Дженни Эйр.
Часть первая.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть первая. Глава IV. (старая орфография)

ГЛАВА IV.

Прошли дни, прошли и целые недели после моего откровенного объяснения с мистером Лойдом; но не было со мною никакой перемены. Мало-по-малу я поправилась, поздоровела, стала по-временам выходить со двора для уединенных прогулок, но никто уже больше не подавал мне надежды на вероятную разлуку с ненавистным домом. Мистрисс Рид удвоила свой строгий надзор, но никогда почти не говорила со мной. После моего выздоровления она замыслила совершенно отделить меня от своей семьи: я должна была спать в особом чулане, есть за особым столом и проводить все время в детской, между-тем, как мои кузины были постоянно в гостиной. Не было однакожь и помина об отправлении меня в школу; но я чувствовала инстинктивно, что уже не долго мне оставаться под этой кровлей; взоры мистрисс Рид, более чем когда-либо, выражали непреодолимое отвращение ко мне.

Элиза и Жорджина, соображаясь вероятно с данными наставлениями, говорили со мной очень-редко и очень-мало. Мистер Джон, при встрече со мною, каждый раз высовывал язык и однажды, по старой привычке, вздумал меня поколотить; но когда я, бросясь на него, обнаружила решительное намерение противиться до истощения последних сил, он побежал от меня прочь и кричал во все горло, что я разбила ему нос. На этот раз был он прав: одушевленная чувством глубокого гнева, я направила в самую середину его пухлого лица довольно ловкий удар и даже повторила бы эту операцию в другой раз, если бы он не поспешил к своей маман. Через минуту я слышала, что он принялся рассказывать, как "эта гадкая девчонка" наскочила на него словно бешеная кошка; но мистрисс Рид довольно-круто остановила этот рассказ:

-- Перестань, Джон: я тебе приказывала не связываться с этой девчонкой. Не обращай на нее никакого внимания. Ни тебе, ни твоим сестрам не следует быть с нею.

В это время, перевесившись с лестничкой перилы, я закричала:

-- И не нужно: я могу как-нельзя-лучше обойдтись без общества ваших детей.

При этом странном и дерзком отзыве, мистрисс Рид, забывая свою тучность и дородность, опрометью бросилась на ле^стницу и, схватив меня за рукав, притащила в детскую к моей постеле, где, по её приказанию, следовало мне остаться весь этот день, не произнося ни одного слова.

-- Ох, что сказал бы на это дядюшка Рид, если бы он был жив? спросила я почти невольно. Говорю "невольно", потому-что язык мой произносил эти слова без всякого участии моей воли.

-- Что-о-о? вскричала мистрисс Рид, задыхаясь от внутренняго волнения. Её холодный и обыкновенно спокойный серый глаз помутился и запрыгал, и она неистово схватила меня у руку, как-бы злейшого своего врага.

-- Дядюшка Рид на небесах, и может оттуда видеть все, что вы делаете со мной. Родители мои знают также, как вы тираните меня и желаете моей смерти.

Вместо ответа, тетушка Рид отвесила мне несколько полновесных оплеух по ушам и по щекам, и, не говоря ни слова, вышла из комнаты. Бесси, оставшись при мне, с полчаса читала нравоучение, доказывая как дважды два четыре, что я самое негодное и пропащее дитя. Я начинала почти верить её словам, чувствуя на самом деле, что в моей груди возникают только злые ощущения.

