Джэни Эйр.
Часть первая.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джэни Эйр. Часть первая. Глава IX. (старая орфография)

ГЛАВА IX.

Настала весна, и лишения, или, по крайней мере, неприятности Ловудской жизни уменьшились. Весна действительно пришла; это не подлежало никакому сомнению: зимние морозы исчезли, снег растаял и суровые, холодные ветры смягчились. Мои злополучные ноги, распухшия и воспаленные от январьских морозов, начали заживать и принимать обычный вид под влиянием мягкого апрельского воздуха; по ночам и утром кровь в наших жилах не застывала больше от ледяной температуры в спальнях; мы могли теперь без мучений проводить час игр в саду; иногда в солнечные дни это было даже очень приятно и весело. Зеленая травка начинала показываться на черных грядках, которые, становясь с каждым днем все свежее, вызывали в уме представление, будто надежда прошла по ним ночью, оставив полные очарования следы своих шагов. Из под листьев начинали выглядывать цветы: подснежники, шафран и темнокрасные аврикулы. По четвергам (наш полупраздник) мы после обеда делали прогулки, во время которых мы находили еще больше цветов у дороги и под заборами.

Кроме того, я открыла по ту сторону высоких, усаженных остроконечными зубцами стен, нашего сада источник огромного удовольствия, наслаждения, которому только один горизонт ставил пределы; это наслаждение заключалось в зрелище целой цепи высоких, тенистых, покрытых зеленью холмов и небольшой речки, струи которой весело переливались на солнце, перепрыгивая через большие темные камни, устилавшие её дно. Несколько иначе выглядела эта картина раньше, когда, обледенелая от морозов, покрытая снегом, точно саваном, она уныло разстилалась под свинцовым зимним небом! - когда холодные туманы окутывали эти темные вершины и, гонимые восточным ветром, спускались вниз, где на встречу им с реки поднимался такой же холодный туман! Эта река была тогда неукротимым, диким потоком, который бурно рвался вперед, ломая деревья и кусты, наполняя воздух бешеным ревом; самые деревья по берегам её представляли лишь ряд скелетов.

Апрель сменился маем. Это был прекрасный, светлый май; безоблачное, голубое небо, яркое солнце, мягкий западный или южный ветер радовали глаз и нежили кожу. Растительность пышно расцветала. Ловуд стряхнул с себя зимния оковы, теперь все в нем было зелено, все цвело; его огромные вязы, ясени и дубы снова ожили; из всех его углов, из всех расщелин выглядывали молодые зеленые побеги, разнообразные породы мха наполняли углубления почвы и дикая буквица покрывала землю, точно солнечными лучами; в укромных, тенистых уголках меня не раз вводил в заблуждение нежный, золотистый блеск её цветов, который я принимала за пятна солнечного света. Всей этой красотой пышно расцветающей жизни природы я любовалась часто и безпрепятственно, почти всегда одна; я широко пользовалась свободой. Причина такой непривычной для меня свободы заключалась в обстоятельстве, о котором я хочу теперь рассказать.

Говоря о Ловуде, приютившемся на берегу реки, среди холмов и лесов, я описала его как восхитительное место, полное очарования. Да, оно было несомненно полно очарования, но. насколько оно было здорово - это другой, вопрос.

Лесистая долина, в которой лежал Ловуд, была гнездом туманов и порождаемой ими заразы: разразившись с особенной силой с наступлением весны, эта зараза проникла в приют для сирот и распространила тиф в его переполненных классных комнатах и спальнях; не успел еще наступить май, как учебное заведение превратилось в больницу.

Изнуренные постоянным недоеданием и ослабленные запущенными простудами, организмы большинства воспитанниц представляли благоприятную почву для заразы: из восьмидесяти девочек сорок пять заболели одновременно. Занятия прекратились, школьные правила не соблюдались более с прежней строгостью. Немногим, оставшимся здоровыми воспитанницам была предоставлена почти безграничная свобода, потому что врач настаивал на необходимости частого движения на чистом воздухе, которое только и могло предохранить их от заболевания; да и помимо того, ни у кого из старших не было ни времени, ни охоты для того, чтобы следить за ними. Все внимание мисс Темпль было поглощено больными; она жила в лазарете, покидая его лишь ночью на короткое время, чтобы отдохнуть от дневного утомления. Учительницы были заняты упаковкой вещей и прочими приготовлениями к отъезду более счастливых воспитанниц, имевших родных и друзей, которые могли и хотели увезти их от места заразы. Многия, уже пораженные болезнью, уезжали домой, чтобы там умереть; некоторые умирали в школе; их хоронили поспешно и тихо, во избежание распространения заразы.

