Персидские письма.
Письма I - X

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Персидские письма. Письма I - X (старая орфография)

ПЕРСИДСКИЯ ПИСЬМА.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

Узбек к своему другу Рустану в Испагань.

Мы пробыли не более одного дня в Коме.

Отговев на могиле девы, подарившей миру двенадцать пророков, мы снова отправились в путь и вчера на двадцать пятый день по выезде из Испагани, мы прибыли в Тавриз. Рика и я, мы, быть может, первые из Персов, движимые жаждой знаний, покинули все прелести спокойной жизни ради труда познания истины. Мы родились в цветущей стране, но никогда не думали, чтобы на её границах прекращался мир и что нас должен просвещать только свет восточных наук.

Сообщи, что говорят о нашем отъезде; не льсти мне, и поверь, что я далеко не расчитываю на одобрение большинства. Твое письмо адресуй в Эрзерум, где я пробуду некоторое время.

Прощай, дорогой Рустан. Будь уверен, что где бы я ни был, я всегда останусь твоим верным другом.

Из Тавриза, в 15 день месяца Сафара, 1711 г.

ПИСЬМО ВТОРОЕ.

Узбек к старшему черному евнуху в свой Испаганский сераль.

Ты охранитель красивейших женщин Персии и я доверил тебе то, что мне дороже всего в мире. В твоих руках ключи от заветных дверей, открывающихся только для одного меня. И я знаю, что пока ты охраняешь это сокровище моего сердца, оно в полнейшей безопасности. Ты бодрствуешь над ним днем и ночью. Твои неутомимые заботы поддерживают колеблющуюся добродетель. Если-бы охраняемым тобою женщинам пришло в голову изменить своему долгу, то ты съумел бы их удержать. Ты бог порока и опора верности. Ты повелеваешь ими и вместе с тем повинуешься им. Ты слепо исполняешь их капризы, и вместе с тем заставляешь их исполнять законы сераля. Ты охотно оказываешь им самые унизительные услуги; ты почтительно исполняешь их законные требования и служишь им, как самый последний из их невольников. Но, если ты начинаешь замечать, что оне преступают границы скромности, - ты приказываешь им, как бы то сделал я сам.

Не забывай, что я вывел тебя из ничтожества, когда ты был последним из моих рабов и поставил тебя на это место, поручив тебе сокровище моего сердца. Будь глубоко почтителен перед теми, кто разделяет мою любовь, но в то же время, давай им чувствовать их крайнюю зависимость. Доставляй им всевозможные невинные удовольствия; успокаивай их, забавляй их музыкой, танцами, угощай их вкусными напитками и уговаривай их собираться почаще вместе.

Если оне захотят ехать в деревню, свези их; но не допускай к ним ни одного мужчины. Наблюдай за их опрятностью, которая служит олицетворением душевной чистоты; иногда напоминай им обо мне. Как бы мне хотелось их видеть в этом прелестном убежище, которое оне украшают своим присутствием! Прощай.

Из Тавриза в 18 день месяца Сафара, 1711 года.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

Захи к Узбеку.

В Тавриз.

Мы приказали начальнику евнухов свезти нас в деревню и он тебе скажет, что дорогою с нами ничего особенного не случилось. При переправе через реку, нам пришлось выйдти из носилок и мы, как всегда, сели в ящики; двое невольников несли нас на своих плечах и нам удалось укрыться от глаз толпы.

