Двое Фоскари.
Примечания

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Двое Фоскари. Примечания (старая орфография)

ДВОЕ ФОСКАРИ.

"Посылаю вам, писал Байрон Муррею 14 июля 1821 г., трагедию в пяти действиях "Двое Фоскари", содержание которой может вам объяснить Фосколо или Гобгоуз; вы найдете его также в "Истории Венеции" Дарю или в более кратком виде в "Истории итальянских республик" Сисмонди. Имя образует дактиль: Фоскари... В развитии действия я строго следовал истории. Мне очень досадно, что Джаффорд пренебрегает моими новыми драмами. Конечно, оне представляют совершенную противоположность английской драме, но мне все-таки кажется, что со временем, когда оне будут поняты, оне будут благосклонно приняты читателем (хотя не на сцене). Простота действия - намеренная, точно так же, как и старание избегать всякой напыщенности в речах и ограничивать их самыми строгими пределами. Я скорее старался показать в пьесе сдержанные страсти, нежели высокопарное их выражение, которое теперь в моде. По этой части "Я разглагольствовать умею, как и ты" {("Гамлет", д. V, сц. 1, изд. Брокгауз-Ефрон, т. III, стр. 137).} и это было бы вовсе нетрудно, как я и доказал в моих юношеских сочинениях, конечно, не драматических...".

В первом издании трагедии к ней было приложено следующее историческое примечание:

"Наилучший английский рассказ о событиях, на которых основана эта пьеса, находится во втором томе "Очерков из Венецианской Истории" достопочтенного г. Смедлея. Приводим этот рассказ:

"Правление Франческо Фоскари обнимает необычно продолжительный период в тридцать четыре года. Эти годы отмечены почти непрерывною войною, в течение которой мужество, твердость и мудрость знаменитого дожа доставили его родине четыре богатые провинции я содействовали как расширению её владений, так и увеличению её славы. Пылкий, предприимчивый, честолюбивый и полный завоевательных стремлений, Фоскари получил сан дожа не без сильного противодействия, и вскоре убедился в том, что престол, к которому он с такою настойчивостью стремился, вовсе не был местом успокоения. Вследствие этого, по заключении Феррарского мира, которым закончились в 1433 г., бедствия войны, предвидя приближение новых и еще более сильных замешательств и утомленный борьбою партий, которые во всех нестроениях обвиняли только государя, он представил сенату свое отречение от престола; но сенат отказался принять это отречение. Эту же просьбу он повторил и девять лет спустя, когда его первоначальное убеждение подтвердилось дальнейшим опытом; но сенат и на этот раз - не в силу какой-либо приверженности к личности дожа, а более ради охранения существующих традиций, отказал ему и потребовал присяги, что он сохранить свой тягостный сан до конца жизни. Увы! Слишком скоро обнаружилось, что жизнь при таких условиях была для дожа невыносимым бременем. Трое из четверых его сыновей уже умерли; на оставшагося в живых, Джакопо, он полагался, как на наследника своего имени и на опору в своем преклонном возрасте; брак этого сына, вступившого в родство с знаменитым домом Контарини, отпразднованный всенародным торжеством, казался дожу залогом будущого благополучия. Однако, не прошло и четырех лет со времени этого радостного события, как начался целый ряд бедствий, от которых одна только смерть могла избавить несчастного сына и еще более злополучного отца. В 1445 г. Совету Десяти сделан был донос на Джакопо Фоскари, что он принимает подарки от иноземных владетелей, в особенности же - от Филиппо Висконти. По закону, это являлось одним из самых гнусных преступлений, какие только мог совершить венецианский дворянин. Притом, даже если бы Джакопо и не нарушал этого закона, ему все-таки было бы не легко доказать свою невиновность перед венецианским судом. Обвиняемый был подвергнут пытке на глазах у отца, который должен был председательствовать на судебном следствии, и отцом же был объявлен ему приговор, навсегда изгонявший его из Венеции в Навплию. По дороге в изгнание он вынужден был, вследствие тяжкой болезни, остановиться в Триесте, и, по усиленной просьбе дожа, ему позволено было жить в одной из менее отдаленных провинций, а именно - в Тревизо, куда вместе с ним отправилась также и его жена.

