Джэни Эйр.
Часть вторая.
Глава XII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джэни Эйр. Часть вторая. Глава XII. (старая орфография)

ГЛАВА XII.

На следующий день после обеда мне доложили, что кто-то желает меня видеть. Сойдя вниз, я увидала человека, похожого на камердинера из барского дома; он был в глубоком трауре, и шляпа, которую он держал в руках, была покрыта крепом.

-- Вы, должно быть, меня совсем не помните, барышня, - сказал он, вставая при моем появлении: мое имя Ливен, я служил кучером у м-рс Рид, когда вы жили в Гэтесхиде, восемь или девять лет тому назад; я и теперь все еще там.

-- А, Роберт! как вы поживаете? Я очень хорошо помню вас: вы иногда катали меня верхом на сером пони мисс Джорджианы. А как поживает Бесси? Ведь вы женаты на Бесси?

-- Да, барышня; моя жена совершенно здорова, благодарю вас; не далее, как два месяца тому назад она подарила мне еще маленького - теперь их у нас трое - и мать, и ребенок, слава Богу, здоровы.

-- А как поживают все у м-рс Рид, Роберт?

-- Мне очень жаль, что я не могу вам сообщить о них ничего хорошого, барышня: теперь им очень худо - у них большое горе.

-- Я надеюсь, что никто из них не умер, - сказала я, бросая взгляд на его черную одежду. Он тоже взглянул на креп, покрывавший его шляпу, и ответил:

-- М-р Джон умер неделю тому назад в своей квартире в Лондоне.

-- М-р Джон?

-- Да.

-- Как переносит его мать этот удар?

-- Видите ли, мисс Эйр, это не обыкновенное несчастие: он вел очень разгульную жизнь, и смерть его была ужасна.

-- Я слышала от Бесси, что он вел не хорошую жизнь.

-- Не хорошую! Он не мог вести худшую жизнь; он погубил свое здоровье и свое состояние в обществе самых последних негодяев. Он запутался в долгах и... попал в тюрьму. Его мать два раза помогла ему выбраться из тюрьмы, но как только он выходил на свободу, он возвращался к своим прежним товарищам и привычкам. Он никогда не отличался большим умом, и мошенники, среди которых он жил, надували его самым неслыханным образом. Около трех недель тому назад он приехал в Гэтесхид и потребовал от барыни, чтобы она отдала ему все состояние. Барыня отказалась; её средства и без того уже значительно уменьшились благодаря его расточительности; так он и уехал, и первое, что пришло от него,было известие о его смерти. Как он умер, один Господь знает! Говорят, что он наложил на себя руки.

Я молчала; это были ужасные вести. Роберт Ливен продолжал:

-- Барыня тоже стала себя плохо чувствовать с некоторого времени; а потеря денег и страх перед бедностью совершенно подорвали её здоровье. Известие об ужасной смерти м-ра Джона пришло слишком внезапно: с ней сделался удар. Три дня она была без языка; но в прошлый вторник ей как будто стало лучше; казалось, что она хочет что то сказать, она делала моей жене всякие знаки и все что-то бормотала. Только вчера утром Бесси догадалась, что она произносит ваше имя, а потом она ясно сказала: "приведите Джанни, пошлите за Джанни Эйр, я хочу с ней поговорить". Бесси была не совсем уверена, в полном-ли она сознании; все таки, она рассказала это обеим барышням и посоветовала им послать за вами. Барышни сначала и слышать не хотели об этом, но барыня была так неспокойна и так часто повторяла: "Джэнни, Джэнни", что в конце-концов оне согласились. Если вы можете, барышня, то я бы попросил вас выехать со мной завтра рано утром.

-- Да, Роберт, я буду готова; мне кажется, чео я должна поехать.

-- Я тоже так думаю, барышня. Бесси сказала, что она уверена, что вы не откажетесь; но вам, может быть, надо попросить позволения уехать?

Его не было ни в одной из нижних комнат; его не было ни на дворе, ни в конюшнях, ни в парке. Я спросила м-рс Фэрфакс, не видала ли она его. Да, она видела его, он играет в биллиард с мисс Инграм. Я поспешила в биллиардную; оттуда доносился стук шаров и гул голосов. М-р Рочестер, мисс Инграм и еще несколько дам и молодых людей были заняты игрой. Требовалось некоторое мужество для того, чтобы потревожить такое избранное общество; но мое дело не терпело отсрочки, и я поэтому смело подошла к м-ру Рочестеру, стоявшему рядом с мисс Инграм. Она повернулась при моем приближении и высокомерно посмотрела на меня; её взор, казалось, спрашивал: "что здесь надо этому презренному существу?" а когда я тихо произнесла: "м-р Рочестер", она сделала движение, точно испытывала сильное желание приказать- мне удалиться.

-- Этой особе нужно что-нибудь сказать вам? - обратилась она к м-ру Рочестеру. М-р Рочестер обернулся, чтобы посмотреть, кто была эта "особа". Он сделал ужасную гримасу - одну из своих странных, непонятных гримас - и последовал за мной в корридор.

-- Ну, Джанни? - сказал он, прислонившись спиной к двери классной комнаты, которую он закрыл.