В то время, как болезнь сделалась постоянной обитательницей Ловуда, а смерть его частой посетительницей; в то время, как отчаяние и страх царили в стенах заведения, в комнатах и корридорах его чувствовалось дыхание смерти - вне его стен, над высокими холмами и густыми лесами торжествующе сиял светлый май. Сад весь оделся цветами: мальвы поднялись почти на высоту деревьев, лилии открыли свои чашечки, тюльпаны и розы были в цвету; края маленьких грядок весело пестрели красными и розовыми гвоздиками, голубыми анемонами и белыми маргаритками; утром и вечером кусты шиповника разливали свой пряный запах. Но вся эта благоухающая роскошь теперь не имела значения для большинства обитательниц Ловуда; от времени до времени только горсть листьев и цветов срывалась, чтобы украсить маленький гроб.

За то я и остальные воспитанницы, оставшияся здоровыми, безгранично наслаждались красотами весенней природы. С утра до вечера мы, как цыгане, неутомимо бродили по лесам, мы делали, что хотели, ходили, куда хотели, и нам жилось теперь гораздо лучше. М-р Брокльхерст и его семья никогда не появлялись даже в ближайших окрестностях Ловуда; хозяйство и управление домом больше не проверялось; прежняя злая экономка ушла из страха заразы; её заместительница, заведывавшая раньше безплатной Ловудской лечебницей, еще мало знакомая с обычаями своего нового места службы, хозяйничала сравнительно щедро. Кроме того, теперь было гораздо меньше голодных ртов; больные ели очень мало; наши порции за завтраком были поэтому больше; если некогда было готовить обед, что часто случалось, то экономка давала нам по большому куску холодного пирога или по толстому ломтю хлеба с сыром; снабженные таким запасом еды, мы уходили в лес, где каждая отыскивала себе свой любимый уголок и с наслаждением уничтожала свой обед.

для того, чтобы на нем удобно могли поместиться двое, я и другая девочка, моя любимая подруга в то время - Мэри-Анна Вильсон. Это была _ умная, наблюдательная девочка, общество которой доставляло мне удовольствие, отчасти потому, что она была остроумна и оригинальна, отчасти же потому, что она обладала манерами и привычками, которые особенно нравились мне. Старше меня на несколько лет, она больше меня знала свет и могла мне рассказать о многих вещах, которые я слушала с интересом; в ней мое любопытство находило себе удовлетворение; к моим недостаткам она относилась с большой сниходительностью и никогда ни в чем не пыталась стеснять моей свободы. Она обладала умением рассказывать, я - умением анализировать; она любила поучать, я - спрашивать; таким образом мы как нельзя лучше ладили друг с другом" вынося из наших взаимных отношений много удовольствия, если не много пользы.

Где же в это время была Елена Бэрнс? Почему я не проводила с ней эти счастливые дни свободы? Забыла я ее? или я была настолько легкомысленна, что мне надоело её чистое общество? Несомненно Мэри-Анна Вильсон, о которой я упомянула, стояла ниже моей первой приятельницы. Она могла только рассказать какую-нибудь веселую историю или повторить остроумную шутку, между тем как Елена возбуждала во всех, кто пользовался преимуществом беседовать с ней, вкус к более высоким и чистым интересам.

Это было несомненно так; я знала и чувствовала это; и хотя я сама была очень несовершенным существом, со множеством недостатков и немногими искупающими их хорошими качествами, однако Елена Бэрнс никогда не надоедала мне, я никогда не переставала ее любить такой сильной, нежной любовью, смешанной с благоговением, на какую только было способно мое сердце. Да и могло ли оно быть иначе, когда Елена всегда, при всяких обстоятельствах, выказывала мне ту же спокойную, верную привязанность, которая никогда не уменьшалась под влиянием дурного расположения духа или раздражения. Но Елена была теперь больна; уже несколько недель она была разлучена со мной, и я не знала, в какой комнате она находится. Мне сказали, что её не было в той части здания, где лежали тифозные больные, потому что её болезнь была чахотка, и я в своем неведении представляла себе под этим словом легкую, не серьезную болезнь, которую время и уход должны излечить.

Я еще более укрепилась в этом представлении после того, как она раз или два в теплые солнечные дни сошла с помощью мисс Темпль в сад; но мне не было позволено подойти к ней и говорить с ней; я ее видела только через окно классной комнаты, да и то неясно, потому что она была очень закутана и сидела на довольно значительном разстоянии, под крышей веранды.

