Джэни Эйр.
Часть вторая.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джэни Эйр. Часть вторая. Глава II. (старая орфография)

ГЛАВА II.

Казалось, мое мирное водворение в Торнфильде было залогом будущей мирной жизни, и ожидания не обманули меня.

М-с Фэрфакс, действительно, оказалась, женщиной добродушной, хотя и не особенно умной и не особенно образованной. Ученица моя, девочка умная, избалованная, не отличалась ничем от других детей; у нея не было никаких особенных талантов или способностей; но не было и выдающихся недостатков. Может быть, её привязанность ко мне была не особенно глубока, но зато искренна, а её веселая болтовня и желание мне угодить вызвали и во мне привязанность к ней в такой мере, что мы обе были довольны друг другом.

Но кто осудит меня, если я скажу, что временами всего этого мне было мало; признавая их доброту и ласку, я допускала, что есть на свете и другие люди, другия, - тоже добрые отношения, другая - тоже трудовая, но иная жизнь среди других людей и другой обстановки, в шумных городах, которых мне не видно за далекими горами на горизонте! Мне хотелось иметь больше жизненного опыта, узнать людей иного склада, чем те, которые меня окружали. Иногда, пока Адель играла со своей няней, а м-с Фэрфакс варила варенье, я уходила на вышку и оттуда жадно смотрела вдаль. Мне хотелось проникнуть глазами за туманный горизонт, туда, где высились города и кипела жизнь, о которой я имела смутное представление, но которой я никогда не видела.

Многие, без сомнения, осудят меня за это стремленье и назовут недовольной; но я от природы была неспокойного характера, и это было для меня иногда настоящей пыткой. Тогда я принималась ходить взад и вперед по верхнему корридору, предоставляя своему воображению останавливаться на светлых картинах, которые вставали перед моим мысленным взором, и сердце мое билось жаждой жизни.

Эти грезы нередко нарушались тем самым медлительным, странным смехом Грэс, от звука которого я задрожала, когда услыхала его в первый раз; за ним следовало бормотанье, которое было еще ужаснее. Были дни, когда она поднимала какой-то необъяснимый шум. Мне приходилось видеть иной раз, как она проходила по корридору с тарелкою, подносом или с рукомойником в руках и возвращалась с кружкой портера. По её грубое лицо и степенная осанка умеряли любопытство возбуждаемое её смехом; на мои вопросы она отвечала односложно, разбивая всякое стремление к дальнейшим разспросам.

Октябрь, ноябрь и декабрь миновали.

Как-то раз, в январе, м-с Фэрфакс попросила меня освободить Адель от послеобеденных уроков, по причине насморка. Девочка сама так горячо поддержала её просьбу, что я вспомнила, как мне самой в детстве были дороги случайные праздники, и я согласилась.

День был холодный, но тихий, прекрасный. Я успела уже устать, просидев за уроками все утро, кстати м-с Фэрфакс написала письмо, которое надо было послать на почту, - и вот я вызвалась отнести его, вместо прогулки: две мили до почтовой станции "Луга" не особенно большое разстояние. Я усадила Адель поудобнее подле м-с Фэрфакс, дала ей куклу и книжку для разнообразия и ответила поцелуем на её просьбу:

-- Приходите скорей, дорогая моя.

Кругом стояла тишина; я шла по пустынной, промерзшей дороге. Сначала я шла очень скоро, чтобы согреться, потом замедлила шаги, чтобы вполне насладиться прогулкой. Когда я проходила мимо церкви, пробило три часа; сумерки медленно надвигались. Поляна, у которой я села отдохнуть на выступе плетня, была в одной миле от Торнфильда и славилась летом своим шиповником, а осенью черникой и орехами, но даже и теперь, несмотря на почерневшие кусты, безмолвные, как белые камни, которыми была вымощена дорога, она имела всю прелесть полного уединения.

Завернувшись в плащ поплотнее, запрятав руки в муфту, я не чувствовала холода; но очевидно, морозило, потому что тропинка, которую несколько дней тому назад, в оттепель, залил небольшой ручеек, теперь была покрыта льдом. Отсюда видны были и седой замок Торнфильд с бойницами, выделявшийся на поляне предо мною, и его леса с западной стороны... Я сидела, покуда солнце не зашло между деревьями, потонув за ними в виде багрового шара. Тогда я встала и пошла по направлению к востоку.

С вершины холма надо мною вставала еще бледная, как облачко, луна; с каждою минутой она становилась ярче и освещала голубые струи дыма из труб того местечка, куда я направлялась. Хоть до него было еще около мили, но при полнейшей тишине я могла ясно различить тихий гул. До меня доносилось слабое журчанье-по каких ручьев и в каких пропастях или долинах - я затруднилась бы сказать: в той стороне было много холмов.

Этот отдаленный гул и нежное журчанье вдруг были прерваны каким то грубым шумом, еще далеким, но совершенно ясным: это был лошадиный топот, - Тон, тон, тон!...

