Персидские письма.
Письма LXXI - LXXX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Персидские письма. Письма LXXI - LXXX (старая орфография)

ПИСЬМО LXXI.

Рика к Узбеку

в ***.

Недавно я находился в одном обществе и видел одного очень довольного собой человека. В четверть часа, он решил три вопроса о нравственности, четыре историческия задачи и пять физических. Я никогда еще в жизни не встречал подобного человека. Его ум не останавливался ни перед чем.

Оставив науки, перешли к новостям дня. Он и тут взял вверх. Мне захотелось его поймать, и я сказал себе:

-- Начну-ка я говорить о мой родине, тут уж он наверное спасует.

Я заговорил с ним о Персии, но едва я произнес несколько слов, как он два раза опровергнул меня, опираясь на авторитеты гг. Тавернье и Шардена. Боже мой! сказал я сам себе, что это за человек! Он, пожалуй, знает улицы Испагани лучше меня. Чтобы избегнуть споров, я решился молчать, предоставив ему говорить сколько и о чем хочет.

Из Парижа, в 8 день месяца Зилькоде, 1715 г.

ПИСЬМО LXXII.

Рика к ***.

Мне говорили об одном учреждении, в роде суда, называемом здесь Французская Академия. Она пользуется очень незначительным уважением в народе; все её постановления тотчас же отменяются народом, требующим от нея исполнения народных законов.

Несколько времени тому назад, для утверждения своей власти, она издала книгу своих законов. Этот ребенок, имеющий стольких отцов, оказался старым при самом рождении и, несмотря на его законность, - незаконорожденный, явившийся на свет раньше его, удушил его.

На людях, составляющих ее, не лежит другой обязанности, кроме как болтать без умолку; вся их болтовня состоит из непрерывной похвалы и бесконечных панегириков. Это тело имеет сорок голов, переполненных метафорами, антитезами: они говорят только восклицаниями.

Что же касается до глаз, то, кажется, они созданы только чтобы говорить, а не смотреть. Это тело стоит не твердо на сво их ногах, так как время, его бич, каждую минуту потрясает его и разрушает его работу. Прежде говорили, что его руки алчны, но об этом, я решительно ничего не могу сказать, и предоставляю говорить тем, кто знает это лучше меня.

Подобные странности не случаются у нас, в Персии. Наш ум не доходит до подобных, выдающихся из ряда вещей; в наших простых обычаях и скромном обращении мы всегда держимся ближе к природе.

Из Парижа, в 27 день месяца Зилаге, 1715 г.

ПИСЬМО LXXIII.

Узбек к Рике

в ***.

Несколько дней тому назад один из моих знакомых сказал мне:

-- Что это значит, сударь? Он верно вежливее, любезнее других?

-- Нет, ответил он.

-- А, понимаю: он верно ежеминутно дает чувствовать окружающим его свое превосходство над ними. Если это так, то лучше мне туда и не ходить.

Но идти было нужно и, через несколько минут, я увидел перед собою маленького человека с гордым лицом. Он так высокомерно вынул свою понюшку табаку, так громко сморкался, так презрительно обращался с окружающими его людьми, что я не мог налюбоваться им. Ах, Боже мой! говорил я себе, если бы при персидском дворе, я вел себя так, то скольких-бы мне пришлось обидеть. Все знают, что мы стоим гораздо выше их, наши благодеяния каждый день напоминают им об этом. Пользуясь их уважением, мы стараемся быть с ними любезными. Несмотря на окружающее нас величие, заглушающее всякое доброе чувство, мы относимся к ним с участием, и входим в их нужды. Но когда бывает нужно поддержать княжеское величие, напр. в публичных процессиях, когда бывает нужно заставить иностранцев уважать наш народ, или в бою воодушевить солдат, мы быстро возвышаемся над толпой, наши лица принимают гордое выражение и окружающие нас находят иногда, что мы являемся не дурными представителями народа.

Из Парижа, в 18 день месяца Софора, 1715 г.

ПИСЬМО LXXIV.

Узбек к Реди

в Венецию.

Я должен тебе признаться, что у христиан нет такого убеждения в вере, как у мусульман. У них нет этого перехода от исповедания к вере, от убеждения к действию. Религия не есть предмет для всеобщих споров. Придворные, воины, даже женщины, возстают против духовенства и просят его доказать им то, во что они решились не верить.

Не думай, что они решилась на, это потому, что хотят узнать справедлива или нет отвергаемая ими религия; нет, они просто захотели свернуть иго, даже еще не почувствовав его.