Как могла бы я жить, дорогой Узбек, в твоем испаганском серале в местах, которые напоминанием о былых радостях, ежедневно возбуждали мои желания с новою силою? Я блуждала из комнаты в комнату, тщетно отыскивая тебя и находя везде лишь воспоминания о моем прошлом блаженстве. Иногда мне казалось, что я снова переживаю то, что было: то видела я себя на том месте, где в первый раз ты упал в мои объятии; то там, где ты прекратил известный спор между твоими женами. Каждая из нас считала себя красивее других, и мы пришли к тебе, разубранные в наши лучшие наряды. Ты с удовольствием посмотрел на чудеса нашего искусства и был доволен, видя насколько мы старались тебе понравиться. Но через несколько минут ты разрушил нашу работу: мы были вынуждены снять стесняющия тебя украшения и явиться перед тобою в природной простоте. Я забыла всякую стыдливость и думала только об ожидающей меня славе. Счастливый Узбек! Какие прелести открылись твоим глазам! Мы видели, как долго ты не сводил с них своего восхищенного взгляда; ты долго не мог сделать выбора, каждая новая прелесть, открываемая тобою, требовала у тебя дани; и в одну минуту мы были осыпаны твоими поцелуями. Ты осматривал все, заставил нас принимать различные позы, твои приказания были без конца, но мы не уставали повиноваться. Признаюсь тебе, Узбек, еще одна страсть, сильнее честолюбия, внушала мне желание тебе нравиться. Я тотчас же поняла, что твое сердце принадлежит мне: ты взял меня, потом оставил; снова вернулся ко мне и я съумела удержать тебя около себя. Я восторжествовала, а мои соперницы были в отчаянии. Нам казалось, что мы одне на свете; мы не замечали ничего окружавшого нас. Хорошо бы было, если бы у моих соперниц хватило настолько мужества, чтобы присутствовать при всех доказательствах твоей ко мне нежности. Если бы оне видели мой восторг, оне бы поняли разницу, существующую между их и моей любовью; оне бы увидели, что если оне и могут соперничать со мною в красоте, то во всяком случае им далеко до моей чувствительности... Но, где я?.. Куда ведут меня мои воспоминания?.. Горе не любимой какой стыд - покинутой. Ты оставляешь нас, Узбек и отправляешься странствовать в землях варваров. Как! Ты не придаешь никакого значения быть любимым? увы!.. Ты сам не знаешь, чего лишился! Я вздыхаю, но никто не слышит вздохов.

Мои слезы льются и ты не видишь их!

Мне кажется весь Сераль дышет любовью, а твоя нечувствительность влечет тебя отсюда!

Ах, дорогой Узбек! еслиб ты умел пользоваться твоим счастьем!...

22 день месяц Магаррома 1711 г

ПИСЬМО IV.

Зефис к Узбеку.

В Эрзерум.

Это черное чудовище решило привести меня наконец в отчаяние, Во что бы то ни стало, он хочет отнять у меня мою невольницу Зелиду; Зелиду, которая мне так предана, и ловкия руки которой всюду вносят роскошь и красоту. Ему мало того, что эта разлука огорчает меня, ему хочется еще опорочить меня.

Негодяй считает мое доверие преступным; а так как ему скучно за дверями, куда я высылаю его, то он осмеливается обвинять меня в таких вещах, что я даже и вообразить себе не могу.

Как я несчастна! Ни мое уединение, ни моя добродетель не защищают меня от его нелепых подозрений: низкий раб оспаривает у меня твое сердце, и я вынуждена защищаться!...

Нет! Я слишком уважаю тебя, чтобы унизиться до оправданий; моя лучшая защита мое поведение, твоя любовь, ты сам, моя любовь и (не знаю, нужно ли это говорить, дорогой Узбек?) мои слезы.

Из Сераля Фатме в 29 день месяца Магаррома, 1711 года.

ПИСЬМО V.

Рустан к Узбеку.

В Эрзерум.

Ты предмет всеобщих разговоров в Испагани: только и говорят, что о твоем отъезде.

Одни приписывают его твоему легкомыслию, другие какому нибудь огорчению: только одни твои друзья тебя защищают, но им никого не удается убедить. Никто не может понять, как это ты разстался с твоими женами, твоими родными, друзьями, родиной ради поездки в неизвестные Персам страны. Мать Рики неутешна; она требует у тебя своего сына, которого по её словам ты похитил у нея. Что же касается до меня, дорогой Узбек, то я, как и всегда, вполне одобряю все, что ты только ни делаешь, но я не могу тебе простить твое продолжительное отсутствие, чем бы ты его ни оправдывал. Прощай. Люби меня всегда.

Из Испагани, в 28 день месяца Риаб I, 1711 г.

ПИСЬМО VI.

Узбек к своему другу Нассиру, в Испагань.

На разстоянии одного дня от Эривани мы покинули Персию и въехали в подвластные Турции владения. Через двенадцать дней, мы прибыли в Эрзерум, где и пробудем два - три месяца.

Я должен тебе признаться, Нессир, что я почувствовал страшную тоску, когда потерял Персию из вида и очутился посреди вероломных Османлисов.

По мере того, как я углублялся в страну неверных, мне казалось, что я и сам превратился в неверного.

Я вспомнил родину, семью, друзей; мне стало их жаль и я понял, что слишком понадеялся на свои силы. Особенно мне жаль моих ясен. При одной мысли о них, тоска начинает терзать меня.

