Мельмот-Скиталец.
Том II.
Глава XV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мельмот-Скиталец. Том II. Глава XV (старая орфография)

ГЛАВА XV.

"Единственная прекрасная обитательница острова, хотя и встревоженная появлением своих поклонников, вскоре возвратила себе спокойствие. Она не могла испытывать страха, потому что ничего в том мире, где она жила, не выказывало ей враждебности. Солнце и тень, цветы и листва, тамаринды и смоковницы, поддерживавшия её очаровательное существование, вода, которую она пила, любуясь на прекрасное существо, казалось, утолявшее свою жажду вместе с нею, павлины, распускавшие свои роскошные, блестящия перья в ту минуту, когда она взглядывала на них, и клёст, сидевший на её плече или руке, когда она прогуливалась, и отзывавшийся на её нежный голос таким-же нежным чириканьем, - все это были её друзья, и она никого не знала, кроме них.

"Человеческия фигуры, от времени до времени приближавшияся к острову, доставляли ей некоторое волнение, но в нем было скорее любопытство, чем тревога; их приемы так явно выражали почтительность и кротость, приношения цветов, которые она любила, были так приятны, и эти посещения так безмолвны и мирны, что она не имела ничего против них и удивлялась только, когда эти люди уезжали, как они могут безопасно двигаться по воде; она удивлялась еще, как могли существа, столь темные и с такими непривлекательными чертами, явлений в климате, где она жила, лишала их всего ужасного в глазах той, которая привыкла к ним, как к перемене дня и ночи, которая не могла вспомнить ни одного страшного впечатления последней и, кроме того, никогда не слыхала о каком-либо ужасе из уст , - что, быть может, составляет первую причину страха для многих умов. Боли она никогда не чувствовала, о смерти не имела понятия, - каким-же образом могла она ознакомиться со страхом?

"Когда северозападный ветер посещал остров, со всеми своими ужасными спутниками - полуденным мраком, облаками удушающей пыли и громом, подобным трубе последняго суда, она стояла среди лиственных колоннад бананового дерева, не сознавая угрожавшей ей опасности, наблюдая, как птицы свертывали крылышки и подгибали головки, а обезьяны, с забавным страхом, перепрыгивали с ветки на ветку, вместе со своими детенышами. Когда молния поражала дерево, она смотрела на это, как смотрит дитя на фейерверк, пущенный для его удовольствия, но на следующий день она плакала, видя, что листья более уже не станут расти на обожженном стволе. Когда дождь падал потоками, развалины пагоды доставляли ей приют; она сидела там, прислушиваясь к стремительному движению могучих вод и к ропоту возмущенной пучины, пока душа её не принимала окраски мрачного и великолепного зрелища, окружавшого ее; тогда она воображала себя поверженной на землю вместе с ливнем, унесенной, подобно листку, вниз водопадом, поглощенной глубинами океана, вновь поднимающейся к свету на хребте громадной волны, как будто ее несет на своей спине кит, оглушенной ревом, теряющей сознание от этого стремительного движения, - пока, наконец, к удовольствию этой игры воображения не примешивался ужас. Так жила она, как цветок, среди солнца и бури, расцветая в солнечном свете, склоняясь перед ливнем, заимствуя элементы своего нежного и дикого существования от того и от другой. Повидимому, влияния обоих приятно смешивались для нея, как будто она была существом, которое природа любила, даже и в своем гневном настроении, и поручала буре заботиться о ней и потому щадить ковчег её невинности, когда он носился по водам. Это существование блаженства, полудействительного, полувоображаемого, но не заключавшого в себе ни мысли, ни страсти, продолжалось до семнадцатого года прекрасного и кроткого создания, когда случилось обстоятельство, навеки изменившее его характер.