-- Я хотела попросить у вас, сэр, отпуска на, неделю или на две.

-- Зачем? Куда? ^

-- Проведать больную даму, которая послала за мной.,

-- Какую больную даму? - Где она живет?

-- В Гэтесхиде.

-- В Гэтесхиде? Но это за сто миль отсюда! Кто она такая, что заставляет вас делать такое длинное путешествие, чтобы проведать ее?

-- Её имя Рид, сэр, м-рс Рид.

-- Рид из Гэтесхида? я знал в Гэтесхиде одного Рида, члена городского магистрата.

-- Это его вдова, сэр.

-- Что же у вас с ней общого? Откуда вы ее знаете?

-- М-р Рид был мой дядя - брат моей матери.

-- Чорт возьми! Вы никогда раньше не говорили мне этого; вы всегда говорили, что у вас нет никаких родственников.

-- Никого, кто бы признавал меня, сэр. Мой дядя умер, а его жена отказалась от меня.

-- Почему?

-- Потому что я была бедна и она тяготилась мною и ненавидела меня.

-- Но Рид оставил детей. У вас должны быть двоюродные братья и сестры? Кто-то из моих гостей еще вчера рассказывал мне о Риде из Гэтесхида, который, по его словам, известен, как самый большой негодяй во всем городе; а Инграмъупомянул о Джорджиане Рид, тоже из Гэтесхида, которая год или два тому назад провела зиму в Лондоне и обращала на себя всеобщее внимание своей красотой.

-- Так что же вы можете сделать для нея? Глупости, Джэнни! Мне бы никогда не пришло в голову проехать сто миль для того, чтобы навестить старую даму, которая, может быть, умрет раньше, чем вы приедете; кроме того, вы же говорите, что она вас оттолкнула.

-- Да, сэр, но это было так давно; тогда её обстоятельства были совершенно другия; теперь мне было бы неприятно не исполнить её желания.

-- Сколько времени вы там останетесь?

-- Так мало, как только будет возможно, сэр.

-- Обещайте мне остаться там не дольше недели.

-- Я бы предпочла не давать такого обещания: я, может быть, буду вынуждена не сдержать его.

-- Но вы во всяком случае вернетесь сюда; вы ни под каким видом не должны позволить уговорить себя остаться с ней навсегда.

-- О, нет! Я наверно вернусь, когда нсе наладится.

-- А. кто с вами едет? Ведь вы же не совершите одна путешествия в сто миль.

-- Нет, сэр; она послала своего кучера.

-- Человек, на которого можно положиться?

-- Да, сэр; он десять лет уже живет в доме.

М-р Рочестер стал соображать что-то.

-- Когда вы хотите ехать?

-- Завтра рано утром, сэр.

-- Хорошо; но вам нужны деньги, вы не можете ехать без денег; а я предполагаю, что у вас их не много; ведь я вам еще не давал жалованья. Какими богатствами вы еще обладаете на этом свете, Джэнни? - спросил он, улыбаясь.

Я вынула свой кошелек; он был довольно пустой.

Он взял кошелек, высыпал содержимое его к себе на ладонь и тихо засмеялся, как будто вид этой маленькой суммы доставлял ему особенное удовольствие. Затем он вынул свой бумажник.

-- Вот, - сказал он, подавая мне банковый билет; это был билет в пятьдесят фунтов, а он был мне должен только пятнадцать. Я заметила, что не могу дать сдачи.

-- И незачем, вы это знаете; это ваше жалованье.

Я отказалась принять больше, чем мне следовало.

Он сначала нахмурился, но затем, как бы вспомнив что-то, сказал:

-- Хорошо, хорошо! Лучше не давать вам всего сразу; вы еще, пожалуй, останетесь там три месяца, если у вас будет пятьдесят фунтов. Вот вам десять; этого достаточно?

-- Да, сэр, но теперь вы мне должны еще пять фунтов.

-- Вы должны будете вернуться за ними; а до тех пор я буду вашим банкиром.

-- М-р Рочестер, я хочу воспользоваться этим случаем для того, чтобы поговорить с вами еще об одном деле.

-- Об одном деле? Вы возбуждаете мое любопытство.

-- Вы довольно определенно сказали мне, сэр, что собираетесь в скором времени жениться?

-- Да; ну так что-ж?

-- В таком случае, сэр, Адель надо отправить в школу; я уверена, что вы и сами видите, насколько это необходимо.

-- Для того, чтобы удалить ее от моей жены, которая в противном случае могла бы ей слишком явно выказывать свое пренебрежение. Ваш совет не лишен смысла; это не подлежит сомнению. Адель, как вы говорите, должна поступить в школу, а вы, конечно, должны отправиться прямо - к чорту?

-- Я надеюсь, что нет, сэр; но я должна буду приискать себе другое место. Это в порядке вещей.

-- В порядке вещей! - воскликнул он; голос его как-то странно прозвучал при этом, а лицо передернулось полугрустно, полунасмешливо. В течение нескольких минут он смотрел на меня.

-- И по всей вероятности, вы попросите старуху Рид, или её дочерей помочь вам найти новое место?

-- Нет, сэр; я не в таких отношениях со своими родственниками, чтобы просить их об одолжении; но я буду публиковаться в газетах.

