Записки Лорда Байрона, изданные Томасом Муром, 1-е Отделение

Mémoires de Lord Byron, publiés par Th. Moore, traduits de l'anglais par М-me Louise Svv. Belloc. Première livraison. (Записки Лорда Байрона, изданные Томасом Муром, 1-е Отделение). - Париж, 1830. 2 т. в 8-ю д. л.

Прежде нежели начнем мы разбирать сии Записки, открывающия нам все подробности богатой приключениями жизни славнейшого из Поэтов нашего времени, и служащия к изречению безпристрастного суда о его характере, столь худо понятом современниками предубежденными или завистливыми, - мы извлечем несколько выписок, которые, надеемся, читатели наши прочтут с удовольствием. Таковые выписки, взятые не на удачу (ибо публика в праве требовать, чтоб мы не полагались наудачу там, где дело идет о возбуждении любопытства), по выбранные из множества мест, равно любопытных, суть как бы предтечами удовольствия, которое обещается чтением записок Байрона; оне освободят нас от всяких похвал труду переводчицы. Г-же Св. Беллок, давно уже известной прекрасным своим сочинением о жизни и творениях Лорда Байрона, не чужды ни

"Байрон имел, по выходе своем из Университета, и даже прежде, одну или две любовные связи; но в них голова его больше участвовала, нежели сердце. Один из странных оттенков его характера был тот, что любовь, подобно всем молодым людям, хвалиться успехами своими в делах любовных, пока они были еще в перспективе, - он становился таинственным и скрытным с тех пор, как дело начинало слаживаться. Малейший намек о любви его, даже самой пустой, заставлял его краснеться, как девушку, и приводил его в смущение. Товарищи его имели привычку говорить между собою: "Видно у Байрона есть какая нибудь любовная связь, потому что он стал скрытен и угрюм, как любовник обманутый. "Эту стыдливость имел он и с самим собою: в замечаниях своих, как и в самых дружеских письмах, он говорит только о тех предметах своей страсти, которые, для него, остались чистыми. Кажется, первая подруга его сердца (и может быть, мать ребенка, к которому он написал следующее стихотворение, доныне еще не бывшее в печати) умерла очень молода, и что он приписывал себе раннюю её кончину. Сие несчастие поразило его, как предчувствие будущей его судьбы и одиночества, которое его ожидало. "Я остался один при вступлении моем в свет," говорил он позже, "один в моей любви, один в домашней моей жизни, и умру один, я животное совершенно одинокое, не по , но по необходимости".

"Эти золотистые волосы, эти голубые глаза, блестящие как глаза твоей матери, эти розовые уста, коих ямочки и улыбки сладко восхищают сердце: все мне напоминает минувшую жизнь радостей; все потрясает мою душу, дитя мое!"

"Некогда ты будешь лепетать имя твоего отца. Ах, Вилльям! зачем это и не твое имя! Тогда не было бы ни терзаний, ни тревог совести.... Но поздно! мои попечения оградят твой покой; тень твоей матери улыбнется от радости; из любви к тебе она простит былое, о сын мой!

"Мурава покрыла смиренную её могилу, и чуждая грудь приняла тебя. Свет насмехается твоему рождению, и с трудом дает тебе имя на земле; но его усилия не помрачат ни одной из твоих надежд, ибо сердце твоего отца с тобою.

"И зачем бы отвергнул я права природы? О, нет! Пускай свет ропщет и смеется надо мной, пускай строгие нравоучители вопиют: я назову тебя любимым сыном любви моей, прелестный Херувим, залог юности и радостей! Отец бодрствует у твоей колыбели.

"О, как сладостно мне будет, прежде чем старость изроет морщинами лице мое, прежде чем утечет половина моей жизни, следовать в тебе и за сыном, и за братом, употребить мои преклонные лета на возвращение тебе прав твоих.

"Хотя отец твой молодь и безразсуден, но никогда вихрь молодости не заглушит в нем любви отцовской! И дотоле, пока черты Елены будут жить в тебе, сердце, познавшее сии прошедшия радости, не покинет никогда, о сын мой, сей последний залог блаженства, уже не существующого."

Мы передаем, без малейшей перемены, сие небольшое стихотворение, образец приятности и поэзии, голос сердца, исполненного самых чистых чувствований, и совсем тем столь недостойно оклеветанного в последствии. Байрон скоро лишился сего сына, которого в будущем называл он своим братом, своим товарищем. Поэту не исполнилось еще 19-ти лет, когда он написал сии стихи. Посмотрим на него, теперь, при отъезде его из Англии. Мы помним прекрасную песнь отплытия в Чильд-Гарольде?

"Покидаю Англию без сожаления; возвращусь в нее без удовольствия. Я, как Адам, первый грешник, осужденный на изгнание, но у меня нет Евы: если я вкусил плода, то, право, он был из самых кислых и диких. Так кончится моя первая глава. Прощай."