Стук доносился с шоссе; изгибы дороги еще скрывали от меня приближающуюся лошадь. Так как дорога была узка, я тихонько уселась, чтобы дать лошади проехать мимо. В ту пору я была еще молода, и воспоминания детства придавали особенную яркость моей фантазии. Я припомнила рассказы Бесси про призрак "Гитраш", являющийся на пустынных дорогах в виде лошади, мула или собаки... А лошадь все приближалась. Вот уже близко, близко... хоть её все еще не было видно.

Но вдруг к лошадинному топоту прибавился еще шорох в изгороди, и из-за кустов выскочила большая косматая собака, черная с белым; на темном фоне кустов обрисовалась совершенно ясно её львиная голова и длинная шерсть. За нею следом появилась лошадь, а на лошади всадник...

Это разом уничтожило все чары. Верхом на Гитраше не полагалось ездить никому; - значит, это не Гитраш, а простой смертный проездом в Милькот.

Он проехал мимо, а я пошла дальше; но еще несколько шагов, и я оглянулась. Послышался звук, будто кто скользит, и крик:

Я услышала тупой звук падающого тела: и лошадь, и всадник упали на скользком льду дороги.

Собака прыгнула к своему хозяину, убедилась в его затруднительном положении и залаяла, а эхо густым и громким голосом вторило ей в холмах, Обнюхав лежавших на земле, она подбежала ко мне и, конечно, ничего больше сделать не могла: под рукою не было другой помощи. И я повиновалась, подошла к всаднику. Тем временем он пытался высвободиться из под лошади, - и его попытки были настолько энергичны, что я подумала, что, вероятно, он не особенно расшибся; впрочем, я все-таки его спросила:

-- Вы очень ушиблись?

Мне показалось, что он бормочет какие то проклятия.

-- Не могу ли я чем-нибудь вам помочь? - спросила я опять.

-- Отойдите в сторону, - ответил он, вставая сперва на колени, а потом и на ноги.

Я повиновалась, и вслед затем началась страшная возня: пыхтенье и удары, барахтание лошади, собачий лай и визг. Это заставило меня отойти еще дальше, но уйти я не хотела, пока не увижу все до конца. Наконец, все обошлось благополучно: лошадь встала. Всадник крикнул собаке:

-- Лоцман, назад! - и, нагнувшись, ощупал свои ноги, как-будто пробуя, целы ли оне. Повидимому, оказалось, что не совсем, потому что он ухватился за изгородь, с которой я только что встала, и присел.

-- Вы ушиблись и вам нужна помощь; я могу сходить за кем-нибудь в Торнфильд или в "Луга", - сказала я.

-- Благодарю вас. Я и так обойдусь. Кости уцелели, только вывихнута нога. - Он поднялся и опять попробовал ступить на нее, но у него вырвался невольный стон.

Дневной свет еще не совсем угас, а луна уже становилась ярче, и я могла ясно разглядеть незнакомца.

Он был закутан в большой плащ с меховым воротником и стальной застежкой; подробностей нельзя было разобрать, но я заметила смуглое, угрюмое лицо и нависший лоб; глаза и брови придавали ему сердитое, неприятное выражение. Он был уже не молод, ему могло быть лет тридцать пять.

Мне нисколько не было страшно; я почти не робела перед ним. Не сходя с места (хоть он и махнул мне рукою, чтоб я уходила), я твердо объявила:

-- Я и подумать не могу бросить вас здесь, среди дороги, в такое позднее время, пока не увижу, что вы, действительно, можете сесть на лошадь.

При этих словах он взглянул на меня, тогда как раньше почти не смотрел в мою сторону.

-- Мне кажется, вам самой пора бы уж быть дома, - заметил он, - если вы живете здесь по соседству. Откуда вы?

-- А вон оттуда; я нисколько не боюсь, что уже поздно, пока есть луна. Я с удовольствием добегу для вас до "Лугов", если вам угодно; я иду туда на почту.

-- Вы там

-- Да.

-- А чей это дом?

-- М-ра Рочестера.

-- Вы его знаете?

-- Никогда не видала.

-- Значит, он там не живет?

-- Нет.

-- И вы не можете мне сказать, где он теперь?

-- Не могу.

-- Конечно, вы не прислуга, вы... - Он запнулся, оглядывая мой наряд, - самый простой, как обыкновенно. На мне было черное пальто и черная войлочная шляпа; и то, и другое не годилось-бы для горничной в приличном доме. Незнакомец видимо был озадачен, и я помогла ему:

-- Я гувернантка.

-- А, гувернантка! повторил он: Чорт меня побери, - совсем забыл!.. Гувернантка!.. - и опять мой наряд подвергся его осмотру.

Через две минуты он поднялся с изгороди, но лицо его отражало страдание, когда он двигался.

-- Я не могу послать вас за помощью, - проговорил - он; но вы можете сами мне помочь, если будете так добры.

-- С удовольствием.

