Персидские письма.
Письма LXI - LXX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Персидские письма. Письма LXI - LXX (старая орфография)

ПИСЬМО LXI.

Узбек к Реди

в Венецию.

В одно прекрасное утро я вошел в знаменитую церковь Нотредам (собор Пресвятой Богородицы). Разсматривая это прекрасное здание, я заговорил с каким то патером, также как и я, зашедшим сюда из любопытства.

Между прочим мы заговорили о духовенстве.

-- Большинство, сказал он мне, завидует нашему счастью и они правы. Но и у нас есть свои неприятности: нам часто приходится соприкасаться с миром и наша роль в нем очень трудна.

-- Люди очень странны; они терпеть не могут ни наших одобрений, ни наших запрещений. Когда мы хотим их исправить, они находят нас смешными, если же мы начинаем их хвалить, они начинают на нас смотреть как на людей безхарактерных.

-- Следовательно, мы вынуждены держаться двухсмысленного поведения, для чего необходимо обладать недюжиным умом. Держаться нейтралитета трудно: светским людям это удается гораздо лучше.

-- Но это не все. Наше спокойствие, наше счастье, которому все так завидуют, мы не сохраняем его в свете.

-- Как только мы появляемся в обществе, сейчас же поднимается спор: один заставляет нас доказать неверующему в Бога о пользе молитвы, другой о необходимости поста отвергающему безсмертие души. Мало того: нас постоянно мучит желание привлечь себе сторонников. Это конечно также смешно, как если бы европеец пожелал обелить лицо африканцев. Мы производим волнения в государстве, мучаем себя, чтобы доказать некоторые религиозные догматы, не совсем твердые, и в этом случае походим на знаменитого завоевателя Китая, поднявшого щит, чтобы заставить китайцев обрезать себе волосы или ногти.

-- Даже наше рвение заставить свою паству исполнять догматы нашей святой церкви, бывает иногда опасно, и нужно быть очень осторожным. Один император, по имени Феодосий избил раз в одном городе всех жителей, даже женщин и детей. На другой день он отправился в церковь, но епископ Амвросий запер перед ним двери, и назвал его убийцей и святотатцем. Епископ поступил как настоящий герой. Через несколько времени император покаялся и в церкви встал на ряду с священниками; но тот-же епископ выслал его, и в этом случае он поступил как фанатик и еще раз доказал, что излишнее рвение вредит. Какое дело религии и государству, стоял ли этот князь на ряду с священниками или нет?

Из Парижа, в 1-й день месяца Ребиаб 1-й, 1714.

ПИСЬМО LXII.

Зелик к Узбеку

в Париж.

Твоей дочери минуло седьмой год, и я думаю, что пора ее перевести во внутренние покои сераля, и не дожидаться десяти лет, чтобы поручить ее надзору черных евнухов.

Никогда не рано лишить девушки детской свободы и дать ей хорошее воспитание.

Я не разделяю мнения матерей, запирающих своих дочерей только перед замужеством.

Нельзя полагаться на одно послушание: нужно съуметь приучить к нему, чтобы в том возрасте, когда в девушке проснутся страсти, послушание остановило бы ее в роковую минуту. Конечно, если бы к тебе нас привязывал только один долг, мы могли бы иногда позабывать о нем; но если нас увлекает только склонность, то какая нибудь более сильная склонность могла бы ее ослабить, но когда закон отдает нас мужу, он удаляет нас от всего мира.

Природа внушила желания не одним только мужчинам, но и нам. Она зажгла в нас огонь страстей, что бы дать им мирную жизнь. Но, Узбек, не думай, что ты счастливее меня. Здесь я узнала наслаждения, о которых ты и понятия не имеешь. Мое воображение работало неустанно: я жила, а ты только прозябал.

Даже, здесь, в этой тюрьме, я свободнее тебя. Как бы ты меня ни стерег, я все-таки чувствую себя свободной: твоя подозрительность, ревность, тоска суть только знаки твоей зависимости.

Из Испаганского сераля, во 2 день месяца Ребиеба 1, 1714 г.

ПИСЬМО LXIII.

Рика к Узбеку

в * * *.