-- Вы взберетесь на египетския пирамиды! - пробормотал он. - Обещайте мне по крайней мере одно.

-- Обещайте мне не публиковаться и поручить мне приискать для вас новое место. Когда настанет время, я найду вам место.

-- Я с удовольствием сделаю это, сэр, если вы в свою очередь обещаете мне, что я и Адель, мы обе благополучно покинем этот дом раньше, чем ваша жена войдет в него.

-- Очень хорошо! очень хорошо! ручаюсь вам за это. Значит, вы едете завтра?

-- Да, сэр; рано утром.

-- Вы сойдете в гостиную после обеда?

-- Нет, я должна приготовиться к отъезду.

-- Значит, мы теперь уже должны с вами проститься на некоторое время?

-- Да, сэр, я думаю.

В эту минуту раздался обеденный звонок, и м-р Рочестер, не произнеся больше ни одного слова, как стрела, исчез за дверью; я больше не видела его в тот день, а на другое утро я уехала раньше, чем он встал.

Первого мая, в пять часов после обеда, я остановилась у домика привратника в Гэтесхиде; я зашла туда прежде, чем отправиться в господский дом. В нем все было чисто и уютно; на окнах висели белые занавесы; пол был безукоризненно чист; каминная решетка и щипцы ярко блестели и огонь весело горел в камине. Бесси, сидя у огня, кормила своего новорожденного, а Роберт и сестра его спокойно играли в углу.

-- Слава Богу! Я знала, что вы приедете! - воскликнула м-рс Дивен при моем появлении.

-- Да, Бесси, - сказала я, расцеловавшись с нею, - и надеюсь, что я не опоздала. Как поживает м-рс Рид? она ведь еще жива, надеюсь?

-- Да, она еще жива и даже в лучшем состоянии, чем была прежде. Доктор говорит, что она может еще протянуть неделю или две; но чтобы она совсем поправилась - на это нет надежды.

-- Она вспоминала обо мне в последнее время?

-- Она еще сегодня утром говорила о вас и выражала желание, чтобы вы приехали; теперь она спит, по крайней мере спала десять минут тому назад, когда я заходила к ней. Вообще она все послеобеденное время лежит большей частью в забытьи и приходит в себя только около шести или семи часов. Не отдохнете-ли вы здесь часок, барышня, а потом я пойду с вами наверх.

В эту минуту в комнату вошел Роберт, и Бесси, положив уснувшого младенца в люльку, подошла к мужу поздороваться. Затем она настояла на том, чтобы я сняла свою шляпу и выпила чашку чаю, потому что, говорила она, у меня очень усталый вид. Я с радостью приняла её предложение и так-же покорно позволила ей теперь снять с меня мои дорожные вещи, как ребенком позволяла ей раздевать себя.

Старые, давно минувшия времена снова встали передо мною при виде хлопотавшей и суетившейся Бесси. Она неутомимо двигалась по комнате, доставая чайный поднос, разставляя на нем свои лучшия фарфоровые чашечки, приготовляя бутерброды и от времени до времени угощая маленького Роберта или Дженни подзатыльником или шлепком, как, бывало, в прежнее время угощала ими меня. Бесси сохранила свой живой нрав так же, как свою легкую походку и свежий вид.

Когда чай был готов, я хотела подсесть к столу, но она своим прежним, хорошо знакомым, повелительным тоном велела мне спокойно оставаться на месте; она придвинула ко мне маленький круглый столик, на который поставила мою чашку и тарелку с тартинками, точь в точь как, бывало, в детской угощала меня каким нибудь тайно раздобытым лакомством. И я, улыбаясь, повиновалась ей, как в давно прошедшие дни.

Она начала меня распрашивать, счастлива-ли я в Торнфильде и что за человек, хозяйка дома, а когда ей сказала, что там только хозяин, она пожелала узнать, любезен и симпатичен ли он и люблю ли я его. Я сказала ей, что он очень некрасивый человек, но в полном смысле слова джентльмен, что он обращается со мной очень хорошо и я вполне довольна. Затем я начала ей описывать веселое общество, которое гостит теперь у него в доме; эти подробности Бесси выслушивала с величайшим вниманием, она любила подобные рассказы.

этот дом по той же самой дорожке, по которой теперь возвращалась в него. В мрачное, туманное, холодное январьское утро я, точно отверженная, с отчаянием и горечью в сердце, покинула этот негостеприимный кров, для того чтобы искать убежища в далекой, чужой стороне, под холодной, неприютной кровлей Ловуда. Тот самый негостеприимный кров теперь снова возвышался предо мною. Мое будущее все еще было темно и неопределенно, в сердце я все еще ощущала страдание и боль; я все еще чувствовала себя странником на земле. Но я приобрела доверие к себе и своим силам, и во мне не было больше унизительного страха перед притеснением. Кровавые раны, причиненные мне обидами и несправедливостями моего детства, теперь зажили, и пламя ненависти и злобы потухло в моем сердце.

-- Зайдите сначала в столовую, - сказала Бесси, входя со мной в обширные сени, - барышни наверное там.

