Персидские письма.
Письма СХХХI - CXL

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Персидские письма. Письма СХХХI - CXL (старая орфография)

ПИСЬМО СХХХИ.

Рика к ***.

Пять или шесть месяцев тому назад я зашел как-то в ресторан и заметил там какого-то господина, которого все слушали со вниманием. Он говорил об удовольствии жить в Париже, и жаловался на свою судьбу, принуждающую его жить в провинции.

-- У меня пятнадцать тысяч годового дохода в поземельной собственности, но и охотно удовольствовался бы четвертью этой суммы выраженной в деньгах. Тщетно прижимал я моих арендаторов, тщетно взыскивал с них судом, я не получил с них ни гроша и только еще более разорил их. Мне ни разу не пришлось видеть ста пистолей за-раз. Если я задолжаю десять тысяч франков, у меня возьмут все мои поместья и я умру в больнице.

Я ушел, не обратив большого внимания на этот разговор, но вчера, очутившись в том же квартале, я поровнялся с тем же домом и увидел человека с бледным, исхудалым лицом, разговаривающого с окружающими его людьми.

-- Да, произнес он, возвышая голос, я разорен; мне нечем жить; в настоящую минуту у меня на двести тысяч ливров банковых балетов и сто тысяч экю деньгами. Я нахожусь в ужасном положении, я считал себя богатым, а между тем я нищий. Ах, еслибы у меня был небольшой клочек земли, где бы я мог укрыться от невзгод, я съумел бы ужь прокормить себя, но у меня нет и пяди земли.

Совершенно случайно, я повернул голову в другую сторону и увидел человека гримасничающого, как безумный.

-- Кому теперь верить? кричал он, я доверил мои деньги изменнику, которого я всегда считал своим другом, и он возвратил мне их! Какое лукавство! Что бы он там ни говорил, в моих глазах он всегда останется обезчещенным!

Неподалеку от него стоял какой-то плохо одетый человек и подняв глаза к небу, говорил:

-- Да благословит Бог намерения наших министров! как бы мне хотелось увидеть акции в две тысячи и всех лакеев, ставших богаче своих господ.

Я полюбопытствовал узнать его имя, и мне сказали, что это очень бедный человек, генеалог по профессии. Он не теряет надежду, что с поднятием курса новоиспеченные богачи почувствуют в нем нужду для изменения своих имен и украшения своих карет. Он воображает, что ему удастся сделать знатными скольких он только захочет и даже дрожит от радости при виде, как умножаются его клиенты.

Наконец я увидел, как в дом вошел сухощавый и бледный старик и узнал в нем вестовщика, с которым беседовал в тот раз. Он не принадлежал к числу людей обладающих победоносной уверенностью против всех невзгод и предсказывающих всегда победы и трофеи! Напротив, он был робок и сообщал только печальные новости.

-- Со стороны Испании дела плохи, сказал он печально, у нас нет на границе кавалерии и есть данные бояться, чтобы князь Пио, имеющий большое войско, не обложил податью всю Лангедок.

Против меня сидел философ, довольно плохо одетый и, сожалея вестовщика, поднимал плечи по мере того, как тот возвышал голос. Я подошел к нему и он шепнул мне на-ухо:

-- Видите, этот фат, вот уже с час, как рассказывает нам о своем страхе за Лангедок; а я вчера вечером заметил на солнце пятно, которое, в случае увеличения, повернет всю природу в усыпление, а между тем я никому ни сказал о том ни слова

Из Парижа, в 17-й день месяца Рамазана, 1719 г.

ПИСЬМО СXXXII.

Рика к ***.

Однажды я отправился осматривать большую библиотеку в монастырь дервишей, считающихся её владетелями, но вынужденных допускать в нее всех в назначенные часы дня. При входе я заметил серьезного господина, разгуливавшого посреди безчисленного числа томов. Я подошел к нему и попросил его сказать мне, какие именно книги в дорогих переплетах.