"Вечером того дня, когда уехали индусы, Иммали, как ее называли поклонники, стояла на берегу, как вдруг к ней приблизилось человеческое существо, не похожее ни на одно из тех, какие она видала до тех пор. Его лицо и руки, своим цветом, напоминали более её собственные, чем те, какие она привыкла видеть, но его одежда (европейского типа), своею четвероугольною неуклюжестью, безформенностью и некрасивым выступом у поясницы (такова была мода 1680 года), вызвала в ней смешанное ощущение смешного, противного и удивительного, что в её прекрасных чертах выразилось только улыбкой, врожденной её лицу, не отступавшей даже перед удивлением.

"Незнакомец приблизился, и прелестное видение приблизилось к нему, но не так, как европейская женщина, с низкими и грациозными поклонами, еще менее, как индусская девушка со своими униженными приветствиями, но как молодая нимфа - оживленная, скромная, доверчивая и боязливая, умеющая все это выразить в одном движении. Она поднялась с песчаного берега, на котором сидела, подбежала к любимому дереву, вернулась опять, со стражей из павлинов, распускавших свои великолепные хвосты с какой-то инстинктивной силой, точно чувствуя опасность, угрожавшую их покровительнице, и радостным хлопаньем в ладоши как-будто приглашала их разделить удовольствие, доставляемое ей етком, е.

"Незнакомец подошел еще ближе и, к крайнему удивлению Иммали, обратился к ней на языке, несколько слов которого она с детства сохранила в памяти, напрасно пытаясь заставить своих павлинов, попугаев и клестов откликаться ей соответствующими звуками. Но запас её слов, от недостатка упражнения, сделался столь ограниченным, что ей приятно было слышать даже непонятные звуки то то-же языка, произносимые человеческими устами. Когда он сказал, следуя обычаю того времени: "Как поживаете вы, прекрасная девушка?" - она ответила". - "Бог создал меня", словами христианского катихизиса, заученного еще её детскими устами.

"Бог никогда не создавал более прекрасного творения, - проговорил он, взяв ее за руку и устремив на нее глаза, которые до сих пор еще горят в орбитах этого величайшого обманщика.

"О нет! - ответила Иммали, - Он создал многое гораздо прекраснее. Роза румянее меня, пальмовое дерево выше, волна голубее, - но все они меняются, а я не меняюсь. Я становлюсь все сильнее и выше, тогда как роза увядает два раза в год, и скала расщепляется на мелкия части, когда сотрясается земля, и волны бьются в своей ярости, пока не примут серого цвета, вовсе непохожого на прекрасный голубой цвет, какой у них бывает, когда по ним скользит месяц и посылает отраженные лучи, ласкающие мои ноги, когда я стою на мягком песке. Каждую ночь я старалась поймать их, но они ломались у меня в руке в ту минуту, когда я погружала ее в воду.

"А звезды вам удавалось поймать? - спросил незнакомец, улыбаясь.

"Нет, ответило невинное существо; звезды - цветы неба, а лучи месяца - их сучья и ветки; как оне ни блестящи, оне цветут только ночью, - и я больше люблю цветы, которые могу собирать и вплетать в свои волосы. Когда я, порою, целую ночь упрашивала звезду сойти ко мне, она слушалась меня и опускалась, соскакивая вниз, как павлин со своего гнезда, но часто, играя со мной, пряталась среди манговых и тамариндовых деревьев, куда она падала; хотя я искала ее до тех пор, пока месяц бледнел и уставал светить мне, я никогда не могла найти её. Но откуда вы пришли? На вас нет чешуи, и вы не безгласны, как те существа, которые ростут в водах и показывают свои странные формы, когда я сижу на берегу, при солнечном закате; вы - не красного цвета и не маленького роста, как те, которые приезжают ко мне из других миров в домиках, могущих держаться на воде с помощью ног, погруженных в нее. Откуда вы пришли? Вы не так блестите, как звезды, живущия в голубом море надо мною, и не так безобразны, как существа, прыгающия в более темном море у моих ног. Где вы выросли, и как вы сюда попали? На песке не видно никакого челнока, а раковины, хотя оне и легко носят по водам живущих в них рыб, не могли бы поднять даже и меня. Когда я опиралась ногою на их иззубренный пурпурный край, оне погружались в песок.

