за смерть! А я еще живу,
Седую голову свою склоняя
К подножию последняго потомка
Один без покаянья без охраны -
При страшном взрыве; страшно и помыслить!..
Но от него я все ж не отойду!
Манфред (медленно, слабым голосом).
(Умирает).
Герман.
Все кончено - в глазах его нет жизни!
Мануил.
Ушел от нас - куда? Боюсь подумать...
Но он от нас ушел - и навсегда!
Конец III акта и поэмы.
Стр. 67. Сцена IV.
"Начало этой сцены - может быть, лучшее место во всей драме. Его торжественный, спокойный и возвышенный тон придает величественный характер катастрофе, которая при иных условиях могла бы, пожалуй, показаться слишком нелепой и черезчур впадающей в манеру истории о дьяволе и Фаусте". (Вильсон).
Я, странствуя, зашел в такую ночь
В разрушенные стены Колизея.
"Ездил в полночь смотреть Колизей при лунном свете. Но что могу я сказать о Колизее? Его надо описывать же его я считал бы невозможным, если бы я не читал "Манфреда". Действительно, Колизей надо осматривать "при бледном сиянии луны". Тишина ночи, таинственный шопот эха, резкия тени от лунного света и жуткое величие нависшей над вами громады развалин составляют грандиозный романтический пейзаж, впечатление которого мог достойно передать только Байрон. Его описание - сама истина; да и чего не мог бы он сделать с таким сюжетом, владея пером, подобным жезлу Моисея, прикосновение которого источает живую воду даже из каменной скалы?" (Мэтьюз).
"Чайльд-Гарольда" п. IV, стр. 128--131 (наст. изд. I, 164).