Мой библиотекарь ответит вам на ваш вопрос, так как, он день и ночь копается в книгах. Это никуда не годный человек и давно уже в тягость нам, так как ничего не работает на монастырь. Но я слышу звонок, сзывающий нас в трапезную, а так как все подобно мне стоящие во главе общины, должны быть первыми во всех упражнениях, то и мне пора идти.

Сказав это, монах вытолкал меня из комнаты, запер дверь и во мгновение ока исчез из моих глаз.

Из Парижа, в 21-й день месяца Рамазана, 1719 г.

ПИСЬМО СXXXIII.

Рика к тому же.

На другой, день, я снова вернулся в эту библиотеку и нашел там уже другого человека. Вид его был прост, лицо умно, а обращение любезно. Как только я сообщил ему о мучившем меня любопытстве, он охотно согласился удовлетворить его.

-- Отец мой, сказал я ему, что это за толстые фолианты, занимающие всю эту сторону библиотеки?

-- Это, ответил он, истолкователи писания.

-- Их довольно таки много! произнес я; по всей вероятности в прежния времена писание было очень темно, а теперь ясно. Остались ли еще какие либо сомнения? или спорные пункты?

-- Ах, Боже мой, да как еще много! воскликнул он в ответ, почти столько же, сколько строчек в писании.

-- А чем же занимались эти писатели?

-- Они не отыскивали в писании того, во что следует верить, чему верили сами; они смотрели на него, не как на книгу, содержащую догматы веры, но как на произведение, могущее придать авторитет их собственным мыслям; вот почему они и исказили весь смысл.

-- Тут, рядом, находятся книги аскетическия или набожные; затем нравственные, более полезные; богословския, вдвойне непонятные и по своему содержанию и по способу его выражения. Вот, произведения мистического характера...

-- Отец мой, остановил я его, обождите минутку, не торопитесь, раскажите мне об этих листиках.

-- Сударь, сказал он, благочестие согревает нежное сердце, а равно и ум, где рождается восторг и восхищение. Это состояние есть бред благочестия, иногда оно совершенствуется или, лучше сказать, переходит в киетизм. Вы знаете, пиетист или приверженец мнения о спокойствии души, есть ничто иное, как безумный ханжа и вольнодумец. Как видите, сударь, я с вами откровенен и говорю, что думаю. Если бы я захотел, я мог бы в вашем присутствии восхищаться: Ах, как хорошо! Ах как прекрасно! и тогда вышло бы одно из двух: или бы я обманул вас, или же обезчестил бы себя в ваших глазах.

Тут наш разговор прекратился, так как дервиши отозвали его по какому то делу и мы разстались.

Из Парижа, в 23-й день месяца Рамазан, 1719 г.

ПИСЬМО СХXXIV.

Рика к тому же.

На другой день, в назначенный мне час, я снова пришел в монастырь и знакомый мне дервиш повел меня на то именно место, где мы разстались.

-- Отец мой, сказал я ему, не могут-ли эти люди обойтись без здравого смысла?

-- Да, ответил он. могут и, как кажется, и обходятся без него, но их произведения от того не делаются хуже, что для них весьма удобно.

Вот, продолжал он, метафизика, вот физическия книги, находящия чудеса только в творениях рук человеческих. Вот медицинския, настоящие памятники хрупкости человеческой природы и могущества, искусства, ставящого нас в полную безопасность относительно смерти и позволяющого нам считать себя безсмертными. Рядом стоит анатомия; эти книги содержат гораздо менее описаний человеческого тела чем их варварских названий, что вовсе не излечивает ни больного от его болезни, ни врача от его невежества. Вот химия, вот книги ученые, полные скрытного невежества, таковы содержащия разную чертовщину. Ужасные по мнению большинства, по моему так просто жалкия! Как например книги судебной астрологии...

-- Что вы говорите, отец мой! Книги судебной астрологии, прервал я его пылко: это наиболее уважаемые книги в Персии; оне направляют все действия нашей науки и руководят нами. Строго говоря, астрологи управляют не только нами, но даже и государством.