Ноябрь, декабрь и половина января прошли очень-скоро. Святки и новый год праздновали в Гетсгеде с обыкновенный церемониями, веселыми и шумными. Каждый вечер были гости, и каждый член семейства получал подарки. Меня, само-собой разумеется, исключили из всех этих удовольствий, и единственное мое наслаждение было смотреть, как наряжаются Элиза и Жорджина, и как оне, в своих шелковых платьях, подпоясанные красными шарфами, спускаются вниз, в гостиную, где встречают их с общим увлечением и восторгом. Одна, в своей комнате, или на верхних ступенях лестницы, я слышала потом звуки фортепьяно или арфы, ускоренные шаги лакеев и буфетчика, стук чашек и стаканов, и прислушивалась по временам к отрывочному говору хозяев и гостей, когда двери гостиной отворялись. Наскучив этим занятием, я удалилась в детскую, затворяла дверь, грустила, мечтала, но была вообще довольно-спокойна. Сказать правду, я не имела ни малейшого желания присоединиться к шумному обществу, где, по обыкновению, меня совсем не замечали; и еслиб нянька на тот раз была разговорчива и добра, я бы гораздо охотнее согласилась оставаться с нею, чем проводить вечера под страшным надзором мистрисс Рид в комнате, наполненной дамами и джентльменами. Но Бесси, окончив церемонии одеванья молодых девиц, отправлялась обыкновенно на веселую компанию в кухню или комнату ключницы, унося с собою свечу: тогда я сидела одна весь вечер подле камина с куклой на коленях до-тех-пор, пока огонь мало-по-малу не потухал и по всей комнате; не распространялась темнота. В это время я раздевалась на скорую руку, и отправлялась искать убежища в своей постеле куда всякой раз уносила с собой и куклу. Женщина вообще не может существовать без любви, и для её сердца необходим какой-нибудь предмет, во всякое время её жизни. За недостатком достойнейшого предмета, я полюбила куклу, деревянную, гадкую куклу, и полюбила всем своим сердцем, как-будто она была живым существом, исполненным нежных ощущений. Я не могла сомкнуть глаз, не уверившись наперед, что моей кукле привольно и тепло. Надев на нее ночной чепец и закутав ее теплым одеялом, я была совершенно счастлива, воображая, что кукла моя наслаждается, под моим покровительством, всеми благами жизни.

Вечер оканчивался, гости разъезжались, стук экипажей прекращался, и на лестнице слышались мне торопливые шаги няньки Бесси. Впрочем иной раз, в-продолжение вечера, она или забегала в мою комнату за наперстком или ножницами, или приносила остаток своего ужина - кусок пирога или ватрушки. Когда я угощалась этим лакомством, Бесси сидела на моей постеле, поправляла простыню и одеяло, и случалось даже, цаловала меня на прощаньи, приговаривая: - "Доброй ночи, мисс Дженни". В таких случаях Бесси казалась для меня добрейшим созданием в мире, и я желала от души, чтобы характер её не изменялся - чтоб она не толкала меня, не бранила, или, как это часто за ней водилось, не наваливала на меня безразсудной работы. Бесси Ли, сколько могу судить теперь, была вообще девушка с добрым сердцем, умная в своем роде; между прочим был у нея замечательный талант рассказывать сказки, которые всегда производили на меня глубокое впечатление. Она была также миловидна, если не обманывает меня память, и черты её румяного лица отличались замечательною правильностью. В её характере, непостоянном и неровном, проскользали иногда весьма-неприятные свойства: капризная и вспыльчивая, она повидимому совсем была равнодушна к добру и злу; но и при этих недостатках, я ставила ее выше всех в Гетсгед-голле.

Было пятнадцатое января, около девяти часов утра. Бесси отправилась завтракать; кузины еще не приходили к своей мамань. Элиза надевала шляпку и теплую садовую юпку, чтоб идти кормить своих кур и гусей - занятие, которое она очень любила. Но еще больше любила она продавать яицы ключнице, и копить деньги, вырученные этим способом. Вообще мисс Элиза имела решительную склонность к торговле, обнаруживавшуюся не только в продаже цыплят и яиц, но и в торговых сделках с садовником, который, по приказанию мистрисс Рид, должен был покупать у нея цветы, семена и разнообразные произведения её огорода. Мисс Элиза, нет сомнения, согласилась бы продать свою длинную прекрасную косу, если бы предложили ей выгодную цену. Вырученные деньги она прятала сперва в темном углу, заваленном лоскутьями и старой бумагой; но когда горничная случайно открыла эту кладовую, мисс Элиза, из опасения потерять сокровище, согласилась вручить свой капитал матери за пятьдесят или шестьдесят процентов. Каждую четверть года она вела строгий счет этим процентам, записывая все до копейки в своей книге.

