Джэни Эйр.
Часть вторая.
Глава XVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джэни Эйр. Часть вторая. Глава XVIII. (старая орфография)

ГЛАВА XVIII.

Прошло два дня, и в ясный летний вечер кучер высадил меня в месте, которое называлось Уиткросс; он не мог везти меня дальше за ту сумму, которую я дала ему, а у меня не было больше ни одного шиллинга. Я совершенно одна. И вдруг, я вспоминаю, что, выходя из омнибуса, я забыла захватить свой узел, он остался там, и у меня нет ровно ничего.

Уиткросс не город и даже не деревня; это просто каменный столб, поставленный на перекрестке четырех дорог и выкрашенный в белую краску, по всей вероятности для того, чтобы его легче было заметить издали и в темноте. Ближайший город находится, как гласит надпись, на разстоянии десяти миль; более отдаленный - на разстоянии двадцати. Направо и налево от меня тянутся обширные болота; далеко на горизонте, окаймляя глубокую долину, разстилающуюся у моих ног, возвышаются горные хребты. Население здесь, должно быть, редкое: нигде на дорогах не видать ни души; оне тянутся к востоку, западу, северу и югу широкия, пустынные, безмолвные. Все оне перерезывают болото, и края их заросли густым и диким вереском. Однако здесь может появиться какой-нибудь случайный путник, а я не хочу попадаться на глаза кому бы то ни было; встречные с удивлением станут спрашивать себя, что я здесь делаю, сидя у придорожного столба, очевидно, без цели, одинокая и покинутая. Мне могут предложить вопросы, на которые я не могу ничего ответить, что не показалось бы невероятным и не возбудило бы подозрений. Ничто не связывает меня теперь с человеческим обществом; у меня нет желаний, нет надежд, которые звали бы меня туда, где живут люди; ни у кого, кто увидит меня здесь, не найдется для меня ласкового слова или доброго пожелания. У меня нет близких, кроме общей матери - Природы; я брошусь на её грудь и буду у нея искать отдыха и успокоения.

Я направилась прямо по заросшему травой пространству; я держалась узкой межи, прорезывавшей темную болотистую почву; я по колена двигалась среди её густой растительности; добредя до заросшого мхом местечка, скрытого под нависшим гранитным утесом, я уселась; высокая трава подымалась вокруг меня, утес служил защитой моей голове, а высоко надо мною простиралось широкое небо.

Но даже здесь, в этом скрытом, защищенном уголке, я не сразу успокоилась: меня мучило смутное опасение, что вблизи могут находиться стада диких животных, или охотник, забравшись сюда, может открыть меня в моем убежище. Когда порыв ветра пробегал по равнине, я испуганно оглядывалась, думая, что это бежит дикий зверь; когда раздавался свист кулика, мне казалось, что это приближается человек. Однако, мало по малу видя, что мои опасения не оправдываются, я, успокоенная глубоким молчанием, спустившимся на землю с наступлением ночи, перестала бояться. До сих пор я не думала; я только вслушивалась, всматривалась, испытывала страх; теперь ко мне вернулась способность размышлять.

-- Что мне предпринять? Куда пойти? О, как тяжелы и мучительны были эти вопросы, на которые я не находила ответа - мне нечего было предпринять, некуда идти! Моим усталым, дрожащим ногам надо было совершить еще длинный путь, чтобы добраться до человеческого жилья, мне надо было обратиться к человеческому милосердию, чтобы найти себе приют - сколько недоверия, сколько отказов меня ожидало раньше, чем мой рассказ был бы выслушан или одно мое желание удовлетворено!

Я ощупала траву; она была суха и еще тепла от дневного зноя. Я взглянула на небо; оно было ясно; яркая звездочка приветливо мерцала над самой вершиной утеса. Роса выпала, по она была не обильна; воздух не шевелился. Природа, казалось, покровительствовала мне; я подумала, что она любит меня, покинутую, одинокую, ожидающую от людей лишь недоверия, недоброжелательства, оскорблений - и я прильнула к ней с детской нежностью. На эту ночь, по крайней мере, я хотела быть её гостьей, её ребенком; мать-природа даст мне приют, не требуя от меня денег, не ожидая вознаграждения. У меня еще был кусочек хлеба - остаток небольшого хлебца, который я купила утром, проезжая через какой-то городок, за случайно найденную в кармане мелкую монету - мое последнее богатство. Я увидала в траве спелую чернику, разсеянную то здесь, то там среди вереска, точно черный бисер; я нарвала целую горсть её и съела ее с хлебом. Эта отшельническая трапеза, если не утолила совершенно моего голода, то хоть несколько смягчила его. Окончив ее, я произнесла свою вечернюю молитву и улеглась.