"Прекрасное создание, - ответил незнакомец, - я пришел оттуда, где - тысячи подобных мне.

-- "Это невозможно, - возразила Иммали: - я живу здесь одна и везде должна быть то же, что и здесь.

"Однако, то, что я вам говорю, вполне верно, - сказал незнакомец.

"Иммали остановилась на одну минуту, как будто выказывая первое усилие мысли, что было трудно для существа, жизнь которого состояла из счастливых вдохновений и безсознательных инстинктов, - и затем воскликнула:

"Вероятно, мы оба выросли в мире голосов, то, что вы говорите, я понимаю лучше, чем щебетание клеста, или крик павлина. Сколько отрады должно быть в том мире, где все говорят; чего бы я не дала, чтобы мои розы росли в том мире, где можно слышать отклик на свои слова.

"В эту минуту незнакомец выразил знаками, что он голоден; Иммали тотчас-же поняла это и сказала ему, чтобы он следовал за нею туда, где тамаринды и смоковницы разсыпали свои плоды, где ручей был так чист, что можно было пересчитать пурпурные раковины на его дне, и где она могла зачерпнуть для него кокосовой скорлупой холодную воду, протекавшую в тени мангового дерева. Пока они шли туда, она сообщила ему все сведения о себе, какие были возможны для нея.

уже много роз, увядавших на своих стебельках; хотя вслед за ними являлось много других, но она любила их меньше первых, которые были гораздо больше и ярче. На самом деле, в последнее время все стало меньше: теперь она могла уже доставать плод, тогда как прежде должна была ждать, пока он упадет на землю; но воды стало больше, потому что прежде она могла пить, стоя на коленях, а теперь могла зачерпнуть воду кокосовой скорлупой. Под конец, она прибавила, что она была гораздо старше месяца, потому что она видела, как он убывал, пока не становился тусклее, чем свет огненной мухи; и месяц, который им светил теперь, также будет на ущербе, и преемник его будет так мал, что его нельзя будет назвать именем, каким она называла первого - "солнце ночи".

"Но каким образом, - спросил ее спутник, - можете вы говорить на языке, которому не могли выучиться от ваших клестов и павлинов?

"Я вам разскажу это", - ответила Иммали с торжественным видом, которому её красота и невинность придавали что-то забавное и внушительное, и в котором она обнаружила некоторую склонность к мистификации, отличающую её прелестный пол, - "сюда прилетал ко мне дух из мира голосов и нашептывал мне звуки, каких я никогда не забывала, задолго до моего рождения".

-- "Возможно ли это? - спросил незнакомец.

"О да, задолго до того, как я могла собирать плоды смоковниц или черпать воду рукою; это должно было быть до моего рождения. Когда я родилась, я была не выше розы, когда пыталась ее сорвать, а теперь месяц ко мне так-же близок, как к пальмовому дереву: иногда его лучи раньше падают на меня; поэтому я должна быть очень стара и очень высока.

"При этих словах незнакомец, с каким-то необъяснимым выражением, прислонился к дереву. Он смотрел на это милое и безпомощное создание, отказавшись от плодов и воды, какие она предлагала ему, взглядом, в котором в первые минуты замечалось сострадание. Но чувства незнакомца недолго оставались в области, чуждой для него; выражение его глаз вскоре заменилось полуироническим, полудемонским блеском, непонятным для Иммали.

"И вы живете здесь одна, - спросил он, - и жили в этом прекрасном месте даже без подруги?