Мне кажется, ты хочешь провести твою жизнь в деревне. Прежде мы разставались с тобою только на два, на три дня, а теперь прошли уже целые две недели, что я не видал тебя. Правда, ты живешь в прекрасном доме, в приличном для тебя обществе, ты можешь говорить, спорить и этого совершенно довольно, чтобы заставить тебя забыть весь свет.

Что же касается до меня, то я живу попрежнему; посещаю общество и стараюсь его изучить. Мало по малу мой ум теряет то, что в нем было азиятского и я, без всяких усилий, подаюсь европейским нравам. Я уже не удивляюсь более при виде пяти, шести женщин в обществе такого же числа мужчин и вовсе не нахожу, что бы это было дурно придумано.

Я могу смело сказать, что узнал женщин только с тех пор, как я здесь: здесь я в один месяц узнал больше, чем в тридцать лет проведенных в серале.

У нас характеры все похожи один на другой, потому что воля связана: люди кажутся не такими, какие они есть в действительности, но какими их заставляют быть. В этом рабстве сердца и ума все делается из страха.

Скрытность, необходимая у нас, здесь совсем не известна.

Все говорят, видятся, соглашаются между собою. Сердце так-же открыто, как и лицо.

Для того, чтобы нравиться женщинам, нужно обладать талантом, который нравится им более всего на свете: он состоит в забавной болтовне, обещающей им то, что никогда не может быть или, по крайней мере, в весьма отдаленной будущности.

Это шутливая болтовня дает общий характер народу: всюду одна шутка: шутят в совете, шутят во главе армий, в посольстве, везде.

Каждая профессия носит на себе шутливый характер.

Из Парижа, в 10 день месяца Ребиеб 1, 1714 г.

ПИСЬМО LXIV.

Старший черный евнух к Узбеку.

в Париж.

Могущественный повелитель, я нахожусь в таком затруднении, что даже не умею его выразить. В серале страшный безпорядок: твои жены враждуют между собою, евнухи разделились на партии; всюду жалобы, упреки, ропот: на мои внушения никто не обращает никакого внимания и я сохранил только титул охранителя сераля.

Каждая из твоих жен считает себя происхождением, красотой, богатством, умом и твоею любовью выше других.

Не хочешь ли ты, могущественный повелитель, чтобы я открыл тебе причину этих безпорядков? Главная причина заключается в твоем добром сердце и любви к ним. Если бы ты не удерживал меня, если бы вместо того, чтобы уговаривать их, ты позволил бы мне прибегнуть к наказаниям, если бы вместо того, чтобы умиляться на их жалобы и слезы, ты посылал их ко мне, который не знает жалости, я бы скоро приучил их к послушанию.

Пятнадцати лет меня привезли из Африки; сначала меня продали хозяину, у которого было более двадцати жен и наложниц. Благодаря моему мрачному лицу, меня нашли удобным к служению в серале и хозяин велел сделать надо мною мучительную операцию, сделавшую меня счастливцем, так как благодаря ей мои господа приблизили меня к себе. Я вошель в сераль, ставший для меня новым миром. Старший евнух, самый строгий человек, какого я только видел на свете, самодержавно царствовал в нем. О ссорах, бунтах и слуху не было: все было спокойно и тихо. Все женщины ложились и вставали в одно время; в баню оне ходили по очереди и при малейшем приказания с нашей стороны, тотчас же выходили из нея. Остальную часть дня оне проводили в своих комнатах. В комнату моего господина жены входили только тогда, когда их звали, и каждый призыв радовал их. Даже я, последний из черных евнухов, был в тысячу раз более уважаем чем здесь у тебя, где я распоряжаюсь всеми.

Моя молодость не поразила его и через несколько времени ключи от сераля были уже в моих руках.

Под начальством этого-то человека я изучил искусство повелевать и не раз поражался его силой волей. Он обладал не только силой воли, но и проницательностью. Он читал их мысли; их движения, их хитрые лица и притворные улыбки решительно ничего не могли от него скрыть.

Пользуясь одними, он узнавал тайны других и щедро награждал оказавших ему услуги. Так как они приходили к мужу только тогда, когда их звали, то от старшого евнуха зависело кого позвать и на кого обратить внимание своего господина. Это то отличие и служило наградой за открываемые тайны. Господину же он говорил, что соблюдает очередь и этим придавал себе еще больше цены. Вот как, могущественный повелитель, управляли в серале, который,^ как мне кажется, был образцовым в Персии.