Однажды вечером, в начале июня, я осталась очень поздно в лесу с Мэри-Анной; мы, по обыкновению, отделились от других и ушли далеко - так далеко, что мы заблудились и должны были спросить дорогу в уединенной хижине, где жил пастух с женой; они пасли стадо полудиких свиней, которых откармливали лесными желудями. Когда мы вернулись домой, луна уже взошла; перед калиткой сада стояла лошадь, принадлежавшая, как мы знали, доктору. Мэри-Анна заметила, что, по всей вероятности, кто-нибудь серьезно заболел, если в такой поздний час послали за м-ром Бэтс. Она ушла в дом, я же осталась еще в саду, чтобы посадить в землю несколько корешков, которые я вырыла в лесу: я боялась, что они завянут до утра. Сделав это, я все-таки не ушла из сада; роса выпала и цветы разливали свой сладкий аромат; был чудный вечер, ясный и теплый; горевший еще огнем заката запад обещал такой же прекрасный день; на востоке, на потемневшем небе величественно выплывала луна. Я замечала все эти вещи и радовалась им, как может радоваться ребенок, как вдруг у меня в голове мелькнула мысль, которая никогда раньше не появлялась в моем мозгу.

"Как грустно лежать теперь больной, быть на краю смерти! Свет так хорош - как должно быть ужасно быть отозванной из этой жизни, чтобы отправиться - кто знает куда".

В эту минуту мой мозг в первый раз сделал серьезное усилие понять, какой смысл таится в словах "небо" и "ад", и в первый раз я почувствовала ужас перед неизвестным; в первый раз мне стало ясно, что все вокруг меня и впереди меня была темная, неизмеримая бездна; я чувствовала только одну твердую точку - настоящее; все остальное представлялось мне безформенным облаком, бездонной глубиной, и я содрогнулась при мысли, что могу погрузиться в эту бездну. В то время, как я размышляла таким образом, выходная дверь открылась, и в ней появился м-р Бэтс в сопровождении сиделки; подождав, пока он сел на лошадь и уехал, она начала было запирать дверь, но я подбежала к ней.

-- Как здоровье Елены Бэрнс?

-- Очень плохо - был ответ.

-- М-р Бэтс к ней приезжал?

-- И что он сказал?

-- Он сказал, что ей недолго осталось жить.

Если бы слова эти коснулись моего слуха днем раньше, я бы подумала, что она собирается вернуться в Нортумберлэнд, на свою родину. Мне бы не пришло в голову подозрение, что она умирает. Но теперь я поняла все сразу; мне стало ясно, что дни Елены Бэрнс на этом свете сочтены, что она перенесется в мир духов, если такой мир существует. Меня охватил невыразимый ужас, затем я почувствовала сильную боль в сердце и, наконец, одно желание: потребность видеть ее. Я спросила, в какой комнате она лежит.

-- Она в комнате мисс Темпль, - сказала сиделка.

-- О, нет, дитя, этого нельзя. А теперь вам пора войти в комнату: вы можете схватить лихорадку, если будете стоять на дворе, после того как выпала роса.

Сиделка заперла подъезд. Я вошла через боковую дверь, ведущую в классную комнату. Я вернулась как раз во время;-было девять часов, и мисс Миллер приказала воспитанницам собираться спать.

Прошло часа два, было должно быть около одиннадцати часов; я не могла уснуть, и из невозмутимой тишины, царившей в дортуаре, я заключила, что все в комнате крепко спали; я тихонько встала, накинула юбку поверх ночной рубашки и босиком выскользнула из комнаты, чтобы отправиться в комнату мисс Темпль. Она находилась как раз на противоположном конце; но я знала дорогу, а яркий лунный свет, проникавший через окна, помог мне отыскать ее без затруднений. Запах камфоры и жженного уксуса предупредил меня о близости тифозной палаты; я быстро прошмыгнула мимо нея, опасаясь, чтобы меня не услыхала сиделка. Больше всего я боялась быть замеченной и отосланной обратно: я должна была

Спустившись с лестницы, пройдя нижним этажем часть здания и безшумно открыв и закрыв несколько дверей, я очутилась перед второй лестницей; я поднялась по ней: передо мной была комната мисс Темпль. Слабый свет проникал сквозь замочную скважину и щель внизу двери; глубокая тишина царила кругом. Подойдя ближе, я увидала, что дверь слегка приотворена, чтобы свежий воздух проникал в комнату больной. Во мне не было места колебаниям, я вся горела от нетерпения - все во мне дрожало от невыразимой муки - я открыла дверь и заглянула в комнату. Мои глаза искали Елену и боялись встретить - смерть.

У самой постели мисс Темпль, полузакрытая её белым пологом, стояла маленькая кровать. Я видела очертания тела под одеялом, но лицо было скрыто пологом; сиделка, с которой я говорила в саду, спала в кресле; свеча, горевшая на столе, тускло освещала комнату. Мисс Темпль не было видно; позже я узнала, что ее позвали к больной, лежавшей в бреду. Я приблизилась и остановилась у кровати; рука моя держала полог, но мне хотелось заговорить раньше, чем отодвинуть его. Я содрогалась от ужаса при мысли, что могу увидеть труп.