-- "О, нет, - отвечала Иммали, у меня есть друг прекраснее всех цветов этого острова. Нельзя найти ни одного розового лепестка, падающого в воду, который был бы ярче его щек. Он живет под водою, но румянец его очень ярок. Он и целует меня, но губы его холодны; а когда я целую его, он как-будто ускользает от меня, и прекрасное лицо его разбивается на множество лиц, улыбающихся мне, как звездочки. Но хотя у него множество лиц, а у меня только одно, все-таки, одна вещь смущает меня. Я встречаю его только в одном ручье, где нет тени от деревьев, и могу видеть его только тогда, когда солнце светит ярко. Когда мне удается поймать его в ручье, я целую его, стоя на коленях; но друг мой так вырос, что иногда мне хочется, чтобы он был поменьше. Губы его стали так велики, что я должна много раз целовать его, чтобы получить от него один поцелуй.

"Это существо женщина, или мужчина - спросил незнакомец. - "Я спрашиваю, какого пола это близкое вам существо?

-- "Что эта значит? - отозвалась Иммали.

"На этот вопрос он не мог получить удовлетворительного ответа. Только по своем возвращении на следующий день, когда он вновь посетил остров, он узнал, что его предположение о друге Иммали оправдалось. Он увидал невинное и милое существо склонившимся над ручьем, отражавшим её образ, которому девушка посылала множество свободных и грациозных жестов, выражавших удовольствие симпатии. Незнакомец, втечение некоторого времени, смотрел на нее, и мысли, в которые человеку трудно было бы проникнуть, отбрасывали на минуту свои разнообразные отражения на его лицо. Эта была первая из намеченных им жертв, на которую он смотрел с упреком совести. Радость, с какою Иммали приняла его, почти возвратила человеческия чувства в сердце, давно уже отказавшейся от них. Он смотрел на нее, когда она порхала вокруг него с распростертыми руками и сияющими глазами, и вздохнул, когда она приветствовала его звуками простой мелодии, вполне подходившей к существу, знавшему до тех пор лишь музыку пения птиц и журчания вод. При всем своем неведении, она не могла, однако, не выражать удивления, что он попал на остров без всяких видимых средств сообщения. Избегая ответа на этот вопрос, он сказал:

"Иммали, я пришел из мира, совершенно непохожого на тот, где вы живете среди бездушных цветов и немыслящих птиц. Я пришел из мира, где все, так-же, как и я, думают и говорят.

"Иммали некоторое время оставалась безмолвной от удивления и удовольствия. Наконец, она воскликнула:

-- "О, как они должны любить друг друга! Даже я люблю моих птиц и мои цветы, деревья, дающия тень, и воды, журчащия для меня!

"Во всем этом мире - с улыбкой сказал незнакомец, - быть может, нет ни одного существа столь прекрасного и невинного, как вы. Это - мир страданий, преступлений и забот.

"С большим трудом можно было заставить ее понять значение этих слов; когда это, наконец, удалось, она воскликнула:

"О, если-бы я могла жить в этом мире, я всех бы сделала счастливыми!

"Это невозможно, Иммали, - отвечал незнакомец: - этот мир так велик, что понадобилась-бы вся ваша жизнь, чтобы объехать его, и вы, в одно и то-же время, могли-бы иметь дело лишь с небольшим числом страдальцев, не говоря уже о том, что уничтожить зло, от которого они терпят, недоступно для вас, как и вообще недоступно человеку.

"При этих словах, Иммали разразилась горькими слезами.

"Слабое, но милое, существо, - сказал незнакомец, - разве ваши слезы могли-бы исцелить искажения, наносимые болезнью, охладить горячий трепет измученного сердца, омыть запекшияся губы голода или, что всего труднее, погасить огонь запретной страсти?

"Иммали с испугом слушала это перечисление и могла возразить только, что, где бы она ни была, она приносила-бы цветы и солнечное сияние здоровым людям, и все они сидели-бы в тени её собственного тамаринда. Что касается болезни и смерти, она давно уже привыкла видеть, что цветы вянут и умирают прекрасной естественной смертью.