Через минуту я стояла в столовой. В ней все выглядело совершенно так-же, как в то утро, когда я в первый раз предстала перед м-ром Бракльхёрстом - тот же самый коврик, на котором он тогда стоял, лежал перед камином, мой взгляд упал на книжный шкап, и мне показалось, что я различаю оба тома Пернатых обитателей Англии на их старом месте, на третьей полке, и как раз над ними Путешествия Гулливера и Арабския сказки. В неодушевленных предметах не произошло с тех пор никакой перемены, люди же изменились до неузнаваемости.

Я увидала перед собой двух молодых девиц; одна из них была очень высока - почти так-же высока, как мисс Инграм - и очень худа, с болезненным, желтым цветом кожи и суровым выражением лица. Во всей её фигуре было что-то необычайно строгое; это впечатление усиливалось еще крайней простотой её черного шерстяного платья с белым крахмальным воротничком, гладко зачесанными назад волосами и чисто монашеским украшением, состоявшим из четок черного дерева с висевшим на них распятием. Я не сомневалась, что это была Элиза, хотя в её вытянувшемся, безкровном лице трудно было найти сходство с прежней Элизой.

Вторая была, конечно, Джорджиана, но не та Джорджиана, которая сохранилась в моем воспоминании - гибкая, стройненькая одиннадцатилетняя девочка. Теперь это была вполне расцветшая красавица, очень полная, с нежной кожей, красивыми, правильными чертами, большими голубыми глазами и завитыми белокурыми волосами. На ней тоже было черное платье, но но покрою оно резко отличалось от платья сестры; оно было гораздо наряднее и красивее и выглядело на столько изящно, на сколько то выглядело просто и" строго.

Каждой из сестер передалась одна черта от матери: худая и бледная старшая дочь сохранила её неприятный, холодный взгляд, а пышная, цветущая Джорджиана - её очертания челюстей и подбородка, может быть, несколько смягченные, но все таки придававшия какую-то жесткость её веселому, подвижному лицу.

Обе девушки при моем приближении встали, чтобы приветствовать меня, и обе назвали меня "мисс Эйр". Элиза, не изменяя строгого выражения своего лица, произнесла несколько коротких, отрывочных слов, после чего она снова села на свое место, устремила глаза на пламя камина и, казалось, забыла о моем существовании. Джорджиана прибавила к обычному "Как вы поживаете?" несколько общих фраз о моем путешествии, о погоде; медленно растягивая слова, она от времени до времени искоса окидывала меня взглядом с головы до ног, то осматривая мое пальто, то бросая пренебрежительные взгляды на мою простенькую дорожную шляпу.

Но теперь такое насмешливо-пренебрежительное обращение не оказывало на меня больше того действия, какое оно оказывало когда-то; сидя между своими кузинами, я с удивлением замечала, как мало меня пугает высокомерное невнимание одной и полунасмешливая любезность другой; во мне не было места мелкому чувству обиды или досады. Дело в том, что голова моя была занята другими вещами; за последние несколько месяцев в душе моей зародились чувства настолько более сильные, нежели те, какие пне могли во мне вызвать - радости и страдания настолько более острые и тонкия, нежели те, какие было в их власти возбудить во мне - что я оставалась совершенно равнодушной к их высокомерным взглядам.

-- Как поживает м-рс Рид? - спросила я, спокойно глядя на Джорджиану, которая при этом вопросе сочла нужным вздрогнуть, выражая таким образом свое изумление моей неслыханной вольности.

-- М-рс Рид? А! вы говорите о маме; она чувствует себя очень плохо. Я не думаю, чтобы ее можно было еще видеть сегодня вечером.

-- Если бы вы поднялись к ней, - проговорила я, - и сообщили ей о моем приезде, я была бы вам чрезвычайно благодарна.

Джорджиана чуть не привскочила от изумления и посмотрела на меня широко открытыми глазами.

-- Я знаю, что она выражала желание видеть меня, - прибавила я, - и я бы не хотела отсрочивать исполнение этого желания Дольше, чем это необходимо.

-- Мама не любит, чтобы ее безпокоили вечером, - заметила Элиза. После этого я встала, спокойно сняла свою шляпу и перчатки, не дожидаясь приглашения, и сказала, что сойду на минутку к Бесси, которую, должно быть, найду на кухне, и попрошу ее узнать, захочет ли м-рс Рида Припять меня сегодня вечером, или нет. Я спустилась вниз и, найдя Бесси и отправив ее с поручением наверх, стала принимать дальнейшия меры.

До сих пор в моей жизни малейшие проявление высокомерия с чьей либо стороны всегда заставляло меня отступать. Еще год тому назад, встретив прием, подобный сегодняшнему, я бы немедленно покинула Гэтесхид; но теперь мне вдруг стало ясно, что было бы безумным так Поступить. Совершив путешествие в сто миль, для того, чтобы повидаться с тетей, я должна остаться при ней, пока она не поправится... или умрет; что же касается глупости и высокомерия её дочерей, то я должна не обращать на них никакого внимания и постараться быть неуязвимой по отношению к ним. Приняв такое решение, я обратилась к экономке и попросила ее отвести мне комнату, сказав, что я по всей вероятности буду гостить в доме неделю или две; затем, велев отнести ко мне в комнату мой чемодан, я сама отправилась наверх. На лестнице я столкнулась с Бесси.

