Мельмот-Скиталец.
Том II.
Глава XIV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мельмот-Скиталец. Том II. Глава XIV (старая орфография)

ГЛАВА XIV.

"Когда я проснулся, он стоял у моей постели.

"Вставай, - сказал он, - ешь и пей, чтобы сила твоя могла вернуться к тебе.

"В это время он указывал на маленький стол, на котором стояли пища и посуда, как нельзя более простые. Однако, ему показалось, что скромность этих яств нуждается в оправдании.

"Кто до меня касается, - сказал он, - я не ем мяса никаких животных, за исключением дней новолуния и праздников, и, тем не менее, лета моей жизни достигли до ста семи; шестьдесят из них прошли в той комнате, где ты видел меня. Редко поднимаюсь я в верхнее помещение этого жилища, кроме случаев, подобных нынешнему, или иногда для молитвы у окна, выходящого на восток, чтобы Господь отвратил гнев свой от Иакова и освободил Сион от плена. Справедливо выражение:

"Aer exclusus confort ad longcvitatem".

"Моя жизнь была такова, как я говорю тебе. Свет неба был скрыт от моих очей и голос человека почти чужд для ушей моих, за исключением голосов некоторых из моего народа, оплакивающих печаль Израиля; но серебряная струна не ослабела и золотая чаша не разбита; хотя зрение мое становится тусклым, природная сила моя еще не подалась.

"Пока он говорил, глаза мои почтительно останавливались на престарелом величии его патриархальной фигуры, и мне казалось, что я вижу перед собою воплощенное представление ветхого завета во всей его строгой простоте, свободной величавости и первобытной старине.

"Ты поел и насытился? - спросил он. - Тогда встань и следуй за мною.

"Мы спустились в подземелье, где лампа всегда горела. Адония, указывая на пергаменты, лежавшие на столе, сказал:

"В этом деле мне нужна твоя помощь; собирание и переписка этих рукописей составляли труд более чем половины жизни, продолженной за пределы, назначенные для смертных; но", - продолжал он, указывая на свои полуопущенные и налитые кровью глаза, "в этих окнах начинает темнеть, и я чувствую необходимость в помощи быстрой руки и зорких глаз юноши. Так как наш брат удостоверил меня, что ты - юноша, могущий владеть пером писца, и теперь нуждаешься в убежище и крепкой защите против твоих братьев, выслеживающих тебя кругом, я согласился, чтобы ты вошел под мою кровлю и ел то, что я предложу тебе и чего желает твоя душа, за исключением того, что запрещено законом пророка; кроме того, ты будешь получать жалованье, как наемный служитель.

"Вы, быть может, улыбнетесь, сэр, но, даже в моем несчастном положении, я почувствовал вспыхнувшую на щеках моих легкую и болезненную краску стыда при мысли, что я, христианин и испанский гранд, должен сделаться наемным секретарем еврея.

"Затем, когда мое дело будет окончено, - продолжал Адония, - тогда я соберусь к моим предкам, веря твердо в надежду Израиля, что глаза мои "увидят Царя в Его славе, что они увидят страну, весьма отдаленную" и, быть может", - прибавил он, голосом, который, проникаясь печалью, сделался торжественным, мелодичным и дрожащим, "быть может, там я встречу в блаженстве тех, с кем я разстался в горести - и тебя, Захария, сын моих чресл, и тебя, Лия, супруга моего сердца", - прибавил он, обращаясь к двум безмолвным скелетам, стоявшим около него. - "Перед лицом Бога наших отцов искупленные Сиона должны встретиться, чтобы не разлучаться во век.

"С этими словами, он закрыл глаза, поднял руки и, повидимому, погрузился в умственную молитву. Горе, вероятно, ослабило мои предразсудки, так-же, как оно несомненно смягчило мое сердце, - но в эту минуту я отчасти верил, что еврей может иметь доступ и может быть принят в число блаженных. Это чувство подействовало на мои человеческия симпатии, и я осведомился с непритворным безпокойством о судьбе еврея Соломона, который, к несчастию, давая мне приют, навлек на себя подозрения инквизиторов.

