Мельмот-Скиталец.
Том II.
Глава XVII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мельмот-Скиталец. Том II. Глава XVII (старая орфография)

ГЛАВА XVII.

"Посещения незнакомца были прерваны на некоторое время и, по возвращении его, они, повидимому, имели уже иную цель. Он не пытался более совращать её нравственность, направлять на ложный путь её разум или затуманивать её религиозные воззрения. Последняго предмета он уже вовсе не касался и как-будто сожалел, что затронул его раньше; ни её безпокойная жажда знания, ни ласковая настойчивость не могли извлечь от него ни одного слова об этом предмете. Зато он обильно питал ее из богатых и разнообразных запасов ума, обладавшого содержанием, видимо превосходившим запасы обычного опыта, собирающого их в отмеренных природою пределах семидесяти лет. Но это нисколько не поражало Иммали: время не существовало для нея; рассказ о вчерашнем дне, и воспоминания о прошлых веках, умещались рядом в её уме, которому факты и числа были одинаково неведомы, и который был одинаково незнаком с постепенно изменяющимися оттенками и со связным прогрессом событий.

"Они часто сидели по вечерам на берегу острова, где Иммали всегда приготовляла седалище из моха для своего посетителя, и, молча, смотрели вместе на голубое море; недавно пробужденные ум и сердце Иммали ощущали ту несостоятельность языка, какую глубокое чувство заставляет испытывать самые образованные умы, и какая для нея увеличивалась еще невинностью и неведением, а её гость, быть может, имел для своего молчания еще более основательная причины. Впрочем, это молчание часто прерывалось. Ни одно судно не проносилось в отдалении, без того, чтобы не вызвать оживленного вопроса со стороны Иммали, на который незнакомец отвечал медленно и неохотно. Познания его были обширны, разнообразны и глубоки (что скорее служило для удовольствия, чем для удовлетворения любопытства его прекрасной ученицы); начиная от индийского челнока, управляемого обнаженными туземцами, до роскошных неуклюжих и дурно руководимых судов раджей, носившихся по волнам, подобно громадным позолоченным рыбам, ныряющим с неловкой и некрасивой игривостью, и до горделивых, многолюдных кораблей Европы, двигавшихся, как боги океана, разнося плодородие и знание, открытия, искусства и блага цивилизации повсюду, где свертывались их паруса и бросались якори, - он мог рассказать ей все, описать назначение каждого корабля, чувства, характер и национальные привычки его разнообразных обитателей, и увеличить её познания в такой степени, в какой книги никогда не могли-бы сделать того. Словесное общение всегда бывает самой живой и впечатлительной средой, и человеческия уста имеют преимущественное право служить первыми истолкователями в обучении и любви.

"Быть может, это необыкновенное существо, по отношению к которому законы смерти и естественные чувства, повидимому, одинаково не имели силы, испытывало в обществе Иммали нечто в роде грустного, ничем не стесняемого отдыха, от неустанных преследований судьбы. Мы не знаем и никогда не будем знать, какие ощущения её невинная и безпомощная красота вызывала в нем, но их свидания привели к тому, что он перестал смотреть на нее, как на свою жертву; сидя рядом с нею, прислушиваясь к её вопросам, или отвечая на них, он, казалось, наслаждался немногими светлыми промежутками своего тягостного существования. Разлучившись с нею, он вернулся в мир, чтобы мучить и искушать в доме умалишенных англичанина Стентона, который бился на своей соломе.

друг против друга, когда союз наш неразрывен?

чтобы разъяснить свою собственную необычайную историю.