"В начале зимы 1450 г., когда Джакопо Фоскари жил сравнительно спокойно в указанном ему месте ссылки, на улицах Венеции совершено было убийство. Председатель Совета Десяти, Эрмолао Донато, возвращаясь из заседания Совета, был убит неизвестными людьми у дверей собственного дома. Важность этого преступления и оскорбление, нанесенное высокому достоинству Совета Десяти, требовали искупительной жертвы, и товарищи убитого сановника с жадностью хватались за самые малейшие признаки подозрения. Накануне убийства, в Венеции видели одного из слуг Джакопо Фоскари, а на следующее утро один из членов Совета Десяти, встретив этого же человека в Местре на лодке, спросил его: "Что нового?" - и тот подробно рассказал ему об убийстве, несколькими часами раньше, чем оно стало вообще известно в городе. Такая откровенность уже сама по себе должна была бы служить доказательством полной непричастности его к преступлению, так как для соучастника было бы совсем неуместно преждевременно раскрывать подробности происшествия. Но Совет Десяти держался другого мнения, и обстоятельства, которые в глазах других людей послужили бы доказательством невиновности, для него явились, наоборот, признаком виновности. Слуга был арестован и подвергнут допросу и жестокой пытке; но даже и на восьмидесятом ударе от него нельзя было добиться ни одного слова, которое могло бы служить оправданием его осуждения. Суждения Совета были таковы: Джакопо Фоскари испытал на себе строгость суда Десяти; ревнивая подозрительность Совета ежедневно налагала на власть старого Фоскари какие-нибудь новые ограничения; следовательно, Совет должен был быть предметом жесточайшей ненависти для обоих Фоскари. Кто же скорее всего мог вооружить убийцу главы Совета, как не человек, понесший от этого Совета наказание? В силу этого несправедливого и ни на чем неоснованного предположения, молодой Фоскари был вызван из Тревнзо, поднят на дыбу, с которой только что сняли его слугу, снова предан пытке на глазах отца и но освобожден, несмотря на то, что до конца решительно отрицал свою виновность.

"Зло, причиненное молодому Фоскари, все-таки не заглушило в нем страстной любви к своей неблагодарной родине. Он был совершенно разлучен с своей семьей, с любимою женою и детьми, и не имел надежды увидеться когда-либо с теми из своих родных, которые достигли уже преклонного возраста, все его помыслы сосредоточивались на единственном желании - возвратиться на родину, и никакой другой цели в жизни он уже не видел; напротив, ради осуществления этой своей мечты он готов был отдать и самую жизнь. Измученный тоскою по родине, после шестилетних напрасных ходатайств о смягчении наказания, он написал летом 1455 г. письмо к герцогу Миланскому, умоляя его о добром заступничестве перед венецианским сенатом. Это письмо намеренно оставлено было незапечатанным в месте, доступном для шпионов, которыми Джакопо был окружен даже в ссылке, а затем - так же намеренно - было передано в предательския руки для доставления герцогу Сфорце. Конечно, оно было отослано, как и предполагал Джакопо, в Совет Десяти, и ожидаемый результат не замедлил явиться: Джакопо был спешно вызван в Венецию для ответа по обвинению в тяжком преступлении - в том, что он обратился к чужеземному вмешательству с целью воздействия на правительство своей родины.