Жорджина сидела на высоком стуле, убирая перед зерналом волосы и вплетая в свои локоны искусственные перья и цветы. Я приводила в порядок свою постель, так-как Бесси приказала мне убрать ее до своего возвращения. С некоторого времени я исправляла в детской должность горничной, и меня заставляли мести комнату, чистить мебель и прочая. Уложив, как следует, свой ночной гардероб, и накрыв постель стеганым одеялом, я подошла к окну, привести в порядок рисовальные тетради и кукольную мебель, разбросанную со вчерашняго вечера, как-вдруг строгое приказание Жорджины остановило эти хлопоты при самом их начале, и я уже не смея больше прикасаться к миниатюрным стульям, зеркалам, прекрасным блюдечкам и чашкам, которые все составляли собственность мисс Жорджины. Не имея больше никаких занятий, я принялась дуть на замерзшие узоры оконного стекла, и через несколько минут, от моего дыхания, образовалось на стекле чистое пространство, через которое можно было ясно видеть предметы на улице, где все закрывалось толстыми слоями снега.

Наблюдая таким-образом наружные предметы, я скоро увидела коляску, въехавшую в отворенные ворота, и остановившуюся на дворе перед главным крыльцом - явление обыкновенное и совсем-неинтересное для меня: гости очень-часто приезжали в Гетсгед, но никому из них не было до меня дела. Не обратив никакого внимания на вновь приехавшого гостя, загляделась на маленького ряполова, который прыгал и чирикал на ветвях вишенного дерева, торчавшого у стены, подле форточки. Остатки завтрака - молоко и хлеб еще были на столе; я отломила кусок булки, взобралась на окно, и уже принялась отворять фортку, как-вдруг в комнату вбежала Бесси.

-- Что вы делаете, мисс Дженни? Снимите свой передник. Да вы еще, кажется, не умывались сегодня?

Не обращая внимания на эти вопросы, я сделала ловкий прыжок, отворила фортку, просунула руку, бросила кусочки булки по ветвям дерева, и потом, закрыв окно, отвечала:

-- Нет еще, Бесси, я не умывалась. Я успела только-что вычистить мебель.

-- Что ж вы делаете теперь, моя милая? Ах ты, Боже ты мой! Она вся раскраснелась словно пион, как-будто работала целый день. Зачем вы отворяли окно?

снурки моего корсета, выпихнула меня из детской и велела бежать по лестнице, объявив, что меня дожидаются в столовой.

Кому, зачем и по какому поводу я понадобилась, разспрашивать было некогда и некого, потому-что Бесси, выпихнув меня из детской, затворила дверь и я осталась одна на верхней лестничной ступени. Постояв несколько минут в безполезном раздумьи, я начала спускаться медленно и осторожно. Прошло почти три месяца, как меня ни одного раза не призывали к мистрисс Рид: я была безотлучно в детской и все другия комнаты сделались для меня какими-то страшными областями, доступными только для одних посвященных в таинства моей тётки.

Я остановилась в пустой зале, проникнутая судорожным трепетом и не смея перешагнуть через порог столовой, которая была передо мной. Незаслуженное наказание сделало из меня самую жалкую трусиху в полном смысле слова. Я боялась воротиться в детскую, но еще больше боялась сделать шаг вперед. В таком нерешительном положении простояла я около четверти часа. Наконец громкий звон колокольчика из столовой напомнил мне, что надобно идти.

"Кто жь, в-самом-деле, спрашивает меня? думала я, ухватившись обеими руками за дверной замок, который несколько секунд противился моим усилиям. Кого суждено мне увидеть в столовой, кроме мистрисс Рид? женщину или мужчину?" Наконец дверь отворилась, я вошла, сделала книксен и перед моими глазами был... чорный столб!.. Таким, по-крайней-мере, с первого взгляда, представился вытянутый, прямой и окутанный в соболь предмет, стоявший на ковре с лицом, чрезвычайно похожим на резную маску.