-- Если это правда, то вы живете под игом более суровым, чем иго разума; это самая страшная из всех империй: и я от души сожалею семью, находящуюся под властью планет.

-- Мы пользуемся астрологией, - произнес я, как вы алгеброй. Каждый народ имеет свою науку, с которой он и сообразует свою политику. Все астрологи вместе не наделали в Персии стольких глупостей, сколько ваши математики. Неужели вы думаете, что звезды более ошибаются, чем ваши кропатели систем? Если бы во Франции и Персии сосчитать голоса за и против, то вы увидите, что астрология восторжествовала бы.

Наш спор прервали и мы должны были разстаться.

Из Парижа, в 26-й день месяца Рамазан, 1719 г.

ПИСЬМО CXXXV.

Рика к тому же.

При следующем свидании мой ученый свел меня в отдельный кабинет.

-- Вот, сказал он мне, книги новейшей истории. Обратите внимание на историков церкви и пап я нарочно читаю их почаще, чтобы укрепиться в вере, но, к несчастью, достигаю совершенно противоположных результатов. Здесь стоят те, в которых описывается падение римской империи, образовавшейся из развалин такого множества монархий и из падения которой, в свою очередь, образовались другия.

Вот историки германской империи, слабая тень первой империи и которая, как мне кажется, есть единственное могущественное государство на земле, не ослабевшее еще от деления на части. Вот французские историки, описывавшие сначала возникновение могущества французских королей, потом его уничтожение, вторичное возникновение и наконец медленное умирание продолжающееся несколько веков.

Вот там, вы найдете историю испанского народа, вышедшого из гор; магометанских князей, покоренных также незаметно, как незаметно вместе с тем быстро покорили они Испанию. У английских историков вы увидите возникновение свободы из несогласия и мятежа. Государей колеблющихся на непоколебимых престолах; нетерпеливый народ, благоразумный даже в гневе и хозяина моря (до сих пор вещь еще не слыханная), соединяющий торговлю с государством.

Рядом с ними стоят историки другой царицы моря, голландской республики, столь уважаемой в Европе, страшной в Азии, перед которой преклоняются столько королей.

Итальянские историки представляют нам народ некогда владевший всем миром, а теперь рабы всех остальных. Вот история республики: Швейцарии - олицетворения свободы, Венеции, славящейся своими сбережениями, Генуи, знаменитой своими зданиями. Вот и северные республики и между ними Польская, так дурно пользующаяся своей свободой и правом избрания своих королей, что, кажется, она хочет этим утешить своих соседей, потерявших и то и другое.

Тут мы разстались до следующого дня.

Из Парижа, во 2 день, месяца Шальваля, 1719 г.

ПИСЬМО СХXXVI.

На другой день он повел меня в другой кабинет.

-- Здесь все поэты, сказал он мне, т. е. писатели, ремесло которых ставить преграды здравому смыслу и утруждать ум разными развлечениями, подобно тому, как некогда покрывали женщин различными украшениями и драгоценностями. Вы их знаете, они нередко встречаются и на Востоке, где горячее солнце более разгорячает воображение. Вот эпическия поэмы.

-- А что такое эпическия поэмы?

-- Говоря по правде, сказал он мне, я и сам не понимаю: знатоки говорят, что их только и было две и то другия, издаваемые под этим именем, вовсе не поэмы, но я и этого не могу утверждать. Мало того, говорят, что их нельзя написать больше, что еще более удивительно... Вот драматурги, которые, по моему, и есть настоящие то поэты.

-- Их два сорта: комические и трагические. Вот лирики, которых я презираю столько же, сколько уважаю других. Вот авторы идилий и эклог, нравящихся своим содержанием даже придворным, и учащие их тихой спокойной жизни, по примеру пастухов. Из всех авторов, которых мы видели, вот самые опасные: это писатели эпиграм, которые, как маленькия стрелы ранят глубоко и опасно.