Развяжи мне руки: дозволь мне заставить их повиноваться: в неделю я возстановлю порядок, необходимый для твоей славы и безопасности.

Из твоего Испаганского сераля, в 9 день месяца Ребиаб 1714 г.

ПИСЬМО LXV.

Узбек к своим женам.

в Испаганский Сераль.

Я узнал, что сераль в безпорядке и полон ссоры и интриг. О чем просил я вас уезжая? О мире и спокойствии. Вы обещали мне, а теперь я вижу, что вы обманули меня.

Если бы я послушался советов старшого евнуха, если бы я захотел воспользоваться моей властью, я мог бы жестоко наказать вас. Но я прибегаю к этим мерам только после того, как все остальные меры будут мною уже испробованы. И потому, хотя бы ради себя, водворите порядок в серале.

Старший евнух прав, жалуясь на вас: он говорит, что вы совсем не уважаете его. Разве ваше поведение можно согласовать со скромностью свойственной женщинам? Ваша добродетель поручена ему и вы должны относиться к нему с уважением. Прошу вас, измените свое поведение и тем заставьте меня изменить мое намерение относительно вас, чтобы я мог забыть, что я ваш господин, и помнил только одно, что я ваш супруг.

Из Парижа, в 5 день месяца Шабана, 1714 года.

ПИСЬМО LXVI.

Рика к ***

Науки здесь в большом ходу, но не знаю, есть-ли здесь ученые. Тот кто, как философ сомневается во всем, ничего не смеет отвергать, как теолог. Эти люди, противоречащие сами себе, всегда довольны собою. Все французы стремятся обладать умом, а обладающие умом - стремятся писать книги.

Но нет ничего хуже этого: природа премудро озаботилась, чтобы подобные глупости проходили безследно, а книги делают их безсмертными. Глупец должен бы быть доволен тем, что ему удалось надоесть своим современникам; а он хочет надоедать и своим потомкам. Он хочет, чтобы его глупость прославила его имя и чтобы потомство знало, что он жил и что он был дурак.

Из всех писателей я презираю больше всех компиляторов, собирающих лохмотья произведений других авторов и размещающих их в своих, как цветы в полисаднике. Я бы желал чтобы к оригинальным произведениям относились с уважением и, мне кажется, что брать чужия произведения и выставлять их на позор, вовсе незаслуженное ими святотатство.

Чего не делается, когда человек не может сказать ничего нового?! Что делать! Но мне бы захотелось дать новое повеление. Ты человек ловкий! Ты например часто ходишь в мою библиотеку так возьми переложи книги с верхней полки на нижнюю, а с нижней на верхнюю: славная выдумка! нечего сказать!

Я пишу тебе об этом, потому что книга, которую я только что читал, вывела меня из себя: судя по её толщине можно было подумать, что в ней находится вся наука, что только есть на земле а между тем, она только разломила мне голову, и решительно ни чему не научила.

Из Парижа, в 8 день месяца Шабана, 1714 г.

ПИСЬМО LXVII.

в Париж.

Три корабля прибыли сюда, а от тебя все нет весточки. Здоров ли ты? или ты нарочно забавляешься моим безпокойством? Если ты не любишь меня, живя в совершенно чуждой тебе стране, то что же было бы в Персии, где тебя окружала бы родная семья? Но быть может я ошибаюсь: ты просто, благодаря своей любезности, всюду находишь себе друзей; сердце есть гражданин всех стран: как может прямая душа не найти себе друзей?! Признаюсь тебе, я уважаю старую дружбу; но в то же время, не откажусь и от новой.

Где бы я ни жил, я всегда чувствовал склонность к добродетельным людям, к несчастным и вообще ко всем тем, кого богатство не ослепило. Вот каков мой характер, Узбек: всюду, где бы я ни был, я найду себе друзей. Здесь есть один огнепоклонник, который, как мне кажется, после тебя, занимает первое место в моем сердце; этот человек сама честность. Совершенно особенные причины заставили его приехать сюда, где он живет честной торговлей, вместе с своей женой, которую он любит больше всего на свете. Вся его жизнь полна добрых дел и в его сердце больше героизма, чем в сердце любого из великих монархов.