"Будь спокоен", - сказал Адония, махнув костлявой, сморщенной рукой, как-будто отталкивая предмет слишком низменный для его настоящого настроения: - "наш брат Соломон не находится в смертельной опасности, и имущество его не подвергнется разграблению. Если наши противники сильны своей властью, то и мы сильны в сношениях с ними нашим богатством или мудростью. Им никогда не удастся выследить твоего побега, и существование твое на лице земли будет также неизвестно им, пока ты будешь слушаться меня и будешь внимателен к моим словам.

"Я не мог говорить, но выражение немой и умоляющей тревоги на моем лице говорило за меня.

"Ты произносил вчера вечером слова, - сказал Адония, - звук которых, хотя я не помню ясно их смысла, до сих пор болезненно отзывается в моих ушах, отвыкших от таких звуков втечение времени, в четыре раза превышающого твой юный возраст. Ты говорил, что тебя осаждала какая-то сила, искушавшая тебя отречься от Всевышняго, поклонение Которому одинаково исповедуют и евреи, и христиане, и ты объявил, что, если бы костры были зажжены вокруг тебя, ты плюнул бы на искусителя, и стал бы попирать ногами это предложение, хотя бы нога твоя оперлась на уголья, раскаленные сынами Доминика.

"Да, я это говорил! - воскликнул я, - и я это сделаю, если Бог поможет мне в минуту несчастия.

"Адония остановился на минуту, как будто соображая - были ли мои слова взрывом страсти или доказательством душевной силы. Повидимому, под конец, он склонился к последнему мнению, хотя все люди глубоко престарелого возраста наклонны не доверять никаким знакам волнения, служащим в их глазах скорее доказательством слабости, чем искренности.

"Тогда", проговорил он, после продолжительного и торжественпого молчания, "ты должен узнать тайну, тяготившую душу Адонии, так-же, как безнадежное одиночество тяготит душу того, кто идет через пустыню, не сопровождаемый чьим-либо шагом и не ласкаемый чьим-либо голосом. С самой юности моей до настоящого времени, я трудился и считал близким час моего освобождения; да, оно совершится и вскоре... В дни моего детства, и до моих ушей дошел слух, что на землю ниспослано существо для искушения евреев и назарян и даже учеников Магомета, имя которого считается проклятым в устах нашего народа, с обещаниями освобождения, в минуты самой последней нужды и крайности, ценою того, чего уста мои не решатся выговорить, хотя-бы никто никогда не мог этого услышать, кроме тебя. Ты вздрагиваешь, - это хорошо; значит ты, по крайней мере, искренен в твоей неправильной вере. Я прислушивался к этой сказке, и мой слух воспринимал ее, как душа жаждущого упивается при погружении в реку, ибо ум мой был полон пустых бредней языческих сказок, и я в извращении моего ума, томился желанием увидеться и даже войти в сношение с злым духом во вссй его силе. Подобно нашим отцам в пустыне, я отвергал пищу ангелов и жадно стремился к запрещенным яствам, даже к яствам египетских волхвов. Мои притязания получили должное возмездие, как ты видишь: в последнем периоде существования, продолженном за пределы природы, я остался один, без детей, без жены, без друзей, и, кроме тебя, мне некому рассказать событий моей жизни. Теперь, однако, я не буду смущать тебя повествованием об этих событиях и скажу тебе только, что эти скелеты, на которые ты смотришь с содроганием, некогда были облечены телом более прекрасным, чем твое. Это - кости моей жены и моего сына, историю которых ты не услышишь теперь, но историю этих двоих ты должен будешь выслушать.

"При этом он указал на два скелета, стоявших на противоположной стороне, в своих вертикальных ящиках.