Мне не надо было указывать дорогу к хорошо знакомой мне комнате, куда в прежние дни меня так часто призывали, чтобы сделать мне выговор или наказать меня. Я поспешила вперед и тихонько открыла дверь; на столе стояла свеча под абажуром, в комнате было полутемно. Та-же кровать с янтарно-желтым пологом, поддерживаемая четыремя колонками, стояла на прежнем месте; тот-же туалетный стол, то-же кресло, то-же скамеечка для нас, на которой я сотни раз стояла на коленях, испрашивая прощения в преступлениях, которых я не совершала. Я невольно взглянула в ближайший угол, как бы ожидая увидеть в темноте очертания некогда внушавшого мне ужас хлыста; он обыкновенно висел там, точно подстерегая благоприятную минуту, чтобы соскочить со стены и запрыгать по моим дрожавшим ладоням и сжимавшимся от боли и страха плечам. Я приблизилась к постели; я отдернула полог и наклонилась над высоко взбитыми подушками.

Лицо м-рс Рид хорошо сохранилось в моей памяти, и теперь, наклонившись над ним, я старалась отыскать в нем знакомые черты. Какое счастье, что время подавляем жажду мести и укрощает все внушения злобы и отвращения. Девять лет тому назад я покинула эту женщину с горечью и ненавистью в сердце; теперь во мне не было других чувств, кроме жалости к её страданиям и желания забыть и простить все обиды - помириться с ней и протянуть ей руку в знак дружбы.

Да, это было то-же хорошо знакомое мне лицо, суровое и неумолимое, как девять лет тому назад - тот же странный взгляд, которого ничто не могло смягчить - те-же надменно приподнятые брови. Как часто это лицо обращалось ко мне с угрожающим и враждебным выражением! а как живо встали в моей памяти все ужасы и горести моего детства при одном виде этих жестоких черт! И однако я наклонилась над нею и поцеловала ее; она посмотрела на меня.

-- Это Джэни Эйр? - сказала она.

-- Да, тетя Рид. Как вы поживаете, милая тетя?

Я когда-то поклялась, что никогда больше не назову ее тетей; но я не считала грехом нарушить эту клятву. Мне пальцы обхватили её руку, неподвижно лежавшую на простыне; еслибы она ласково пожала мою руку, она доставила бы мне в эту минуту искреннее удовольствие. Но невпечатлительные натуры не скоро смягчаются и врожденные антипатии не легко искореняются: м-рс Рид выдернула свою руку и, отвернувшись от меня, заметила, что вечер очень теплый. Затем она посмотрела на меня таким ледяным взором, что я сразу почувствовала, что её мнение обо мне; её чувство ко мне не изменились и никогда не изменятся. Я читала в её окаменелом взоре, никогда не смягчавшемся порывом нежности, никогда не увлажнявшемся слезой, что она до самого конца не перестанет думать обо мне так-же дурно, как думала всегда; потому что думать обо мне хорошо не только не доставило бы ей удовольствия, но было бы для нея унижением.

Я почувствовала боль, но вслед затем мною овладел гнев, и я решила подчинить ее себе, покорить ее вопреки её натуре и злой воле. Слезы выступили у меня на глазах, как в дни детства; но я подавила их. Я придвинула стул к изголовью кровати, села на него и склонилась над подушками.

-- Вы послали за мной, - сказала я, - и я приехала; я останусь здесь до тех пор, пока не увижу, что вы поправляетесь.

-- Да, конечно! Ты видела моих дочерей?

-- Да.

-- Можешь сказать им, что я хочу, чтобы ты осталась здесь, пока я не поговорю с тобой о некоторых вещах, которые лежат у меня на сердце; сегодня уже слишком поздно, и мне трудно вспомнить их. Но что-то я хотела тебе сказать...погоди... что-же это такое.

Её блуждающий взор и изменившаяся речь ясно говорили о разрушении, которое болезнь произвела в этом прежде столь крепком организме. Она безпокойно металась и возбужденно дергала одеяло; моя рука, лежавшая на подушке, пыталась ее успокоить; она вдруг разсердилась,

-- Оставь! - сказала она, - не раздражай меня... Ты Джэнни Эйр?

-- Я Джэнни Эйр.

-- У меня было больше горя и забот с этим ребенком, нежели кто-нибудь мог поверить. Иметь такую Гобузу на руках! А сколько неприятностей она мне доставляла, ежедневно и ежечасно, своими непонятными наклонностями, своими внезапными вспышками гнева и тем неестественным вниманием, с каким она следила за всем, что делалось и говорилось вокруг нея! Она раз говорила со мной совсем как безумная - или как дьявол - ребенок не мог говорить и глядеть так, как она тогда; я была рада отправить ее из дому. Что они сделали с ней в Ловуде? Там свирепствовала лихорадка, и многия из воспитанниц умерли; она, однако, не умерла. Но я сказала, что она умерла - я бы хотела, чтобы это была правда!

-- Странное желание, м-рс Рид! отчего вы ее так ненавидите?

