Персидские письма.
Письма XXXI - XL

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Персидские письма. Письма XXXI - XL (старая орфография)

ПИСЬМО XXXI.

Реди к Узбеку

в Париж.

В настоящее время я нахожусь в Венеции, дорогой мой Узбек! Можно побывать во всех городах света и все-же удивишься, приехав в Венецию; да и как не удивиться увидя город, с башнями и мечетями, выходящими из воды, и найдя многочисленное население людей там, где бы можно было найти только рыб!

Но в этом нечестивом городе нет главного сокровища - живой воды; здесь невозможно совершить ни одного правильного омовения. Наш пророк ненавидит этот город и с гневом взирает на него с небес.

А то, дорогой Узбек, я охотно бы жил в этом городе, где мой ум развивается с каждым днем. Я изучаю тайны торговли, интересы властителей и формы правления, я даже не пренебрегаю суеверием европейцев; я занимаюсь медициной, физикой и астрономией; изучаю искусства и, мало по малу, выхожу из тумана, застилавшого мои глаза на родине.

ПИСЬМО XXXII.

Рика к * * *

Однажды я пошел в дом, где содержится около трехсот человек, впрочем, довольно бедно. Я скоро окончил обход; так как церковь и строения не заслуживают внимания, находящияся в том доме были довольно веселы; многие из них играли в карты или в другия игры, которых я не знаю. Когда я входил, со мною вместе вошел один господин и, услыша, что я спрашивал дорогу в Марф, самый отдаленный квартал Парижа, сказал:

-- Я иду туда, и охотно провожу вас. Следуйте за мною.

Он отлично провел меня, ловко спасая от быстро ехавших карет и колясок. Мы уже подходили к Маре, когда я, подстрекаемый любопытством, спросил его:

-- Друг мой, не могу-ли я узнать, кто вы такой?

-- Я слепой, ответил он мне.

-- Как! вскричал я, вы слепы! Отчего-же вы не попросили любезного господина игравшого с вами в карты провести вас?

-- Потому что он также слеп, ответил он мне; вот уже четыреста лет, как в доме, в котором вы меня встретили, живут триста слепых. Но мне пора идти: вот улица, которую вы спрашивали. А я смешаюсь с толпой и войду в церковь, где, клянусь вам, ни мне никто, ни я никому не помешаю.

Из Парижа, в 17 день месяца Шальваль, 1712 года.

ПИСЬМО XXXIII.

Узбек к Реди в Венецию.

В Париже вино очень дорого, благодаря наложенным на него пошлинам, как будто для того, чтобы народ исполнял закон Алкорана, запрещающого его пить.

Когда я подумаю о пагубных действиях этого напитка, я невольно назову его самым опасным даром природы людям. Если что либо испортило жизнь и славу наших монархов, то это их невоздержность. Вино есть источник их несправедливости и жестокости.

Нужно сознаться к стыду людей, что закон запрещает нашим властителям употребление вина, а они до того напиваются им, что унижают достоинство человеческое. Христианам-же это дозволено, а между тем не видно, чтобы оно причиняло им какой-либо вред. Человеческий ум есть само противоречие. Человек во время разгула возмущается против правил нравственности, и закон, установленный, чтобы сделать нас лучше, справедливее, часто делает нас более преступными.

средства против горя, как и против опасных болезней. Когда с Европейцем случается какое нибудь несчастье, он утешает себя чтением сочинений философа Сенеки, но Азиатцы гораздо умнее их и прибегают к увеселительным напиткам.

Нет ничего обиднее, как утешения, вынужденные несчастием, безполезностию средств, неизбежностию судьбы, волею Провидения, или печальными условиями человеческого существования. Не смешно-ли желать усладить свое горе разсуждением, что человек рожден несчастным? Не лучше-ли стать умом выше этих размышлений и смотреть на человека, как на существо чувствительное, а не как на существо разсудительное. Душа соединенная с телом постоянно терзаема им; если кровообращение слишком медленно, мы впадаем в уныние и тоску; если же мы выпьем жидкость, изменяющую состояние нашего организма, наша душа снова получает способность воспринимать веселящия впечатления и ощущать тайное удовольствие в том,что механизм её снова приведен в движение.

Из Парижа, в 25 день месяца Зилькоде, 1713.

ПИСЬМО XXXIV

Узбек к Иббену в Смирну.

Персиянки гораздо красивее француженок; но француженки гораздо милее их.

Первых трудно не любить, а вторыми нельзя не любоваться; одне скромны и нежны, другия же более веселы и игривы.

Здоровой крови в Персии способствует спокойная жизнь тамошних женщин. Оне не играют, не проводят безсонных ночей; не пьют вина и почти никогда не выходят на воздух. Нужно признаться, что сераль устроен скорее для здоровья, чем для удовольствия. Эта жизнь спокойная, не возбуждающая и вся состоит из подчинения и обязанности; даже удовольствия серьезны и радости строги.