"По возвращении в родную страну, хотя и в Испанию, если только еврей может говорить о своей стране, я уселся на это место, зажег эту лампу, взял в руки перо писца и дал обет, что эта лампа никогда не погаснет, это седалище никогда не опустеет, и я никогда не выйду из-под этих сводов, пока мои воспоминания не будут записаны в книгу и как бы запечатаны царской печатью. Но я был выслежен теми, у кого чутье тонко и кто хватает добычу быстро, а именно сынами Доминика. И они схватили меня и наложили на мои ноги крепкия оковы, но писаний моих они не могли прочитать, так как знаки их были неизвестны этому заблуждающемуся народу. И через некоторое время они меня отпустили, не найдя причин для обвинения меня; они дали мне уйти и не тревожили меня более. Тогда я дал обет Богу Израиля, освободившему меня от их уз, что никто, не умеющий читать эти письмена, никогда не перепишет их. Кроме того, я молился и говорил: "О, Господь Бог Израилев, - знающий, что мы - овцы Твоего стада, и что враги наши, как волки, рыщут около нас и, как львы, рыкают, отыскивая вечерней добычи, - пошли, чтобы назарянин, избегший их рук и ищущий защиты у нас, как птица, гонимая из своего гнезда, мог посрамить оружие сильных и мог презрительно посмеяться над ними. Пошли также, Господь Бог Иаковлев, чтобы ему угрожали опасностью сети врага, подобно тем, о ком я писал, и чтобы он мог оттолкнуть ногой и попрать ловчого ногами так-же, как делали они; и тогда пусть, наконец, успокоится душа моя". Так я молился, - и моя молитва была услышана, потому что, смотри, - ты находишься здесь.

"Когда я услышал эти слова, страшное предчувствие, подобно кошмару сердца, тяжело нависло надо мною. Я смотрел попеременно на покрытого морщинами собеседника и на безнадежный труд, предстоявший мне. Разве не достаточно было носить эту ужасную тайну погребенною в в моем сердце? Но я был вынужден далеко разсеевать её пепел и копаться в прахе других, ради того-же нечестивого разоблачения её, и это возмущало меня больше, чем я мог чувствовать и высказать словами. Когда мой равнодушный взгляд упал на рукописи, я увидел, что в них испанския слова были написаны греческими буквами; не трудно было понять, что этот способ письма был столь-же непонятен для служителей Инквизиции, сколько и иероглифы египетских жрецов. Их невежество, прикрываемое гордостью и еще более подкрепляемое непроницаемою таинственностью, связанною с их мельчайшими действиями, не позволило им признаться кому либо, что в их руках находится рукопись, которой они не могут разобрать. Так они возвратили бумаги Адонии, и, по его словам, "он пребывает в безопасности." Но для меня это было делом невыразимого ужаса. Я чувствовал себя добавочным звеном цепи, конец которой, находясь в невидимой руке, увлекал меня к гибели; и теперь мне приходилось писать свой собственный приговор.

"Пока я переворачивал листы дрожащею рукою, высокая фигура Адонии, повидимому, была охвачена неестественным волнением.

"Чего-же ты боишься, дитя праха? - воскликнул он. - Если ты подвергался искушению, и с ними то-же было; если ты сопротивлялся, и они делали то-же; если они успокоились, и с тобою то-же будет. Нет ни одного мучения душевного или телесного, какому ты подвергался или можешь подвергнуться, которого бы они не претерпели, прежде чем кто-либо думал о твоем рождении. Мальчик, твоя рука дрожит над страницами, которых она недостойна коснуться, но я должен воспользоваться ею, потому что ты нужен мне. Жалкая цепь необходимости, связывающая души столь несходные! Я хотел бы, чтобы океан был моей чернильницей, и скала - моей страницей, и моя рука - пером, которое начертало бы слова, остающияся навеки, как надписи на горах, на горе Синае, и на тех, где до сих пор еще сохраняются слова: "Израиль прошел чрез эти воды." {Горы или скалы с надписями, напоминающими о каких-либо замечательных событиях, хорошо известны всем путешественникам по Востоку. Мне кажется, что обстоятельство, упомянутое выше, я встретил в примечаниях д-ра Кока к книге "Исход". Разсказывают, что скала у Красного моря некогда носила надпись: "Израиль прошел чрез эти воды".}.