Около утеса трава была очень высока и густа; когда я легла, ноги мои почти тонули в ней; поднимаясь высоко с обеих сторон, она почти сходилась надо мной, оставляя лишь небольшой промежуток, через который проникал ко мне ночной воздух. Я сложила вдвое свою шаль и накрылась ею вместо одеяла; небольшое возвышение почвы, мягкое и мшистое, служило мне изголовьем. Лежа под защитой утеса, я совершенно не чувствовала холода, по крайней мере, в начале ночи.

Мой сон мог бы быть спокоен, если бы меня не мучила страшная боль и тревога в сердце. Его разбитые струны трепетали; оно плакало и жаловалось на свои кровавые раны, на незаслуженные страдания. Оно дрожало за м-ра Рочестера и его участь; оно оплакивало его с горьким сожалением; оно тянулось к нему в невыразимой тоске, и как птица с подрезанными крыльями, оно безсильно билось в тщетных попытках полететь к нему.

Истерзанная этими мучительными мыслями, я поднялась. Ночь спустилась на землю, и её светила засияли на небе; тихая, ясная ночь; слишком ясная, чтобы рядом с ней могли существовать какие-либо страхи и опасения. Мы знаем, что Господь вездесущ; но без сомнения мы сильнее всего чувствуем Его присутствие тогда, когда наиболее величественные из Его творений простираются перед нашими глазами; и яснее всего нам говорит о Его бесконечности, Его всемогуществе и Его воздесущности ясное ночное небо, на котором мириады миров спокойно описывают свои бесконечные круги. Я стала на колени, чтобы помолиться за м-ра Рочестера. Подняв к нему свои затуманенные слезами глаза, я увидала млечный путь. При виде его, при представлении, что несчетное число миров несутся в небесном пространстве, являясь нашему глазу лишь как слабый светящийся след, я почувствовала всю силу и величие Бога. Во мне явилась вера, что в Его власти сохранить то, что Он создал, во мне все сильнее росло убеждение, что мир не может погибнуть, так-же как ни одно из творений, существующих в нем. Моя мольба превратилась в благодарственную молитву: я знала, что источник жизни был также Спасителем всего живущого. М-р Рочестер будет спасен; он был творенье Господа, и Господь его сохранит. С этой верой я снова улеглась на землю и скоро погрузилась в сон, в котором я забыла всю свою печаль и тоску.

Но на следующий день передо мною встала нужда во всем своем ужасе. Уже давно маленькия птички покинули свои гнезда; уже давно пчелы высосали сладкий мед из покрытых утренней росою чашечек, длинные утренния тени начали становиться короче, и солнце давно заливало своим светом небо и землю - когда я открыла глаза и бросила взгляд вокруг себя.

Что за ясный, теплый, чудный день! Обширное болото казалось усеянной золотом степью. Все залито солнечным светом. Мой взгляд упал на ящерицу, торопливо пробегавшую по камням утеса; она подметила пчелу, неутомимо порхающую с цветка на цветок, и во мне шевельнулось желание стать пчелой или ящерицой; тогда я постоянно имела бы здесь достаточно пищи и надежный приют. Но я была человеческим существом и у меня были потребности человеческого существа: мне нельзя было оставаться там, где я не могла найти им удовлетворения. Я поднялась с земли и оглянулась на свое ночное ложе. Еще накануне, не имея никаких надежд в будущем, я была полна одним желанием - чтобы Творец в эту ночь отозвал к себе мою душу во время сна; и это слабое тело, избавленное смертью от дальнейших ударов судьбы, теперь постепенно разрушалось бы, смешивая свой прах с прахом этого дикого уголка. Но Творец не внял моей мольбе; жизнь была еще во мне, жизнь со всеми её потребностями, с её страданиями и ответственностью. Бремя надо было влачить дальше; надо было удовлетворять потребности, переносить страдания, нести ответственность!

Я пустилась в путь. Достигнув Уиткросса, я пошла по дороге в сторону, противоположную солнцу, которое стояло теперь высоко на^небе и сильно пекло. Я долго шла и когда я, наконец, подумала, что сделала все, что было в моих силах, и что теперь могу с спокойной совестью уступить одолевающей меня усталости - прекратить это вынужденное безостановочное хождение и опуститься на камень, лежавший близ дороги - я услыхала вдруг звон колокола - церковного колокола.

Я пошла в ту сторону, откуда раздавался звон; там, среди живописных холмов, разнообразными очертаниями которых я уже давно перестала любоваться, я увидала небольшую деревеньку и возвышавшуюся посреди её колокольню. Вся долина по правую сторону от меня была покрыта хлебными полями, лугами и лесами. Сверкающий ручей пробегал по местности, представлявшей самое разнообразное богатство красок, начиная от темной линии лесов и гор на горизонте до сочной зелени лугов и отливающих на солнце золотом полей. Стук колес передо мною заставил меня снова обратить взоры на дорогу; я увидала тяжело нагруженный воз, подымавшийся на холм, и, в нескольких шагах от него, двух коров и пастуха. Близость человеческого жилья сказывалось во всем, повсюду видны были следы усилий человека. Я должна была потащиться дальше, постараться жить и работать, как все.