-- Я всегда ненавидела её мать, она была единственной сестрой моего мужа, и он ее очень любил; он всегда возмущался тем, что его семья отвернулась от нея после её унизительного замужества; а когда пришло известие о её смерти, он плакал, как маленький ребенок. Он непременно хотел взять к себе ребенка, хотя я умоляла отдать его на воспитание и платить за его содержание. Я возненавидела ребенка с первый минуты, как глаза мои увидели его - это было такое болезненное, хнычущее, противное существо! Он мог целую ночь плакать в своей люльке, - но он не кричал громко, как другия дети, а все время хныкал и стонал. Рид жалел его; он няньчился с ним и возился, как будто это был его собственный ребенок; да он на своих собственных детей никогда не обращал столько внимания, когда они были в таком возрасте. Он пробовал расположить моих детей в пользу этой нищенки. Мои дорогие любимцы! они-никогда не могли переносить ее, а он сердился на них всякий раз, когда они выказывали свое отвращение. Во время своей последней болезни он безпрестанно велел приносить ее к себе; и^за час до смерти он взял с меня клятву, что я оставлю у себя и воспитаю эту девочку. Я бы охотнее взяла на попечение какую-нибудь нищенку из рабочого дома; но он был так слаб. Джон -совсем не похож на своего отца, и я очень рада этому; Джон похож на меня и на моих братьев, он совершенный Гибсон. Ах, я бы хотела, чтобы он перестал меня мучить постоянными просьбами о деньгах! У меня больше нет для него денег, мы совершенно обеднели. Я должна отпустить половину своих слуг и запереть часть дома - или отдать его в наймы. Но на это я не могу решиться... однако, как нам жить дальше? Две трети моего дохода уходят на уплату процентов кредиторам. Джон страшно много играет и всегда проигрывает - бедный мальчик! Он окружен негодяями и мошенниками; Джон очень опустился - вид его вызывает во мне ужас - я всегда стыжусь, когда вижу его.

Она пришла в еще большее возбуждение.

-- Может быть, барышня; но она по вечерам часто говорит таким образом - по утрам она обыкновенно спокойнее.

Я встала.

-- Не уходи! - воскликнула м-рс Рид. - Я хочу сказать еще кое-что. Он угрожает мне - он постоянно угрожает мне смертью - своей собственной, или моей; и я иногда вижу его во сне с огромной раной на шее, или с изменившимся, распухшим и почерневшим лицом. Я дошла до ужасного положения, у меня много горя и забот. Что сделать? где достать денег?

Бесси стала убеждать ее принять успокоительные капли; с большим трудом ей удалось дать больной лекарство, после чего она успокоилась и погрузилась в полудремотное состояние. Я вышла из комнаты.

Прошло больше десяти дней, прежде чем мне снова представился случай говорить с ней. Она все время или бредила, или находилась в полулетаргическом состоянии, и доктор запретил все, что могло ее встревожить. Тем временем я уживалась, как могла, с Элизой и Джорджианой. Вначале оне были очень холодны со мной. Элиза полдня проводила за шитьем, чтением или письмом, не обращаясь ни одним словом ни ко мне, ни к сестре. Джорджиана могла часами болтать всякия глупости со своей канарейкой, не обращая на меня ни малейшого внимания. Но я твердо решила не оставаться без занятия и развлечения; я привезла с собой свои рисовальные принадлежности, и оне доставляли мне и то, и другое.

Случайно мои кузины обратили внимание на мои рисунки и заинтересовались ими; оне были, казалось, поражены моим искусством. Я предложила им нарисовать их портреты, и оне поочереди сидели предо мной, пока я набрасывала карандашом контуры их голов. Джорджиана принесла свой альбом. Я обещала ей для него ландшафт водяными красками, что сразу привело ее в хорошее настроение духа. Она предложила мне прогулку в парке. Не прошло и двух часов, как между нами завязался самый интимный разговор: она осчастливила меня описанием блестящого зимняго сезона, который она провела в Лондоне два года тому назад, всеобщого восхищения, которое она возбуждала, внимания и любезностей, которыми ее осыпали. Странно: она никогда не упоминала ни о болезни матери, ни о смерти брата, ни об их грустных семейных обстоятельствах. Все существо её, казалось, всецело было поглощено воспоминаниями о минувших радостях и надеждами на новые развлечения в будущем. Она ежедневно проводила около пяти минут в комнате матери и больше туда не входила.

Элиза по прежнему говорила очень мало; очевидно, ей некогда было разговаривать. Я никогда не видала более занятого человека; но несмотря на это трудно было сказать, чем она собственно занималась, или заметить какие-нибудь результаты её усилий. У нея были часы с будильником, которые каждый день подымали ее рано. Я не знаю, как она употребляла свое время до завтрака, но после завтрака у нея весь день был распределен по часам, причем каждый час имел свое определенное назначение. Три раза в день она изучала какую то маленькую книжку, которая оказалась, как я впоследствии убедилась, "Сборником молитв". Три часа в день она вышивала золотом четыреугольный кусок малинового сукна, по величине годного для ковра. На мой вопрос о назначении этого предмета, она сообщила мне, что это будет покрывало для алтаря новой церкви, недавно выстроенной близ Гэтесхида. Два часа она посвящала своему дневнику, два часа работе на огороде и час приведению в порядок своих счетов. Она, повидимому, совершенно не нуждалась в обществе, в беседах, в развлечениях. Я думаю, что по своему она была очень счастлива; что с неизменной правильностью повторявшееся время препровождение вполне удовлетворяло ее, и ничто не доставляло ей большей неприятности, чем какое-нибудь неожиданное событие, которое заставляло ее сделать малейшее изменение в программе её дня.

