Мельмот-Скиталец.
Том II.
Глава XIII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мельмот-Скиталец. Том II. Глава XIII (старая орфография)

ГЛАВА XIII.

"Я убежден, что, еслибы проход был столь-же длинен и запутан, как любой, изследованный антиквариями, с целью открытия гробницы Хеопса в пирамидах, я бежал бы в нем, в слепоте моего отчаяния, пока голод или истощение сил не заставили бы меня остановиться. Но мне не пришлось встретиться с подобными трудностями: пол прохода был гладок, и стены его были покрыты циновками; хотя я подвигался в темноте, но не подвергался никакой опасности. Имея только в виду, что, двигаясь вперед, я удаляюсь от преследования или от возможности попасться Инквизиции, я почти не думал о том, как это путешествие под землей может окончиться.

"Среди этого временного душевного величия отчаяния, умственного состояния, в котором соединяются высшее мужество и крайняя боязливость, я увидал слабый свет. Как он ни был слаб, в действительности его нельзя было сомневаться: я видел ясно, что это был свет. Великий Боже! какое превращение в моей крови и в сердце, во всех моих физических и духовных чувствах, вызвало это солнце моего темного мира! Я смело могу сказать, что, когда я приближался к нему, быстрота моего движения увеличилась во сто раз в сравнении с крадущимися шагами моими в предшествовавших потемках. По мере того, как я подходил к свету, я мог различить, что он блестит сквозь широкия щели двери, которые, раздавшись от подземной сырости, давали возможность видеть внутренность комнаты так же отчетливо, как если бы дверь была открыта передо мною обитателем этого подземелья. Через одну из щелей, в которую я смотрел, стоя на коленях, и от истощения сил, и от любопытства, я мог разсмотреть всю внутренность комнаты.

"Это было обширное помещение, завешанное грубой шерстяной материей темного цвета, фута на четыре от пола; эта средняя часть была плотно обита циновками, вероятно, для того, чтобы преградить доступ подземной сырости. В центре комнаты стоял стол, покрытый черным сукном; на нем находилась железная лампа, античной и странной формы, свет которой привлек меня сюда и помогал мне теперь разсмотреть обстановку, имевшую достаточно необычайный вид. Среди географических карт и глобусов, виднелись различные инструменты, назначение которых невежество мое не позволяло мне угадывать, - некоторые из них, как я потом узнал, были анатомическими инструментами; там находились электрическая машина и любопытная модель дыбы, из слоновой кости, и, вместе с небольшим количеством книг, было множество пергамептных свитков, исписанных крупными буквами, чернилами красного и желтого цвета. Кругом комнаты были разставлены четыре скелета, не в простых ящиках, а как будто в вертикально стоящих гробах, что придавало находившимся в них костям страшную и внушительную выпуклость, как будто они были настоящими и полноправными хозяевами этого странного жилища. Между ними замечались в разных местах чучела животных, названий которых я не знал, - аллигатор, несколько гигантских костей, принятых мною за кости Самсона, но оказавшихся обломками костей мамонта, и рога, признанные мною, со страху, за дьявольские, но бывшие, как впоследствии мне стало известно, рогами лося. Затем я увидал фигуры меньшого размера, но не менее страшные - зародыши человека и животных, во всех состояниях их неестественного и безобразного строения, не сохранявшиеся в спирту, а стоявшие во всей ужасной наготе их белых, мелких костей. Я предположил, что они служили, в качестве чертенят, в какой-то адской церемонии, в которой первое место принадлежало огромной ящерице, бросившейся мне теперь в глаза.

"У конца стола сидел старик, закутанный в какую-то длинную одежду; голова его была покрыта черной бархатной шапкой с широкой меховой оторочкой; на нем были очки такой величины, что почти закрывали его лицо. Он переворачивал тревожной и дрожащей рукой какие-то пергаментные свитки, затем схватил череп, лежавший на столе, и, держа его в пальцах, почти столь-же костлявых и желтых, повидимому, обращался к нему самым серьезным образом. Весь мой личный страх исчез при мысли, что я оказываюсь невольным свидетелем какой-то адской оргии. Я все еще стоял на коленях у двери, когда долго сдерживаемое дыхание вырвалось у меня в виде стона, который мгновенно был услышан стариком, сидевшим у стола. Привычка к бдительности восполняла у него пробелы его возраста. Не более, как в течение одной минуты, я почувствовал, что дверь отворяется настеж, руку мою схватывает сильная, хотя и высушенная временем, рука, и сам я, как мне казалось, попадаю в когти демона.