И так не тверже же они в своем безверии, чем в вере? Один из них сказал мне как-то:

-- Я верю в безсмертие души по полугодиям; мои убеждения положительно зависят от состояния моего организма: чем более или менее во мне животного разума, тем лучше или хуже варит мой желудок, и смотря потому что я ел, хорошую или худую, легкую или тяжелую пищу, я делаюсь спинозистом, социниаянцем, католиком, нечестивцем или ханжей. Когда около моей постели стоит врач, священник находит меня гораздо любезнее. Когда я здоров, я мало обращаю внимания на религию, но за то, когда болен я ищу в ней утешения. Когда у меня нет более ни на что надежды, я хватаюсь за религию и её обещания подкрепляют меня.

Давно уже все христианские государи освободили своих рабов, говоря, что христианство делает всех равными.

Правда, что этот поступок принес им много пользы, ослабив знать, отнятием у ней крестьян. Но, освободив народ, они тотчас-же завоевали себе новые земли, с новыми невольниками которых они дозволили продавать и покупать, совсем забыв о тронувшей их заповеди. Что сказать тебе еще? Сегодня правда, - а завтра заблуждение? Почему мы не поступаем, как христиане? Мы отказываемся от легких завоеваний в более счастливых климатах потому, что там нет чистой воды для совершения омовения, предписываемого Алкораном.

Я благодарю и прославляю всемогущого Бога за то, что он прислал к нам Али, своего пророка, за то, что исповедую веру лучшую из всех и чистую, как небо, откуда она пришла к нам.

Из Парижа, в 13 день месяца Сафора, 1715 г.

ПИСЬМО LXXV.

Узбек к своему другу Иббену

В Европе закон строго преследует самоубийц. Их, так сказать, убивают во второй раз; их трупы волочат по улицам, их обвиняют в нечестии, и арестовывают их имущество.

Мне кажется, Иббен, что это несправедливо. Когда я нахожусь в горе, в нищете, в презрении, зачем мне мешают положить этому предел и не позволяют воспользоваться единственным находящимся в моих руках средством?

Зачем меня заставляют работать на общество, которому я не хочу более принадлежать? Общество основано на взаимной выгоде; но когда оно перестает мне нравиться, кто может мне помешать отказаться от него?

Жизнь была мне дарована, как милость, и мне кажется, я могу отказаться от нея во всякое время.

Нет причины - нет и следствий? Неужели государь захочет, чтобы я был его подданным, когда я не нахожу выгоды в этом подданстве? Могут-ли мои сограждане требовать раздела их полезности и моего отчаяния? Неужели Бог, не похожий на всех остальных благодетелей, захочет заставить меня принимать милости, удручающия меня!.. Живя под охраною законов, я обязан им повиноваться, но, когда я откажусь от них, они перестают меня связывать.

-- Но, возразят мне. вы нарушаете порядок. Бог соединил душу с телом, а вы разделяете их; следовательно вы противитесь Его намерению и не повинуетесь Ему.

Что это значит? Разве перемена вещества нарушает порядок? Не все ли равно, какова будет форма шара, круглая или продолговатая? Конечно все равно; я только пользуюсь дарованным мне правом.

Когда моя душа будет разлучена с телом, неужели нарушится порядок во вселенной? Неужели вы думаете, что это новое соединение менее совершенно и менее зависимо от общих законов, что мир теряет тут что-то и что, благодаря этому, творения Божьи делаются менее великими?..

Неужели вы думаете, что мое тело, превратясь в ржаной колос, в червяка или в траву, сделалось хуже и что моя душа, отделившись от всего земного, сделалась менее величественной?..

Все эти мысли имеют один источник - нашу гордость. Мы не сознаем своего ничтожества, и, не смотря ни на что, хотим играть значительную роль во вселенной.

Мы воображаем, что уничтожение такого совершенного существа, каким мы считаем себя, произвело бы переворот в природе. Мы не понимаем, что один человек или сотни миллионов, составляют не более, как один ничтожный атом вселенной, заме, чаемый Богом только по Его бесконечному всеведепию и благости.

Из Парижа, в 15 день месяца Сафора, 1715 г.

Конец первого тома.

Том II.

ПИСЬМО LXXVI.

Иббен к Узбеку

в Париж.

Дорогой Узбек, мне кажется, что для истинного мусульманина несчастье служит скорее угрозою, чем наказанием. Самые драгоценные дни те, когда мы можем искупить свои проступки. Время счастья и благоденствия следовало бы сократить.

Разве мы не для того бросаемся из стороны в стороны, чтобы обнаружить наше желание быть счастливыми, независимо от того, кто знает это счастье, потому что счастье - они сами?

Если каждое существо состоит из двух существ и если необходимость сохранить этот союз свидетельствует о покорности велениям Творца, то понятно, что из этого могли создать божественный закон. Если же эта необходимость сохранить союз служит лучшей гарантией человеческих действий, то из нея могли сделать закон гражданский.