"Пока он говорил, я опять обратился к рукописям.

"Продолжает ли еще твоя рука дрожать, - спросил Адония, - и все ли ты еще колеблешься записать историю тех, судьба которых чудесною, невидимою и неразрывною цепью связана с твоею? Смотри, они около тебя и, хотя уже не имеют языка, но говорят красноречивее всех живых языков. Смотри, они около тебя, и их немые и неподвижные костяные руки обращаются к тебе с просьбой, как никогда не могут обращаться руки, покрытые телом. Смотри, это те, кто, будучи безгласными, тем не менее, говорят, будучи мертвыми, продолжают жить, пребывая в бездне вечности, находятся около тебя и зовут тебя как будто здешним голосом. Слушай их, возьми перо в руку и пиши.

"Я взял перо, но не мог написать ни одной строки. Адония, в порыве экстаза, выхватил скелет из его вместилища и поставил его передо мною.

"Разскажи ему твою историю сам; быть может, он поверит тебе и запишет ее.

"Подерживая скелет одной рукою, он указывал другой, столь-же побелевшей и костлявой, как рука мертвеца, на рукопись, лежавшую передо мной.

"В мире, находившемся над нами, была бурная ночь; гораздо ниже поверхности земли, там, где мы пребывали, ропот ветра, проносясь, как вздохи, по подземным проходам, доходил до моих ушей, подобный голосам умерших, подобный просьбам мертвецов. Невольно обратил я взгляд на рукопись, которую должен был списывать, и уже не отрывал его, пока не дошел до конца необычайного содержания этой рукописи.

"Есть остров на Индийском океане в немногих милях от устья Гугли, который, вследствие особенности своего положения и внутренняго строения, долго оставался неизвестным европейцам и не посещался туземцами соседних островов, за исключением особенно замечательных случаев. Он окружен мелями, не допускающими приближения к нему грузового судна, и укреплен скалами, угрожающими опасностью мелким челнокам туземцев; но он казался еще страшнее, благодаря ужасам, какими суеверие облекало его. Существовало предание, что первый храм черной богини Сивы {См. Maurice, "Indian antiquities".} был воздвигнут здесь, и её безобразное изваяние, с ожерельем из человеческих черепов, с раздвоенными языками, высовывавшимися из двадцати змеиных ртов, и сиденьем из сплетшихся ехидн, здесь впервые получило кровавую жертву искалеченных членов и умерщвленных детей её поклонников.

"Храм был низвержен, и остров потерял половину своего населения вследствие землетрясения, всколебавшого все берега Индии. Храм, однако, был выстроен вновь рвением поклонников богини, которые опять начали посещать остров, но тайфун с яростью, неизвестною даже в этих свирепых широтах, разразился над священным местом. Пагода была сожжена до тла молнией; жители, их дома и плантации были как будто сметены метлой разрушения, и никакого следа человечества, культуры или жизни не осталось на опустошенном острове. Благочестивые люди размышляли о причине этих бедствий; сидя под тенью своих кокосовых деревьев и перебирая длинные нити цветных бус, они говорили, что бедствия, вероятно, должны быть приписаны гневу богини Сивы за усиливающееся распространение обожания Джагернаута. Они уверяли, что некоторые видели, как она поднялась среди блеска молнии, сжегшей её алтарь и поразившей её поклонников в то время, как они искали её защиты; рассказчики твердо верили, что она удалилась на какой-нибудь более Счастливый остров, где она может пользоваться мясной пищей и упиваться кровью, не оскорбляемая поклонниками соперничествующого божества. Таким образом, остров, в течение многих лет, оставался пустынным и безлюдным.

"Экипажи европейских кораблей, веря туземцам, что на поверхности острова не было ни животных, ни растений, ни воды, избегали посещать его, а туземные обитатели других островов, проезжая мимо него в своих челноках, бросали печальный и боязливый взгляд на его опустошение и кидали что-нибудь в воду, чтобы умилостивить гнев Сивы.