"В третий раз Франческо Фоскари пришлось присутствовать при судебном допросе своего сына, и в первый раз он услышал, что сын вполне признает взведенное на него обвинение, спокойно удостоверяя, что "преступление" (если его поступок действительно был преступным) совершено им намеренно и предумышленно, с единственною целью добиться того, чтобы его привезли опять в Венецию, хотя бы в качестве подсудимого. Однако, это добровольное сознание показалось его подозрительным судьям недостаточным: они нашло, что слишком легкое признание вины равносильно слишком упорному её отрицанию, и потому заключили, что необходимо заставить самообвинителя отказаться от этого показания - тем же способом, какой в прежнее время применялся ими для вынужденного сознания подсудимого в своей виновности. И вот опять отцу пришлось видеть, как его сына поднимали на дыбу не меньше тридцати раз, чтобы заставить его, под влиянием этой пытки, провозгласить себя невиновным. Но эта жестокость оказалась напрасною - и по окончании пытки страдалец был перенесен в покоя дожа, истерзанный, окровавленный, в безчувственном состоянии, но не отказавшийся от первоначального своего заявления. С другой стороны, и его гонители также остались при своем: они опять приговорили ого к ссылке, с добавлением, что первый год её он должен провести в тюрьме. Прежде отправления в ссылку ему было разрешено свидание с его семейством. Сануто, может быть, и сам не сознавая всей трогательности своего рассказа, повествует, что дож Фальеро был дряхлый старец, ходивший, опираясь на клюку; придя в ту комнату, где находился его сын, он обратился к нему с такою твердостью, что можно было подумать, что он говорит с посторонним, а между тем, ведь это был единственный его сын! "Ступай, Джакопо", ответил дож на последнюю просьбу сына еще раз ходатайствовать о помиловании: "ступай и подчинись воле нашей родины, не думая искать ничего иного". Это проявление самообладания было свыше сил немощного духа старого дожа, но его дряхлого тела: выйдя из комнаты, он упал без чувств на руки своей свиты. Джакопо был отправлен в Кандию, заключен в тюрьму и вскоре освобожден оттуда смертию.

"Франческо Фоскари, еще более несчастный вследствие утраты сына, продолжал жить, но горе и слабость здоровья лишили его возможности с должным вниманием относиться к высоким обязанностям своего сана: он уединился в своих покоях, никуда не выходил и даже перестал присутствовать в заседаниях Совета. От этого недостатка деятельности со стороны высшого сановника в государстве не могло пройзойти на практике никаких неудобств, так как венецианская конституция в достаточной степени предусматривала временное прекращение личных занятй дожа, а заместителем его как в Совете, так и в различных оффициальных случаях, являлось особо уполномоченное для этого лицо. Наконец, преклонный возраст дожа и постигшее его тяжкое горе требовали, казалось бы, снисходительного отношения к его слабости, тем более, что этою снисходительностью ему все равно недолго пришлось бы пользоваться. Но на старика обрушились еще и дальнейшия бедствия. В 1467 г. одним из трех главных членов Совета Десяти был назначен Джакопо Лоредано, принадлежавший к фамилии, которая долгое время находилась в наследственной вражде с домом Фоскари. Его дядя Пьотро, получив на действительной службе высокий сан венецианского адмирала, по возвращении своем в Венецию стал во главе политической партии, явно враждебной дожу; он вызывал рукоплескания своими речами в Советах и достиг такого влиятельного положения, что большинство нередко оказывалось на его стороне. Однажды, в минуту досады, у Фоскари вырвалось, в заседаний Сената, резкое выражение, что он никогда но будет считать себя на самом деле дожем, пока жив Пьетро Лоредано. Вскоре после этого, адмирал, которому было поручено командование одною из армий, мобилизованных против Висконти, скоропостижно умер на военном банкете, устроенном во время краткого перемирия, - и эту смерть поставили в связь с угрожавшими ему словами Фоскари. Замечено было также, что и брат его, Марко Лоредано, занимавший должность аввогадора (си. примеч. к "Марино Фальеро", умер подобным же образом в то время, когда он готовился выступить обвинителем одного зятя Фальеро в расхищении государственной собственности. Глухие слухи, вызванные этими несчастными совпадениями (конечно, это были не более, как только совпадения), показались мало правдоподобными и были отвергнуты или забыты всеми, кроме лишь одного человека. Джакопо, сын одного и племянник другого из умерших Лоредано, вполне поверил этому обвинению, написал на гробнице своего отца в монастыре св. Елены, что он умер-от отравы, дал торжественную клятву неутомимо добиваться возмездия и, в конце концов, эту клятву исполнил.