"Ура, Гогдзон! отплываем. Эмбарго снято. Ветер дует, парус надувается, флаг развевается на верху мачты. Слушай! вот прощальный выстрел! Крик женщин, брань матросов, все возвещает минуту отплытия. Вот плут таможенный принимается за дело, глазами и руками. Чемоданы опоражниваются, сундуки трещат; ни мышья порка не укроется от поисков, на зло всей сумятице,

"Гребцы наши отвязывают веревки, которыми барка причалена к берегу; руки их впились в весла; с набережной спускают пожитки: поспешим; часы уходят; отваливай от берега. - "Остерегитесь: в этом ящике находятся напитки." - "Задержки ладью." - "Мне дурно, Бог мой!" - "Дурно, сударыня? о, на корабле будет еще хуже." - Так кричат мужчины, женщины, господа, госпожи, слуги, служанки. Все толкаются, сталкиваются, словно рой пчел. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Севилла прекрасна; а Сиерра-Морена, которую отчасти мы объехали, есть цепь гор изрядной величины; но, к чорту описания, всегда скучные!... Кадикс, восхитительный Кадикс, чудо мироздания! Красота его улиц и домов не уступает миловидности его обитательниц, ибо, не взирая на все мои народные предразсудки, я должен сознаться, что женщины Кадикския столь же превосходят Англичанок красотою, как Англичане превышают Испанцев во всем, что составляет достоинство человека. Красавицы Кадикския, суть чародейки здешняго края. Чуть было не влюбися я здесь в долгие черные волосы, в нежные, томные глаза и в формы столь прелестные, что мне и во сне бы их не привиделось, знав только однообразную приторность и полу-сонный вид моих единоземок. Прибавь к тому сладострастное и благопристойное кокетство, против которого никак нельзя устоять.

"Дуэньи, о которых так много нашумели в романах, здесь очень сговорчивы, оне отпугивают только филинов и воронов, по подпускают близко птиц, у которых перья красивее... Все женщины Испанския сходны между собою: воспитание одно для всех. Жена Герцога также мало образована, как и поселянка; а жена поселянина также ловка в поступках, как и Герцогиня. Правду сказать, все оне отменно пленительны, но у всех их в душе одна только мысль, и главное дело целой их жизни - любовь."

Мы хотели бы рассказать один случай с Байроном в Севилле, где добродетель его к целомудренным рассказам самого Поэта, а почерпнем из его записок несколько анекдотов о Шеридане, которого он очень любил и к которому оказывал неограниченное удивление.

"Я видел два или три раза Шеридана плачущим: может быть и вино отчасти приводило его в слезы, но впечатление было от сего тем сильнее; ибо кто мог бы спести, видя льющияся из глаз Мальбруговых слезы безсильной старости, или видя Свифта, умирающого в безумстве и отдающагося на позор черни в своем сумасшествии?

"В один раз, между прочими, у Робинса, после роскошного обеда, на который созваны были знаменитейшия особы и люди славнейшие по уму, имел я честь сидеть подле Шеридана. Сказано было несколько замечаний на счет твердости, которую явили Виги, отказавшись от всех должностей, чтобы не изменить своим правилам. "Господа," сказал Шеридан, обратившись к собеседникам: "пожалуй, легко Милорду Г.... Графу Г... Маркизу Б..., или Лорду Г... получающим миллионы доходов, выказывать свой патриотизм и противиться искушениям; но они не знают, какая сила души нужна тем, которые, с гордостью равною, с дарованиями, может быт, высшими, с страстьми живейшими, не имели вовсю жизнь свою ни одного шиллинга." И говоря это, он заплакал.

"Нераз слыхал я от него, что он никогда на имел ни шиллинга своих денег. Правда, что он находил средство вытаскивать их много из чужих карманов.

"В 1815 году, случилось мне зайти к моему Прокурору, я застал у него Шеридана. После взаимных вежливостей, сей последний ушел. Я спросил, что его привело? "Ох," отвечал мне деловый человек: "это всё старая песня; он приходил просить меня, чтоб я не подавал на него иска от имени его погребщика, по делам которого хожу я." - "Что же," спросил я, "намерены вы сделать?" - "Ничего покамест," - отвечал он: "у кого станет духу волочить по судам старого Шерри" Таков-то был Шеридан: он ублажал Прокуроров.

"При мне однажды он сделал выходку против самого себя, в честь Гаррика. Он напал на посвящение вдовствующей Леди...; пришел в изступление, кричал, что это подлог, что никогда, ничего не посвящал он этой старой ворчунье и пр. и пр., и целый час не переставал он бранить свое собственное посвящение, или лучше, ту, которая была предметом оного. Если бы все Писатели были также искренни, это было бы забавно.

"Когда он умирал, его уговаривали выдержать операцию, которая могла спасти его. "Нет, нет," отвечал он: "я уже выдержал две, и этого довольно в жизнь человека." - "Какия же?" спросили его. - "Я позволил себе остричь волосы, и сидел, когда писали с меня портрет."