"Остров, предоставленный самому себе, покрылся роскошной растительностью, как некоторые дети, остающияся в пренебрежении, становятся сильными и здоровыми, между тем как изнеженные баловни умирают от чрезмерного питания. Цветы расцветали, и листва густела, но не было руки, чтобы рвать их, ноги, чтобы прокладывать след между ними, и губ, чтобы прикасаться к ним. В это время, несколько рыбаков (отнесенных сильным течением к острову и напрасно старавшихся, с помощью весел и парусов, избегнут страшных берегов его), произнеся тысячу молитв для умилостивления Сивы, вынуждены были приблизиться к острову на разстояние весла. После своего неожиданно благополучного возвращения, они рассказали, будто слышали там звуки столь прелестные, что, вероятно, какая-нибудь другая богиня, более кроткая, чем Сива, выбрала этот остров своим местопребыванием. Молодые рыбаки прибавляли к этому рассказу, что они видели, как женская фигура, необычайной привлекательности, проскользнула и исчезла между деревьями, роскошно отеняющими скалы; с точки зрения индусского благочестия, они, не колеблясь, признали это очаровательное видение воплощением Вишну, в наиболее привлекательной форме, в какой он когда-либо являлся, по крайней мере, сравнительно с воплощением его в форме тигра.

"Обитатели островов столько-же суеверные, сколько и склонные к фантазиям, обоготворили это видение по своему. Старые святоши, обращаясь к нему мысленно, поступали согласно кровавым обрядам Сивы и Гари и произносили много страшных обетов над своими четками, причем, для придания обетам большей силы, прокалывали себе руки острым тростником и, по мере того, как говорили, покрывали каждую из бус кровью. Молодые женщины подплывали на своих легких челноках к острову призраков настолько близко, насколько позволяла им смелость, давали обеты Камдео {Купидон индийской мифологии.} и спускали маленькие кораблики, облитые воском и наполненные цветами, к берегам острова, надеясь, что их любимое божество изберет его своим местопребыванием. И молодые люди, по крайней мере, влюбленные и любившие музыку, близко подплывали к острову и просили бога Кришну {Индийский Аполлон.} освятить его своим присутствием; не зная, какую жертву должны они принести божеству, они пели свои дикия песни, поднявшись на мачту лодки и, под конец, бросали восковую фигуру, имевшую нечто в роде лиры в своей руке, к берегам пустынного острова.

"Втечение многих ночей можно было видеть, как на потемневшем море скользили одна за другой, подобно звездам, восходящим из пучины, лодки с зажженными бумажными фонариками и жертвами из цветов и плодов, которые боязливыми руками оставлялись на песке, а более смелыми привешивались в тростниковых корзинках к скалам; простодушные островитяне чувствовали, что к этому добровольному смирению примешивается какое-то радостное и благочестивое ощущение. Было замечено, однако, что поклонники выносили весьма различное впечатление от предмета их почитания. Женщины, сжимая не двигавшияся весла, затаив дыхание, с восхищением прислушивались к мелодическим звукам, доносившимся с острова; когда эти звуки прекращались, оне уезжали, продолжая даже в своих хижинах повторять эти "небесные песни", для которых на их языке не было подходящих звуков. Мужчины останавливались, по-долго не шевеля веслами, надеясь увидеть хотя мельком женский образ, который блуждал здесь, судя по рассказам рыбаков; когда ожидания их не сбывались, они с грустью возвращались домой.