"Еще при жизни Пьетро Лоредано, Фоскари, желая положить конец вражде заключением семейного союза, предложил одному из сыновей своего соперника руку своей дочери. Молодой человек, увидев предложенную ему невесту, открыто высказал, что она ему не нравится, и крайне нелюбезно отказался от брака с нею, так что вместо примирения произошла новая ссора, в которой Фоскари мог считать себя наиболее оскорбленной стороной. Но Джакопо Лоредано был иного мнения. Год за годом он злобно выжидал удобного времени для своей мести; наконец, это время настало, когда он занял влиятельное положение в совете Десяти. Опираясь на авторитет своего высокого сана, он внес предложение о низвержении старого дожа, которое, впрочем, сначала принято было холодно: люди, дважды не допустившие дожа до добровольного сложения своего сана, не могли не видеть, что требование отречения противоречило бы их собственным словам и действиям. Для обсуждения этого предложения была избрана юнта, в числе членов которой, назначенных Великим Советом, находился брат самого дожа, прокуратор св. Марка, Марко Фоскари, совершенно даже и не подозревавший о той цели, с какою юнта была созвана. Совет полагал, что устранить его от этого дела значило бы - возбудить подозрения, между тем как участие его могло бы придать всему процессу характер безпристрастия. Потому-то он и был включен в состав юнты; но его не допустили к участию в прениях, удалили в отдельную комнату и потребовали клятвы, что он сохранит все эти обстоятельства в тайне; в то же время он должен был подписать окончательное постановление, в обсуждении которого он не участвовал. Заседание Совета длилось восемь дней и почти столько же ночей; результатом этого продолжительного совещания было назначение особой депутации, которая должна была потребовать от дожа отречения. Старец принял депутатов с удивлением, но твердо, и отвечал им, что он поклялся не отрекаться и, следовательно, должен исполнить свою клятву. Таком образом, добровольное отречение представляется для него невозможным; но если мудрый Совет признает необходимым, то он может сделать соответствующее предложение Великому Совету об отрешении дожа от должности. Между тем, Совет десяти вовсе не желал передавать это дело на обсуждение более многочисленного законодательного собрания; поэтому, приняв на себя самовластно прерогативы, не предоставленные ему уложением, Совет разрешил Фоскари от данной им клятвы, объявил должность дожа вакантною, назначил ему пенсию в две тысячи дукатов и обязал его в течение трех дней выехать из дворца, под угрозою конфискации всего его имущества. Лоредано, бывший в ту пору очередным председателем Совета, имел жестокое удовольствие лично представить это постановление дожу. "А вы кто такой, синьор?" спросил дож у другого члена Совета, явившагося вместе с Лоредано и сразу им не узнанного. - "Я - сын Марко Меммо", отвечал тот. - Ах, да, - ваш отец - мой друг, сказал Фоскари. Затем дож заявил, что он охотно исполнит волю светлейшого Совета, и, сложив с себя головной убор и облачение дожа, отдал депутатам свое кольцо, которое тут же было сломано. На следующее утро, когда он собирался выехать из дворца, ему было предложено удалиться по боковой лестнице, чтобы не встречаться с толпою, собравшеюся на дворцовом дворе. Фоскари спокойно и с достоинством отказался исполнить это требование и заявил, что он сойдет по тем же самым ступеням, по которым взошел тридцать лет тому назад. И в самом деле, он, с помощью своего брата, медленно спустился по Лестнице Гигантов. Дойдя до последней ступени, он отложил свой жезл и, обернувшись к дворцу, произнес следующия прощальные слова: "Мои заслуги водворили меня в твоих стенах; злоба врагов моих изгоняет меня из этих стен!" Фоскари был неприятен только для олигархов; народ всегда любил его и, конечно, и в эту последнюю минуту вполне ему сочувствовал. Но венецианские тираны постарались заглушить даже народное чувство: в тайне люди могли сколько угодно жалеть о своем оскорбленном и униженном государе, но всякое явное выражение этого сожаления было строго запрещено Советом, который под страхом смертной казни запретил даже произносить имя Фоскари. На пятью день по низложении Фоскари, должен был быть избран Паскале Малипиери. Низложенный дож узнал об избрании своего преемника по звону колоколов св. Марка. Он старался подавить свое волнение; но от сильного огорчения у него лопнул кровеносный сосуд, и через несколько часов он скончался".