"Дверь была затворена и задвинута засовом. Зловещая фигура стояла над мною (так как я упал на пол), и, как гром, раздались слова: "Кто ты и зачем ты здесь?" Я не знал, что ответить, и смотрел пристальным и безмолвным взглядом на скелеты и другия части убранства этого ужасного подземелья.

"Постой, - проговорил голос, - если ты, действительно, потерял силы и нуждаешься в подкреплении, выпей из этой чаши, и напиток освежит тебя, как вино; он, как вода, проникнет в твои внутренности, а по твоим костям разойдется, как масло.

"Говоря это, он подал мне чашу с какой-то жидкостью. Я с невыразимым ужасом оттолкнул его самого и напиток, не сомневаясь, что последний был каким-нибудь волшебным снадобьем. Забывая весь свой предшествующий страх перед опасением сделаться слугою сатаны и жертвою одного из его пособников, каким мне представлялась эта необычайная фигура, я призывал имена Спасителя и святых и, крестясь вслед за каладой фразой, восклицал:

"Нет, искуситель, оставь твой адский напиток для прокаженных уст твоих чертенят, или проглоти его сам. Я только-что ускользнул от рук инквизиции, но я в миллион раз охотнее возвращусь к ней в качестве её жертвы, чем соглашусь сделаться твоей жертвой; больше всех жестокостей, я боюсь твоих обольщений. Даже в темнице святого учреждения, где мне казалось, что костры загораются перед моими глазами, и цепь уже охватывает мое тело, чтобы прикрепить его к столбу, меня поддерживала сила, позволявшая мне скорее итти навстречу предметам, столь ужасающим человеческую природу, чем пытаться избегнуть их ценою моего спасения. Выбор был предложен мне, и я его сделал; тоже будет, еслибы он повторился тысячу раз, хотя-бы в последний раз его предложили мне, в ту минуту, как я уже стоял бы у столба, и огонь уже был бы зажжен".

подозревавший нечто подобное уже из рассказа Стентона, не счел благоразумным добиваться от испанца дальнейшого раскрытия тайны и ожидал молча, пока его волнение уляжется, не делая ни замечаний, ни вопросов. Наконец, Монсада возобновил свой рассказ.

"Пока я говорил, старик смотрел на меня взглядом спокойного удивления, заставившим меня устыдиться своего страха, даже прежде, чем я перестал выражать его.

"Как, - проговорил он, наконец, остановившись на каком-то выражении, замеченном им; - ты вырвался из рук, наносящих свои удары в темноте, из рук самой Инквизиции? Не тот ли ты юноша - назарянин, который искал убежища в доме нашего брата Соломона, называемого иноверцами Фернаном Нуньесом в этой стране его пленения? Действительно, я ожидал, что в эту ночь ты вкусишь моего хлеба, будешь пить из моей чаши и будешь помогать мне в качестве писца, так как наш брат Соломон указал на тебя, говоря, что ты обладаешь пером скорописца.

"Я смотрел на него с удивлением. Смутное воспоминание о том, что Соломон готовился указать мне какое-то верное и тайное убежище, бродило в моих мыслях; хотя меня пугало странное помещение, в котором мы сидели, и занятия его хозяина, я все-таки чувствовал, что в моем сердце возрождается надежда, поддерживаемая тем, что он знал о моем положении.

"Садись, - сказал он, замечая с состраданием, что я обезсилел столько-же от усталости, сколько от страха; - садись, съешь ломоть хлеба, выпей чашу вина и подкрепи твое сердце, так как ты имеешь вид ускользнувшого от сетей ловчого и от стрелы охотника.

"Я невольно повиновался ему. Я нуждался в подкреплении, какое он мне предлагал, и готов был принять его, когда непреодолимое чувство отвращения и ужаса взяли надо мною верх. Оттолкнув предложенную мне пищу, я указал на окружавшие меня предметы, как на причину моего сопротивления. Он на минуту оглянулся кругом, как будто недоумевая, почему предметы, столь знакомые ему, могут казаться отталкивающими пришельцу, и, покачав головой, сказал:

"Ты безумец, но ты назарянин, и я жалею тебя; действительно, те, кто обучали тебя в юности, не только закрыли книгу познания перед тобой, но забыли открыть ее и для самих себя. Разве твои учителя иезуиты не владеют также врачебным искусством, и разве ты незнаком с видом обычных орудий его? Ешь, прошу тебя, и будь доволен тем, что никто из них не прикоснется до тебя. Эти мертвые кости не могут лишить тебя пищи и не могут перетянуть твои суставы, стиснуть их железом или перерезать их сталью, как это сделали бы живые руки, уже протягивавшияся, чтобы схватить тебя, как свою добычу. И ты был бы их добычей и добычей их железа и стали, если бы не находился теперь под защитою крова Адонии.