Около двух часов пополудни я добралась до деревни. В одном конце её единственной, улицы находилась маленькая лавочка, в окне которой было выставлено несколько хлебов и булок. Мне безумно захотелось куска хлеба. Подкрепившись немного, я почувствовала бы, может быть, снова прилив сил, которые совершенно оставили меня, так что я не могла итти дальше. Страстное желание вернуть себе хоть немного силы и энергии овладело мною, как только я очутилась по близости людей. Я почувствовала, что было бы унизительно упасть от голода среди дороги, у входа в деревню. Неужели у меня не было ничего, что я могла бы предложить взамен одного из этих маленьких хлебцов? Я подумала. Вокруг шеи у меня был повязан маленький шелковый платочек; у меня были также перчатки. Я не знала, как поступают мужчины и женщины в крайней нужде. Я не знала, годится ли на что нибудь одна из вещей, которые у меня были; по всей вероятности, оне ни на что не годны; но я должна попытаться.

Я вошла в лавку; женщина сидела за прилавком. Увидя хорошо одетую особу, даму, как она подумала, она вежливо подошла ко мне. ~ Чем она может мне служить? Я хотела провалиться сквозь землю от стыда; мой язык не поворачивался, чтобы выговорить просьбу, которую я приготовила. Я не решалась предложить ей свои поношенные перчатки или смятый шелковый платок; я чувствовала, что это было бы глупо. Я попросила только позволения присесть на минутку, так как я очень устала. Разочарованная в надежде на выгодную покупательницу, она холодно согласилась на мою просьбу. Она указала мне на стул; я упала на него в изнеможении. Слезы подступили мне к горлу, но, сознавая, как неуместны были бы оне, я с большим усилием подавила их. Через несколько минут я спросила ее, - нет-ли здесь в деревне какой-нибудь портнихи или простой швеи.

-- Да, две или три; ровно столько, сколько могут себе найти работу.

Я задумалась. Я дошла теперь до последней крайности.

Я стояла лицом к лицу с нуждой. Я находилась в положении человека, лишенного всяких средств к существованию, не имеющого ни друзей, ни денег. Я должна была взяться за что-нибудь. Но за что? Я должна была обратиться к кому-нибудь. Но к кому?

-- Не знает-ли она какого-нибудь места по соседству, где нужна прислуга?

-- Какой главный промысел в этой местности? Чем занимается большинство жителей?

-- Некоторые занимаются полевыми работами; многие работают на иголочной фабрике м-ра Оливера и на плавильном заводе.

-- У м-ра Оливера работают также и женщины?

-- Нет, там только мужчины.

-- А чем занимаются женщины?

-- Я не знаю, - был ответ. - Одне делают одно, другие - другое. Бедные люди должны как-нибудь пробиться.

Ей, казалось, наскучили мои вопросы; и в самом, деле, какое право я имела обременять ее. Вошли две или три соседки; мой стул очевидно был нужен. Я встала.

Я пошла по улице, оглядывая все дома направо и налево. Но я не могла придумать никакого предлога, чтобы постучаться в один из них. Больше часу я блуждала вокруг деревни, уходя и снова возвращаясь. Совершенно истощенная голодом и усталостью, я повернула на небольшую дорожку между изгородями и присела под забором. Но не прошло и нескольких минут, как я снова была на ногах, чтобы дальше искать помощи или хоть совета. Хорошенький маленький домик стоял в конце дороги, перед ним был садик, чистенький и весь пестревший цветами.

Я остановилась перед ним. Имела-ли я какое-нибудь право приблизиться к его сияющей белизной двери или дотронуться до блестящого молотка? Было-ли у обитателей этого дома какое-нибудь основание войти в мое положение и помочь мне? Никакого. И однако я подошла и постучалась. Дверь открыла приветливая, скромно одетая молодая женщина. Голосом, на который способен человек, изнемогающий телом и потерявший надежду в сердце - голосом дрожащим и еле слышным я спросила, не нужна-ли в доме прислуга?

-- Нет, - ответила она; - мы обходимся без прислуги.

-- Не можете-ли вы мне сказать, где я могла бы найти какое-нибудь занятие? - продолжала я. - Я здесь чужая, я никого не знаю. Я хотела бы какой-нибудь работы - все равно какой.

Но не её дело было думать за меня или искать для меня места; кроме того, в её глазах мой вид, положение, мои слова должны были казаться подозрительными. Она покачала головой и сказала, что "очень жалеет, что не может мне дать никаких сведений"; затем белая дверь закрылась, тихо и вежливо; но я осталась за нею. Если бы она немного дольше постояла у двери, я думаю, я попросила бы у нея кусок хлеба - я не могла дольше выносить мучения голода.