* * *

Относительно общого характера этой трагедии, в связи с усвоенными Байроном приемами драматической техники, Джеффри единств. Весь интерес пьесы сосредоточивается на молодом Фоскари, который, несмотря на запрещение закона, решился самовольно вернуться из изгнания, побуждаемый неодолимою тоскою по родине. Единственный способ обнаружить перед нами всю силу этого чувства, ради которого человек не устрашился ужаснейших страданий, - состоял в том, чтобы представить молодого Фоскари взвывающим в ссылке и показать, как он приходит вдали от родины к решению вернуться, - или как им овладевает сомнение и мучительное колебание в виду родных берегов. Тогда только перед нами до некоторой степени раскрылись бы его побуждения и сущность его необыкновенного характера. Но так как это находилось бы в противоречии с требованием одного из единств, то мы впервые встречаемся с молодым Фоскари, когда его ведут с допроса; затем мы видим его перенесенным во дворец дожа, припадающим к стенам тюрьмы в своем родном городе - и умирающим от страха, что ему приходится разстаться с этими стенами. Таким образом, мы не столько сочувствуем ему, сколько изумляемся, когда нам говорят, что эта агония является следствием не вины или преступления, а единственно горячей любви молодого Фоскари к своей родине"...

Стр. 380. "Лоредано - Но она представлена совершенно согласно с историей. Притом, если принять во внимание причину этой ненависти - предполагаемое участие Фоскари в убийстве его отца и дяди, жестокия понятия итальянцев о мести и то обычное пренебрежение ко всяким проявлениям душевной мягкости, которым славились венецианские патриции, то мы поймем, что именно такая ненависть должна была наполнять душу гордого венецианца, считавшого весь род Фоскари врагами не только своей фамилии, но и своей родины". (Гебер).

...

"Сомнительно, чтобы Джакопо Фоскари во время третьяго своего процесса был подвергаем пытке. В подлинном документе Совета Десяти, от 23 июля 1456 г., сказано: "Si videtur vobis per еа quae dicta et lecta sunt, quod procedatur ", и историки доказывают (см. F. Berlan, 1 due Foscari, etc., 185:?, стр. 57), 1) что слово procedatur не есть эвфемизм и что его следует переводить просто: "должен быть предан суду"; 2) что если бы Советь постановил подвергнуть его пытке, то это было бы прямо сказано, и 3) что в двусмысленных выражениях не представлялось надобности, так как постановления Совета Десяти не соглашалось. Это мнение разделяют С. Романин (Storia documentata, 1853) и P. Зенгер (Die beiden Foscari, 1878). С другой стороны. мисс Уиль (Wiel, Two Doges of Venice, 1891) указывает, что, по словам "Хроники Дольфина", которую Берлан оставил без внимания, Джакопо, по окончании суда, оказался "изувеченным" и ему позволено было проститься с женой и детьми в тюрьме. Гете, в своих беседах с Эккерманом, не удивлялся тому, что Байрон может так долго останавливаться на столь мучительном предмете". - "Он всегда был мучителем самого себя, - заметил Гете, - и подобные сюжеты были для него самыми любимыми темами". (Кольридж).

                    ...

Последняго единственного сына.

"Совершенно невероятно, чтобы Франческо Фоскари лично присутствовал на третьем процессе своего сына, или на двух предшествовавших. Из одного постановления Совета Десяти, относящагося к первому из этих процессов, видно, что в законе было указано совсем обратное: "В присутствии самого дожа не надлежит разсуждать, говорит или совещаться о предметах, касающихся его самого или его сыновей; равным образом, дож не присутствует при суждениях о предметах, касающихся лиц его свиты". Поводом к преданию о том, что старый дож, подобно древнему римлянину, сам судил и осудил своего сына, послужило, вероятно, помещение во главе декрета о ссылке обычной формулы: "Мы, Франческо Фоскари", и пр. (Кольридж).

Стр. 381.