Здесь вы видите романы, говорящие уму и сердцу. Их авторы проводят всю свою жизнь в отыскании природы и никогда не находят ее. Герои их произведений так-же странны, как крылатые драконы и центавры.

-- Я видел, произнес я, некоторые из ваших романов, но если бы вы видели наших, они бы еще более поразили вас. Они верны действительности и, кроме того, очень стеснены нашими правами. Десять лет пройдут, пока влюбленный увидит лицо своей возлюбленной, что дает полную невозможность разнообразить происшествия. Я уверен, что вам не понравилось бы, если бы волшебница вызвала из под земли целую армию, и чтобы один герой убил их более ста тысяч человек.

В наших романах приключения длинны и скучны, - а эти чудеса просто возмущают нас.

Из Парижа, в 6 день месяца Шальваля, 1719 г.

ПИСЬМО СХXXVII.

Рика к Иббену

в Смирну.

Здесь министры сменяются один за другим, как времена года: в три года, четыре раза сменилась финансовая система.

Сегодня в Турции и Персии взимается подать, как то делывали прежде основатели этих государств. Необходимо поддерживать этот обычай. Правда, мы делаем это далеко не так умно, как на востоке: мы думаем, что между заведыванием доходами принца и заведыванием состоянием частного лица не больше разницы, чем между ста тысячами туманов и просто ста туманами. Но здесь это происходит гораздо таинственнее. Здесь денно и нощно над этим трудятся великие гении и придумывают различные способы; они прислушиваются к мнениям посторонних лиц, без всякой просьбы вмешивающихся в это дело. Они удаляются и живут в уединении, куда вход посторонним строго запрещен.

Как только покойный государь закрыл глаза, начали подумывать о новом управлении. Все сознавали, что дело идет не так как следует, но не знали, как поправить.

Все чувствовали себя не хорошо под неограниченной властью министров и пожелали ее разделить, для чего и учредили несколько советов; вот почему, быть может, это министерство одно из всех, с наибольшим умом управляет Францией. Но, существовало оно не долго, как и польза, принесенная им.

Когда покойный король умер, Франция представляла собою тело, страдающее от множества болезней: Ноайль взял мечь. отрезал прочь больные части и приложил лекарство. Но, несмотря на то, внутри организма остался зародыш болезни. Тогда нашелся иностранец, взявшийся за это лечение и, после употребления нескольких весьма сильных средств, он подумал, что вернул ему здоровье и толщину, а между тем оно только вздулось.

Те, которые шесть месяцев тому назад были богаты, стали теперь нищие, а те, у кого не было даже хлеба - утопают в роскоши. Никогда еще эти две противоположности не соприкасались так близко. Иностранец вывернул государство, как старьевщика" вывертывает платье. Он выказал то, что было скрыто и спрятал то, что было снаружи. От этой перемены произошло множество странностей. Лакеи, разбогатевшие в прошлое царствование, в настоящее время хвастаются своим происхождением, к носящим их ливрею относятся с тем же презрением, с которым еще так недавно относились к ним самим. Они кричат что есть мочи: - Дворянство разорено! Какие безпорядки! Какое смешение чинов! Проходимцы богатеют. Предсказываю тебе, что они в свою очередь отомстят тем, кто будет после них и, что в какие нибудь тридцать лет эти достойные люди наделают порядочно таки шуму.

Из Парижа, в 1 день месяца Зилаге, 1720 г.

Рика к тому-же.

Вот пример супружеской нежности, не просто только к женщине, но к королеве. Шведская королева пожелала во чтобы то ни стало уступить корону своему супругу и объявила всем державам, что отказывается от управления в его пользу.

Шестьдесят с чем то лет тому назад, другая королева, по имени Христина, отказалась от короны, чтобы всецело отдаться философии. Не знаю, который из этих двух примеров более достоин восхищения?