Я часто разговариваю с ним о тебе, показываю ему все твои письма, замечаю, что это доставляет ему удовольствие и вижу, что у тебя есть еще неизвестный тебе друг.

При сем прилагаю рассказ об его наиболее замечательных приключениях. Хотя ему очспь не хотелось его написать, но ради нашей дружбы он исполнил мою просьбу, и я посылаю его тебе.

История Аферидона и Астарты.

Я родился между огнепоклонниками, вера которых, как кажется, есть самая древняя вера на свете. Я был так несчастен, что полюбил раньше чем научился разсуждать. Шести лет я мог жить только с моей сестрой: мои глаза были всегда устремлены на нее; а когда она уходила от меня, хотя бы на одну минуту, мои глаза уже наполнялись слезами: с каждым днем моя любовь увеличивалась все более и более. Мой отец, удивленный такой сильной симпатией, охотно бы поженил нас, по обычаю огнепоклонников, введенному Камбизом, но боязнь магометан, под игом которых мы находимся еще до сих пор, удерживает нас от этих святых союзов, предписываемых нам нашей святой верой, и которые олицетворяют собою таинственный союз человека с природой.

Отец, видя, что следовать моей склонности было бы опасно, решил загасить, как он думал, рождающееся пламя, но которое, увы! дошло уже до своего последняго предела. Под предлогом путешествия, он взял меня с собою, а сестру оставил у своих родных, так как моя мать умерла уже два года тому назад. Не стану описывать нашего отчаяния при разлуке. Долго целовал я омоченное слезами лицо сестры; сам же я не плакал: горе сделало меня нечувствительным. По приезде в Тифлис, отец поручил мое воспитание одному из наших родственников и, оставив меня у него, вернулся домой.

Через несколько времени я узнал, что через одного из своих друзей он поместил мою сестру в султанский бейром, где она и находилась в услужении у одной из султанш. Известие об её смерти поразило бы меня менее, чем эта весть; её поступление в бейром делало ее магометанкой и, по законам нашей веры, она должна была отшатнуться от меня. Между тем, жизнь в Тифлисе сделалась для меня нестерпимой и я, возненавидев жизнь, самого себя, вернулся в Испагань. Моя встреча с отцом была далеко не дружелюбна. Я упрекнул его в том, что он поместил свою дочь в такое место, где она необходимо должна была изменить своей вере.

Вы, сказал я ему, привлекли на свою семью гнев Божий и солнца, освещающого вас. Вы загрязнили душу вашей невинной дочери. Я умру с горя; но дай Бог, чтобы моя смерть была вашим единственным горем.

С этими словами я вышел из комнаты и в продолжении двух лет, я ходил смотреть на стены бейрома, где была заключена моя сестра. Несмотря на то, что я ежеминутно подвергался опасности быть зарезанным евнухами, сторожащими это ужасное место, я ходил туда каждый день.

Наконец мой отец умер. Султанша, в услужении у которой жила моя сестра, видя что она с каждым днем все более и более хорошеет, стала ее ревновать и выдала ее замуж за влюбленного в нее евнуха. Таким образом моя сестра вышла из сераля и со своим евнухом поселилась в Испагани.

Целых три месяца я не мог с нею говорить; евнух, страшный ревнивец, постоянно откладывал день моего посещения. Наконец я вошел в его бейрам; но говорить с нею он мне позволил через занавес. Самые быстрые глаза не могли бы ничего увидеть сквозь густые покрывала закрывающия лицо моей возлюбленной сестры, и я узнал ее только по голосу. Очутившись около ее, я сильно смутился, тем более, что чувствовал, что её муж следит за мною. Что же касается до нея, то мне показалось, что она плакала. Её муж принял меня очень не любезно, но я обошелся с ним, как с последним из невольников. Он был поражен, услыша, что я разговариваю с сестрою на незнакомом ему языке: я говорил с нею на древне-персидском наречии, на священном языке наших предков.

-- Сестра, сказал я, неужели правда, что ты изменила вере наших отцов? Я знаю, что при поступлении в бейрам ты была вынуждена перейти в магометанство, но неужели твое сердце допустило тебя покинуть твою веру?

И ради кого изменила ты? ради негодяя, носившого еще недавно цепи.