Мне казалось ужасным снова вернуться в холодную, недружелюбную деревню, где я не видела никакой надежды на помощь. Я охотнее направилась бы в видневшийся неподалеку лес, густые тени которого обещали, казалось, приют и убежище страннику; но я была больна, слаба, измучена голодом, и совершенно инстинктивно я продолжала бродить около жилищ, где я все таки могла, может быть, достать кусок хлеба. Все равно, покой не будет покоем - отдых не будет отдыхом - пока голод, этот хищный ястреб, будет рвать когтями мои внутренности.

Я приближалась к домам; я уходила от них и снова возвращалась, и снова уходила, вспоминая, что у меня не было никакого права просить помощи - никакого основания ждать участия к моему безотрадному положению. День стал клониться к концу, а я все еще бродила, точно изнемогающая от голода собака. Проходя через поле, я увидала перед собою церковную колокольню; я направилась туда. Около кладбища, в самой середине небольшого садика, стоял хорошо построенный, хотя и маленький, дом. Без сомнения, в этом доме жил пастор. Я вспомнила, что чужеземцы, приезжающие в местность, где у них нет ни родных, ни друзей, и желающие найти работу, иногда обращаются к пастору за помощью и советом. Помочь - по крайней мере советом - тому, кто сам себе хочет помочь, есть долг пастора. Я подумала, что могу обратиться сюда за советом, не. рискуя показаться назойливой. Собрав все свое мужество и жалкие остатки своих сил, я двинулась вперед. Я дошла до церковного дома и постучалась. В дверях появилась старая женщина. Я спросила, живет-ли в этом доме пастор?

-- Да.

-- Он дома?

-- Нет.

-- Он скоро вернется?

-- Нет; он уехал из дому.

-- Очень далеко?

-- Нельзя-ли видеть хозяйку дома?

-- Нет; кроме меня самой никого в доме нет, я заведую домом.

Я не могла обратиться к ней с просьбой утолить мой голод, хотя я едва держалась на ногах; но я была еще не в состоянии просить милостыню. Я потащилась дальше.

Я снова сняла с себя свой маленький шелковый платок - я снова подумала о продолговатых хлебцах, выставленных в окне лавки. О, только бы одну корочку! только бы один кусочек, чтобы утолить муки голода! Я инстинктивно снова повернулась к деревне; я отыскала лавочку и вошла в нее; и хотя, кроме продавщицы, там было еще несколько человек, я решилась все таки выговорить свою просьбу:

-- Не согласится ли она дать мне один маленький хлебец за этот шейный платок?

Она взглянула на меня с видимым недоверием. - Нет, она не привыкла продавать свой товар таким образом.

В отчаянии я попросила половину хлебца; она опять отказала. - Как она может знать, откуда у меня этот платок, - сказала она.

-- Не возьмет ли она моих перчаток?

-- Нет! что ей с ними делать?

Некоторые находят, что приятно оглядываться на минувшия испытания; но мне и по сей день еще тяжело вспоминать о тех ужасных временах, которые я описываю. Нравственные унижения в связи с физическими страданиями делают эти воспоминания слишком горькими для того, чтобы добровольно останавливаться на них. Я не упрекаю тех, кто оттолкнул меня тогда. Я знаю, что я ничего другого не могла ожидать: обыкновенный нищий нередко возбуждает недоверие; хорошо одетый нищий всегда кажется подозрительным. Правда, я просила лишь работы, но кто был обязан доставлять мне работу? Конечно, не люди, видевшие меня в первый раз и ничего не знавшие о моем характере. Что же касается женщины, которая не хотела взять мой шейный платок взамен хлеба, то и она была права, если мое предложение показалось ей подозрительным, или мена невыгодной. Впрочем, не буду долго останавливаться на этом, это слишком тяжелые воспоминания.

Было почти темно, когда я проходила мимо фермы, у открытых дверей которой фермер уничтожал свой ужин, состоявший из хлеба и сыра. Я остановилась и сказала:

-- Не дадите ли вы мне кусок хлеба? я очень голодна. - Он бросил на меня удивленный взгляд, но, не говоря ни слова, отломил большой ломоть хлеба и подал мне его. Он, вероятно, принял меня не за нищую, а за какую-нибудь чудачку, которая вдруг пленилась аппетитным видом его черного хлеба. Как только ферма скрылась из моих глаз, я села на землю и с жадностью съела свой хлеб.