В Персии даже мужчины никогда не имеют веселости французов; в них не встречаются ни эта свобода ума, ни этот довольный вид, встречающиеся здесь во всех сословиях и при всяких обстоятельствах.

В Турции еще хуже: там можно найти целые поколения, где от отца к сыну никто никогда не смеялся с самого основания государства. Эта важность Азиатцев происходит от редкого сообщения их между собою: они видятся только по случаю какой нибудь церемонии.

Дружба, эта приятная связь сердец, украшающая здесь жизнь там почти неизвестна. Они запираются в свои дома, где всегд" находят тех, кто их ожидает, так что каждое семейство живет обособленно.

Однажды я разговаривал об этом с французом и он сказал мне:

-- В ваших нравах меня особенно поражает то, что вы вынуждены жить с невольниками, которые и сердцем и умом сознают приниженность своего положения. Эти подлые люди ослабляют в вас врожденное чувство добродетели, и развращают все с самого детства. И в самом деле, отбросьте предразсудки и подумайте, чего можно ожидать от воспитания, полученного от человека, который считает за честь охранять чужих жен и гордится самою низкою должностью, какая только существует в свете? который заслуживает презрения вследствие самой своей верности, единственной своей добродетели, потому что добродетель эта имеет источником его зависть, ревность и отчаяние; который пожираем страстию отомщения обоим полам, и подчиняется угнетению со стороны пола сильнейшого только ради того, чтобы самому угнетать пол слабейший; который все значение получает вследствие своего физического недостатка, своей уродливости и безобразия; который, наконец, будучи прикован навсегда к дверям сераля, более жесток и тверд, чем их засовы и петли, и тщеславится 50 годами жизни, проведенной в этой грязной должности, удовлетворяя ревности своего господина и изощряя всю свою низость?

Из Парижа, в 4-й день месяца Зилаче, 1713.

ПИСЬМО XXXV.

Узбек к Гамшиду, своему двоюродному брату, дервишу славного монастыря в Тавризе.

Что думаешь ты о христианах, великий дервиш? Веришь ли ты, что в день страшного суда они, как неверные турки, будут служить ослами жидам и рысью повезут их в ад? Я знаю, что они не войдут в местопребывание пророков и что, великий Али пришел не для них. Но неужели они, только потому, что были так несчастны, что не имели в своей стране мечетей, будут осуждены на вечные мучения и Бог их накажет зато, что они не принадлежали к неизвестной им вере? Признаюсь тебе, я часто наблюдал за христианами и распрашивал их, чтобы узнать, имеют ли они хотя малейшее понятие о лучшем из людей, великом Али, и увидел, что они никогда даже и не слыхали о нем.

Они вовсе не походят на тех неверных, которых наши святые пророки истребляли мечем за то, что они неверили божественным чудесам: они скорее уж походят на несчастных, которые погружены были во мрак идолопоклонства, прежде чем божественный свет осенил нашего великого пророка.

Разсматривая ближе их веру, находишь в ней как бы задатки наших догматов. Я не раз изумлялся таинственному промыслу, повидимому, желавшему подготовить их к всеобщему обращению. Я слышал о книге одного из ученых под названием: "Торжество многобрачия", в которой доказывается, что полигамия предписывается христианам. Их крещение есть прообраз наших омовений, и христиане заблуждаются лишь в том, что считают это первое омовение достаточным на всю жизнь. Их священники и монахи молятся как и мы семь раз в день. Они надеятся попасть в рай, где будут наслаждаться, для чего их тела воскреснут. Они, как и мы, имеют установленные посты, умерщвления плоти, которыми они надееются смягчить божественное милосердие. Они почитают даже ангелов и остерегаются от злых. Они слепо верят в чудеса, которые Бог творит через своих служителей и, как и мы, сознают ничтожество своих заслуг и необходимость иметь заступника перед Богом. Всюду чувствую я здесь магометанство, хотя не нахожу Магомета. Что ни делай, а правда выходит наружу, пробиваясь сквозь мрак, которым ее окружают. Настанет время, когда на земле будут только одни истинно верующие. Всеразрушающее время разрушит и заблуждения. Все люди с удивлением увидят себя под одним знамением; все, даже законы, будет исполнено; божественные образы будут взяты от земли и восхищены на небо.

Из Парижа, в 20 день месяца Зилаче 1713.

ПИСЬМО XXXVI

Узбек к Реди в Венецию.

таким способом, что он придает употребляющим его ум; по крайней мере, каждый выходящий из этой кофейни думает, что вчетверо стал умнее с тех пор, как вошел в нее.