"Per insidias hostiura veneno sublatus". Гробница эта находится в монастыре св. Елены, на Isola Santa Lena.

Барбарнго. Идти с тобой!...

"Лоредано всегда является в сопровождении одного сенатора, по имени Барбариго. Это нечто вроде наперсника или хора, который выведен, как будто, с единственною целью упрекать Лоредано и высказывать ему свои сомнения, а затем все-таки поддерживать его своим авторитетом и пособничеством".

"Лоредано единственное действующее лицо, возвышающееся над уровнем посредственности. Все прочие характеры или неестественны, или слабы. Барбариго - самый незначительный из всех наперсников, какие когда-либо сопровождали героя на парижской сцене". (Гебер).

Стр. 382.

"Десяти".

"Этот эпизод из частной жизни дома Фоскари имеет особенную ценность потому, что он бросает луч света на внутреннюю историю Венеции. Здесь мы находимся в совершенно особой атмосфере. Совет Десяти всемогущ; он присвоивает себе даже и такия права, которые на основании конституции вовсе ему не принадлежат. Воздух насыщен заговорами, подозрениями, убийствами, доносами, шпионством, словом, всеми элементами, подтверждающими народные легенды об ужасах "Десяти". (Гораций Ф. Кроун, Ѵеписе, 1893).

Стр. 383.

.....Я был тогда ребенком.

"Речь Джакопо у окна, в которой он говорит о своих юношеских забавах, написана с большим чувством и с любовью к тому, что в ней изображается".

Когда гудел, бывало, под окном

Моей тюрьмы он в Кандии...

"Климат Крита вообще мягок и здоров; но город Кандия открыт для ветров северных и северо-восточных" (Прим. Байрона).

"Что же представляет собою сам герой этой пьесы? Если действительно когда-либо мог произойти такой случай, что человек серьезно предпочел тюрьму и пытку у себя на родине временному пребыванию на прекрасном острове, в благоприятном климате и на разстоянии всего трех дней парусного плавания от родного города, то мало найдется людей, которые этому поверят, и еще меньше таких, которые будут этому сочувствовать; таким образом, здесь перед нами - тема, не особенно благодарная для драматического произведения. Что касается лично нас, то мы почто не сомневаемся в том, что Фоскари написал свое роковое письмо именно с тою целью, какая подозревалась его обвинителями. желая добиться, с помощью чужеземного влияния, почетного возвращения из ссылки; объяснение же, какое им дано было этому делу, когда оно обнаружилось, представляется нам только попыткой утопающого ухватиться за что-нибудь, хотя бы за соломинку. Но если Байрон действительно считал такое объяснение поступка Фоскари реальным, то он должен был, по крайней мере, ясно представить нам всю невыносимость его разлуки с родиной, изнурительную тоску по ней, постепенное помрачение умственных сил и безплодную надежду на милость врагов: ведь только таким образом и можно было сделать вероятным поступок, который должен был привести Фоскари снова на пытку и в тюрьму. Поэту следовало прежде всего показать нам Фоскари осужденным на ссылку и покидающим Венецию, затем изобразить его томление в Кандии, его попытки вступить в переговоры с агентами правительства; только при этих условиях, а не иначе, мы были бы подготовлены к терпеливому выслушиванию его жалоб и могли бы с интересом и ужасом следить за его страданиями". (гебер).

Стр. 384. Марина Фоскари была из рода Контарини; в действительности ее звали

Стр. 388.

Что Альморо Донато был убит

Николо Эризо из личной мести.

"Необыкновенный приговор, произнесенный над Джакопо Фоскари и еще сохраняющийся в венецианских архивах, гласит следующее: "Дж. Фоскари, обвиненный в убийстве Эрмолао Донато, был арестован и допрошен. Из свидетельских показаний и предъявленных суду документов с очевидностью выясняется, что он виновен в упомянутом преступлении; тем не менее, в виду его упорства я вследствие чар и заклинаний, которыми он владеет и которые ясно обнаруживались, невозможно было извлечь из него истину, подтверждаемую устными и письменными показаниями; ибо в то время, как он висел на дыбе, он не произносил ни слова и не стонал, а только бормотал что-то неясно и сквозь зубы. Потому, и так как этого требует достоинство государства, он и приговаривается к дальнейшей ссылке в Кандию". Можно ли поверить тому, что очевидное доказательство его невиновности - обнаружение настоящого убийцы - ни в чем не изменило этого несправедливого и жестокого приговора?"