Из Смирны, в последний день месяца Сафора, 1715 г.

LXXVII.

Рика к Узбеку

в ***

Посылаю тебе копию с письма, написанного здесь одним французом, который в настоящее время находится в Испании. Я думаю, что ты прочтешь его с удовольствием. В продолжении шести месяцев, я разъезжаю по Испании и Португалии и живу посреди народа, презирающого все остальные народы, за исключением французов, которым они оказывают честь их ненавидеть.

Важность есть характеристичная черта обоих народов, и выражается двояко: очками и усами. Очки наглядно свидетельствуют, что носящий их есть человек ученый и до такой степени погруженный в глубокомысленное чтение, что его зрение ослабло от безпрерывных занятий. Каждый нос, украшеный очками, может безспорно прослыть за нос ученого. Что же касается до усов, то они сами по себе достойны почтения независимо от последствий, хотя здесь не упускают случая извлекать из них великую выгоду для пользы государя и нации, как это доказал знаменитый португальский генерал Жан-де-Костро. Нуждаясь в деньгах, он отрезал себе один ус и послал его к жителям Гоа, с просьбою ссудить его под этот залог двадцатью тысячами пистолей, что те тотчас и исполнили, и впоследствии он честно выкупил свой залог.

Очевидно, что такие важные и флегматичные народы должны обладать некоторой гордостью. Их гордость имеет два основания: те, которые живут в Испании и Португалии очень гордятся тем, что принадлежат к старым христианам, т. е. не к тем, которых, в последние века, инквизиция обратила в христианство. Те же, которые живут в Индии, не менее их гордятся своей принадлежностью к расе "белых". Никогда еще, ни в одном серале, ни одна султанша не гордилась своей красотой более, чем любой испанец, в Мексике, сидя сложа руки, гордится оливковою бледностью своего лица.

Человек, обладающий таким выдающимся качеством, считает себя совершенством; ни за какие сокровища в мире он не будет работать и не запятнает своей чести и достоинства своей расы каким нибудь простым ремеслом.

В Испании каждый человек, имеющий известный вес и при упомянутых выше качествах обладает шпагою или научился от своего отца брянчать на разстроенной гитаре, ни за что не станет работать: его честь не позволяет ему этого.

Человек, сидящий на стуле десять часов под ряд, внушает вдвое более уважения, чем сидящий не более пяти, потому что благородство приобретается на стульях. Но, эти непобедимые враги труда в душе далеко не так спокойны, как стараются казаться, потому что они всегда бывают влюблены. Они охотно умрут под окнами своих возлюбленных и если у испанца нет насморка, то его не назовут любезным кавалером. Они очень набожны и ревнивы. Они побоятся оставить своих жен с раненым солдатом, или дряхлым судьею,3 но охотно запрут их с набожным и юным послушником, постоянно опускающим свои глаза вниз или с рослым францисканцем, дерзко смотрящим перед собою.

Они позволяют своим женам являться в общество с открытой грудью, но ни за что не позволяют им показать свои ноги.

Все говорят, что любовь жестока, особенно же у испанцев.

Женщины облегчают их горе, но взамен причиняют им неприятности и оставляют им долгое и печальное вспоминание об угасшей страсти.

Испанцы вежливы и церемонны до смешного: например капитан никогда не ударит солдата, не спросив у него на то позволения, или инквизиция никогда не сожжет ни одного жида, не извинившись перед ним.

Испанцы, которых не жгут, кажется так привязаны к инквизиции, что наверное возмутились бы, если бы ее уничтожили. Я бы хотел, чтобы учредили еще одну инквизицию, не против еретиков, но против ересеначальников, приписывающих исполнению мелких монашеских обрядов то же значение, как и семи таинствам, обожающих все, чему поклоняются и которые так благочестивы, что их едва-ли можно назвать христианами.

В испанце вы найдете и ум и здравый смысл; но не ищите его в их книгах. Загляните в какую нибудь из их библиотек: - с одной стороны романы, с другой - схоластика; можно подумать, что эти библиотеки созданы каким-нибудь тайным врагом здравого смысла. Самая лучшая из их книг та, которая выставила их смешные стороны. Испанцы сделали множество открытий в Новом Свете, но до сих пор еще не знают своей собственной страны: на их реках есть еще не открытые мосты и в горах никому еще не известные народы. Они говорят, что солнце встает и заходит в их стране, но нужно добавить, что на своем пути оно встречает только пустыни и разоренные деревни.