Но меня возмущает то, что эти умники не приносят своему отечеству никакой пользы и употребляют свои таланты на одни только пустяки. Например, когда я приехал в Париж, я застал их спорящими о самом пустом предмете, какой только можно вообразить: дело шло о значении древняго греческого поэта, умершого уже две тысячи лет тому назад, и место рождения и смерти которого никто не знает. Обе партии соглашались, что поэт превосходен: вопрос заключался лишь в том, насколько велики его заслуги. Каждый ценил его по своему, но один более, другой менее, и вот из за этого возник спор.

Они спорили сильно, потому что откровенно говорили друг другу такия грубости и неприятные шутки, что я не знал чему более удивляться, предмету ли спора или манере спорить. Ну, подумал я, еслибы кто нибудь был настолько опрометчив, чтобы явиться перед этими защитниками греческого поэта с критикой против какого нибудь почтенного гражданина, хорошо бы его они приняли! Полагаю, что усердие, так деликатно выражаемое ими к памяти умерших, воспылало бы для защиты живых! Как бы там ни было, Боже меня сохрани навлечь на себя неудовольствие этих цензоров поэта, которого двухтысячелетнее пребывание в могиле не могло избавить от такого непримиримого преследования. Теперь они сражаются с ветром - но что было бы, еслибы их ярость была возбуждена личным присутствием врага? Те, о которых я говорю, еще ведут спор на обыкновенном языке, и надо отличать их от тех спорщиков, которые употребляют язык варварский, который как будто придает еще более ярости и упорства противникам. Существуют целые кварталы, обитатели которых живут заблуждениями и ложными заключениями. Это ремесло, от которого можно было бы умереть с голоду, процветает. Был пример, что целый народ, изгнанный из своей страны, переплыл моря и основался во Франции, привезя с собою, вместо необходимых для существования средств, только страшную способность спорить. Прощай.

Из Парижа, в последний день месяца Зилаче, 1713.

ПИСЬМО XXXVII

Узбек к Иббену в Смирну.

Король Франции состарился. В нашей истории нет примера такого продолжительного царствования. Говорят, что он обладает в высшей степени даром внушать повиновение. Он с одинаковым искусством управляет своей семьей, двором и государством. Разсказывают, что он не раз говорил, что изо всех правительств в мире, ему лучше нравится турецкое и наше, такое большое значение придает он восточной политике.

Я изучал его характер и нашел в нем совсем неразрешимые для меня противоречия. Например, его министру всего только восемнадцать лет, а любовнице - восемьдесят; он привержен к своей вере и ненавидит тех, кто говорит, что правила её должны быть соблюдаемы строго. Он избегает городского шума и мало с кем видится, а между тем его главная забота - заставить говорить о себе, как можно больше; он любит трофеи и победы, но настолько боится, чтобы во главе его армии стоял хороший генерал, как если бы он предводительствовал враждебной армиею. Я думаю, что только ему одному случалось обладать богатствами, недоступными для другого государя и в то же время терпеть такую нужду, которую едва-ли вынесет частный человек. Он любит награждать своих слуг; он также награждает старанье, или лучше сказать бездеятельность придворных, как и трудные походы своих полководцев. Он часто предпочитает человека, подающого ему за столом салфетку и раздевающого его но вечерам, тому, кто завоевывает для него города и одерживает победы. Он не думает, чтобы величие государя должно было стесняться при роздаче милостей, и, не обращая внимания на то, заслуживает-ли награждаемый оказываемых ему милостей, он думает, что награда сделает его достойным.

В зданиях он превзошел себя: в его саду статуй больше, чем жителей в любом городе. Его гвардия сильна, как у государя, перед которым пали все троны, армия его многочисленна и средства неистощимы.

Из Парижа, в 7 день месяца Магоррама, 1713 г.

ПИСЬМО ХXXVIII.

Рика к Иббену.

В Смирну.

Мужчины часто задают себе вопрос, что лучше, дать-ли женщинам свободу или нет? Мне кажется, существует много причин и за и против. Если европейцы говорят, что не великодушно делать несчастными тех, кого любишь, то азиатцы отвечают на это, что не благородно для мужчин отказываться от власти над женщинами, предоставленной им самой природой.

Если им скажут, что множество запертых женщин стеснительно, они ответят, что десять женщин послушных стесняют меньше, чем одна не послушная. На их замечание, что европейцы не могут быть счастливы с неверными женами, им отвечают, что эта верность не предохраняет от отвращения, которое следует за полным удовлетворением страсти; что наши женщины слишком близки к нам, что спокойное обладание исключает всякое желание, боязнь, и что немного кокетства возбуждает как соль и предотвращает порчу. Пожалуй, человек и умнее меня, вероятно, затруднился-бы разрешить этот вопрос, потому что, если азиятцы хорошо делают, изыскивая подходящия средства, как успокоить себя от тревог, то европейцы тоже правы, стараясь совсем не иметь этих тревог. Кроме того, утешают себя европейцы, когда мы несчастны как мужья, то всегда можем вознаградить себе, как любовники. Чтобы человек был в праве жаловаться на неверность своей жены, нужно бы было, чтобы в целом мире было только три человека, а если их будет четверо, то они всегда будут у цели.