"Когда он отлучался от нея, цели его были те-же, какие я уже описал, но, пока он находился с нею, оне как-будто оставались без исполнения; он часто смотрел на нее глазами, дикий и свирепый блеск, которых погашался росой, какую он поспешно отирал, и смотрел на нее опять. Пока он сидел около нея, на собранных для него цветах, пока смотрел на эти робкия и розовые губы, ожидавшия его знака, чтобы заговорить, подобно цветочным почкам, не осмеливающимся распуститься, если солнце не взглянет на них; пока он слушал звуки, исходившие из этих губ, которые, как он чувствовал, невозможно было-бы осквернить, как нельзя соловья научить кощунству, - он опускался на землю около нея, проводил рукою по своему бледному лбу, отирал с него холодные капли и думал, на минуту, что он не был Каином нравственного мира, что клеймо стерто с него, по крайней мере, на этот миг. Обычный, непроходящий мрак его души вскоре возвращался вновь, Он опять чувствовал, что его грызет червь, никогда неумирающий, и палит огонь, который никогда не угаснет. Он обращал роковой блеск своих глаз на единственное существо, не боявшееся их выражения, потому что невинность соединяется с безстрашием. Он пристально смотрел на нее, между тем как сердце его сжималось от ярости, отчаяния и сожаления; когда он смотрел на доверчивую и примиряющую улыбку, с какою это нежное создание встречало взгляд, который мог-бы сжечь сердце самого смелого человека, - подобно Семеле, смотрящей с мольбой на молнию, готовую поразить ее, - влага человечности туманила их гордый блеск, когда смягченные лучи его падали на девушку. Злобно отвращаясь в сторону, он бросал взгляд на океан, как-бы отыскивая в его жизни материал для огня, сжигавшого его внутренности. Океан, который лежал перед ними, спокойный и светлый, никогда не отражал двух более различных лиц, или не внушал более противоположных чувств двум сердцам. На Иммали он дышал тою глубокою, прелестною мечтательностью, какую формы природы, соединяющия в себе спокойствие и глубину, вливают в души, пользующияся, благодаря своей невинности, правом чистого и исключительного наслаждения природой. Только безпорочные и непредубежденные умы действительно наслаждаются землею, океаном и небом. При нашем первом проступке, природа изгоняет нас, как изгнала навеки из своего рая наших первых прародителей.

"В уме незнакомца это зрелище вызывало иные, тяжелые картины. Он смотрел на него, как тигр смотрит на лес, изобилующий добычей; на океане могли быть бури и кораблекрушения, или, если стихии упорно сохраняли свое спокойствие, разукрашенная и раззолоченная яхта, в которой раджа и красивые женщины его гарема вдыхали свежесть моря, под балдахинами из шелка и золота, могла быть перевернута неискусными гребцами, и их погружение в воду, борьба и предсмертная агония, среди улыбки и красоты спокойного океана, породили-бы один из тех контрастов, которые радовали его свирепую душу. Еслибы он и этого удовольствия был лишен, он мог-бы следить за судами, как они проплывали мимо, и, от легкой шлюпки до огромного торгового корабля, мог знать с уверенностью, что каждый из них везет свой груз горя и преступления? Там проходили европейския корабли, полные страстей и преступлений другого мира, его ненасытной алчности, нераскаянной жестокости, его образованности, одинаково возбуждавших и направлявших дурные страсти, и его утонченности, порождающей лишь более изобретательную снисходительность и более систематизированный порок. Он видел, как они приближаются, чтобы торговать "золотом, серебром и человеческими душами", чтобы хватать с неустанною хищностью драгоценные камни и дорогия произведения этих роскошных стран и отказывать их жителям в рисе, поддерживающем их безобидное существование, - чтобы давать полную волю своим преступлениям, своей безнравственности и, опустошив страну и ограбив туземцев, уехать, оставив позади себя голод, отчаяние и проклятия, - и все это для того, чтобы привезти с собой в Европу разрушенное здоровье, воспламененные страсти и совесть, не позволяющую им гасить свет в своей спальне.

"Таковы были предметы, какие он наблюдал. Однажды вечером, осыпаемый непрестанными вопросами Иммали о мирах, куда корабли спешили, или откуда они возвращались, он описал ей этот мир по своему, в духе насмешки, злобы и невыносимой горечи. Это была смесь дьявольской едкости, жестокой иронии и страшной правды. Иммали, слушавшая его с невинным любопытством, часто прерывала это безпощадное описание криками удивления, печали и ужаса.

"Они идут, - говорил он, указывая на европейские корабли, - из того мира, где единственное занятие жителей состоит в том, чтобы увеличивать свои страдания и страдания других до последней степени; принимая во внимание, что они практикуются в этом деле не менее четырех тысяч лет, нельзя не признать, что они в нем достаточно опытны.

"Возможно-ли это?

"Можете судить сами. В дополнение к этому интересному состоянию, все они были одарены с самого начала несовершенной организацией и дурными страстями; чтобы не быть неблагодарными, они проводят жизнь в изобретении средств увеличения слабости первой и усиления горечи последних. Они не похожи на вас, Иммали, на существо, дышащее среди роз и живущее только соком плодов и другими чистыми веществами. Чтобы придать более грубости своим мыслительным способностям и более пламенности своим страстям, они пожирают животных и, портя растения, извлекают из них напиток, который, не утоляя жажды, имеет способность угашать разум, распалять страсти и сокращать жизнь, что, впрочем, может считаться лучшим его результатом, так как жизнь, при таких обстоятельствах, бывает счастливою единственно при своей краткости.

"Иммали вздрогнула при упоминании о животной пище, как вздрогнул-бы утонченный европеец при упоминании о пире людоедов; слезы дрожали на её прекрасных глазах, когда она задумчиво обратила их на своих павлинов с выражением, заставившим незнакомца улыбнуться.

"Некоторые, - продолжал он в виде утешения, - имеют вкусы менее испорченные: они удовлетворяют потребность в пище мясом подобных себе; так как человеческая жизнь всегда несчастна, чего нельзя сказать о жизни животных (за исключением стихийных причин), это можно считать самым гуманным и полезным путем для того, чтобы одновременно удовлетворять свой аппетит и уменьшать массу человеческого страдания. Но эти люди гордятся своей изобретательностью в усилении бедственности своего положения; поэтому они оставляют тысячи человеческих существ ежегодно умирать от голода и скорби и забавляются откармливанием животных, которых, лишая жизни, они лишают единственного удовольствия, уделяемого им природой. Когда им, противоестественным питанием и вредным возбуждением, удается превратить слабость в болезнь и усиленную страсть в безумие, они выставляют на вид доказательства своего успеха с удивительным искусством и постоянством. Они не живут, подобно вам, Иммали, в прелестной независимости природы, не ложатся, как вы, на землю, и не засыпают под непокрытыми глазами неба, не ходят по одной и той же траве, до тех пор, пока ваша легкая ступня не почувствует друга в каждой травинке, на которую она ступает, они не входят в общение с цветами, в котором вы чувствуете себя и их одинаково детьми соединенной семьи природы, умея говорить друг с другом одним и тем же языком любви, - нет, для достижения их целей, свою пищу, которая сама по себе ядовита, они делают еще более вредной, благодаря вдыхаемому ими воздуху; самые образованные люди теснятся в пространстве, которое, от их дыхания и испарения их тел, становится зараженным и придает невыразимую быстроту растространению болезней и смертности. Четыре тысячи этих людей могут жить вместе в пространстве меньшем, чем самая последняя и легкая колоннада вашего молодого бананового дерева, с тою целью, без сомнения, чтобы увеличит действие испорченного воздуха, искусственного тепла, противоестественных привычек и безполезных упражнений. Последствия этих остроумных предосторожностей угадать не трудно. Самое ничтожное нездоровье немедленно превращается в заразительную болезнь, а во время опустошений заразы, порождаемой этими обычаями, до десяти тысяч жизней составляют ежедневную жертву обыкновению жить в городах.

"Но они умирают на руках тех, кого любят, - сказала Иммали, у которой брызнули слезы от его рассказа: - разве это не лучше жизни в одиночестве, какою была моя жизнь, пока я не увидала вас?

"Незнакомец был слишком занять своим описанием, чтобы обратить внимание на её слова.

"В этих городах они находят, по их словам, безопасность и защиту, но, на самом деле, они видят в них единственную цель, которой посвящено их существование - увеличение несчастий его всевозможного рода утонченностью. Так, например, живущие в бедности, незнающей противоположного ей состояния и не мучимой неисполнимыми желаниями, едва-ли могут чувствовать ее: страдание становится привычным для них, и они завидуют другим не более, чем летучая мышь, забивающаяся в слепом отупении в расщелину скалы, чувствует зависть к положению бабочки, которая упивается росой и купается в венчике каждого цветка. Но люди

"Здесь незнакомцу пришлось употребить невероятные усилия, чтобы объяснить Иммали, каким образом могло произойти неравное распределение средств к существованию; когда ему это удалось, она продолжала повторять, держа белый палец на розовых губах и ударяя маленькой ногой по мху, с какой-то досадливой тревогой:

"Почему-же у одних бывает больше, чем они могут съесть, тогда как другие голодают?

"Это, - продолжал незнакомец, - высшая утонченность в искусстве мучений, в котором эти люди так опытны; она заключается в том, чтобы рядом с нищетою являлось изобилие, чтобы заставлять несчастного, умирающого с голоду, слушать шум великолепных экипажей, потрясающих его хижину, когда они проезжают мимо, но не доставляющих ему никакого облегчения, - чтобы заставлять умирающого страдальца чувствовать, что жизнь его могла-бы быть продолжена одной каплей напитка, который, поглощаемый в избытке, вызывает только болезни и безумие, подкапывая в корне жизнь потребителей его; совершая все это, они стремятся к своей главной цели и вполне достигают её. Разве может кто-либо быть несчастнее страдальца, сквозь лохмотья которого пробивается ледяной ветер, подобно стрелам, вонзающимся в каждую пору, у которого слезы замерзают прежде, чем упадут, душа которого так-же темна, как ночное небо, доставляющее ему единственный кров, слизистые и клейкия губы которого не в силах принять пищу, какой требует голод, сжигающий, как раскаленный уголь, его внутренности? Разве может быть большее несчастие, как, среди ужасов бездомной зимы, предпочитать её пустынность пустынности логовища, называемого домом, где нет ни пищи, ни света, где на завывание бури откликаются свирепые крики голода и где приходится натыкаться на тела детей, валяющихся на голом полу, не для отдыха, а от отчаяния?

"Содрогание Иммали было её единственным ответом (хотя многия части этого описания были ей не вполне понятны).

"И этого еще мало, - продолжал незнакомец, усиливая картину в её глазах: - пусть, не зная куда идти, несчастный придет к воротам изобилия и роскоши, пусть он почувствует, что довольство и веселье только одной стеной отделяются от него, и, между тем, так далеки, как будто находятся в ином мире. Пусть он почувствует, что тогда как его мир мрачен и холоден, глаза находящихся за этой стеной меркнут от яркого света и руки, ослабленные искуственным теплом, просят свежого дуновения от опахал; пусть он почувствует, что на каждый стон его там отзываются песней или смехом, - и пусть он умрет на ступенях роскошного дома, и последнее мучительное сознание его будет отягчено мыслью, что цены сотой части роскошных вещей, остающихся без употребления, перед глазами равнодушной красоты и пресыщенного эпикуреизма, было-бы достаточно для продления его существования, тогда как их существование отравляется этими вещами, - пусть он умрет от нужды на пороге пиршественной залы, - и тогда подивитесь вместе со мною изобретательности, выражающейся в этой новой комбинации несчастия. Изобретательная деятельность людей этого мира, в умножении бедствия, неистощимо плодотворна. Не довольствуясь болезнями и голодом, безплодием земли и бурями воздуха, они еще придумали законы и браки, властителей и собирателей податей, войны и празднества и всевозможные способы искусственного увеличения бедности, непонятные для вас.

"Иммали, оглушенная этим потоком слов, неясных для нея, напрасно просила последовательного истолкования их. Демон его нечеловеческой мизантропии теперь вполне овладел им, и даже звуки голоса, столь же приятного, как звуки Давидовой арфы, не имели-бы силы изгнать злого духа. Он продолжал метать свои молнии и стрелы, говоря:

"Разве я отступаю, от истины? Эти люди {При посредстве критического приема, столько-же ложного, сколько и несправедливого, дурные чувства злобных людей (от бреда Бертрама до богохульств Кардонно) выставлялись, как принадлежащие мне рода.} создали себе владык, т. е. существ, каких они добровольно облекли правом извлечения посредством податей всякого богатства, какое пороки оставили богачам, а нужда оставила бедным, пока это разорение не вызовет проклятий от замка до хижины, - и все это для подержания нескольких избалованных любимцев, которые, в карете с шелковыми вожжами, давят распростирающийся перед ними народ. Иногда утомленные однообразием постоянного пользования благами, которое нельзя сравнить даже с однообразием страдания (так как последнему свойственно, по крайней мере, возбуждение надежды, в чем первому отказано навсегда), они забавляются войнами, т. е. собирают возможно большее число человеческих существ, какое только можно нанять за деньги для этой цели, чтобы перерезывать горло меньшему, равному или большему числу других существ, нанятых тем-же способом и для той-же цели. Эти существа не имеют ни малейшей причины враждовать между собою: они не знают, они никогда не видали друг друга. Быть может, они могли бы, при других обстоятельствах, пожелать добра друг другу, насколько это дозволяется человеческим озлоблением, но с той минуты, как их нанимают для узаконенного избиения других, ненависть становится их долгом, и убийство их отрадой. Человек, неохотно уничтожающий пресмыкающееся, ползущее на его дороге, вооружается металлическим оружием, изготовленным с целью разрушения, и радуется, видя его запятнанным кровью существа, за жизнь и счастье которого он, при других обстоятельствах, не пожалел-бы своей жизни и благосостояния. Привычка искусственно отягчать несчастие других так сильна, что, в некоторых случаях, после взрыва корабля в морской битве (здесь потребовалось для Иммали длинное объяснение, от которого мы освобождаем читателя), люди этого мира бросались в воду, чтобы спасти, с опасностью собственной жизни, жизнь тех, с кем они схватывались за минуту перед тем среди огня и крови, и кого, хотя они и готовы были пожертвовать ими своим страстям, их гордость не позволяла им предать в жертву стихиям.

"О, это прекрасно, это удивительно, - сказала Иммали, всплеснув своими белыми руками: - я готова перенести все, о чем вы говорили, чтобы видеть такое зрелище.

"Ея улыбка невинного удовольствия, внезапный взрыв её возвышенного чувства, оказали обычное действие на незнакомца, еще более сгустив тень на его лице и усилив презрительное движение в его верхней губе, поднимавшейся не иначе, как для выражения враждебности или презрения.

и бедности, случайного возбуждения, стремления к деятельности и склонности к перемене, ненависти к своему дому, сознания своих дурных страстей, надежды на скорый конец и восхищения, внушаемого нарядным костюмом, в котором они должны погибнуть. Всего лучше в этой шутке то, что они заставляют себя не только примиряться с этими жестокими и злыми нелепостями, но и возвеличивают себя самыми внушительными именами, какие только может доставить их извращенный язык - известности, славы, неизгладимых воспоминаний и восторгающагося потомства.

"Таким образом, жалкий человек, которого нужда, лень или неумеренность вынуждают к этому безпокойному и ожесточающему занятию, который бросает жену и детей на жертву чужим людям или голоду (выражение почти однозначущее,) с той минуты, как он надел на себя раскрашенный значек, дающий ему привиллегию на убийство, становится в воображении этого опьяненного народа защитником своей страны, имеющим право на её благодарность и хвалу. Ленивый юнец, отвращающийся от образования своего ума и презирающий ничтожность этого занятия, может чувствовать склонность к украшению себя яркими цветами, как у попугая или павлина; эта склонность, достойная женского кокетства, нарекается фальшивым именем любви к славе, и это соединение причин, заимствованных у тщеславия и порока, у страха нищеты, пустоты, безделья, и стремления к причинению вреда другим, находит удобное прикрывающее обозначение в одном слове - патриотизм. И эти существа, никогда не знавшия ни одного великодушного побуждения, ни одного независимого чувства, не имеющия понятия ни о принципах, ни о справедливости дела, за которое они борятся, и вполне равнодушные к результату его, за исключением связанных с ним интересов своего личного тщеславия, алчности и скупости, - эти существа, при жизни, приветствуются обезумевшим миром, как его благодетели, а после смерти считаются мучениками. Он умер за дело своей страны, и эпитафия надписывается быстрой рукой неразборчивой хвалы на могиле десяти тысяч, имевших десять тысяч различных причин для своего выбора и своей судьбы; они могли бы оказаться врагами своей страны, если-бы им не случилось сделаться её защитниками; любовь их к своей стране, если должным образом анализировать ее, под всеми её различными формами тщеславия, суетливости, склонности к шуму и склонности к выказыванию себя, была чистым себялюбием. Впрочем, пусть они покоятся там; только желание обличить их поклонников, посылающих жертву на смерть и затем рукоплещущих её гибели, могло заставить меня остановиться так долго на существах столь-же вредных при жизни, сколько незначительных после смерти.

"Другою забавой этих людей, изобретательных в увеличении своих страданий, служит то, что они называют законом. Они предполагают, что он обезпечивает их личность и имущество, - но с какою справедливостью это делается, они могут судить из своего собственного опыта. Вы можете понять, Иммали, какое обезпечение их закон дает имуществу, если я вам скажу, что вы могли-бы провести всю жизнь в их судах и не доказать, что эти розы, какие вы собрали и вплели в ваши волосы, составляют вашу собственность. Вы могли бы умереть с голоду, доказывая ваше право на ежедневную пищу, несомненно принадлежащую вам, если вы не наделены способностью поститься в течение нескольких лет и все-таки остаться в живых, чтобы воспользоваться тем, что вам принадлежит; наконец, несмотря на поддержку всех честных людей, мнение местных судей и полнейшее убеждение совести в вашей правоте, вы не можете добиться обладания тем, что и вы, и все считают вашей собственностью, если ваш противник может выставить возражение, обмануть посредством подкупа или лжи. Так тянутся процессы, проходят года, имущество растрачивается, жизни разбиваются, а закон торжествует. Наиболее достойное удивления торжество его заключается в изобретательности, с какою он превращает трудность в невозможность и наказывает человека за то, что тот не исполняет того, что сам закон делает для него неисполнимым.

"Если кто-либо не в силах заплатить своих долгов, его лишают свободы и кредита, чтобы это безсилие продолжалось и дальше; лишенный одинаково средств к существованию и возможности удовлетворить своих кредиторов, он может, при правильной постановке дела, утешаться, по крайней мере, размышлением, что он столько-же вредит кредитору, сколько страдает от него сам, что известная потеря служит возмездием за безпощадную жестокость, и что, пока он томится в тюрьме, бумага, на которой записан его долг, истлевает скорее, чем его тело; он знает, что ангел смерти одним сокрушающим взмахом своего крыла кладет конец и бедности, и долгу, и представляет, усмехаясь, в своем ужасном торжестве, приказ об освобождении должника и погашении долга, подписанный рукою, заставляющей судей дрожать на своих местах.

"Но у них есть религия, - сказала бедцая Иммали, чувствуя ужас от этого описания, - у них есть религия, какую вы мне показали, с кротким и мирным духом, со спокойствием и смирением, без крови, без жестокостей.

"Да, это правда, - неохотно ответил незнакомец, - у них есть религия; но, стремясь к увеличению страдания, они не в достаточной степени чувствуют мучения одного мира, если не усилят их ужасами другого. У них есть религия, но как они воспользовались ею? Стремясь к установленной цели открывать несчастие везде, где его можно найти, и придумывать там, где его нет, они, даже из чистых страниц книги, которая, но их собственным словам, дает им право на мир земной и блаженство в будущей жизни, извлекли право ненавидеть, грабить и убивать друг друга. Здесь они должны были выказать значительную долю изобретательной испорченности. Книга не содержит в себе ничего, кроме доброго, и умы должны быть весьма злы, и работа этих злых умов весьма трудной, чтобы извлечь из этой книги возможность оправдания своих стремлений. Но, заметьте, какую тонкость вносят они в преследование своей главной цели (увеличение общого страдания). Они называют себя различными именами, чтобы возбудить чувства, подходящия к именам, какие они носят. Так, некоторые запрещают пользоваться этой книгой своим ученикам, а другие утверждают, что только исключительное изучение её может дать надежду на спасение. Странно, однако, что, при всей своей изобретательности, они никогда не могли извлечь предмета разногласия из верят в нее, должны жить в обычаях мира, доброжелательности и согласия, должны любить друг друга во времена благосостояния и помогать друг другу во времена бедствия. Они не осмеливаются отрицать, что дух, проникающий и одушевляющий эту книгу, есть дух, плоды которого - любовь, радость, мир, долготерпение, кротость, и истина. В этих пунктах, как слишком ясных, они никогда не разногласили между собой. Поэтому они делают предметом спора различие в платьи, какое носят; они перерезывают горло друг другу, ради любви к Богу, но важному предмету - должны-ли быть их куртки красного, или белого цвета {Так католики и протестанты различались между собою в воинах Лиги.}, или должны-ли их священники одеваться в шелковые материи {Католики.}, в белое полотно {Протестанты.}, или черное домашнее платье {Диссиденты.}, - (должны они, или не должны стоять на коленях, молясь, в воспоминание смерти Того, любовь к Кому все они исповедуют) или... Но я утомляю вас этой картиной человеческой злобы и непоследовательности. Достаточно сказать, что все они согласны относительно главного правила этой книги "Любите друг друга" и тем не менее, понимают его так, что все должны ненавидеть друг друга. Но, так как они не могут найти для этого оправдания в самой книге, они ищут его в собственных умах, - и никогда не бывают в потере, потому что человеческие умы неистощимы в злобности и враждебности; когда они пользуются названием этой книги для оправдания себя, обоготворение своих страстей становится долгом для них, и худшия побуждения свои они считают добродетелями.

"Разве нет родителей и детей в этих ужасных мирах?" - спросила Иммали, обращая глаза, наполненные слезами, на предателя человечества, - "никого, кто любили-бы друг друга так, как я любила дерево, под которым впервые сознала существование, или цветы, которые росли вместе со мною?

"Родителей? Детей? - повторил незнакомец. - О, да, там есть отцы, которые учат своих сыновей...

"Здесь голос его пресекся; он старался вернуть его себе. После долгого молчания, он продолжал:

"Там есть некоторые добрые родители, среди этих людей с извращенными умами.

"Кто же они? - спросила Иммали, сердце которой тотчас-же затрепетало при упоминании о доброте.

"Те, - сказал незнакомец, с леденящею улыбкой, - которые умерщвляют своих детей в час их рождения, или, с помощью врачебного искусства, уничтожают их прежде, чем те увидели свет; поступая таким образом, они дают единственное достоверное доказательство своей родительской привязанности.

"Он остановился, и Иммали сидела, молча, в меланхолическом размышлении о том, что она слышала. Едкая и жгучая ирония его речей не произвела никакого впечатления на ту, для которой "слово было правда", и которая не могла иметь понятия, как можно прибегать к изворотам для придания переносного смысла, если даже прямой смысл ей был доступен с трудом. Но она могла понять, что он много говорил о зле и страдании, словах неизвестных для нея прежде, чем она его увидала, - и она обратила на него взгляд, который, как-будто в одно и то-же время, благодарил и упрекал его за мучительное посвящение в тайны нового существования. Она вкусила, однако, от древа познания, и глаза её открылись, но плод оказался горьким на вкус, и её взоры выражали нечто в роде кроткой и меланхолической благодарности, которая могла бы служить укором за первый урок страдания, данный существу столь прекрасному, изящному и невинному. Незнакомец заметил это смешанное выражение и обрадовался ему.

"Он исказил жизнь в её глазах, быть может с целью отпугнуть се от ближайшого знакомства с нею, а, быть может, с безумной надеждой удержать ее навсегда в этом уединении, где он мог-бы иногда видеть ее и вдыхать в атмосфере чистоты, окружавшей ее, единственную свежую струю, носившуюся над выжженной пустыней его собственного существования. Эта надежда усиливалась заметным впечатлением, какое его речи произвели на нее. Искрящийся ум, неустанное любопытство, живая признательность её прежнего выражения, - все исчезло, и её опущенные и задумчивые глаза были полны слез.

"Мой разговор утомил вас, Иммали? - спросил он.

"Он огорчил меня, но все-таки я еще хотела-бы слушать, - ответила девушка. - Я люблю прислушиваться к журчанию потока, хотя бы крокодил находился под его волнами.

"Быть может, вы желали-бы встретиться с людьми этого мира, столь исполненного преступления и несчастия?

"Я бы хотела, потому что это - мир, откуда вы пришли; когда вы вернетесь в него, все будут счастливы, кроме меня.

"Разве в моей власти давать счастье? - спросил ее собеседник. - Разве для этой цели я блуждаю среди человечества?

"Смешанное и неопределенное выражения насмешки, озлобления и отчаяния разлилось по его чертам, когда он прибавил".

"Вы делаете мне слишком много чести, приписывая занятие столь кроткое и столь несродное моей душе.

"Иммали, глаза которой были обращены в другую сторону, не видала этого выражения и ответила:

"Не знаю, но вы научили меня радости и горю; пока я не видала вас, я только улыбалась; но с тех пор, как я вас увидела, я плачу, и слезы составляют отраду для меня. О, они совсем не похожи на те, какие я проливала при виде заходящого солнца или увядшей розы! И все-таки, я не знаю....

"Бедная девушка, подавленная волнением, которого она не умела понять или выразить, сложила руки на груди как бы для того, чтобы скрыть тайну её нового трепета, и, с инстинктивною недоверчивостью своей чистоты, выразила перемену своих чувств тем, что отступила на несколько шагов от своего собеседника и опустила вниз глаза, которые уже не могли сдерживать её слез. Незнакомец казался смущенным; чувство, новое для него самого, взволновало его на минуту; затем улыбка презрения к самому себе искривила его губы, как-будто он упрекал себя за человеческую слабость даже втечение одной минуты. Напряженное выражение в его лице исчезло, когда он взглянул на склонившуюся, обращенную в другую сторону фигуру Иммали, и он имел вид человека, сознающого муку собственной души и, в то-же время, склонного позабавиться мукою другого. Это сочетание внутренняго отчаяния и наружной веселости достаточно естественно. Улыбки - законные отпрыски счастья, а смех часто бывает незаконным чадом безумия, смеющимся в лицо своему родителю. С таким выражением он обратился к ней и спросил:

"Что вы хотите сказать, Иммали?

"Продолжительное молчание последовало за этим вопросом и, наконец, девушка ответила: - "Я не знаю," с тем естественным и прелестным искусством, с каким женщина умеет открыть значение своих слов, повидимому, говоря совершенно иное. "Я не знаю" значит у нее: "Я знаю слишком хорошо". Её собеседник понял это и наслаждался предвкушением своего торжества.

"О чем-же вы плачете, Иммали? - спросил он.

"Не знаю, - ответила бедная Иммали, и её слезы полились еще сильнее от этого вопроса.

"При этих словах, или, скорее, при этих слезах, незнакомец забылся на одну минуту. Он чувствовал то печальное торжество, которое не может радовать победителя, торжество, возвещающее победу над слабостью других, достигнутую с помощью еще большей собственной слабости. Человеческое чувство, против его желания, наполнило всю его душу, когда он сказал тоном невольной нежности:

"Что хотите вы, чтобы я сделал, Иммали?

"Трудность говорить таким языком, который в одно и то-же время был бы понятен и сдержан, сообщая её желание, но не выдавая её сердца, и новизна её волнений заставили Иммали долго колебаться, прежде чем она могла ответить.

"Останьтесь со мною, не возвращайтесь в этот мир зла и горя. Здесь цветы всегда будут цвести, и солнце будет так-же ярко, как в первый день, когда я увидала вас. Зачем хотите вы вернуться в тот мир, где вы будете думать и где вы будете несчастливы?

"Ее испугал и заставил умолкнуть дикий и нестройный смех её собеседника.

"Бедная девушка! - воскликнул он с тою смесью горечи и сострадания, которая пугает и вместе с тем умиляет, - разве назначение, какое я должен выполнить, заключается в том, чтобы прислушиваться к чириканью птиц и наблюдать распускание цветочных почек? Разве такова моя судьба?

"С другим, резким взрывом неестественного смеха, он оттолкнул руку, которую Иммали протянула ему, договорив свою простодушную просьбу.

"Да, без сомнения, я вполне пригоден для такой судьбы и для такой подруги. Скажите мне, - прибавил он с еще большей свирепостью,--из какой линии на моем лице, из какого тона моего голоса, из какого чувства, выразившагося в словах моих, извлекли вы основу для надежды, оскорбительной для меня, как всякая перспектива счастья.

"Иммали, которая могла-бы возразить: "я понимаю злобу ваших слов, но не самые слова," имела достаточных помощников в своей девической гордости и женской проницательности, чтобы чувствовать себя отвергнутой незнакомцем; непродолжительное волнение грустного негодования боролось у нее с нежностью открытого и преданного сердца. Она помолчала с минуту и, затем, сдержав свои слезы, проговорила самым твердым тоном, какой только был возможен для нея:

вы уйдете; возьмите с собой и эти раковины, потому что мне уже будет неприятно их носить, когда вам нельзя будет больше их видеть.

"Говоря это, она простым, но порывистым движением, сняла с груди и с головы цветы и раковины, какими оне были украшены; затем, бросив на него взгляд гордой и меланхолической грусти, она начала удаляться.

"Постойте, Иммали, постойте, на одну минуту; выслушайте меня, - проговорил незнакомец.

"Быть может, в этот миг он открыл бы неизреченную и запретную тайну своей судьбы, но Иммали, в молчании, которое казалось красноречивым, благодаря взгляду глубокой печали, грустно покачала головой, обращенной в другую сторону, и исчезла.