меня. Я вижу целую толпу женщин почти что предоставленных самим себе и окруженных низкими людьми, которые приставлены мною к ним. Я едва ли могу быть спокоен, если слуги мои окажутся верными и что если они изменят мне? Какие печальные известия могу я получить? Этому горю мои друзья помочь не могут: они не должны проникать в эти печальные тайны да чем бы и могли они помочь?

Не лучше ли для меня тайная безнаказанность, чем скандальное удовлетворение? Тебе одному поверяю я мое горе, дорогой Нессир: это единственное утешение, которое мне остается в моем теперешнем положении,

Эрзерум, в 10 день месяца Ребиаб 2-й, 1711 года.

ПИСЬМО VII.

Фатьма к Узбеку.

В Эрзерум.

Вот уже два месяца, как ты уехал, дорогой Узбек; я так тоскую, что не могу себя даже уверить в том, что произошло.

Я бегаю по всему сералю и ищу тебя. Чего же ты хочешь от женщины любящей тебя, привыкшей держать тебя в своих объятиях и единственной заботой которой было оказать тебе свою любовь женщиной свободной по рождению, но рабой своей любви? Когда я вышла за тебя замуж, я не видела еще ни одного мужчины, кроме тебя, так как я не считаю за мужчин этих ужасных евнухов. Когда я сравню твое лицо с их безобразными лицами, то благодарю небо за посланное мне счастье. Мое воображение не может представить себе ничего красивее тебя. Клянусь тебе, Узбек, что если бы мне позволено было выйти из места моего заключения, если бы я освободилась от окружающей меня стражи, если бы мне было предоставлено выбирать себе мужа между всеми мужчинами живущими в этой столице, Узбек, клянусь тебе, я выбрала бы только тебя. Только ты один во всем мире стоишь быть любимым. Не думай, что в твое отсутствие я отношусь небрежно к красоте, столь любимой тобой. Хотя и живу совершенно уединенно и меня никто не видит, я все же упражняюсь в искусстве нравиться: я до тех пор не ложусь в постель, пока не надушусь самыми лучшими духами. Как часто вспоминаю я о том счастливом времени, когда ты приходил в мои объятия; иногда во сне я вижу твой пленительный образ и в моей душе вновь рождаются надежды.

Я надеюсь, что когда тебе надоест путешествовать, ты вернешься к нам; целые ночи напролет я провожу между сном и волнением, я ищу тебя около себя и, мне кажется, ты избегаешь меня; но сжигающий меня огонь разсеевает эти мечты и я прихожу в себя. Ты не поверишь, как я взволнована.... Я не могу дальше жить так, огонь течет в моих жилах. Ах, отчего я не умею выразить свое чувство! Бывают минуты, Узбек, что я готова отдать весь мир за один твой поцелуй. Как несчастна женщина, сжигаемая таким пламенным желанием, когда тот, кто только один может удовлетворить это желание, далеко от нея. Предоставленная сама себе, она тоскует, не знает чем разсеяться и проводит жизнь во вздохах и в раздражении; не будучи сама счастливою, она даже не имеет утешения составить счастие для другого! Она не более, как совершенно безполезное украшение сераля, оберегаемое ради чести, а не ради счастья своего супруга! Вы, мужчины, жестоки. Вы рады, когда видите, что мы не можем удовлетворить свою страсть. Вы обращаетесь с нами, как с безчувственными, а. между тем вам было-бы очень неприятно, если бы мы оказались таковыми: вы думаете, что желания наши, столь долго умерщвляемые, сильнее вспыхнут при свидании с вами. Но если трудно заставить полюбить себя, то легче добиться от нашего отчаяния всего того, чего не может ожидать ваше достоинство. Прощай, дорогой Узбек, прощай. Знай, что я живу только любовью к тебе; моя душа полна тобою и твое отсутствие не только заставит меня тебя забыть, но, напротив, еще более увеличит мою любовь, если это только возможно.

Из испаганского сераля, в 12 день месяца Ребиаб 1, 1711 г.

ПИСЬМО VIII.

Узбек к своему другу Рустану.

В Испагань.