Теперь другой вопрос, подчиняет-ли естественный закон женщину мужчине?

-- Нет, - сказал мне один очень вежливый философ, - природа никогда не давала такого закона. Наша власть над женщинами есть настоящая тирания; оне подчинились нам потому, что оне кротче нас, человечнее, а потому разумнее. Эти преимущества, которые должны были-бы дать им первенство над нами, если-бы мы были разсудительны, напротив, послужили к их подчинению.

Не смотря на то, что мы подчинили себе женщин, оне все же имеют над нами власть, дарованную им самой природой, и именно власть красоты, перед которой никто не может устоять. Да и за что мы имели бы такое преимущество? Не потому ли, что мы сильнее? Но это настоящая несправедливость. Мы употребляем всевозможные средства, чтобы убить в них мужество. Силы были бы равны, если бы и воспитание было одинаково. Попробуем их испытать в тех способностях, которые не ослаблены их воспитанием, и тогда посмотрим, действительно ли мы сильнее их.

Нужно признаться, хотя это противно обычаю, что у наиболее образованных народов женщины всегда имели власть над своими мужьями; она была установлена законом у египтян в честь Изиды, а у вавилонян в честь Семирамиды. Про римлян говорили, что они повелевали всем народом, но сами повиновались своим женам. Я не говорю уже о сарматах, находившихся в настоящем рабстве у своих жен. Они были слишком дики, чтобы ставить их в пример.

Ты видишь, дорогой Иббен, что мне поправилась эта страна, где любят поддерживать необыкновенные мнения и все приводить к парадоксу.

Пророк давно уже решил этот вопрос и установил права обоих полов. - Женщины, сказал он, должны чтить своих мужей, и мужья должны уважать их, но перед женами они имеют преимущество на одну степень.

Из Парижа, в 26 день месяца Геммади, 1713 г.

Аги Ибби, к еврею Бен-Жозюе, последователю Магомета.

В Смирну.

Мне кажется, Бен-Жозюе, что рождению великих людей всегда предшествуют какие нибудь знамения, как будто в природе происходит переворот, и рождение их стоит ей некоторых усилий.

Нет ничего чудеснее рождения Магомета. Господь Бог, решив послать на землю великого пророка и тем ограничить власть сатаны, создал свет за две тысячи лет до Адама, и этот свет, переходя от одного предка Магомета к другому, дошел наконец, и до Магомета, как доподлинное свидетельство его происхождения от древних патриархов.

Он родился на свет уже обрезанным, и с самого его рождения на его лице сияла радостная улыбка. В ту минуту, как он рождался, земля содрогнулась три раза, как будто она сама родила младенца; идолы попадали на землю, и царские троны опрокинулись.

Люцифер свергнут был в море и только после сорокадневного плавания, ему удалось выплыть на берег и спастись на горе Кабес, откуда он стал сзывать страшным голосом ангелов.

В эту ночь Бог положил между мужчиной и женщиной преграду, которую никто из них не может перейти. Колдовство и волшебство оказались безсильными. И с неба послышалси голос:

-- Я послал миру моего верного друга.

Птицы щебетали, что никто лучше их не съумеет воспитать младенца, так как никто кроме них не может собрать плоды со всех концев земли.

Ветры шептали: нет мы, так как мы можем принести ему все ароматы, которые только существуют на свете.

-- Нет, нет, говорили облака, поручите его нам, так как мы всегда можем доставить ему свежую влагу. Но тут, выведенные из себя, ангелы вскричали:

-- А мы то что же будем делать?

" и прекратил все споры:

-- Он останется в руках смертных, говорил голос, и счастлива грудь, питающая его, руки держащия его, дом, в котором он будет жить, и постель, на которой он будет отдыхать!

После таких ясных свидетельств, дорогой Жозюе, нужно иметь каменное сердце, чтобы не уверовать в его святой закон. Чем могло еще небо выказать божественное назначение своего избранника?

Оставалось только перевернуть весь мир и погубить всех людей.

Из Парижа, в 20 день месяца Речеб, 1713 г.

XL.

Узбек к Иббену. в Смирну.

Как только один из сильных мира умрет, все собираются в мечеть и молятся за него и говорят надгробную речь, из которой трудно вывести верное заключение о достоинствах покойного.

слезы родных и печаль друзей, оне только увеличивают его сожаления о покидаемой жизни.

Мы так слепы, что даже не знаем, когда нам плакать и когда радоваться, и почти всегда ошибаемся.

сумасбродство людей мне становится жалким.

Из Парижа, в 20 день месяца Речеб, 1713 г.