"Я поел немного пищи, какую он предлагал мне, крестясь после каждого глотка, и выпил вина, проглотив его, как воду, с лихорадочной жаждой, вызванной страхом и тревогой, но не забыв при этом произнести умственную молитву, чтобы оно не превратилось в какой-нибудь губительный, дьявольский яд. Еврей Адония наблюдал меня с возрастающим состраданием и презрением.

"Что устрашает тебя? - спросил он. - Если бы я обладал силами, какие суеверия твоей секты приписывают мне, разве я не мог бы угостить тобою нечистых, вместо того, чтобы предлагать тебе пищу? Разве я не мог бы вызвать из недр земли голоса тех, которые "пищать и бормочут" вместо того, чтобы говорить с тобою человеческим голосом? Ты в моей власти, но у меня нет ни власти, ни желания вредить тебе. Неужели ты, убежавший из тюрьмы Инквизиции, можешь бояться предметов, какие видишь вокруг себя - обстановки кельи одинокого ученого? В этой комнате я провел шестьдесят лет, а ты боишься остаться в ней втечение одной минуты! Это - скелеты человеческих тел, а в логовище, откуда ты бежал, находились скелеты погибших душ. Здесь остатки несчастных, или жертв прихоти природы, а ты пришел оттуда, где жестокость человека, постоянная и упорная, неослабевающая и несмягчающаяся, не переставала оставлять следы своей власти, в виде недоразвитых умов, искалеченных тел, искаженных верований и окаменелых сердец. Правда, ты видишь вокруг себя еще пергаменты и хартии, как будто исписанные человеческой кровью, но, если-бы так оно и было, разве тысяча таких томов может в такой-же степени ужаснуть человеческий глаз, как одна страница истории твоей тюрьмы, написанная кровью, извлеченною не из окоченевших жил мертвеца, а из разорвавшихся сердец живых людей! Ешь, назарянин: в твоей пище нет яда; пей, в твоей чаше нет ничего вредного, Мог ли бы ты сказать то-же самое с уверенностью в тюрьме Инквизиции, или даже в кельях иезуитов? Ешь и пей без страха в этом подземельи, в жилище еврея Адонии. Если-бы ты осмелился сделать то-же самое в жилищах назарян, я никогда не видал бы тебя здесь. Насытился ли ты?" прибавил он, и я ответил ему поклоном. "Напился ли ты из чаши, какую я дал тебе?"

"Моя мучительная жажда возвратилась, и я отдал ему чашу обратно. Он улыбнулся, но улыбка старости, улыбка уст, над которыми прошло уже столетие, имеет выражение более отталкивающее, чем можно себе представить; она кажется не радостной, а хмурой, и я боялся суровых морщин еврея, когда он сказал мне:

"Если ты насытился и утолил свою жажду, тебе время отдохнуть. Ступай на свою постель; она, быть может, жестче тех, какие тебе давали в тюрьме, но за то безопаснее. Поди, отдохни там; ни соперник, ни враг не извлекут тебя оттуда.

"Я последовал за ним через переходы, столь извилистые и запутанные, что, при всем смятении, в какое повергли меня события этой ночи, я невольно припоминал известный факт о существовании в Мадриде, между жилищами евреев, подземных проходов, до сих пор ускользавших от всей проницательности Инквизиции. Я спал в эту ночь или скорее в этот день (потому что солнце уже встало) на соломенном тюфяке на полу комнаты, небольшой, высокой и, до половины стен, покрытой циновками. Узкое и решетчатое окно допускало свет солнца, поднявшагося после этой достопамятной ночи; среди мелодичных звуков колоколов и еще более приятных звуков человеческой жизни, пробудившейся и двигавшейся вокруг меня, я погрузился в сон, не прерывавшийся даже сновидениями, до самого конца дня или, говоря языком Адонии, "пока вечерния тени не пали на лицо земли".