-- Елена, - прошептала я тихо, - ты не спишь?

Она пошевельнулась, полог отодвинулся в сторону, и я увидала её лицо, бледное, исхудавшее, но совершенно спокойное; она казалась так мало изменившейся, что мой страх мгновенно разсеялся.

"0", подумала я, "она не умирает; они ошибаются; она не могла бы говорить и смотреть так спокойно, если бы умирала".

Я нагнулась над её кроватью и поцеловала ее; её лоб был холоден, щеки тоже холодные и исхудалые, так же, как и руки; но она улыбалась своей прежней улыбкой.

-- Зачем ты пришла сюда, Джэни? Ведь уже больше одиннадцати часов; я слышала, как часы пробили несколько минут тому назад.

-- Я пришла повидать тебя, Елена; я узнала, что ты очень больна, и я не могла уснуть, не поговорив с тобой еще раз.

-- Разве ты уезжаешь отсюда? Ты отправишься на родину?

-- Да; на мою вечную родину - мою последнюю родину.

-- Нет, нет, Елена! - Я остановилась, охваченная ужасной болью. В то время, как я старалась подавить слезы, с Еленой сделался припадок кашля, который, однако, не разбудил сиделки; когда он прошел, она несколько минут лежала в изнеможении: наконец, она прошептала:

-- Джэни, твои маленькия ноги совершенно голы: ляг ко мне и покройся моим одеялом.

-- Я очень счастлива, Джэни; и когда ты услышишь, что я умерла, ты должна быть спокойна и не печалиться; в этом нет ничего, о чем следовало бы горевать. Мы все должны когда-нибудь умереть, а болезнь, от которой я умираю, не мучительна; она идет вперед постепенно и без боли; душа моя совершенно спокойна. Я не оставляю никого, кто бы очень горевал обо мне; у меня есть только отец; но он недавно женился и не будет чувствовать моего отсутствия. Умирая молодой, я избегну многих страданий. У меня нет способностей и талантов, которые помогли бы мне хорошо пройти мой жизненный путь; я всегда поступала бы не так, как надо.

-- Но куда же ты уйдешь, Елена? Разве ты можешь _ это видеть? Разве ты знаешь это?

-- Я думаю, что да; я верю, что иду к Богу.

-- Где Бог? что такое Бог?

к Нему, откроет мне Его.

-- Значит, ты веришь, Елена, что есть место, которое называется небом, и что наша душа попадает туда, когда мы умираем?

-- Я уверена, что есть будущая жизнь; я верю, что Бог добр, я вручаю Ему свою безсмертную душу без тени сомнения. Бог мой отец; Бог мой друг; я люблю Его, и я верю, что и Он меня любит.

-- И я увижусь с тобой, Елена, когда умру?

-- Ты попадешь в то же царство небесное; тебя встретит тот же всемогущий, всеобщий Отец; не сомневайся в этом, дорогая Джэни.

"Где эти места? существуют ли они?" Я теснее обхватила руками худенькое тельце Елены, она была мне в эту минуту дороже, чем когда либо; и чувствовала, что не могу с ней разстаться; я лежала, прижавшись лицом к её груди. Через минуту она снова заговорила своим милым, кротким голосом:

-- Мне так хорошо! Последний припадок кашля немного утомил меня; теперь мне кажется, я засну; но ты не уходи, Джэни; я хочу, чтобы ты была около меня.

-- Я останусь с тобой, моя дорогая; никто не заставит меня уйти отсюда.

-- Тепло ли тебе, дорогая моя?

-- Да.

-- Спокойной ночи, Елена.

Она поцеловала меня, и я ее; скоро мы, обе заснули.

Когда я проснулась, был день; непривычное движение замечалось кругом; я открыла глаза; кто-то держал меня в объятиях; это была сиделка; она перенесла меня через корридоры обратно в дортуар. Меня никто не бранил за то, что я ушла из своей постели; все были заняты другим. На мои многочисленные вопросы мне тогда не давали никаких ответов; но через день или два я узнала, что мисс Темпль, вернувшись на разсвете в свою комнату, нашла меня лежащей в маленькой постели, прижавшись к груди Елены и обняв её шею руками. Я спала, а Елена - была мертва.

Её могила находится на Брокльбриджском кладбище; через пятнадцать лет после её смерти на ней еще не было ничего, кроме обыкновенного дернового холмика; но теперь на том месте лежит серая мраморная плита, на которой вырезано её имя.