Твое письмо мне отдали в Эрзеруме, где я нахожусь в настоящее время. Я и не сомневался, что мой отъезд наделает шуму, но меня это не огорчает. Разве я должен поступать так, как думают враги, а не так, как я сам думаю? Ко двору я явился почти ребенком, а могу сказать, что мое сердце не развратилось там; я даже взял на себя подвиг: я осмелился быть добродетельным. Как только я встречал порок, - я тотчас-же удалялся от него. Я всегда старался разоблачать порок и доводил правду даже до подножия трона. Я говорил дотоле неизвестным языком - поражал лесть и в то же время удивлял и поклонников и их идолов.

Но, когда я увидел, что моя откровенность приобрела мне врагов, привлекла на меня зависть министров, не давши мне в то же время милости государя, что я едва мог держаться при порочном дворе, я решил покинуть этот двор. Я представился большим любителем наук и так вошел в свою роль, что действительно полюбил их. Я перестал вмешиваться в дела и переехал в свой загородный дом. Да и это решение имело свои неудобства: злоба врагов преследовала меня, а я лишил себя средства защиты. Некоторые предостережения, сообщенные мне секретно, заставили меня подумать о себе серьезно: я решился покинуть родину и мое удаление от двора послужило мне к тому удобным предлогом. Я пошел к государю и объявил ему о моем желании обучиться западным наукам и указал ему на пользу, которую он может извлечь из моего путешествия. Он милостливо выслушал меня. Я уехал и вырвал жертву из рук моих врагов.

Вот, Рустан, истинная причина, побудившая меня предпринять это далекое путешествие. Пусть Испагань говорит, что хочет; защищай меня только пред теми, кто любит меня. Предоставь моим врагам делать какие им угодно предположения; я слишком счастлив уж тем, что это единственное зло, которое они могут мне сделать.

Теперь обо мне говорят; но, быть может, забудут и мои друзья... Нет, Рустан, я не хочу поддаваться этой печальной мысли: я всегда останусь им дорог и расчитываю на их верность, как и на на твою.

Из Эрзерума, в 20 день месяца Геммади 2-й, 1711 г.

ПИСЬМО IX.

Старший евнух к Ибби.

В Эрзерум.

Ты следуешь за твоим прежним господином в его путешествии; ты проезжаешь провинции, государства и огорчения не могут иметь на тебя никакого влияния: каждая минута знакомит тебя с новыми предметами. Все, что ты видишь, развлекет тебя и время бежит для тебя незаметно.

ни одного спокойного и счастливого дня.

Когда моему первому господину пришла в голову жестокая мысль поручить мне своих жен и заставить меня прельщениями и угрозами отречься от самого себя, то, наскучив службой в самых трудных должностях, я повиновался ему в надежде, что, жертвуя страстью, я приобрету покой и богатство.

Несчастный! я только смотрел тогда на вознаграждение, не думая о том, чего я лишился! Я воображал, что буду избавлен от стрел любви, так буду безсилен удовлетворять ее; увы! во мне погасили проявление страстей, не погасив причины их и мне не сделали облегчения, но окружив предметами возбуждающими страсть.

Я вступил в сераль, где все возбуждало во мне сожаление о моей утрате и я был безпрерывно возбужден: тысячи прелестей открывавались предо мною как будто для того только, чтобы приводить меня в отчаяние и в довершение моего несчастья я постоянно вижу перед собою счастливца. В это смутное время я ни разу не привел одной из жен моего господина к его ложу, я ни разу не раздел её без того, чтобы не вернуться к себе со злобою в сердце и с страшным отчаянием в душе.

Вот как прошла моя несчастная юность. Но свое несчастье я доверял только самому себе, подавляя в себе одолевшия меня скуку и горесть. На этих женщин, на которых мне хотелось смотреть с нежностью, я бросал суровые взгляды. Я бы пропал, если б оне меня разгадали; оне взяли бы верх надо мною.

Как теперь помню, однажды, сажая в ванну одну из жен моего господина я так увлекся, что потерял разсудок и позволил себе некоторую вольность. Сначала я думал, что этот день будет моим последним днем; я, к счастью, избегнул наказания, но красавица, которую я сделал поверенной моей слабости, дорого продала свое молчание, она положительно вышла из повиновения и из за нея с тех пор принуждала меня к такому снисхождению, которое не раз подвергало меня опасности лишиться жизни.

Но вместе с молодостью исчезли и эти вспышки страсти. Я состарился и в этом отношении я стал стариком: я совершенно равнодушно смотрю на женщин и плачу им презрением за причиняемые ими мне страдания. Я всегда помню, что рожден ими повелевать и в тех случаях, когда мне случается, им приказывать, чувствую себя мущиной.