Мне бы очень хотелось, Узбек, прочитать письмо какого нибудь испанца, путешествующого по Франции; я думаю, он хорошо бы отомстил за свой народ. Какое обширное поле, для человека задумчивого и флегматичного! Мне кажется, он начал бы описание Парижа так:

... Здесь есть дом, куда сажают сумасшедших. Он так велик, что можно бы было подумать, что это самый большой дом в городе. Но увы! средство слишком мало против зла. Французы запирают несколько человек в сумасшедший дом, чтобы уверить, что те, кто на свободе, в здравом уме. Здесь я оставляю моего испанца.

Прощай, дорогой Узбек.

Из Парижа, в 17 день месяца Сафора, 1715.

ПИСЬМО LXXVIII.

в Париж.

Вчера армяне привезли в сераль молодую черкешенку и предложили ее купить. Я велел ее привести в потайную комнату, раздел ее, осмотрел опытным глазом, и чем больше я смотрел на нее, тем больше находил в ней прелестей. Девственная стыдливость, казалось, хотела скрыть ее от моих взоров: увидя себя нагою, она покраснела даже в присутствии меня, который, свободный от страстей, могущих возбудить стыдливость, неподчинен могуществу этого пола и, будучи министром скромности, на самые свободные действия смотрит невинными глазами, и может внушить только невинные мысли.

Признав ее достойной тебя, я опустил глаза: я накинул на её плечи пурпурную мантию, надел на её палец золотое кольцо и, распростершись перед нею, я поклонился ей как царице твоего сердца.

Я заплатил армянам и скрыл ее от всех. Счастливый Узбек! Ты обладаешь большим числом красавиц, чем содержат в себе все дворцы востока. Какое удовольствие испытаешь ты при возвращении домой, увидя, что в твоем серале являются все новые и новые красоты по мере того, как время и обладание стараются их уничтожить!

Из Сераля Фатме, в 1-й день месяца Ребиаб 1, 1715 г.

ПИСЬМО LXXIX.

Узбек к Реди

в Венецию.

С тех пор, как я в Европе, дорогой Реди, я видел много правлений. Здесь не так, как у нас в Азии, где везде одинаковый образ правления.

Я часто старался найти, какое правительство самое разумное. И, мне кажется, что то, которое достигает своей цели с возможно меньшими издержками; следовательно то, которое управляет. людьми, сообразно с их наклонностями, лучше всех.

Вспомни, дорогой Реди, что в государстве, более или менее жестокия наказания никогда не заставят повиноваться законам. В странах, где наказания умерены, их так же боятся, как и там, где оне жестоки.

Кротко-ли или жестоко правление, но всегда наказания идут постепенно: за большое преступление и наказание большое. Воображение невольно подается нравам страны, где живет человек. Восемь дней тюремного заключения или легкий штраф также поражает европейца, выросшого в мирной стране, как и лишение руки азиатца. Каждый из них боится своего наказания. Француз считает за позор наказание, от которого турок даже и не поморщится. Я не нахожу, чтобы в республиках голландской, венецианской и даже в самой Англии, полиция была лучше организована, чем в Турции, в Персии и у монголов.

Я не нахожу, чтобы там было меньше преступлений, и чтобы даже люди более подчинялись законам.

Напротив, я замечаю, что там делается гораздо больше несправедливостей, и что даже государь, олицетворяющий закон, пользуется властью меньше, чем где либо. Я вижу, что во время смут, когда главенство не принадлежит никому и власть свергнута, никто не может ее захватить; что для больших переворотов вовсе не нужно важных причин; напротив, ничтожная причина производит большое возмущение, часто вовсе не предвиденное, как теми, кто его производит, так и теми, кто страдает от него.

чей то голос, произнесший имя Мустафы и вот Мустафа был сделан императором.

Из Парижа во 2-й день месяца Ребиаб I, 1715 г.

ПИСЬМО LXXX.

Наргум персидский посланник, в Московии, к Узбеку

в Париж.

и в то же время разоритель империи: во все времена он показывал свое могущество, во все века он был бичем всех народов. Татары два раза завоевывали Китай и до сих пор еще он находится под их властью. Они владеют огромными странами, составляющими Монгольскую Империю.

Владея Персией, они сидят на троне Кира и Густаепа. Они покорили Московию. Под именем турок они сделали большие завоевания в Европе, Азии и Африке и, таким образом, завладели тремя частями света.

Что же касается до древности, то из их племен образовались народы, разрушившие римскую империю.

Что значат победы Александра, в сравнении с победами Чингисхана?

Этому храброму народу недоставало только историков, для прославления их побед.

в постоянной победе, не заботился о том, чтобы память об их победах осталась всегда жива.

Из Москвы, в 4 день месяца Ребиабь 1715.