Не смотря на то, что я далеко не одобряю слабость тех, кто, чувствуя себя ниже своего призвания, оставляет свой пост, так сказать дезертирует, я все-таки поражен величием души этих двух принцесс и сознаю, что ум одной и сердце другой стоят гораздо выше их счастья. Христина, живя в те времена, когда все стремились к наслаждениям, пожелала изучать науки, а другая пожелала отдать свое счастье в руки своего августейшого супруга.

Из Парижа, в 29 день месяца Магаррома 1720 г.

ПИСЬМО СХХХИХ.

Рика к Узбеку.

в ***.

Парижский парламент перевели недавно в небольшой городок, называемый Понту аз. Совет велел ему внести в протокол объявление оскорбительное для него, а он внес его таким образом, что оно оскорбляет совет.

Подобное обращение угрожает и другим парламентам.

Эти собрания всегда бывают гнусны: они приближаются к королям только для того, чтобы говорить им грустные истины и в то время, как толпа придворных рисует им благоденствующий под их управлением народ, они изобличают лишь и подносят к подножию престола стоны и слезы народа.

Это тяжелая ноша, дорогой Узбек, тяжело доводить истину до государей! Они должны понять, что те, кто решаются на это, вынуждены к тому долгом, уважением и даже любовью.

Из Парижа, в 21 день месяца Геммади, 1720 г.

ПИСЬМО CXL.

Рика к тому-же.

В конце недели я навещу тебя; как приятно мы проведем это время.

Несколько дней тому назад меня представили одной придворной даме, пожелавшей взглянуть на мое чужеземное лицо. Я нашел ее красавицей, достойной милостивого взгляда нашего монарха и высокого звания утешительницы его сердца. Она много разспрашивала меня о правах Персов и образе жизни Персиянок. Мне показалось, что жизнь сераля не понравилась ей и что мысль, что один мужчина разделяет свою любовь между десятью или даже двенадцатью женщинами, показалась ей отвратительной. Она завидовала счастью одного и жалела о грустном положении других. Так как она любит чтение, особенно романы и поэзию, то и пожелала, чтобы я познакомил ее с нашей литературой. То, что я ей рассказал, удвоило её любопытство и она попросила меня перевести один из принесенных мною отрывков. Я исполнил её просьбу и через несколько дней прислал ей перевод персидской сказки. Быть может и ты пожелаешь послушать ее в переводе.

Персидская сказка.

и веселый ум, так что когда она разговаривала с кем нибудь нельзя было тотчас же понять, научала-ли она или просто забавляла своего собеседника.

Однажды она находилась с подругами в одном из зал сераля, и одна из них спросила ее, что она думает о будущей жизни и верит-ли она тому, что рай уготован только для мужчин.

-- Таков общий взгляд, ответила она им: мужчины ничем не пренебрегали, только чтобы унизить наш пол. По всей Персии разсеян еврейский народ, утвержающий, что мы не имеем даже души. Эти оскорбительные предположения основываются на гордости мужчин, желающих распространить свою власть даже на загробную жизнь, забывая между тем, что перед Богом все люди равны. Как женщины, так и мужчины получат награду по своим заслугам. Добродетельные мужчины пойдут в рай, где будут наслаждаться обещанными пророком наслаждениями, а женщины блаженством в объятиях божественных мужчин, подвластных им. Каждая из них будет иметь свой сераль, в котором заперты мужчины и их будут охранять евнухи еще более преданные, чем паши. Я читала в арабской книге, прибавила она, что один человек, по имени Ибрагим, был очень ревнив. У него было двенадцать жен, настоящих красавиц, с которыми он обращался очень жестоко. Он был так ревнив, что не доверял более ни евнухам, ни стенам сераля. Он вечно держал их под замком и не допускал к ним никого из посторонних.

Никогда ни одно ласковое слово не слетало с его губ, по отношении к этим бедным затворницам. Однажды, когда оне находились в зале сераля, одна из них, более смелая, чем другия, упрекнула его в дурном характере.