          Два раза я хотел

Сложит мой сан.

Дож заявлял о своем желании отказаться от власти в июне 1433 г., в июне 1442 г. и затем снова в 1446 г.

"Весь интерес этой пьесы основывается на чувствах столь необычных и преувеличенных, что они не вызывают с нашей стороны сочувствия, и все действие состоит из таких событий, которые мало занимательны и неестественны. Молодой Фоскари дважды подвергается пытке (один раз публика должна слышать его стоны) только из-за того, что он притворился преступником, желая, чтобы его вернули из незаслуженной ссылки, и, наконец, умирает в тоске и безумии; а старый Фоскари в глубоком и неподвижном молчании допускает такое явно несправедливое обращение с своим сыном, ибо в противном случае, обнаружив сочувствие его несчастию, он был бы обвинен в сообщничестве, несмотря на то, что за ним и не признается никакой вины. В то время, когда происходят все эти ужасы. Дож боятся пошевельнуться, боится взглянуть или сказать слово: его страшит вражда Лоредано, который верховодит в Совете Десяти неизвестно как и почему и который, наконец, запутывает и отца и сына в свои сети, не взирая на их пассивное подчинение и непротивление ого замыслам. Оба Фоскари - не более, как глупые мухи, предназначенные на то, чтобы погибнуть в тенетах этого паука и насытить его старинную вражду". (Джеффри).

Стр. 401.

          Какие это буквы

Изсечены на камне?

точности заметить, что Джакопо после пытки был перенесен во дворец дожа, а не в тюрьму; что он умер не в Венеции, а в Каное; что между его последним осуждением и низложением Франческо прошло 15 месяцев и что дож скончался не во дворце, а у себя в доме.

Стр. 404.

          Мне ужасна мысль

Об одиночестве.

"Говорят, что люди, осужденные на одиночное заключение, обыкновенно или сходят с ума. или становятся идиотами, смотря по тому, что в них преобладает дух или материя, - когда нарушается таинственное равновесие между этими двумя элементами. Впрочем, подвергающиеся этому страшному наказанию, подобно большинству закоренелых преступников, обыкновенно не обладают сильными душевными рессурсами. Известно, с другой стороны, что люди талантливые, как напр. Тренк, даже и в самом строгом заключении и безусловном одиночестве находили в себе достаточно силы для борьбы с жестокой меланхолией и, проведя в тюрьме много лет, выходили из вся не ослабевшими умственно Те, кто страдает за родину или за веру, имеют для этой внутренней борьбы твердую опору и могут воскликнуть, подобно Отелло, хотя и в другом смысле: "Причина есть, причина есть, о сердце! Причина есть!"

Стр. 405.

          Они создать умели сред лагун

Приморский новый Рим.

"В безстрашном и прекрасном сочинении об Италии лэди Морган я встретил в применении к Венеции выражение: "Рим океана". То же самое выражение встречается и в трагедии "Двое Фоскари". Мой издатель может засвидетельствовать, что эта трагедия была написана и отослана в Англию раньше, чем я увидел книгу лэди Морган, полученную мною только 16 августа. Как бы то вы было, я спешу отметить это совпадение, уступая право на первенство писательнице, которая раньше дала эту фразу публике. Я тем более считаю себя обязанным это сделать, что, как мне сообщают (сам я видел очень мало примеров, да и то лишь случайно), против меня недавно высказаны были обвинения в плагиате".

Байрон называет книгу лэди Морган "безстрашной" за то, что она осуждает образ действий Англии в Генуе в 1814 г.

Стр. 405.

В ушах изгнанника...

"Воспоминание о швейцарских мелодиях". (Дрим. Байрона).