-- Брат, ответила она мне, человек, о котором ты говоришь мой муж. Я должна его чтить не смотря ни на что...

-- Сестра, ты огнепоклонница; он никогда не был и не может быть твоим супругом: и если ты будешь так же верна, как и твои отцы, то должна смотреть на него, как на чудовище.

-- Увы! сказала она, я так мало знала эту веру, что совершенно забыла ее. Видишь, язык, на котором я говорю с тобою, сделался мне совершенно чужд и я с трудом объясняюсь на нем. Но поверь мне, я никогда не забуду о нашем детстве; с тех пор я не знавала чистых радостей и не проходило дня, чтобы я не вспоминала о тебе. Я и замуж-то вышла только в надежде снова увидеться с тобою. Ты никогда не узнаешь, как много я выстрадала, и как много я страдаю даже в настоящую минуту. Мой муж страшно ревнив и никогда не позволит мне видеться с тобою; по всей вероятности я говорю с тобою в последний раз в жизни, и, поверь мне, дорогой брат, она не будет продолжительна.

При этих словах она расчувствовалась и, не будучи в состоянии продолжать разговора, оставила меня одного. Я был в отчаянии.

я снова пожелал повидать сестру. Жестокосердый евнух охотно бы помешал мне в том, но так как, во первых, такого рода мужья не имеют на своих жен такого влияния, как другие, а во вторых он безумно любил мою сестру и не мог ей решительно ни в чем отказать. Я снова увидел ее в той же комнате и точно также закутанную в густое покрывало. Ее сопровождали два невольника, что и заставило меня говорить с ней на нашем родном языке.

-- Сестра, сказал я! Почему я не могу видеться с тобою на свободе. Эти стены, запоры и невольники, окружающие тебя, выводят меня из себя. Каким образом утратила ты свободу, которой до сих пор всегда пользовалась наша семья? Твоя мать, такая чистая и целомудренная, пользовалась свободой и её муж не сомневался в её добродетели? Они были счастливы взаимным доверием.

-- Изменив вере своих отцев, ты потеряла свободу, счастье и равенство, приносящее честь вашему полу.

-- А еще хуже то, что ты ему не жена, так как ты не можешь быть ею, но рабыня раба исключенного из среды людей.

-- Брат, остановила она меня, уважай в нем моего мужа, и почитай принятую мною веру. По её правилам говорить с тобою - уже преступление.

-- Неужели, дорогая сестра, вскричал я, ты считаешь эту веру настоящей?

-- Я слишком многим пожертвовала ради нея, чтобы не считать ее истинной и если бы мои сомнения...

Тут она остановилась.

-- Каковы бы ни были твои сомнения, произнес я, они имеют основание. Чего ты ждешь от веры, делающей тебя несчастной в этом мире и не дающей тебе никаких надежд на счастье и в том? Подумай только, наша вера - самая древняя на свете, и всегда процветала в Персии. Магометанство попало сюда случайно и водворилось здесь не убеждением, а силою оружия. Если бы наши природные князья не оказались слишком слабыми, вы увидели бы царство древних магов. Перенесись в эти отдаленные века: все напомнит тебе об учении магов и ничто о магометанах, явившихся здесь уже гораздо позднее.

-- Но, возразила мне моя сестра, допустим, что моя новая вера гораздо новее, за то она гораздо чище, потому что учит поклоняться Богу, между тем как вы поклоняетесь еще солнцу, звездам, огню и другим элементам.

-- Я вижу, сестра, что, живя с мусульманами, ты научилась клеветать на нашу святую веру. Мы не поклоняемся ни солнцу, ни элементам, а равно и наши отцы никогда не поклонялись им, но чтили в них выражение божества. Но, ради Бога, дорогая сестра, прими от меня эту священную книгу; она написана основателем нашей веры, Зороастром, читай ее внимательно, и, читая ее, прими сердцем лучи света, которые осветят тебя, вспомни своих предков из покон века почитающих солнце, и наконец вспомни и обо мне, чье счастье, покой и даже самая жизнь находится в твоих руках.

Я оставил ее сильно взволнованной.

Через два дня я вернулся. Когда она вошла в комнату, я не произнес ни слова и молча ждал её решения.