"Постепенно остров утрачивал свой зловещий характер; правда, некоторые старые святоши перебирали свои запятнанные кровью четки, толковали о Сиве и Гари, держали зажженные лучинки в своих опаленных руках, втыкали острые куски железа, купленные или украденные у матросов европейских кораблей, в самые мясистые и чувствительные части своего тела; и, кроме того, говорили о своем намерении повеситься на деревьях вниз головою, пока не будут съедены насекомыми, испечены солнцем или охвачены безумием. Хотя все это не могло не оказывать некоторого действия, но, тем не менее, молодежь шла своей дорогой: девушки приносили свои гирлянды в жертву Камдео, а юноши обращались с молитвами к Кришну. Тогда, наконец, святоши, в отчаянии, дали обет посетить этот проклятый остров, заставлявший всех терять разсудок, и определить, как распознать и умилостивить неизвестное божество; они должны были решить - могут-ли цветы, плоды, любовные обеты и трепетания молодых сердец заменить правоверные и узаконенные жертвы, в виде ногтей, вростающих в руки, пока они пройдут насквозь, и веревочных заволок в боках, на концах которых изуверы плясали, пока лопались веревки, или их терпение. Одним словом, они решились узнать, что это было за божество, которое не требовало мучений от своих поклонников, - и они выполнили это решение способом, достойным их цели.

"Сто сорок человеческих существ, искалеченных суровостью их религии, неспособных управлять парусом или веслом, отправились на лодке, чтобы достигнуть того, что они называли проклятым островом. Туземцы, упоенные верою в их святость, разделись до нага, чтобы толкать их лодку, пока могли доставать до дна, и затем, воздав им свои отправились в путь. Последствия не трудно угадать; лодка вскоре наполнилась водой и затонула, и экипаж её погиб, не испустив ни одного звука сожаления, за исключением того, что им не пришлось накормить собою аллигаторов в священных водах Ганга, или, по крайней мере, испустить дух в тени куполов священного города Бенареса, при чем, и в том, и в другом случае, спасение их было-бы несомненным.

"Это обстоятельство, повидимому, столь несчастливое, оказало благоприятное действие на распространение нового верования. Древняя система с каждым днем более и более теряла почву. Руки, вместо того, чтобы обжигать их над огнем, употреблялись только для собирания цветов. Гвозди (которыми святоши имели обыкновение унизывать себя) упали в цене; человек мог спокойно сидеть, с такой-же чистой совестью, как еслибы ноги его были усажены несколькими десятками гвоздей. С другой стороны, плоды ежедневно разсыпались по берегам любимого острова, а на скалах его цвели цветы со всею ослепительной роскошью красок, какою флора Востока любит облекать себя. Там находилась та блестящая и гордая лилия, до наших дней подтверждающая сравнение между нею и Соломоном, который, во всей своей славе, не одевался подобно этой лилии. Там была роза, распускавшая свои райские лепестки, и ярко-красный цветок шелкового дерева, о каком один английский путешественник говорит с восторгом, что он радует глаз своей "массой растительного великолепия", с которой ничто не может сравниться. Женщины, дававшия обеты, под конец, начали подражать некоторым из этих звуков и музыкальных мелодий, которые, казалось, каждое дуновение ветра с возрастающей музыкальной силой доносило до их ушей, когда оне скользили на своих лодках вокруг этого очарованного острова.

"Наконец, произошло обстоятельство, определившее вне сомнения святость самого острова и его обитателей. Молодой индус, напрасно предлагавший своей возлюбленной мистический букет, в котором распределение цветов должно служить выражением любви, отправился на своей лодке к острову, чтобы узнать свою судьбу от его предполагаемой обитательницы. Когда он плыл туда, он сочинил песню, в которой говорилось, что его возлюбленная отвергала его, как-будто он был пария, между тем, как он продолжал-бы любить ее, еслибы исходил даже из головы Брамы. Там говорилось еще, что кожа её глаже, чем мраморные ступени, по которым спускаются к бассейну раджи, и что в глазах её больше блеска, чем в тех, какие предприимчивые чужеземцы видали сквозь отверстия вышитого пурдаха {Завеса, за которою скрываются женщины.} набоба, - что она казалась ему выше черной пагоды Джагернаута и блестящее трезубца храма Магадевы, когда он сверкает в лучах месяца. И пагода, и трезубец были видны ему на берегу, когда он плыл в мягкой и сияющей тишине индийской ночи, и потому неудивительно, что то и другое нашло место в его песне. Под конец, он обещал, что, если девушка будет благосклонна к его исканиям, он выстроит ей хижину, возвышающуюся на четыре фута над землею, чтобы не подвергаться опасности от змей, что над жилищем её будет простираться тень ветвей тамаринда, и что, во время её сна, он будет отгонять от нея москитов опахалом, сделанным из листьев первых цветов, какие она приняла, как выражение его страсти.