-- Подобное обращение внушает одну только ненависть, сказала она ему. Мы так несчастны, что невольно желаем перемены, другия на моем месте пожелали бы твоей смерти, а я прошу только о моей, так как только одна смерть разлучит меня с тобою.

Эти слова, вместо того, чтобы тронуть жестокого старика, вывели его из себя; он выдернул из за пояса ятаган и вонзил его в грудь молодой женщины.

-- Дорогия подруги, прошептала она слабым голосом, если небо сжалится над моей добродетелью, вы будете отомщены...

С этими словами она перешла туда, где царствует блаженство, где добродетельные жены наслаждаются никогда не прекращающимся счастьем.

Первое, что она увидела, был прелестный луч, испещренный яркими цветами; по нем струился светлый ручей. Она вошла в рощу, где весело распевали птицы. Потом она увидела прекрасные сады, восхитительный дворец, наполненный красивыми мужчинами, ожидавшими ее. Двое из них подошли к ней и помогли ей раздеться; другие приготовили ей ванну и умаслили её тело дорогими ароматами. Потом ей подали одежду гораздо богаче и красивее, чем та, которую она носила на земле и затем се повели в зало, где стоял роскошно накрытый стол и горели душистые дрова. Казалось, все окружающее ее соперничествовало между собою, чтобы привести ее в восхищение. На одной стороне зала играла нежная музыка, на другой танцовали небесные духи. Но эти удовольствия были только началом других. Из этой залы ее повели в её комнату, и, раздев ее, уложили в великолепную постель, где ее приняли в свои объятия двое мужчин божественной красоты. Здесь она почувствовала наивысшую степень восторга, так как эти наслаждения превышали даже её желания.

-- Я вне себя от восторга, сказала она им; и если бы я не знала, что я бесмертна, то подумала бы, что умираю. Это выше моих сил, оставьте меня, я изнемогаю от наслаждения. Вы успокоили меня и я начинаю приходить в себя. Зачем потушили факелы? Зачем меня лишили удовольствия видеть вашу божественную красоту? Зачем я не могу... Но зачем видеть? Вы снова приводите меня в восторг! О, боги! Как приятна эта темнота! Неужели я вечно буду с вами? Я буду... Но нет, умоляю вас, пощадите меня, так как вижу, что вы никогда не попросите пощады!

После долгих просьб, её желание исполнили и она забылась в их объятиях. Но её сон продолжался не долго; минуты через две она очнулась и, ощутив два горячих поцелуя, она открыла глаза.

-- Я боюсь, произнесла она, что вы меня не любите больше.

Но они разсеяли её сомнение, и она воскликнула с восторгом.

-- Простите меня, теперь я уверена в вашей любви и хотя вы и не уверяете меня словами, но доказываете ее. Да, признаюсь вам, меня еще никогда никто не любил так горячо. Но, что это! вы оспариваете друг у друга честь доказать мне эту любовь? Но если вы примешаете к этом)^г самолюбие - тогда я пропала! Вы оба останетесь победителями и только я одна буду побеждена, во предупреждаю вас, я легко не сдамся.

Она встала, и вышла в приемную, сначала в восхитительном утреннем наряде, а потом в нарядном и роскошном платье. В эту ночь она еще более похорошела, она придала её лицу более жизни и выражения.

Вечером она заперлась в серале, где, говорила она, живут безсмертные, осужденные провести с нею всю жизнь. Она обошла все комнаты и насчитала в них пятьдесят невольников божественной красоты. Целую ночь переходила она из комнаты в комнату, и в каждой она находила те же почести, но выраженные неодинаково. Вот как проводила свою жизнь безсмертная Анаиса. Иногда, для разнообразия она переходила из дворца в пещеру, и там, где она ступала, выростали цветы.