-- Брат мой, сказала она, ты любим, любим огнепоклонницей. Я долго боролась, но, боги! Любовь преодолевает все препятствия! Как мне легко! Я по боюсь более любить тебя слишком много; я не могу положить предела моей любви. Ты разрушал цепи, сковывавшия мой ум, когда же ты разорвешь узы, сковывающия мои руки? С этой минуты я отдаюсь тебе, спеши и докажи, что дорожишь моим подарком.

-- Брат мой, мне кажется, что когда я поцелую тебя в первый раз, я умру в твоих объятиях.

Я никогда не умел выражать мою радость: в одну минуту я почувствовал себя счастливейшим человеком в мире.

Теперь мне необходимо нужно было обмануть бдительность её стражи. Я не смел никому доверить тайны моей жизни; у меня никого не было, кроме сестры, у ней же никого, кроме меня. Мы условились с ней, что завтра она пришлет ко мне за оставленными ей отцом часами, а я должен в них вложить веревочную лестницу и пилу, чтобы она могла подпилить оконную решетку; что я не буду искать более свидания с ней, но за то каждую ночь буду приходить под её окно и наблюдать за нею. Целых пятнадцать ночей я напрасно прождал под окном, ожидая пока она приведет свое намерение в исполнение, наконец на шестнадцатую, я услышал шум работающей пилы. Время от времени, работа прерывалась и в эти промежутки я страшно боялся. Прошел час и наконец я увидел как сестра повисла на веревке. Через минуту она очутилась в моих объятиях. Я повел ее за город, где нас ожидала совсем оседланая лошадь. Я посадил ее за собою и быстро помчался от этого, столь опасного для нас обоих, места. Еще до разствета мы приехали к одному огнепоклоннику, жившему в пустынном месте трудами рук своих. Мы побоялись долго остаться у него и, по его совету, пошли в дремучий лес, где и расположились в дупле старого дуба, пока не разсеется слух о нашем бегстве. Мы долго жили в этом тесном помещении, выжидая удобного случая, чтобы священнослужитель огнепоклонников благословил наш союз.

-- Сестра, сказал я ей, как свят этот союз! природа соединила нас, и наш святой закон благословит его.

Наконец появление священнослужителя успокоило нас. В доме крестьянина были сделаны все приготовления к брачной церемонии; он благословил вас и тысячу раз пожелал нам силу Густоепа и святость Горостоепа. В скором времени мы покинули Персию, где мы были далеко не в безопасности и отправились в Грецию. Там мы прожили ровно год и с каждым днем наша любовь возростала все более и более. Но так как мои деньги приходили к концу, то я, боясь нищеты, не ради себя, но ради сестры, поехал к родным за помощью. Никогда еще прощание не было нежнее. Но, к несчастью мое путешествие оказалось для меня не только [безполезным, но даже погибельным, так как я нашел все наши имения конфискованными и родные, не будучи в состоянии помочь мне, снабдили меня только необходимыми для возвратного пути средствами.

Но кто вообразит мое отчаяние: по возвращении домой я не нашел моей сестры. За несколько дней до моего приезда в город явились татары и найдя мою сестру красивой, схватили ее и продали евреям, отправляющимся в Турцию, оставив дома её трехъмесячную дочь.

Я пустился в погоню за этими евреями, и настиг их в трех верстах от дома. Ни мои просьбы, ни слезы не тронули их. Они спросили с меня тридцать тумонов и стояли на своем. Я обращался ко всем за помощью; просил даже турецких и христианских священников, армянского купца, и продал ему мою дочь, и даже, самого себя за тридцать пять тумонов. Получив деньги, я пошел к евреям, уплатил им тридцать тумонов, а остальные пять принес к сестре и сказал ей:

-- Как! вскричала она, ты продал себя?!

-- Да, отвечал я спокойно.

-- Несчастный, что ты сделал! Ты погубил меня. Мысль, что по крайней мере хоть ты свободен утешала меня, а твоя неволя убьет меня. Ах, брат, как твоя любовь жестока. А моя дочь? я ее не вижу...

-- Я продал и ее, сказал я.

Мы зарыдали.

Затем я отправился к моему хозяину, а за мною последовала и сестра. Она бросилась к его ногам и произнесла, рыдая:

-- Я прошу вас взять меня в рабыни, как другия просят у вас свободы; возьмите меня гораздо дороже чем моего мужа.