"Случилось так, что в ту же ночь молодая женщина, сдержанность которой происходила вовсе не от равнодушия, - в сопровождении двух подруг, подплывала на своей лодке к тому-же месту, желая убедиться - искренни-ли обещания её возлюбленного. Оне подъехали к острову в одно и то-же время; хотя тогда были сумерки, и суеверие этих робких существ придавало более темный оттенок окружавшим их теням, оне решились пристать к берегу. Неся корзины цветов в трепетных руках, оне направились к развалинам пагоды, чтобы повесить их там, где, как предполагалось, новая богиня избрала свое местопребывание. Оне подвигались с некоторыми затруднениями через густые поросли цветов, разросшихся на воле в необрабатываемой почве, побаиваясь, что на каждом шагу тигр может прыгнуть на них, - пока не вспомнили, что эти животные избирают обыкновенно своим убежищем большие заросли и редко таятся между цветами. Еще меньше можно было опасаться аллигаторов в узких ручейках, которые оне могли переходить, не замочив щиколодок в их чистой воде. Тамаринды, кокосовые деревья и пальмы роняли свои цветы, испускали благоухания и помахивали своими листьями над головою дрожащей поклонницы, когда она приблизилась к развалинам пагоды. Это было массивное четвероугольное строение, воздвигнутое среди скал, которые, по прихоти природы, нередко замечающейся на индийских островах, занимали средину острова и казались последствием какого-то вулканического извержения. Землетрясение, ниспровергнувшее здание, смешало скалы и развалины в безформенную массу, которая, казалось, одинаково служила доказательством безсилия искусства и природы, будучи повержена здесь силою, которая могла создать и могла уничтожить и то, и другое. Здесь были колонны, исписанные странными письменами, нагроможденные среди камней, на которых были только следы какой-то страшной насильственной деятельности природы, повидимому, говорившие: "Смертные, вы пишете ваши буквы резцом, а я мои иероглифы пишу огнем." Там были разрушенные каменные столбы, вырезанные в виде змей, на которых некогда возседал безобразный идол Сивы; и тут-же, близко около них, роза прорывалась из земли, наполнявшей щели скалы, как-будто природа проповедывала здесь более мягкую религию и посылала свой любимый цветок, в виде вестника этой религии, своим детям. Сам идол упал и валялся в обломках. Ужасный рот, в который прежде вкладывались человеческия сердца, все еще виднелся там, но теперь красивые павлины, с их радужными хвостами и изогнутыми шеями, кормили своих птенцов среди ветвей тамаринда, свешивавшихся над почерневшими обломками. Молодые женщины шли вперед уже с меньшим страхом, потому что ни зрению, ни слуху их ничто не внушало боязни, сопровождающей приближение к местопребыванию божества: все было спокойно, тихо и темно. Ноги их ступали с невольною легкостью, когда оне подходили к этим развалинам, соединявшим в себе разрушающую силу природы с такою-же силою человеческих страстей, пожалуй, еще более кровавых и диких, чем первая. Около развалин некогда находился бассейн, как всегда бывает вблизи пагод, для освежения и для очищения; по ступени его были поломаны, и вода в нем застоялась. Молодые индусски, однако, взяли оттуда несколько капель, обратились мысленно к богине острова и приблизились к единственной уцелевшей арке. Фасад здания был построен из камня, но внутренность его была высечена в скале, напоминая, до известной степени, своими углубленными частями, храм на острове Элефанты. Там были чудовищные фигуры, изваянные из камня, из которых одне прилегали к скале, а другия отделялись от нея; те и другия хмурились своими безформенными, гигантскими, безобразными лицами и являлись суеверному глазу ужасными представителями "каменных богов".