Однажды вечером, будучи в более общительном настроении, чем обыкновенно, она рассказала мне, что поведение Джона и грозящее им разорение были для нея вначале источником глубокого огорчения, но что теперь она успокоилась и приняла твердое решение. Она позаботилась поместить свое собственное состояние в верные руки; и когда мать умрет - "совершенно невероятно, прибавила она спокойно, чтобы она когда либо поправилась или долго еще протянула" - она приведет в исполнение мысль, которую давно имеет в сердце: она удалится в такое место, где господствуют правильные привычки, которых ничто не нарушает и которые составят надежную преграду между нею и суетным миром. Я спросила, будет ли Дориджиана ее сопровождать.

-- Конечно, нет. Между ней и Джорджианой нет ничего общого и никогда не было. Общество Джорджианы было бы для нея обузой, которую она ни при каких обстоятельствах не согласилась бы взять на себя. Пусть Джорджиана идет своей дорогой, а она, Элиза, выберет свою.

говорила она, если бы она могла уехать из дому на месяц, или на два, пока все не будет кончено. Я не спрашивала ее, что она подразумевает под словами "все будет кончено", но предполагаю, что она имела в виду ожидавшуюся смерть матери и последующую за нею печальную церемонию похорон. Элиза обыкновенно обращала на свою праздную вечно жаловавшуюся сестру столько же внимания, как если бы её вовсе и не было в доме.

Был холодный и сырой день. Джорджиана уснула на диване над романом; Элиза ушла в церковь; это была обязанность, от исполнения которой ничто не могло ее удержать; в дурную, как и в хорошую погоду она отправлялась в церковь каждое воскресенье по три раза и часто еще и в середине недели.

Мне пришло на ум подняться наверх, чтобы взглянуть на умирающую, которая лежала почти без всякого присмотра; её слуги оказывали ей мало внимания, а наемная сиделка, за которой никто не следил, пользовалась всяким удобным случаем, чтобы улизнуть из комнаты. Бесси оставалась верна попрежнему; но у нея была собственная семья, и она только на короткое время могла приходить в большой дом. В комнате больной, как я и ожидала, никого не было; сиделка ушла; больная лежала неподвижно и, как мне показалось, без сознания; её восковое лицо тонуло в подушках; огонь в камине почти совершенно погас. Я подложила угольев в камин, поправила одеяло больной и с минуту смотрела на несчастную женщину, которая не могла меня больше видеть; затем я отошла к окну.

Дождь,-не переставая, барабанил по стеклам окон, ветер завывал в трубе и шумел деревьями в парке. "Вот лежит женщина, подумала я, которая скоро освободится от всех земных страданий. Куда денется её дух, после того, как он покинет свою земную оболочку?"

Погрузившись в размышление об этой великой тайне, я вспомнила Елену Бэрнс - её последния слова - её веру в безсмертие души и в полное равенство всех в загробном мире. Мне казалось, что я снова слышу хорошо знакомый голос, вижу её бледное, одухотворенное лицо с заострившимися чертами и глубоким взглядом, когда она, лежа на смертном одре, шептала свое единственное желание - вернуться к своему Небесному Отцу - как вдруг до меня донесся слабый шепот с постели больной: - кто там?

-- Это я, тетя Рид.

-- Кто - я? - спросила она. - Кто ты такая? - она досмотрела на меня с изумлением и некоторой тревогой, но во взгляде её не было безумия. - Я тебя не знаю. Где Бесси?

-- Она у себя в квартире, тетя.

-- Тетя, - повторила она. - Кто зовет меня тетей? Ты не Габсон; и все таки я знаю тебя - это лицо, и глаза, и лоб мне знакомы; ты выглядишь, как... да, как Джени Эйр!

-- И однако, - продолжала она, - я боюсь, что я ошибаюсь, мое воображение обманывает меня. Я хотела видеть Джэни Эйр, и теперь, может быть, вижу сходство, которое вовсе не существует; кроме того, она должна была бы измениться в течение восьми лет.,

Я осторожно объявила ей, что я, действительно, та самая, кого она желала видеть, и что она не обманывается; видя, что она меня понимает и что она в полном сознании, я объяснила ей, что Бесси послала своего мужа за мной в Торнфильд.

-- Я очень больна, я знаю это, - сказала она немного спустя. - Несколько минут тому назад я попробовала повернуться, но не могла двинуть ни одним членом. Я была бы рада облегчить свою душу перед смертью. То, что кажется нам пустяком в здоровом состоянии, тяжело гнетет нас в такой час, какой настал теперь для меня. Сиделка здесь? или кроме тебя никого нет в комнате?

Я уверила ее, что мы совершенно одне.

- Она остановилась. - В конце концов это, может быть, не так важно, - прошептала она про себя, - кроме того я, может быть, поправлюсь, и тогда мне было бы слишком тяжело сознание, что я так унижалась перед ней.