В сердце моего хозяина произошла борьба, и слезы выступили на его глазах.

-- Несчастный, вскричала моя жена, неужели ты подумал, что я куплю свою свободу, ценою твоего рабства? Господин, перед вами двое несчастных, которые умрут, в разлуке. Берите меня, покупайте, быть может эти деньги и мои услуги дадут мне возможность получить от вас то, о чем я не смею в настоящую минуту даже и просить вас. Для вашей же пользы не разлучайте нас!

Армянин был человек добрый и наше несчастье тронуло его.

-- Служите мне оба верно и усердно и я обещаю вам, что через год возвращу вам свободу. Я вижу, что никто из вас не заслуживает такого горя. Я уверен, что если счастье вам улыбается вы уплатите мне мой убыток.

Мы целовали его колена и поблагодарив его за милостивое обещание, отправились с ним в путь.

Мы взаимно помогали друг другу в работах и я был счастлив, если мне удавалось сделать работу моей сестры.

Конец года приближался: наш хозяин сдержал свое слово и освободил нас. Мы вернулись в Тифлис.

и поселился.

В Смирне я прожил целых шесть лет счастливо и в приятном обществе. Моя семья живет согласно и я не променяю мое настоящее положение ни на какие блага в мире. Я был так счастлив, что мне удалось отыскать армянского купца и я уплатил ему мой долг.

Из Смирны, в 27 день месяца Геммади 2-го, 1714 г.

ПИСЬМО LXVIII.

в ***.

После разговора о всевозможных предметах, я сказал ему:

-- Милостивый государь, мне кажется, ваше ремесло очень тяжело.

-- Как, да ведь вы вечно заняты чужими делами?

-- Вы правы, но это ровно ничего не значит.

-- Видя, что он так откровенен, я попросил его показать мне его кабинет.

-- Но у меня его и нет. Когда я вступил в мою должность, я страшно нуждался а платить за нее было необходимо, вот я и продал мою библиотеку.

-- но как же вы примените законы, не зная их?

-- Если бы вы знали суд, вы не говорили бы так: у нас в суде есть ходячие своды законов, в лице адвокатов: они работают для нас и поучают нас.

-- А не случается ли иногда, чтобы они обманывали вас? спросил я его. Смотрите, будьте на стороже и не попадитесь в просак.

Из Парижа, в 18 день месяца Шабана, 1714 г.

LXIX.

Зелис к Узбеку

в Париж.

Твой любимец Солиман в отчаянии от случившейся с ним неприятности.

Молодой ветренник, по имени Софис, целых три месяца просил руки его дочери. Он представился влюбленным в нее по рассказам женщин, знавших ее в детстве. Условились насчет приданого, и все шло тихо, мирно. Вчера, после обычных церемоний, молодая девушка, в сопровождении своего евнуха, и по обычаю, покрытая с ног до головы, отправилась в дом жениха. но как только она подъехала к дому своего будущого мужа, он запер дверь и поклялся, что примет ее только в том случае, если увеличат её приданое. Родственники обеих сторон старались уладить как нибудь это дело, и наконец Солиман согласился сделать небольшой подарок своему зятю. Брачные церемонии совершились и девушку силою повели в дом её мужа. Но через час Софис выбежал в бешенстве из брачной комнаты. Молодую нашли в обмороке с изрезаным лицом. Софис утверждал, что она не была невинна и отослал ее к её отцу. Подобное оскорбление простить нельзя. Между тем утверждают, что девушка решительно ни в чем не виновата.

Из Сераля Фатме, в 9 день месяца Геммоди 1-го, 1714 г.

ПИСЬМО LXX.

Узбек к Зелис.

Напрасно говорят, что всегда можно отличить истину.

Твои заботы о воспитании твоей дочери доставляют мне несказанное удовольствие.

Дай Бог, чтобы её муж нашел ее такой же красивой и чистой, как Фатиму, чтобы ее охраняли десять евнухов, чтобы она была гордостью и украшением своего сераля, чтобы вся её жизнь прошла на бархатных коврах! И в довершении всех моих желаний да узрят ее мои глаза во всем блеске и славе!