-- Есть у вас зонтик, чтобы мне опереться на него, вместо палки?

-- Нет.

-- Ну, так попробуйте взять мою лошадь под уздцы и подвести ее ко мне. Вы не боитесь?

Я побоялась-бы дотронуться до лошади, если-бы была одна; но мне было велено взять ее под уздцы, и я готова была повиноваться. Я попыталась ухватиться за повод; но лошадь была горячая и не хотела подпустить меня к себе. Я попыталась еще и еще, но все напрасно. Вдобавок, меня пугало, что она бьет передними ногами. Незнакомец смотрел и ждал; под конец он разсмеялся.

-- Я вижу, что гора никогда не придет к Магомету; единственное, что вы можете сделать, это помочь ему подойти к горе. Пожалуйста подойдите ко мне.

-- Извините меня, но необходимость заставляет меня воспользоваться вашими услугами.

при каждом движении, которое вызывало боль в его вывихнутой ноге.

-- Теперь подайте мне только мой хлыст.

Я поискала и нашла его хлыст.

-- Благодарю вас. Теперь бегите скорее на почту и как можно скорее возвращайтесь!

Кончиком шпоры он коснулся лошади; та взвилась на дыбы и понеслась вперед, собака бросилась вслед за нею, и все трое исчезли из вида.

Неожиданное приключение кончилось так-же внезапно, как и началось. А все-таки, хоть на один час, оно внесло разнообразие в мою однообразную жизнь. Моей помощи просили, и я помогла; и, как ни обыденно все это было, как ни прозаично, все-же оно было хорошо хоть тем, что внесло некоторое оживление в мое неподвижное существование; я была рада, что могла оказать услугу. Новое для меня лицо было точно новая картина, непохожая на остальные, уже находящияся в моей картинной галлерее. И оно мне нравилось, во-первых потому, что было мужественно; во-вторых потому, что оно было строгое, властное, угрюмое. Оно стояло предо мной все время, пока я подходила к почте, бросала письмо и шла обратно.

Дойдя до изгороди, где я сидела, я остановилась, оглянулась и прислушалась в надежде, что опять услышу стук копыт на дороге и увижу всадника в плаще, а впереди тень косматой собаки... Но ничего нигде не было видно, кроме изгороди и подстриженной ивы, которая безмолвно тянулась вверх, навстречу лунным лучам... Огонек, загоревшийся в окне еще далекого Торнфильда, напомнил мне, что уже поздно, и я поспешила вперед.

Но возвращаться в Торнфильд мне не хотелось; не хотелось переступить за его порог; это означало - вернуться к прежней неподвижности, подыматься по темной лестнице, отправляться в свою одинокую комнатку и опять встречаться с м-с Фэрфакс, проводить с нею долгие зимние вечера, - (с нею одной!) - заглушить в себе радостное возбуждение, вызванное сегодняшним вечером.

Я остановилась перед калиткой парка, замедлила шаги на лужайке; я прохаживалась взад и вперед по террасе. Ставни стеклянных дверей были закрыты и мешали мне проникнуть взором во внутренность дома. Но не только глаза, а и душа моя стремилась прочь от мрачной каменной громады к высокому небу, которое простиралось над моей головой, точно синее неподвижное море. Луна всходила величественно и торжественно, дрожащия звезды загорались на небе, и я с бьющимся сердцем смотрела на них... Ничтожные обстоятельства возвращают нас к действительности: раздался бой часов; я отвела свои взоры от месяца и звезд, открыла боковую дверь и вошла в дом.

столовой; дверь её стояла открытой и в нее был виден яркий огонь, который, сверкая, отражался в мраморном камине и в его медной решетке. Освещая темно-красные драпировки во всей их красоте и роскоши, пламя освещало также группу людей у камина; но едва я заметила ее, едва я разслышала веселый гул голосов, среди которых, как мне показалось, я различила голосок Адели, - как дверь захлопнулась.

Я поспешила в комнату м-с Фэрфакс; но вместо нея встретила большую косматую собаку - точь в точь такую-же - черную с белым, - как мой призрачный Гитраш. Так было сильно это сходство, что я подошла и проговорила:

-- Лоцман! - собака встала, подошла и обнюхала меня. Я ее приласкала, а она повиляла хвостом; но мне все-же было как-то жутко оставаться одной с таким странным существом и вдобавок, не знать, откуда оно вдруг явилось? Я позвонила, чтобы мне подали свечу, и кстати, чтобы разузнать о вновь пребывшем. Вошла Лия.

-- Что это за собака?

-- Она приехала со своим хозяином.

-- С хозяином, м-ром Рочестером. Он только-что приехал.

-- Вот как! А м-с Фэрфакс с ним?

-- Да; и мисс Адель тоже. Они все в столовой, а Джон поехал за доктором: лошадь упала и барин вывихнул себе ногу

-- А!.. Принесите-ка мне свечу... пожалуйста, Лия!

Лия принесла свечу, и я пошла наверх снять с себя верхнее платье.