Она сделала попытку переменить положение, но не могла; она переменилась в лице; казалось, что она испытывает какую то внутреннюю борьбу; может быть, это были предвестники агонии.

-- Нет, я должна освободиться от этого. Предо мною открывается вечность; лучше будет, если я ей скажу. - Подойди к моему туалетному столу, открой ящик и вынь письмо, которое найдешь там.

Я исполнила то, что она мне велела.

-- Прочти письмо, - сказала она.

"Сударыня!

Не будете ли так добры прислать мне адрес моей племянницы, Джэни Эйр, и сообщить, как она поживает. Я хочу написать ей как можно скорее и предложить ей приехать ко мне на остров Мадейру. Провидение благословило мои труды и наградило меня достатком; так как у меня нет ни жены, ни детей, то я хочу усыновить ее при жизни и завещать ей после смерти все, чем я обладаю.

Примите, сударыня, и пр. и пр.

-- Почему я никогда не слыхала о нем? - спросила я.

-- Потому что я ненавидела тебя слишком упорно для того, чтобы собственноручно содействовать твоему обогащению. Я не могла забыть твоего поступка со мной, Джэнни - бешенство, с которым ты когда-то обратилась ко мне; тон, которым ты объявила мне, что ненавидишь меня больше всего на свете; совершенно недетский взгляд и голос, которым ты уверяла меня, что одна мысль обо мне делает тебя больной, и утверждала, что я обращалась с тобой с немилосердной жестокостью. Я не могла забыть своего собственного состояния, в ту минуту, когда ты, стоя передо мной, изливала на меня весь яд твоей души" Я чувствовала страх, как еслибы животное, которое я ударила, вдруг посмотрело на меня человеческими глазами и человеческим голосом стало меня проклинать... Дай мне немного воды! О, скорее!

-- Дорогая м-рс Рид, - сказала я, подавая ей воду, - не думайте больше обо всем этом; вычеркните это из вашей памяти. Простите мне мои резкия, горячия слова; я была тогда ребенком; восемь, почти девять лет прошло с тех пор.

Она не обратила внимания на мои слова; выпив немного воды и передохнув, она продолжала:

ему; я сказала, что мне очень жаль огорчить его, но что Джанни Эйр нет на свете: она умерла от тифозной горячки в Ловуде. Теперь можешь поступить, как тебе угодно; можешь ему написать и опровергнуть мое сообщение - можешь открыть мою ложь, как только тебе вздумается. Ты родилась, я думаю для того, чтобы быть мучением моей жизни; мои последния минуты омрачены воспоминанием об обмане, которого без тебя мне никогда не пришло бы в голову совершить.

-- Если бы я могла вас убедить больше об этом не думать, тетя, и взглянуть на меня с прощением и добротой.

-- У тебя очень дурной характер, - сказала она, - и я чувствую, что до сих пор не могу его понять. Мне совершенно непонятно, каким образом ты в течение девяти лет могла терпеливо и спокойно сносить все обиды и вдруг на десятый год разразиться такой злобой и бешенством.

-- Мой характер не такой дурной, как вы думаете; я вспыльчива, порывиста, но не мстительна. Когда я была ребенком, я не раз чувствовала, что была бы рада любить вас, если бы позволили мне это, и я от души желаю теперь примириться с вами; поцелуйте меня, тетя.

Я приблизила свое лицо к её губам; не она не дотронулась до него. Она сказала, что я пугаю ее, когда наклоняюсь над нею; затем она опять попросила воды. Опустив ее снова на подушки - я приподняла и поддерживала ее, пока она пила - я положила свою руку на её холодную, как лед, и влажную руку; её безсильные пальцы задрожали от моего прикосновения, её безжизненные глаза избегали моего взгляда.

Бедная, изстрадавшаяся женщина! Для нея было поздно меняться, она не могла больше отрешиться от своих обычных чувств; при жизни она всегда меня ненавидела и, умирая, она должна была точно так же ненавидеть меня.

Теперь вошла сиделка; Бесси следовала за ней; я оставалась в комнате еще полчаса, надеясь, что она еще смягчится; но я напрасно ждала какого-либо знака примирения. Она впала в оцепенение и больше не приходила в себя; в двенадцать часов ночи она умерла. Меня не было при ней, чтобы закрыть ей глаза, её дочери тоже не присутствовали при её смерти. На следующее утро нам сказали, что все кончено. Она лежала уже на парадной постели. Элиза и я пришли к ней; громко разрыдавшаяся Джорджиана сказала, что у нея нет мужества войти в ту комнату. Некогда сильное и полное жизни тело Сарры Рид лежало теперь, неподвижное, холодное, окаменевшее; её безжалостные глаза были теперь закрыты холодными веками; на застывших чертах её лица лежал отпечаток её неумолимой души. Странное и мрачное впечатление производило на меня это мертвое тело. Я смотрела с ужасом и болью в сердце: оно не вызывало во мне ни одного кроткого, смягчающого чувства, никакой жалости, ничего примиряющого - только одно гнетущее чувство ужаса перед мраком смерти.

Элиза спокойно смотрела на труп матери. После непродолжительного молчания она заметила:

-- С её здоровым организмом она могла дожить до глубокой старости; горе сократило её жизнь.