Я их ненавижу с тех пор, как смотрю на них хладнокровно, и как мой разсудок показал мне все их слабости. Не смотря на то, что я охраняю их для другого, мне доставляет удовольствие повелевать ими.

Когда я их лишаю чего нибудь, мне кажется, что я это делаю для себя, и это мне всегда доставляет удовольствие. В серале я живу, как в маленьком царстве и мое тщеславие, единственная страсть, которая мне остается, удовлетворяется этой жизнью. Я с удовольствием вижу, что все лежит на мне и что я всегда необходим. Я охотно принимаю на себя ненависть всех этих женщин, делающую мое положение еще крепче. Но и я остаюсь неблагодарным и возстаю даже против самых невинных удовольствий и являюсь им во всем непреодолимой преградой. Оне составляют планы, а я их вдруг останавливаю отказом.

У меня только и разговору с ними, что напоминание им о долге, добродетели, скромности и стыде. Я привожу их в отчаяние, напоминая им о слабости их пола и власти их господина, но в тоже время я жалуюсь им на то, что вынужден относиться к ним как можно строже и стараюсь им внушить, что поступаю так единственно из желания им добра и из великой привязанности к ним.

самые унизительные поручения; они выказывают мне безпримерное презрение; и, не уважая моей старости, приказывают меня будить по ночам раз десять из-за каких нибудь пустяков: на меня так и сыплются приказания, повеления, поручения и капризы. Оне как будто забавляются тревожа меня, и фантазии их постоянно сменяют одна другую. Некоторые из них заставляют меня усугублять мои заботы и делают мне ложные признания: то сообщают мне, что около ограды сераля явился какой то молодой человек, то ночью им слышится какой то шум, то оказывается, что должно быть передано письмо... Все это волнует и безпокоит меня, а оне смеются над этим. Им доставляет удовольствие видеть, как я мучусь. Иногда оне ни днем ни ночью не отпускают меня от себя. Оне отлично умеют представляться больными, слабыми, испуганными: и у них всегда найдется предлог заставить меня исполнить их желание. В этих случаях необходимо слепое повиновение и безграничное снисхождение. Отказать им нельзя; а если бы я стал колебаться, оне были бы в праве наказать меня, но я согласен лучше лишиться жизни, чем подвергнуться такому унижению. Это еще не все: я никогда не могу быть уверенным в расположении ко мне моего господина. У меня так много врагов, владеющих его сердцем и ищущих моей погибели.

Оне имеют у него иногда минуты, когда я не могу быть выслушан, минуты, в которые им не бывает отказа и в которые я бываю всегда виноват; я привожу к ложу моего господина раздраженных на меня женщин. Неужели ты думаешь, что оне хлопочут за меня? Я всего могу ожидать от их вздохов, слез и объятий. Оставаясь наедине с ним, оне торжествуют, и их красота делается страшною для меня. Услуги, оказываемые ими в настоящем, заслоняют мои прошлые услуги и никто не может поручиться за повелителя, находящагося под чужим влиянием.

Как часто случалось, что я лягу спать в милости и проснусь в опале! Чем провинился я в тот день, когда меня бичевали, водя вокруг сераля?

Я привел к господину одну из его жен. Как только она осталась с ним одна, она принялась рыдать, жаловаться на меня. Как мог я устоять в такую критическую минуту? Я погиб, как раз в то время, когда я менее всего мог этого ожидать. Я был жертвою любовной сделки договора, порожденного вздохами. Вот, дорогой Ибби, как тяжела была моя жизнь! Как счастлив ты! Твои заботы ограничиваются только одним Узбеком. Тебе легко ему угождать и сохранить его милость до последняго твоего дня.

ПИСЬМО X.

Мирза *) к своему другу Узбеку.

В Эрзерум.

Только ты один мог вознаградить нас за отсутствие Рики, и только один Рика мог утешить меня в твоем. Нам не достает тебя, Узбек; ты был душой нашего общества. Как тяжело разставаться с любимым человеком!

упражнение в добродетели?

Я часто слышал, как ты говорил, что люди рождены быть добродетельными и что справедливость им врождена.

Я говорил с моллоками, (этот титул в Персии дается высшим духовным сановникам, в Турции же моллок значит судья) и они привели меня в отчаяние своими извлечениями из Алкорана, так как я говорил с ними не как верующий, но как гражданин и отец семейства. Прощай.

Из Испагании, в последний день месяца Сафара, 1711 года.