Мне нечего было надеяться укрыться на ночь под жилым кровом, и я решила искать приюта в лесу, о котором раньше упоминала. По я провела там дурную, безпокойную ночь: я поминутно просыпалась; почва была сырая и воздух холодный; не раз вблизи меня появлялись какие-то люди, и я должна была менять свое убежище; ни одной минуты я не чувствовала себя в безопасности. Под утро пошел дождь; да и весь следующий день был сырой. Не ожидай от меня, читатель, подробного описания этого дня: как и накануне, я искала работы; как и накануне, я всюду встречала отказ; как и накануне, я голодала. Один раз только мне удалось получить немного пищи. Проходя мимо хижины, я увидала маленькую девочку, которая собиралась вылить холодную похлебку из миски в корыто для свиней.

-- Дай мне это! - попросила я.

Он устремила на меня удивленный взор.

-- Мама! - воскликнула она, - здесь какая-то женщина просит меня дать ей эту похлебку.

-- Ладно! - ответил голос из глубины хижины, - отдай ей, если это нищая.

Девочка подала мне миску с застывшей жидкостью, которую я тотчас же проглотила.

Когда наступили сырые, холодные сумерки, я в изнеможении остановилась на пустынной дороге, по которой шла уже больше часа.

-- Силы совершенно покидают меня, - проговорила я вслух. - Я чувствую, что не могу итти дальше. Неужели я и эту ночь опять проведу, как отверженная? Неужели мне под дождем придется преклонить голову на холодную, мокрую землю? Я боюсь, что мне ничего другого не останется - кто меня приютит? О, как страшна будет эта ночь! меня терзают голод, холод, усталость и это ужасное чувство одиночества - полной покинутости и полного отсутствия надежды. По всей вероятности, я умру еще до наступления утра. Но почему я не могу примириться с мыслью о смерти? Почему я делаю усилия удержать эту никому не нужную, безполезную жизнь? Потому что я знаю, или думаю, что м-р Рочестер еще жив; да кроме того, смерть от холода и голода это такая смерть, которой человеческая природа не может спокойно подчиниться. О, Провидение! поддержи меня еще хоть немного! Помоги мне... направь меня!

снова привели меня к полосе болот; теперь только несколько полей, почти столь-же диких и безплодных, как и поросшее вереском болотистое пространство, от которого их недавно лишь отделили, лежало между мною и окутанными туманом горами.

-- Ну, я предпочитаю умереть там, - подумала я, - нежели среди улицы или на проезжей дороге.

И я отправилась к холмам. Я добралась до них. Оставалось найти защищенное местечко, где я могла бы лечь и чувствовать себя, если не в полной безопасности, то хоть несколько укрытой. Но все пространство кругом казалось совершенно ровным. Единственное разнообразие, которое оно представляло, заключалось в его различной окраске - зеленой там, где мох и камыш покрывали болото, и черной, где изсохшая почва производила лишь вереск. Несмотря на наступившую темноту, я могла еще разобрать эти оттенки, хотя они представлялись лишь, как переходы от светлых теней к темным, потому что все краски исчезли с дневным светом.

Мой взгляд уныло переходил с мрачных холмов на еще более мрачное болото, края которого совершенно терялись среди дикой растительности - как вдруг вдали мелькнул огонь. - Это блуждающий огонек, - было моей первой мыслью; я ждала, что он исчезнет. Но он не исчезал, а продолжал светиться ровно, не приближаясь и не отдаляясь. - Неужели это костер, который только что зажжен? - спросила я себя. Я стала ждать, чтобы пламя разгорелось, но нет, оно не уменьшалось и не увеличивалось. - Это, должно быть, свет из окна какого-нибудь дома, - заключила я; - но если и так, то я все равно никогда не доберусь до него. Он слишком отдален от меня. Впрочем, если бы он и находился всего на разстоянии сажени от меня, то какая мне была бы от этого польза? Я могла бы только постучаться в дверь для того, чтобы увидеть, как она захлопнется перед моим носом.

Я бросилась на землю, где стояла, и уткнулась лицом в мокрую почву. Некоторое время я лежала неподвижно; ночной ветер проносился над холмами и со стоном замирал вдали; дождь падал, не переставая, и пронизывал меня до костей. Если бы я могла окоченеть в ночном холоде, застыть в холодных объятиях смерти - тогда пусть бы он падал: я бы не чувствовала его. Но пока мое живое тело все содрогалось от его холодного прикосновения. Я снова встала.

Свет все еще виднелся на прежнем месте; он тускло, но настойчиво пробивался сквозь потоки дождя. Я попробовала снова пойти; я медленно, изнемогая от усталости, побрела навстречу огоньку; он влек меня вперед, сначала по крутому холму, потом через обширное болото, которое зимой было бы совершенно непроходимо; даже теперь, в самой середине лета, ноги безпрестанно увязали в его сырой, тинистой почве. Два раза я упала; но всякий раз я подымалась, стараясь снова собрать остатки сил. Этот свет представлял мою потерянную надежду: я должна была добраться, до него.

Перебравшись, наконец, через болото, я увидала перед собой какой то -белый след. Я приблизилась к нему; он оказался дорожкой или узенькой стезей, ведущей прямо к огоньку, который теперь сиял сквозь группу деревьев как будто с какого то возвышения; насколько я могла разглядеть сквозь мрак очертания этих деревьев, это были ели. Сиявшая мне звезда исчезла, между мною и ею встало какое то препятствие. Я протянула руку, чтобы ощупать темную массу, находившуюся предо мною; я различила шероховатые камни низкой стены, над нею нечто в роде частокола, а за нею высокую и колючую изгородь. Я ощупью стала пробираться дальше. Перед глазами моими снова засветилось что то беловатое; это была калитка; она повернулась на петлях, когда я дотронулась до нея. С каждой стороны её чернел куст - остролистника или тисса.

Я вошла в калитку и миновала кусты; передо мною встали очертания дома; это было черное, низкое и довольно длинное строение. Но моя путеводная звезда исчезла, когда я подошла ближе; её нигде не было видно. Все было погружено во мрак. Удалились ли обитатели этого жилища на покой? Я опасалась, что это было так. Отыскивая дверь, я повернула за угол; в ту же минуту передо мною опять засиял приветливый огонек сквозь квадратные стекла маленького решетчатого окна, находившагося не выше фута над землею и казавшагося еще меньше среди густой листвы плюща или какого то другого ползучого растения, ветви которого закрывали часть стены. Окошечко было так мало и настолько защищено от нескромных взоров, что обитатели дома, очевидно, сочли лишним повесить на него занавесы или шторы. Подойдя к нему близко и раздвинув закрывавшия его ветви, я могла видеть все, что делалось внутри. Я ясно разглядела комнату с чисто вымытым и усыпанным песком полом; полки для посуды из орехового дерева, на которых рядами были разставлены оловянные тарелки, отражавшия красноватое пламя очага. Я разглядела часы на стене, стол елового дерева и несколько стульев. Свеча, пламя которой служило мне маяком, горела на столе; при свете её пожилая женщина, несколько сурового вида, но необыкновенно опрятная, как все вокруг нея, вязала чулок.

Я окинула все эти предметы лишь поверхностным взглядом - в них не было ничего необыкновенного. Гораздо больший интерес представляла группа, мирно сидевшая у очага, облитая его красноватым сиянием. Это были две молодые девушки; одна сидела в качалке, другая на низком кресле; обе были в глубоком трауре; и их красивые нежные лица странно выделялись на мрачном фоне их траурной одежды; большой старый понтер прижался своей огромной головой к ногам одной из девушек, на коленях другой лежала черная кошка.

Странное местопребывание представляла это простая, скромная кухня для таких изящных особ! Кто оне могли быть? Оне не могли быть дочерями пожилой женщины, сидевшей у стола; она походила на простую крестьянку, а оне, судя по их виду, принадлежали к другому классу общества. Я никогда не видала таких лиц; и однако, чем дольше я на них смотрела, тем более мне казалась знакомой каждая, их черта. Я не могу их назвать красивыми - оне для этого были слишком бледны и серьезны; сидя, каждая склонившись над книгой, оне имели вид задумчивый, даже суровый. На маленьком столике между ними стояла свеча и лежали две большие книги, в которые оне часто заглядывали; очевидно, оне сравнивали их текст с текстом маленьких книжек, которые были у них в руках, напоминая людей, обращающихся к помощи словаря при переводе иностранного сочинения. На всем в комнате лежал такой отпечаток покоя, как будто фигуры эти были лишь тенями, а вся ярко-освещенная комната - не более, как картина. Такая тишина царила в ней, что я могла слышать падение золы с решетки очага и тиканье часов в отдаленном углу; я вообразила даже, что различаю стук вязальных спиц одна о другую в руках пожилой женщины. Когда, наконец, раздался голос, прервавший это странное молчание, я могла разобрать каждое слово.

-- Послушай, Диана, - сказала одна из погруженных в чтение девушек: - Франц и старый Даниил проводят вместе ночь, и Франц рассказывает сон, от которого он проснулся в ужасе - послушай! - И тихим голосом она начала читать что-то, из чего я не поняла ни одного слова; это было на каком-то непонятном языке - ни на французском, ни на латинском. Был-ли это греческий или немецкий язык, я не знала.

-- Это хорошо написано, - сказала она, окончив чтение, - мне это нравится. - Вторая девушка, поднявшая голову при чтении сестры, устремив взор в пламя камина, задумчиво повторила последнюю строку из только что прочитанного.

Снова водворилось молчание.

-- Разде есть где-нибудь страна, где так разговаривают? - спросила пожилая женщина, подымая голову от своего вязанья.

-- Да, Ганна - страна гораздо больше Англии; в ней говорят только так.

-- Ну, уж право не знаю, как они понимают друг друга. А еслиб одна из вас туда поехала, вы бы понимали, что они говорят?

-- Мы бы, по всей вероятности, кое-что понимали, хотя не все - потому что мы не такия ученые, какими ты нас считаешь, Ганна; мы не умеем говорить по немецки, да и читаем только с помощью словаря.

-- А на что он вам, этот немецкий язык?..

-- Мы хотим современем обучать ему - по крайней мере, начальные основания, как говорят; и тогда мы'будем зарабатывать больше денег, чем теперь.

-- Может быть! но теперь бросьте свои книжки, будет вам на сегодня.

-- Да, я думаю, на сегодня достаточно; я по крайней мере, устала. А ты, Мэри?

-- Да, особенно такой трудный, но великолепный язык, как немецкий. Я бы хотела знать, когда Ст. Джон вернется домой?

-- Должно быть, скоро; уже десять часов (она взглянула на маленькие золотые часы, висевшие у ней за поясом). Как дождь льет на дворе. Ганна, взгляни, пожалуйста, горит ли огонь в камине в гостиной.

Женщина поднялась; она открыла дверь, сквозь которую я смутно различила корридор; скоро я услыхала, как она размешивала уголья в камине, в одной из внутренних комнат; вслед затем она вернулась.

-- Ах, дети! - сказала она, - мне тяжело теперь входить в ту комнату; она имеет такой покинутый вид с пустым креслом, отодвинутым в угол.

Она вытерла глаза передником. На лица обеих девушек, и без того серьезные, легла грусть.

Часы пробили десять.

-- Вы наверное хотите ужинать, - заметила Ганна; - и м-р Ст. Джон тоже будет голоден, когда вернется.

Она начала приготовлять ужин. Девушки встали со своих мест и удалились, очевидно, в гостиную. До сих пор я так была поглощена наблюдением, их внешность и разговор возбудили во мне такой интерес, ч-зo я наполовину забыла свое собственное печальное положение; теперь я вспомнила о нем. Оно показалось мне теперь еще ужаснее, еще безотраднее. Мне казалось невозможным возбудить в обитательницах этого дома участие к себе - заставить их поверить в действительность моей нужды и искренность моих страданий - побудить их разрешить мне отдохнуть у них от скитаний! В ту минуту, как я нащупала дверь и робко постучалась, эта последняя мысль предстала предо мною, как неосуществимая мечта. Ганна открыла дверь.

-- Что вам нужно? - спросила она с удивлением увидя меня при свете свечи, которую она держала в руке.

-- Могу я говорить с хозяйками дома? - проговорила я.

-- Вы лучше передайте мне, что вам надо сказать им. Откуда вы?

-- Я здесь чужая.

-- Что вы здесь делаете в такой поздний час?

-- Я хочу просить приюта на ночь в сарае или где-нибудь в другом месте; и кусок хлеба.

На лице Ганны появилось недоверие - чувство, которого я больше всего боялась.

-- Я дам вам кусок хлеба, - проговорила она после некоторого молчания. - Но мы не можем давать приют всякому, кто шатается здесь ночью. Это немыслимо.

-- Позвольте мне поговорить с хозяйками.

-- Нет, этого нельзя. Что оне могут для вас сделать? Вы не должны были бы шататься в такое позднее время; это очень подозрительно.

-- Но куда мне итти, если вы меня прогоните? Что мне делать?

-- О, я уверена, что вы знаете, куда вам итти и что делать. Но берегитесь натворить что-нибудь, вот что я вам скажу. Вот вам пенни, теперь ступайте.

-- Я должна запереть, дождь врывается в комнату.

-- Доложите барышням. Позвольте мне поговорить с ними.

-- Нет, ни за что. Убирайтесь отсюда!

-- Но я должна умереть, если меня оттолкнут здесь.

не одне в доме: у нас мужчина, и собаки, и ружья.

Затем преданная, но непреклонная служанка захлопнула дверь и заперла ее изнутри.

Это было все! Невыразимое страдание, муки крайняго отчаяния овладели мною и терзали мое сердце. Теперь я была совершенно разбита; я не могла больше сделать ни одного шага. Без сил я упала на мокрые ступеньки; я стонала - я ломала руки - я плакала и рыдала в невыразимой тоске. О, этот призрак смерти! О, этот последний час, надвигающийся неизбежно со всеми его ужасами! О, это одиночество - это изгнание из человеческого общества! Я потеряла последнюю надежду, меня покинуло последнее мужество - по крайней мере, в эту минуту; но в следующее мгновение я снова попыталась вернуть его себе.

-- Мне остается только умереть, - сказала я себе, - но я верю в Бога. Я покорно буду ждать Его воли.

Эти слова я не только подумала, но произнесла их вслух. Я сделала нечеловеческое усилие, чтобы подавить отчаяние в сердце и безмолвно и покорно ждать того, что пошлет мне судьба.

-- Кто здесь говорит? - спросила я, пораженная ужасом при этих неожиданных звуках, - я не ожидала для себя больше ничего хорошого, для надежды не было больше места в моем сердце.. Около меня появилась какая-то фигура - темная ночь и мое ослабевшее зрение мешали мне разглядеть ее. Новопришедший громко постучал в дверь.

-- Это вы, м-р Ст. Джон? - крикнула из-за двери Ганна.

-- Да, да, открой скорее.

-- Господи, как вы, должно быть, промокли и озябли в эту ужасную ночь! Войдите поскорее - ваши сестры уже безпокоятся о вас. А тут к тому же шатается всякий сброд вокруг дома. Недавно сюда приходила нищая - право, она кажется еще не ушла, она разлеглась здесь! Ступайте прочь отсюда. Какой стыд! Прочь, прочь, говорю вам!

- во всяком случае я должен его изследовать. Молодая женщина, встаньте и войдите в дом.

Я с большим трудом повиновалась. Через минуту я стояла в светлой, чистой кухне у очага, вся дрожа, еле держась на ногах от слабости и сознавая, что мой дикий, истерзанный вид представляет, должно быть, ужасное зрелище. Обе молодые девушки, их брат, м-р Ст. Джон, старая служанка - все с любопытством и удивлением разсматривали меня.

-- Ст. Джон, кто она? - спросила одна из сестер.

-- Я сам не знаю: я нашел ее у двери, - был ответ.

-- Она страшно бледна, - сказала Ганна.

-- Может быть, немного воды приведет ее в себя. Ганна, принеси воды. Она совершенно истомлена. Как она худа! и как бледна! ни капли крови в лице.

-- Настоящее привидение!

-- Что, она больна или только изнурена голодом?

Диана (я узнала ее по длинным локонам, которые свесились между мною и огнем, когда она наклонилась ко мне) отломила кусок хлеба, обмакнула его в молоко и поднесла к моим губам. Её лицо приблизилось к моему; оно выражало участие, в её волнении я почувствовала симпатию и сострадание. Эти чувства звучали и в простых словах, с которыми она наклонилась ко мне.

-- Попробуйте есть.

-- Да, попробуйте, - повторила ласково Мэри; она сняла с меня промокшую насквозь шляпу и подняла мою голову. Я стала глотать то, что мне было предложено, сначала вяло, а затем с жадностью.

-- Не слишком много сразу - не давайте ей всего, - сказал брат, - пока с нея достаточно. - И он отставил чашку с молоком и тарелку с хлебом.

-- Пока довольно, сестра. Попробуй заговорить с ней, спроси, как ее зовут.

Я почувствовала, что могу теперь говорить, и ответила:

-- Меня зовут Джени Эллиот.

Желая больше всего избежать разоблачения, я уже заранее решила, что назовусь вымышленным именем.

Я молчала.

-- Нельзя ли послать за кем-нибудь, кто вас знает?

Я покачала головой.

-- Какие сведения вы можете дать о себе?

и сострадания. Я снова начала узнавать^-себя; и когда Ст. Джон заговорил о сведениях, которых я теперь не могла ему сообщить - я была для этого еще слишком слаба - я ответила после короткого молчания:

-- Но тогда, - сказал он, - чего-же вы ждете от меня, что я могу для вас сделать?

-- Ничего, - ответила я, моих сил хватало только на такие короткие ответы. Диана снова заговорила.

удивительное лицо, в котором соединялись ум, сила и доброта. Ко мне сразу вернулось мужество. Отвечая улыбкой на её полный участия взгляд, я сказала:

-- Я вам доверюсь. Еслибы я была бездомной, бродячей собакой, я знаю, вы не оттолкнули бы меня в эту ночь. Делайте со мной, что хотите; но избавьте меня от дальнейших разспросов - у меня захватывает дыхание... я чувствую судорогу в горле, когда говорю...

Все трое смотрели на меня молча.

-- Ганна, - сказал, наконец, м-р Ст. Джон, - пусть она посидит здесь спокойно, не обращайся к ней с вопросами, а через десять минут дай ей остальное молоко и хлеб. Мэри и Диана, пойдемте в гостиную и обсудим это.

Они вышли. Скоро одна из девушек вернулась - я не знала, какая. Сидя у живительного огня, я чувствовала, как мною овладевает приятное оцепенение, и я не вполне сознавала, что делается вокруг меня. Молодая девушка в полголоса отдала Ганне какие-то приказания. Затем я, с помощью служанки, поднялась по лестнице; с меня сняли мои промокшия насквозь платья и уложили в теплую, сухую постель. Все мое измученное тело прониклось невыразимо-приятным ощущением покоя, я успела еще мысленно поблагодарить Бога и вслед затем заснула.