"Быть может", - прибавила она, подумав некоторое время, - "так же, как я часто замечала, что они сохраняют свой прелестный запах даже после увядания, - и то,

"Она сказала, что ничего не знает о страсти и не может предложить лекарства для болезни, которой не понимает. Она видела, что цветы увядают в известное время года, но не могла представить себе, как цветы могут уничтожать себя.

"Но разве вы никогда не замечали червяка в цветке? - спросил незнакомец с изворотливостью испорченного сердца.

"Замечала, - ответила Иммали, - но ведь червяк не родился в цветке; собственные листья цветка никогда не могут принести ему вреда.

"Это повело к спору, который, благодаря безупречной невинности Иммали, хотя и соединенной с пылким любопытством и быстрым пониманием, оказался совершенно безвредным для нея. Её игривые и беглые ответы, безпокойная своеобразность её воображения, её острое, хотя и неиспытанное, умственное оружие и, в особенности, её инстинктивный, безошибочный такт в вопросах добра и зла, составляли броню, обезоруживавшую искусителя, гораздо действительнее, чем, если-бы ему пришлось иметь дело с целой половиной европейских академиков того времени. В схоластической логике он был весьма опытен, но в этой логике сердца и природы он был "само невежество". Говорят, что "безстрашный лев" отступает перед "девой во всем величии её чистоты". Искуситель ушел мрачный, когда заметил слезы в блестящих глазах Иммали, и счел её невинную печаль неблагоприятным предзнаменованием.

"Вы плачете, Иммали?

"Да, - ответило прекрасное создание, - я всегда плачу, когда вижу, что солнце садится в облака; неужели и ты, солнце моего сердца, закатишься во мраке и не встанешь опять, не поднимешься завтра?

"С грациозной доверчивостью невинности, говоря это, она прижалась своими розовыми, прелестными губами к его руке.

"Неужели вы не придете? - продолжала она; - я уже не буду любить ни моих роз, ни моих павлинов, если вы не вернетесь, потому что они не могут говорить со мною, как говорите вы; я не могу сообщить им ни одной мысли, а от вас узнаю многия. О, я хотела-бы иметь много мыслей о мире страдания, откуда вы пришли; я верю, что вы пришли оттуда, потому что, пока я не видала вас, я никогда не чувствовала боли, которая не была-бы связана с отрадой; а теперь я испытываю одну боль, когда думаю, что вы не вернетесь.

"Я вернусь, прекрасная Иммали, сказал незнакомец, и покажу вам при моем возвращении уголок того мира, откуда я пришел, и где вы вскоре будете жить.

"Значит, я увижу вас здесь - спросила Иммали: - иначе, как-же я буду говорить мыслями?

"Да, конечно.

"Зачем вы повторяете те-же слова два раза; вашего одного слова было-бы достаточно.

"В таком случае, я скажу, "да".

"Тогда возьмите от меня эту розу, и будем вдыхать её благоухание вместе, как я говорю моему другу в источнике, когда наклоняюсь, чтобы поцеловать это;

"Возьму, - сказал незнакомец и взял цветок из букета, который Иммали держала перед ним.

"Это был увядший цветок. Он схватил его и спрятал у себя на груди.

"Как же вы пойдете через это темное море без лодки? - спросила Иммали.

"Мы еще увидимся и увидимся в мире страдания, - сказал незнакомец.

"Благодарю вас, о, благодарю, - повторила Иммали, видя, как он безстрашно погружается в воду около берега. Незнакомец ответил только:

"Мы встретимся еще раз.

"Когда он уходил, он два раза оглянулся на прекрасное и одинокое существо; остаток человеческого чувства трепетал около его сердца, - но он отбросил увядшую розу от своей груди и, на знаки рукой, какие ему делала Иммали, и её ангельскую улыбку, ответил: