Мельмот-Скиталец.
Том II.
Глава XVIII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мельмот-Скиталец. Том II. Глава XVIII (старая орфография)

ГЛАВА XVIII.

"Много дней протекло, прежде чем незнакомец опять посетил остров. Чем в это время он был занят, и какие чувства волновали его, остается недоступным для человеческого предположения. Быть может, иногда он радовался причиненному им несчастию, а быть может, сожалел о нем. Его бурный ум походил на океан, поглотивший тысячи статных кораблей и теперь, повидимому, занятый гибелью маленькой лодочки, которая едва-ли могла-бы двигаться по его поверхности даже при полнейшем затишье. Неизвестно, что привело его сюда - озлобление или нежность, любопытство или утомление искусственной жизнью, представлявшей такую живую противоположность с невинным существованием Иммали, в которое вливали свою сущность только чистые элементы - цветы и их благоухания, сияние неба и испарения земли; или, быть может, им управлял двигатель более могущественный, чем названные выше - его личная воля, которая, не поддаваясь анализу или сознанию, подчиняет себе девять десятых наших действий, - но он опять посетил берег того-же острова. Его называли островом призраков, так как никто не знал, к какому классу божеств отнести новую богиню, предполагаемую обитательницу его, и все были так-же затруднены этим новым образцом своей теологии, как затруднился-бы Линней, если-бы ему попалось еще никем не описанное растение. Увы, разновидности в нравственной ботанике значительно превосходят самые дикия аномалии в естественной! Как бы то ни было, незнакомец вернулся на остров, но ему пришлось пройти много тропинок, где, кроме него, не бывала ни одна человеческая стопа, раздвинуть много веток, как-будто дрожавших от прикосновения человека, и переправиться через много ручьев, в которые не погружалась еще ни одна нога, кроме его, прежде чем он мог открыть, где скрывалась Иммали.

"Впрочем, у нея и в мыслях не было скрываться. Когда он нашел ее, она стояла, прислонившись к скале; океан повторял свой вечный ропот у её ног. Это место было самое пустынное, какое она могла найти: около нея не было ни цветка, ни кустарника; вулканическия скалы, безпокойный шум моря, волны которого почти касались её маленьких ног, отчего оне, казалось, искали опасности и пренебрегали ею, - таковы были предметы, окружавшие ее. Когда он в первый раз увидал Иммали, она была окружена цветами и благоуханиями, всей блестящей роскошью растительной и животной природы; розы и павлины как будто соперничали - лепестки или перья будут украшать это прелестное существо, которое, казалось, носилось между ними, попеременно заимствуя благоухания первых и краски последних. Теперь она стояла, как-будто покинутая и природой, которая была для нея матерью; скала была местом её отдыха, а океан был ложем, на котором она желала бы успокоиться. На груди её не было раковин, и в волосах не было роз: характер её, повидимому, изменился вместе с чувствами; она уже не любила всего прекрасного в природе; предчувствуя свою участь, она, казалось, вступила в союз со всем страшным и зловещим. Она начала любить скалы и океан, грохот волн и безплодие песка - страшные предметы, которые, безпрестанным повторением своих звуков, как будто предназначены напоминать нам об унынии и вечности. Неустанное однообразие этого повторения соответствует биениям сердца, которое допрашивает о своей судьбе у явлений природы и чует ответ: "Несчастие".

"Те, кто любят, могут устремляться в роскошные сады и усиливать свое упоение, вдыхая их благоухания, кажущияся жертвами природе, приносимыми на алтарь, уже воздвигнутый и пылающий в сердце поклонника; но пусть те, которые любили, уходят на берег океана: там они найдут для себя отклик.

"В воздухе около нея было что-то унылое и тревожное, как-будто выражавшее столкновение внутренних движений и отражавшее волнение внешних предметов, находившихся кругом нея. Природа приготовлялась к одному из тех внезапных опустошений, которые как-будто предвозвещают более полный грядущий гнев; уничтожая растительность и опаляя почву посещаемой им местности, такое потрясение обещает в грохоте своих удаляющихся громов, что оно вернется в тот день, когда мир исчезнет, как свиток от огня, и стихии смешаются с палящим жаром и возвратятся для исполнения страшного обещания, оставшагося неисполненным в частном и первоначальном опустошении. Разве есть такой раскат грома, в котором не слышалось-бы угрозы: "Мне " Разве есть такой блеск молнии, который не говорил-бы "Грешник, я не могу теперь проникнуть в тайники твоей души; но как ты встретишь меня, когда мною будет вооружена рука судьи, и мой пронизывающий взгляд разоблачит тебя перед лицом всего собравшагося мира?"

"Вечер был сумрачный; тяжелые облака, двигаясь, как силы неприятельской армии, омрачали горизонт от востока до запада. Была яркая, но прозрачная, синева в глазах неба, как в глазах умирающого, в которых сосредоточены последния жизненные силы, тогда как энергия быстро покидает тело и чувствует скорое наступление своего угасания. Ни одно дуновение воздуха не поднимало океана, деревья повисли, и ни малейшого шепота не слышалось в их ветвях или почках; птицы попрятались, с тем инстинктом, который учит их избегать страшного столкновения стихий, и уселись, прикрывшись крыльями и опустив головки, на своих любимых деревьях. Ни одного человеческого звука не слышалось на острове: даже ручеек, казалось, пугался своего собственного журчания, и его мелкия волны текли так, как-будто подземная рука останавливала и задерживала их движение. Природа, в таких величавых и ужасающих проявлениях, отчасти напоминает родителя, самым страшным обличениям которого предшествует зловещее молчание, или, скорее, судью, окончательный приговор которого вызывает чувство менее ужасное, чем молчание, предшествующее его произнесению.

"Иммали смотрела на зловещую картину, окружавшую ее, без волнения, происходящого от физических причин. Для нея свет и тьма до сих пор были одно и то-же; она любила солнце за его сияние, молнию - за её преходящий блеск, океан - за его звучную мелодию, а бурю - за возбуждение, какое она придавала деревьям, под развесистою и приветливою тенью которых девушка весело двигалась в такт шепота листьев, низко свешивавшихся, как будто для того, чтобы увенчать свою поклонницу. Она любила и ночь, когда все было тихо, но когда ей слышалась музыка тысячи потоков, под звуки которой звезды поднимались со своего ложа, чтобы сверкать и кивать этой дикой мелодии.

"Такою она была. Теперь глаза её были пристально устремлены на угасающий свет и на приближающуюся тьму - тот противоестественный мрак, который как-будто говорит самому яркому и прекрасному из всех творений Божиих". "Уступи мне место; ты более не будешь светить".

"Тьма увеличивалась, и тучи скоплялись, как войско, развертывавшее все свои силы, и стояли упорно и сосредоточенно перед слабеющим светом неба. Широкая, красная и мрачная полоса мутного света собиралась вокруг небосклона, подобно узурпатору, подстерегающему престол отрекшагося монарха, и, распространяя свой зловещий круг, попеременно выпускала то бледно-желтые, то красные вспышки молнии. Ропот океана усиливался, и своды бананового дерева, первоначальный корень которого держался в земле на разстоянии менее пятисот шагов от места, где стояла Иммали, отзывались на низкий, почти неземной шум приближающейся бури, всеми своими колоннадами; первичный ствол колебался и стонал, и неумирающия волокна, казалось, отделялись от земли и вздрагивали на воздухе при этом звуке. Природа, каждым из голосов, которым она могла пользоваться в земле, воздухе и облаках, возвещала своим детям об опасности.

"Незнакомец избрал эту минуту, чтобы подойти к Иммали; он был нечувствителен к опасности и не сознавал страха; несчастная судьба избавила его от обоих, но что она оставила ему? Никакой надежды, кроме той, что и другие могут разделить с ним его проклятие. Никакой боязни, кроме той, что его жертва может от него ускользнуть. Но, при всей своей дьявольской безсердечности, он почувствовал, увидев Иммали, что человеческая природа его смягчается; её лицо было бледно, глаза неподвижны, и вся её фигура, обращенная в другую сторону (как будто она предпочитала встретиться с ужасающей яростью бури), казалось, говорила ему: "Пусть я лучше буду во власти Божией, чем во власти человека".

"Эта поза, столь ненамеренно принятая Иммали и столь мало выражавшая её настоящия чувства, возродила всю злобную энергию незнакомца; старые, злые намерения его сердца и обычный характер его мрачных и враждебных целей вернулись к нему. Среди противоположности судорожной ярости природы и пассивной безпомощности девушки, он почувствовал жар возбуждения, подобный тому, какой овладевал им, когда страшные силы его "очарованной жизни" позволяли ему проникать в камеры дома умалишенных или в тюрьмы Инквизиции.

"Он увидал это чистое существо окруженным ужасами природы и почувствовал ужасную уверенность, что хотя молния и могла сразить ее в один миг, но была другая стрела, более жгучая и роковая, которая направлялась его рукой и, пущенная прямо, могла пронзить её душу.

"Вооруженный всей своей злобой и всем своим могуществом, он приблизился к Иммали, которая вооружена была лишь своею чистотою и стояла, как отражение отблеска последняго луча света, на угасание которого она смотрела. Её фигура и поза могли-бы тронуть чувство каждого, за исключением Скитальца.

"Ея светлая фигура, выделявшаяся среди охватывавшей ее темноты, её волнистые, мягкия линии, казавшияся еще более мягкими от соседства скалы, на которую она опиралась, - весь её нежный, светлый и гибкий образ представлял отрадную противоположность ужасающей внешности природы, исполненной гнева и разрушения.

"Незнакомец подошел к ней незамеченным; шаги его не были слышны за шумом океана и глухим, зловещим ропотом стихий; но, по мере того, как он подвигался, сам он слышал звуки, быть может, действовавшие на его чувства так-же, как шопот Евы над её цветами действовал на орган слуха змеи. И он, подобно змее, знал свою силу и чувствовал, что наступила благоприятная минута. Среди быстро надвигавшихся ужасов бури, более страшной, чем когда-либо виданные ею, бедная Иммали, не сознававшая или, быть может, не чувствовавшая угрожавшей ей опасности, пела безыскусственную песню отчаяния и любви, откликаясь ею на голоса приближающейся бури. Несколько слов этого выражения отчаяния и страсти достигли слуха незнакомца; в них говорилось:

"Ночь становится темнее, но можно-ли это сравнить с тьмою, какою отсутствие его покрыло мою душу? Молнии сверкают вокруг меня, но можно-ли это сравнить с сверканием его глаз, когда он покинул меня в гневе?

"Я жила только в свете его присутствия, - почему не могу я умереть, когда свет этот исчез? Гнев небесных туч, чем можешь ты устрашить меня? Ты можешь превратить меня в прах, как делал это, на моих глазах, с ветвями вековых деревьев, - но ствол их оставался неизменным, и сердце мое также будет принадлежать ему навеки.

"Реви, свирепый океан! Твои волны, которых мне не счесть, никогда не смоют его образа с моей души; ты бросаешь тысячи волн на скалу, и скала остается неподвижной; то-же будет и с моим сердцем, среди бедствий мира, которыми он угрожает мне; опасностей этого мира я не узнала-бы, если-бы не было его, и для него я готова встретиться с ними".

"Она прервала свою простую песню и потом запела ее опять, не обращая внимания ни на ярость стихий, ни на возможность присутствия того, чье тонкое и ядовитое могущество было более роковым, чем гнев всех соединенных стихий:

"Когда мы встретились впервые, грудь моя была покрыта розами; теперь ее прикрывают только темные листья. Когда он в первый раз увидал меня, все живое меня любило; теперь я не забочусь о том - любит оно меня, или нет, так как сама разучилась любить все, кроме него. Когда он приходил каждую ночь на остров, я хотела, чтобы месяц был ясен; теперь я не смотрю - встает он, или садится, светел он, или покрыт облаками. Прежде, чем он я его увидала, все изменилось кругом. У цветов уже нет красок, какие у них были прежде; в журчании воды нет уже мелодии, звезды уже не улыбаются мне с неба, как делали это раньше, и я сама начинаю больше любить бурю, чем тихую погоду".

"Когда она окончила свою меланхолическую песню, она повернулась, чтобы уйти с места, где возростающая ярость бури больше уже не позволяла ей стоять, и, оборачиваясь, встретила устремленный на нее взгляд незнакомца. Густой и оживленный румянец залил её лицо и грудь; она не выказала обычного выражения радости, при виде его, но, обращая глаза в другую сторону, колеблющейся походкой, последовала за ним, когда он указал на развалины пагоды, где они могли укрыться. Они приблизились к ним в молчании; среди содроганий и ярости природы, странно было видеть два существа, идущия вместе, не обмениваясь ни одним словом опасения, не чувствуя никакой опасности: одно из них было вооружено отчаянием, другое невинностью. Иммали скорее готова была искать защиты под своим любимым банановым деревом, но незнакомец пытался дать ей понять, что там ей будет угрожать большая опасность, чем в указанном им месте.

"Опасность? - повторила Иммали, с яркой и беззаботной улыбкой, осветившей её черты, - разве может быть опасность, когда вы около меня?

"Разве нет опасности в моем присутствии? Немногие встречались со мною, не думая о страхе, или не испытывая его на самом деле.

"Когда он это говорил, лицо его стало мрачнее неба, на которое он гневно смотрел.

"Иммали, - прибавил он голосом более низким и потрясающим, вследствие необычного участия человеческого волнения в звуке его слов, - Иммали, ведь вы не можете предположить, чтобы я имел власть распоряжаться стихиями? Если-бы она у меня была, - продолжал он, - клянусь небом, так сурово теперь смотрящим на меня, первым проявлением моей власти было-бы собрать самые быстрые и смертоносные молнии из всех, мелькающих около нас, и поразить ими вас на месте.

"Меня? - повторила дрожащая девушка, лицо которой побледнело от его слов и тона, каким они были произнесены, больше, чем от удвоившейся ярости бури, в промежутках безмолвия которой она едва слышала его.

"Да, вас, вас, - хотя вы и милы, и невинны, и чисты, - прежде, чем огонь более смертельный уничтожит ваше существование и выпьет кровь вашего сердца, прежде, чем вы, на более продолжительное время, подвергнетесь опасности в тысячу раз более роковой, чем, та, какою стихии угрожают вам - опасности моего проклятого и несчастного присутствия.

"Иммали, не понимая значения этих слов, но пугаясь страстной скорби, выражавшейся в его волнении, когда он произносил их, подошла к нему, чтобы успокоить это волнение, которого она не знала ни названия, ни причины. Через щели развалин красные и разорванные молнии озаряли от времени до времени её фигуру, её распущенные волосы, бледное, умоляющее лицо, сомкнутые руки, и её наклоненную позу, как-будто она просила прощения за преступление, которого не сознавала, и выказывала участие в скорби, которой не могла разделять. Все вокруг нея было дико, противоестественно и ужасно - земля усеянная обломками камней и кучами песку, обширные массы разрушенного здания, казавшагося созданным нечеловеческой рукой и уничтоженным разгулом демонической силы, зияющия расщелины сводчатой и тяжелой кровли, сквозь которые небо попеременно то темнело, то сверкало, все обволакивая мраком, или освещая светом более страшным, чем этот мрак. Все кругом нея, когда она виднелась на минуту, так сильно и трогательно выделяло её фигуру, что она могла-бы обезсмертить руку, которая изобразила-бы ее, как воплощенное присутствие ангела, сошедшого в области гнева и печали, тьмы и огня, как вестник примирения, и сошедшого напрасно.

"Незнакомец окинул ее, когда она склонялась перед ним, одним из тех взглядов, которые, за исключением нея, ни один человеческий взор не встречал без ужаса. Выражение этого взгляда, повидимому, возбуждало только высшее чувство преданности в его жертве. Быть может, невольное ощущение ужаса примешивалось к этому чувству, когда прекрасное создание опустилось на колени перед своим безпощадным и безчувственным врагом; безмолвной мольбою своей позы, она как-будто упрашивала его сжалиться над самим собой. Между тем, как молнии сверкали кругом нея, земля дрожала под её белыми, нежными ногами, и стихии, казалось, дали общую клятву разрушить все живущее, наступая с неба для исполнения этого намерения, при чем Vae victis было отчетливо для всех написано на широких развернутых знаменах ослепительного сернистого цвета, как-будто показывавшого свет ада женского сердца, преданного своему предмету, его слабостям, страстям и даже преступлениям. Будучи вызвано образом силы, какую ум мужчины выказывает перед умом женщины, это побуждение становится непреодолимо смиряющим. Иммали сперва преклонилась, чтобы умиротворить своего возлюбленного, и её душа внушила телу это первое выражение покорности. На следующей ступени страдания, она опустилась на колени и, находясь в некотором отдалении от него, надеялась, что это унижение произведет то действие на его сердце, какое, по мнению любящих, может вызывать ей, но быстро льющияся слезы

"Девушка оставалась коленопреклоненной и испуганной.

"Иммали, - сказал незнакомец прерывающимся голосом, - хотите ли вы, чтобы я сказал, какие чувства мое присутствие должно внушать вам?

"Нет, нет, - ответила девушка, приложив к ушам свои белые и нежные рука и затем прижимая их к груди. - Я чувствую это слишком хорошо.

"Вы можете меня ненавидеть, проклинать", - продолжал незнакомец, не слушая её и шагая с такой силой по гулким, разъединенным плитам, что шум его шагов почти заглушал гром: - "вы можете ненавидеть меня потому, что я ненавижу вас; я ненавижу все, что живет, что когда-либо жило, и меня самого ненавидят.

"Только не я, - сказала бедная девушка, чувствуя сквозь слезы, застилавшия её зрение, что он отнял у нея руку.

"Нет, и вы ненавидели бы меня, если-бы знали, кто я и кому я служу.

"Иммали воспользовалось всею возродившеюся энергией своего сердца и ума, чтобы ответить на эти слова.

"Кто вы - я не знаю; но я - ваша. Кому вы служите, я то-же не знаю, но ему и я буду служить; я буду вашей навсегда. Покиньте меня, если хотите; но когда я умру, придите на этот остров и скажите себе: "Розы цвели и увяли, потоки текли и изсякли, скалы сдвинулись с своих мест и светила неба изменили свой путь, - но та, кто была здесь, никогда не изменялась, и её уже нет!"

"К этим словам, в которых скорбь боролась с энтузиазмом страсти, она прибавила:

"Вы говорили мне, что обладаете счастливым искусством писать мысли. Не пишите никакой мысли на моей могиле, потому что одно слово, написанное вашей рукой, оживит меня. Не плачьте обо мне, потому что одна слеза может заставить меня ожить, чтобы увидать ваши слезы.

"Иммали! - воскликнул незнакомец.

"Девушка подняла глаза и с соединенным чувством грусти, удивления и раскаяния, увидела в его глазах слезы. В следующую минуту он смахнул их рукою отчаяния, и, заскрежетав зубами, разразился диким звуком горького и судорожного хохота, каким бывает смех, когда предметом его служим мы сами. Иммали, готовая лишиться чувств, молча, трепетала у его ног.

"Выслушайте меня, несчастная девушка! - воскликнул он тоном, в котором попеременно дрожали озлобление и сострадание, привычная враждебность и невольная мягкость. - Выслушайте меня! Я знаю тайное чувство, с которым вы боретесь, лучше, чем его знает невинное сердце, заключающее его в себе. Подавите, изгоните, уничтожьте его. Раздавите его, как сделали-бы это с молодым пресмыкающимся, прежде, чем оно выростет и станет отвратительным на вид и опасным по своей ядовитости.

"Я никогда не раздавила ни одного пресмыкающагося во всю мою жизнь, - ответила Иммали, не сознавая того, что этот прямой ответ можно было-бы применить и в другом смысле.

"Следовательно, вы любите, - сказал незнакомец, но", - прибавил он, после продолжительного и зловещого молчания, - "знаете ли вы, кого вы любите?"

"Вас, - ответила Иммали, с чистотою правдивости, освещающей побуждение, которому повинуется, и способной смутиться скорее от искусственной лживости, чем от естественной доверчивости: - "вас! Вы научили меня думать, чувствовать и плакать."

"И за это вы любите меня! - спросил ее собеседник с выражением полуироническим, полусострадательным. - Подумайте, Иммали, на минуту, каким непригодным, каким недостойным является предмет ваших чувств, которые вы изливаете на него. Существо непривлекательное по форме, отталкивающее по своим привычкам, отделенное от жизни человечества непроходимой пропастью, обездоленное дитя природы, которое является повсюду, чтобы губить или искушать своих более счастливых братьев, существо... что мешает мне открыть вам все?

"В эту минуту молния с таким ярким и ужасным блеском, какого не мог-бы вынести ни один человеческий глаз, сверкнула сквозь развалины, вливая в каждую щель сильный и невыносимый свет. Иммали, подавленная ужасом и волнением, осталась в том-же коленопреклонном положении, только плотно прикрыв руками глаза, ослепленные этим светом.

"Втечение нескольких минут, пока она оставалась в таком положении, ей показалось, что она слышит около себя другие звуки, и что незнакомец откликается на какой-то голос, говорящий с ним. Она слышала, как он произнес, когда раскат грома отдалился: "Этот час мой, а не твой, - уходи прочь, не смущай меня больше". Когда она опять подняла глаза, всякий след человеческого волнения исчез с его лица. Сухой и горящий взор отчаяния, какой он устремил на нее, казалось, никогда не знал слезы; рука, какою он схватил её руку, повидимому, никогда не чувствовала течения крови или ударов пульса. Среди сильного и возрастающого жара воздуха, как-будто охваченного огнем, прикосновение его было холодно, как прикосновение мертвеца.

"Пощадите! - воскликнула дрожащая Иммали, напрасно стараясь подметить хоть одно человеческое чувство в этих каменных глазах, к которым были обращены её плачущие и молящие взоры, - "пощадите"!

не видит ее глазами, холодно и пристально устремленными на нее. Он увлек, не столько неся, сколько влача ее, к широкой арке, некогда составлявшей вход в пагоду, а теперь разсыпавшейся и разрушенной и походившей более на зияющее отверстие пещеры, служащей приютом для обитателей пустыни, чем на произведение, воздвигнутое руками человека и посвященное поклонению божеству.

"Вы просили о пощаде, - отозвался незнакомец, голосом, от которого у нея стыла кровь, даже в жгучем воздухе, затруднявшем дыхание. "Вы молили о пощаде, и она будет вам дана. Пощада не была суждена мне, но я расположил в свою пользу мою ужасную судьбу, и она посылает мне справедливую и верную награду. Смотри туда, смотри, я приказываю тебе!

"И он ударил ногой о землю властно и нетерпеливо, что довершило ужас нежного и слабого существа, вздрагивавшого в его руках и испытывавшого приближение потери сил, при виде его нахмуренного лица.

"Повинуясь его приказанию, она отбросила длинные косы золотисто-каштановых волос, напрасно влачившихся в своем роскошном и безполезном изобилии по скале, на которой стоял тот, кого она обожала. Соединяя в себе покорность ребенка и кроткое подчинение женщины, она пыталась исполнить его требование, но глаза её, полные слез, не могли видеть ужасов картины, находившейся перед нею. Она отерла эти блистающие глаза волосами, которые ежедневно купались в чистой и прозрачной влаге, и когда попыталась взглянуть еще раз на разрушение, она походила на светлого блуждающого духа, который, ради своего дальнейшого очищения или ради расширения познаний, необходимых в его назначении, вынужден быть свидетелем проявления гнева Всемогущого, гнева, непонятного в своих первых проявлениях, но несоменно благодетельного в конечных результатах.

"С этими чувствами, Иммали приблизилась, содрогаясь, ко входу в здание, в котором развалины произведений природы смешивались с остатками творений искусства, как-будто выказывая власть разрушения над обоими. Здесь первичная скала, нетронутая и неизмененная рукою человека, ниспровергнутая вулканическим извержением или метеорическим явлением, а с другой стороны гигантския каменные колонны, воздвигавшияся втечсние двух столетий, одинаково лежали во прахе под ногами страшного завоевателя, победы которого совершаются без шума и сопротивления, и торжество которого знаменуется не кровью, а слезами.

"Иммали, оглядываясь кругом, в первый раз почувствовала ужас при виде природы. Прежде все её явления казались ей одинаково возбуждающими удивление или опасение. В её детском, хотя и деятельном, воображении солнечный свет и буря одинаково были священными перед её сердцем, на чистом алтаре которого цветы и огни природы составляли нераздельную жертву.

"Но с тех пор, как она увидала незнакомца, её юным сердцем завладели новые чувства. Она научилась плакать и бояться; быть может, в страшной картине неба она увидала тот мистический ужас, какой всегда дрожит в глубине сердец, осмеливающихся любить.

"Как часто природа бывает невольным посредником между нами и нашими чувствами! Разве ропот океана лишен значения? Разве раскаты грома не имеют голоса? Разве место, на котором разразился гнев обоих, не заключает поучения для нас? Не возвещают-ли все они мистическую тайну, какую мы напрасно искали в нашем сердце? Не находим ли мы в них ответа на вопросы, с какими вечно и настойчиво обращаемся к немому оракулу нашей судьбы? Увы, каким обманчивым и бедным кажется нам язык человека, после того, как любовь и печаль ознакомили нас с языком природы, быть может, единственно способным заметно отзываться на те волнения, которые человек выразить не в силах. Какая разница между и "уши, чтобы слышать."

"Каким красноречием правды исполнена природа, даже в своем молчании! Каким обильным источником для размышления служат её величайшия опустошения. Но опустошение, представлявшееся теперь глазам Иммали, было предназначено вызывать не размышление, а ужас. Земля и небо, море и суша, казалось, перемешивались между собой и готовы были вновь погрузиться в хаос. Океан, покидая свое вечное ложе, разбрасывал волны, белая пена которых блестела во мраке, далеко забегая на берега острова. Волны надвигались, как шлемы множества воинов, украшенные горделиво раскачивающимися перьями, и, подобно этим воинам, погибали в минуту победы. Происходило страшное извращение естественного вида земли и моря, как будто все грани природы были разрушены и все законы её попраны.

"Волны, покидая свое местопребывание, оставляли от времени до времени песок столь-же сухим, как почва пустыни; деревья и кустарники сгибались и поднимались, как волны полуночной бури. Там не было света, а была бледная муть, на которую больно было смотреть, и которая разсеевалась лишь ярко-красной молнией, сверкавшей, как глаз врага, взглядывающого на дело разрушения и закрывающагося, видя его законченным.

"Среди этой сцены стояли два существа; одно из них, бледное и миловидное, находило даже и в гневных стихиях нечто отрадное, а другое своим безстрашным и упорным взглядом, как будто, бросало им вызов.

"Иммали! - воскликнул он, - разве в этом месте и в это время можно говорить о любви? Вся природа в ужасе, небо потемнело, животные попрятались, и даже кустарники, изгибаясь и колеблясь, кажутся исполненными живого страха.

"Это - время для того, чтобы просить защиты, - сказала девушка, робко прижимаясь к нему.

"Взгляните вверх", - сказал незнакомец, между тем, как его пристальный и безстрашный взгляд отвечал молнией на молнии смятенных и возмущенных стихий. - "Взгляните вверх; если вы не можете противиться побуждениям вашего сердца, дайте мне, по крайней мере, указать для них более достойный предмет. Любите, - воскликнул он, протягивая руку к мрачному, быстро двигавшемуся небу, - любите бурю во всей силе её разрушения, ищите союза с этими быстрыми и гибельными странниками стонущого воздуха - с метеорами разрывающими и с громами колеблющими его! Ищите нежного покровительства у этой массы плотных и катящихся облаков, у лишенных опоры небесных гор! Просите поцелуев у огнистых молний, и гасите их в вашем тлеющем сердце! Ищите всего, что есть ужасного в природе, в качестве вашего друга и возлюбленного, просите его сжечь и уничтожить вас, погибайте в этих свирепых объятиях, - и вы все таки будете счастливее, гораздо счастливее, чем еслибы жили в моих! Жили", вскрикнул он, держа её руки в своих, между тем, как его глаза, обращенные на нее, светились невыносимым блеском, а новое чувство какого-то непонятного энтузиазма, казалось, пронизывало все его тело и изменяло его обычный характер: - "послушайте меня: если вы хотите быть моей, это должно быть среди сцены, подобной этой, среди огня и тьмы, среди ненависти и отчаяния, среди...

"Здесь голос его поднялся до демонической ярости, и, вытянув руки, как-будто схватываясь с какими-то ужасными предметами воображаемой борьбы, он бросился из под арки, где они стояли, обезумев от картины, нарисованной его преступлением и отчаянием, образы которой он осужден был созерцать вечно.

"Нежное существо, прижимавшееся к нему, от этого внезапного движения, упало к его ногам; голосом, прерывавшимся от ужаса, но с тою бесконечною преданностью, какая исходила всегда только из сердца и из уст женщины, девушка ответила на его страшные обращения простым вопросом:

"Хотите-ли вы остаться здесь?

"Да, здесь , сме

"Какая-то дикая и ужасная энергия потрясала все его существо и усиливала его голос, когда он говорил и склонялся над бледной, лежавшей перед ним прелестной девушкой, которая, казалось, в глубоком и безпечном смирении, искала своей собственной гибели, подобно голубке, подставляющей свою грудь, не пытаясь бежать или бороться, клюву коршуна.

"Пусть будет так, - сказал незнакомец, между тем, как короткая судорога пробежала по его лицу, - среди громов, я принимаю твою руку, невеста погибели! Ты будешь моею навсегда! Приди ко мне и засвидетельствуем наш брак перед колеблющимся алтарем природы; пусть молнии неба будут нашими брачными светильниками, и проклятия природы - нашим брачным благословением.

"Девушка вскрикнула в ужасе, не от слов его, которых она не понимала, а от выражения, с каким они были произнесены.

"Приди, - повторил он, - и пусть тьма будет свидетельницей нашего неразрывного и вечного союза.

"Иммали, бледная, испуганная, но решительная, отступила от него.

"В эту минуту буря, затмевавшая небо и опустошавшая землю, пронеслась с быстротою, свойственной этим широтам, где дело разрушения безпрепятственно совершается в один час, и за ним непосредственно выступает светлое и сияющее небо, к которому любопытство смертного напрасно обращается с вопросом - является-ли этот блеск торжеством, или утешением при виде совершившагося бедствия?

"Пока незнакомец говорил, облака прошли дальше, унося свое уменьшившееся бремя гнева и ужаса к обитателям других полос земли, которым предстояло теперь перенести страдание и испытать страх, - и светлый месяц выглянул с блеском, неизвестным в странах Европы. Небо стало таким-же голубым, как волны океана, которые, казалось, отражались в нем; звезды выглянули с какою-то недовольною и оскорбленною яркостью, как-будто вымещая насилие бури и удостоверяя вечное преобладание природы над случайными потрясениями, затмевающими ее. Таково будет, быть может... и развитие нравственного мира. Мы узнаем, почему мы страдали и за что; яркое и благодатное светило явится вслед за бурей, и всюду опять будет свет.

"Эта перемена показалась молодой девушке счастливым предзнаменованием для всего, что она думала и чувствовала. Она вырвалась от него, она бросилась к возсиявшей природе, блеск которой казался обещанием искупления, лучом света среди тьмы падения. Она указывала на месяц, это солнце восточных ночей, который, своим широким и ярким светом, покрывал, как торжественной мантией, скалы и развалины, деревья и цветы.

"Пусть этот свет будет нашим брачным светильником! - воскликнула Иммали, - и я буду вашей навсегда.

"На её прекрасном лице отражался со всей силою свет блестящого светила, двигавшагося по безоблачному небу; её белые, обнаженные руки, протянутые к нему, казались двумя чистыми залогами союза. Она повторила те-же слова, опускаясь на колени.

"Когда она говорила, незнакомец приблизился к ней, движимый чувствами, непостижимыми для смертного. В эту минуту, незначительное обстоятельство вмешалось в дело, чтобы изменить её судьбу. Темное облако покрыло месяц, - как будто удалившаяся буря собрала в гневной поспешности последнюю темную складку своей страшной одежды и готовилась исчезнуть навсегда.

"Глаза незнакомца блеснули на Иммали ярким светом, в котором смешивались нежность и злоба. Он указал на темное облако.

"Пусть брак наш будет заключен при этом свете, и тогда ты будешь моею на веки!

"Он схватил Иммали с такою силою, что она вздрогнула; она напрасно пыталась разсмотреть выражение его лица, но достаточно чувствовала опасность, чтобы вырваться из его рук.

"Прощай навсегда! - воскликнул незнакомец, отступая от нея.

"Иммали, измученная волнением и страхом, упала без сознания на песчаную дорожку, которая вела к разрушенной пагоде. Он вернулся и поднял ее на руки, которые покрылись её длинными темными волосами, распустившимися, как ниспадающия знамена разбитой армии; её руки упали, как-будто отклоняя поддержку, о которой умоляли незадолго перед тем; её холодное и бледное лицо поникло на его плечо.

"Неужели она умерла? - прошептал он. - Пусть будет так; пусть она погибнет; пусть будет всем, только не моею.

"Он положил свою безчувственную ношу на песок и исчез, чтобы никогда более не появляться на этом острове.