Байрон, конечно, имеет в виду так наз. Ranz des vaches, - песню, которую играют на волынке молодые альпийские пастухи. Эта песня, по словам Руссо, так дорога сердцу каждого швейцарца, что ее запрещено было, под страхом смертной казни, играть в войсках на чужой стороне, так как её звуки вызывали у солдат слезы и заставляли их дезертировать или изнывать в тоске по родине: такое неодолимое желание вернуться в родные горы возбуждала в них эта мелодия.

Стр. 409.

          Лишь он один

"Если оба Фоскари ничего не предпринимают против махинаций своего безсовестного врага, то по крайней мере Марина, жена младшого из них, срывает на нем свой гнев, обливая ненавистного гонителя желчью упреков и презрения свыше всякой меры и с такою силою, которая напоминает королеву Маргариту в Ричарде III" . (Джеффри).

Стр. 414.

По закону, предложение дожу отречься от власти должно было исходить от шестерых его советников совместно с большинством Великого Совета. Таким образом, в данном случае Совет Десяти незаконно присвоил себе власть, ему не принадлежавшую.

Стр. 415.

          Мой сын, ты должен

Послушен быть законам государства.

"Истории Венеции", приводит следующий рассказ из "Хроники Дольфина": "Посреди слез и рыданий, которыми сопровождались последния прощальные объятия, Джакопо, более чем когда-либо чувствуя скорбь разлуки, сказал: "Отец, прошу тебя, постарайся, чтобы мне позволили вернуться домой!" Дож отвечал ему: "Уезжай, Джакопо, повинуйся воле твоей родины и не ищи ничего другого". Но когда несчастный сын удалился, старец уже не в силах был бороться со своею скорбью, - рыдая, упал он на кресло и воскликнул: "О, Боже милостивый!".

Стр. 418.  Он умер.

"единств".

Стр. 421.  

Решилась этим утром.

"Исторический факт. См. Дарю, который ссылается на Сабеллика и Пьетро Джустиниани". (Прим. Байрона).

Стр. 423.  

В постановлении Совета Десяти от 21 октября 1457 г. о низложении дожа сказано, что ему дается на размышление время "до третьяго часа следующого дня". Это ограничение срока имело целью предупредить созвание дожем Великого Совета, которому, по закону, принадлежало исключительное право низлагать дожей.

Стр. 432.

Почтим его достойным погребеньем.

и вновь избранный дож.

Стр. 433.  Он мне заплатил.

"L'ha pagata". - Исторический факт. См. Дарю, "История Венеции".

"Если бы последняя строчка показалась неясною тем из читателей, которые забудут исторический факт, отмеченный в первом действии, - что Лоредано записал в свою долговую книгу дожа Фоскари, как должника за смерть отца и дяди, то, пожалуй, прибавьте в заключение еще пару строк:

Глава Совета. За что?

 За смерть отца

Спросите об этом у Джиффорда".

"Мы должны сознаться, что "Сарданапал" и "Двое Фоскари" недостаток того богатства фантазии, оригинальности мыслей и привлекательности стиха, которыми наш поэт всегда отличался. Большею частью эти пьесы слишком торжественны, велеречивы и напыщенны; действие развивается в них медленно вследствие продолжительных приготовлений к катастрофе, которая никак не может наступить; поэт просто мучит нас блестками высшого дарования, скупо разбросанными по тяжелым страницам высокопарной декламации. Вместе с энергичным пафосом и сильными чувствами, составлявшими характерную особенность прежних его произведений, автор, - неизвестно, почему, - оставляет и свою прежнюю мелодичную версификацию. Правда, в обеих пьесах попадаются стихи очень удачные и сильные; во в общем стих здесь далеко не отличается легкостью и музыкальностью. Это - не крылатые строчки, сильные и легкия, которые дрожат в устах действующих лиц, как копья в руках бросающих их воинов, а летят, как тяжелые дубины в безкровной схватке. Вместо изящной и мелодичной фамильярности Шекспира мы часто встречаем неуклюжую прозу там, где поэт приближается к разговорной речи, и во многих местах слишком обычные образы и ходячия выражения плохо гармонируют с общею торжественностью слога".