Ни разу, в продолжения целой недели, она не задумалась и всецело предавалась наслаждениям. На нее никогда не находило желания углубиться в самою себя. А между тем, живя в серале своего мужа, Анаиса часто раздумывала об окружающем и её размышления были гораздо серьезнее, чем то можно было ожидать от, совершенно предоставленной самой себе, женщины. Это была единственная польза, принесенная ей суровым обращением её мужа. Эта то сила духа и внушила ей презрение к смерти, прекратившей её тяжелую жизнь и положившей начачо её блаженству.

бывших подруг тронуло ее и ей захотелось им помочь. Она приказала одному из приближенных к себе молодых людей принять наружность её мужа, идти в сераль, овладеть им, выгнать её мужа и остаться там до тех пор, пока она не позовет его обратно.

Он так и сделал, приехал в сераль и постучался в него. Дверь отворилась перед ним и евнухи пали к его ногам.

Он бросился к женскому отделению, где были заперты жены Ибрагима. Дорогою он вынул ключи из кармана старого ревнивца, для которого он сделался невидим. Он вошел и поразил их сначала своим кротким и ласковым видом, потом своей пылкостью и предприимчивостью.

В это время опомнившийся Ибрагим прибежал в сераль и, громко крича и шумя, назвал себя. Испуганные евнухи разбежались во все стороны. Ибрагим пришел в женское отделение, и остолбенел, при виде распоряжавшагося там двойника. Оправившись, он принялся звать на помощь, но евнухи отказались ему повиноваться; тогда он обратился к своим женам, но и оне уже перешли на сторону его соперника. Несчастного Ибрагима выволокли вон, и наверное-бы убили, если бы новый Ибрагим не приказал щадить его жизни. Завладев полем битвы, новый Ибрагим оказался вполне достойным этого выбора и ознаменовал свое пребывание дотоле неизвестными еще в серале чудесами.

-- Ты вовсе не походишь на Ибрагима, говорили женщины.

я делаю недостаточно для того, чтобы быть вашим супругом?

-- Ах, мы даже не сомневается, ответили женщины. Если вы и не Ибрагим, то для нас совершенно достаточно того, что ты достоен им быть.

В один день ты доказал себе более Ибрагимом, чем тот в десять лет.

-- Вы обещаете мне говорить в мою пользу против этого самозванца?

не все мужчины походят на него. Они походят на тебя. Если бы ты знал, как мы его ненавидим.

-- Я заставлю вас еще более его возненавидеть, произнес Ибрагим, вы еще не знаете всей его вины перед вами.

-- Мы судим об его несправедливости, по твоему мщению, ответили оне.

-- Да вы правы. Я сообразовал искупление с его виной; я очень рад, что вы довольны мною.

-- Но, произнесли смущенные женщины, что нам делать, если он вернется?

вашего счастья. Я не буду ревнив, и съумею, не затрудняя вас, заручиться вашей верностью. Я слишком хорошого о себе мнения, чтобы сомневаться в вашей верности. Если вы не будете добродетельны со мною, то с кем-же?

Во время этого разговора, продолжавшагося довольно долго настоящий Ибрагим снова вернулся в сераль и нашел своих жен счастливыми и веселыми.

Ревнивец не вытерпел и убежал в отчаянии. Ложный Ибрагим последовал за ним, схватил его и унес за две тысячи лье от сераля.

О, боги! в каком отчаянии были бедные женщины во время отсутствия их дорогого Ибрагима?!

Уж евнухи с прежней строгостью принялись преследовать их, весь дом был в слезах и им уже казалось что все это был только сон.

Новый хозяин вел себя совершенно противоположно старому. Он отпустил всех евнухов и открыл всем доступ в свой, дом он даже не хотел, чтобы его жены носили покрывала.

Даже странно было на него смотреть, когда он пировал со своими друзьями. Ибрагим был прав, думая, что обычаи страны были не для него. Но он не отказывался ни от какой жертвы и охотно расточал сокровища ревнивца, который, вернувшись через три года домой, нашел только своих жен и тридцать шесть человек детей.

Из Парижа, в 16 день месяц Геммади, 1720 г.