"Две молодые почитательницы богини, отличавшияся безстрашием, выступили вперед и исполнили нечто в роде дикого танца, в виду развалин древних богов, как оне называли их, и просили (насколько могли) новую обитательницу острова оказаться благосклонной к обетам их подруги. Та подошла, чтобы обвить гирляндой из цветов поломанные остатки идола, полуискаженные, полускрытые среди обломков камня, заглушенные тою богатою растительностью, которая в восточных странах как будто возвещает вечное торжество природы среди развалин искусства. Каждый год возобновляется роза, но какой год увидит возстановление пирамиды? Когда молодая нндусска вешала свою гирлянду на безформенный камень, какой-то голос прошептал: "Там есть увядший цветок".

"Да, есть, есть, - ответила почитательница богини, - и этот увядший цветок - эмблема моего сердца. Я взлелеяла множество роз, но допустила увянуть одну из них, которая была для меня дороже всех в моей гирлянде. Оживишь-ли ты ее для меня, безвестная богиня, чтобы моя гирлянда стала достойной твоего алтаря?

"Оживишь-ли ты " - сказал влюбленный юноша, появляясь из-за обломков скал и развалин, скрывавших его, откуда он произнес свое изречение оракула и прислушивался с восторгом к эмблематическому, но понятному, языку своей возлюбленной. - "Оживишь-ли ты эту розу?" - спросил он, в торжестве своей любви, прижимая ее к сердцу.

указывая дрожащей рукой на фигуру, появившуюся в этот миг в перспективе безпорядочной груды камней. Её возлюбленный, встревоженный криком её, приблизился, чтобы защитить ее в своих объятиях, когда глаза его упали на предмет, поразивший ее, и он приник лицом к земле в немом обожании.

Одежда её (насколько они могли заметить) состояла из цветов, роскошные краски и фантастическое сочетание которых вполне согласовались с павлиньими перьями, вплетенными между ними; все вместе это имело вид облекавшого ее опахала из перьев, вполне соответствовавшого "богине острова". Её длинные волосы, никогда не виданного ими золотисто-каштанового цвета, ниспадали до её ног и были причудливо перевиты такими-же цветами и перьями, какие составляли её наряд. На голове её был венок из раковин, нигде неизвестного цвета и блеска, за исключением индийских морей - пурпурного и зеленого, соперничавших с аметистом и изумрудом. На её белом, обнаженном плече сидел клёст, и вокруг её шеи висело ожерелье из ниц этой птицы, похожих на жемчуг, столь чистых и прозрачных, что первые властелины Европы отдали-бы за нить свои богатейшия жемчужные ожерелья. Её руки и ноги были совершенно обнажены, и поступь её имела божественную быстроту и легкость, так-же действовавшую на воображение индусов, как и необычайный цвет её кожи и волос. Молодые влюбленные пали в благоговейном страхе перед видением, когда оно прошло перед их глазами. Когда они лежали ниц, очаровательный звук коснулся их слуха. Прекрасное видение что-то говорило по языка этих слов они не понимали; это подтвердило их уверешюсть, что это был язык богов, и они вновь распростерлись перед богинею. В эту минуту клёст, спрыгнув с её плеча, порхая, подлетел к ним. "Он отправляется на поиски огненных мух для освещения своего гнезда", {Светящияся мухи часто встречаются в гнезде клёста, и потому индусы думают, что он освещает ими свое гнездо. Гораздо вероятнее, что мухи служат пищею для его птенцов.} сказали индусы друг другу. Но птичка, с проницательностью, свойственной её породе, понимая и разделяя предпочтение прекрасного существа, которому она принадлежала, к свежим цветам, ежедневно украшавшим его, подлетела к увядшей розе в гирлянде молодой индусски и, схватив цветок своим тонким клювом, положила его к её ногам. Предвещание было благоприятно истолковано влюбленными, и, склонившись еще раз к земле, они направились обратно к своему острову, но уже не в отдельных челноках. Влюбленный юноша управлял лодкой своей возлюбленной, которая сидела рядом с ним в молчании, а молодые девушки, сопровождавшия их, пели песни в похвалу белой