Мистрисс Рид занимала свое обыкновенное место подле камина. По сделанному знаку я подошла к ней, и она, рекомендуя меня каменному гостю, сказала:

-- Вот девочка, о которой я к вам писала.

Каменный гость медленно повернулся на своем пьедестале, измерил меня с головы до ног своими инквизиторскими серыми глазами, наморщил лоб, насупил брови и через минуту произнес торжественным басистым голосом:

-- Ростом она невелика: сколько ей лет?

-- Десять.

-- Так много! воскликнул незнакомец, сомнительно покачав головою и снова принявшись за свой инквизиторский смотр. Потом он обратился ко мне с вопросом:

-- Как вас зовут, девочка?

-- Джейни Эйр, сэр.

При этом ответе я в свою очередь осмелилась взглянуть на незнакомца и увидела, что это был очень-высокий джентльмен с широкими, весьма-неприятными чертами лица, внушавшими невольное отвращение.

-- Ну, Дженни Эйр, я надеюсь, вы доброе дитя: так или нет?

На это, разумеется, мне нельзя было дать утвердительного ответа, так-как весь дом моей тётки держался совсем противного мнения. Мистрисс Рид двусмысленно покачала головой и отвечала за меня.

-- Чем меньше говорить об этом, тем лучше, я полагаю, мистер Броккельгерст.

-- Очень-жаль, а мне бы, именно, хотелось потолковать с ней об этом предмете, возразил мистер Броккельгерст, усаживаясь в кресла насупротив мистрисс Рид. - Подойдите ко мне, мисс Дженни Эйр.

Я переступила через ковер и остановилась теперь прямо перед его глазами. Какое широкое лицо и какой длинный, предлинный нос был у него! Но когда открыл он свой широкий рот и выставил страшные зубы, я задрожала всем телом от невольного испуга.

-- Дурное дитя, самое неприятное явление в мире, начал мистер Броккельгерст: - и особенно неприятно смотреть на дурную, испорченную девочку. Знаете ли вы, какая судьба ожидает нечестивых после смерти?

-- Они идут в ад, мне говорили.

-- Глубокая огненная яма.

-- Очень-хорошо. А хотите ли вы попасть в эту яму и гореть в ней во веки веков?

-- Нет, милостивый государь.

-- Что жь вам надобно делать, чтоб избавиться вечных мук?

-- Не знаю, сэр... всего лучше, я полагаю, быть здоровою; не умирать.

-- Но здоровье зависит не от нас, Дженни Эйр, и смерти не может избежать ни один человек в мире. Дети, даже моложе вас годами, умирают сплошь-да-рядом, и это мы видим ежедневно. Вот не далее как третьяго дня похоронили одну пяти-летнюю девочку, кроткую, добродетельную девочку и душа её теперь на небесах. Должно опасаться, что о вас этого нельзя будет сказать, если смерть, сверх-чаяния, застигнет вас на распутии юной жизни.

Не смея противоречить, я опустила глаза в землю и вздохнула, причем весьма-неприятно изумили меня две огромные ноги протянутые на ковер.

-- Надеюсь, этот вздох происходит от искренняго серди и вы, конечно, раскаеваетесь в эту минуту во всех огорчениях, причиненных вашей "почтенной благодетельнице".

-- Благодетельнице! повторила я про себя. - Все они называют мистрисс Рид моею благодетельницею; выходит, поэтому, что благодетельница - самое неприятное существо между людьми.

-- Молитесь ли вы Богу по утрам и вечерам? продолжал мой допросчик.

-- Да, сэр.

-- Читаете ли вы библию?

-- Читаю по-временам.

-- С удовольствием? Любите ли вы это чтение?

-- Люблю, сэр, особенно книгу Иова, Даниила, Исход и книгу пророка Ионы.

-- Это хорошо. Я вижу, что почтенная "благодетельница" употребила все зависевшия от нея средства воспитать вас в страхе Божием. Любите ли вы читать проповеди?

-- Нет, сэр.

-- Почему же?

-- Я их не понимаю.

-- Вот это очень-дурно, и в этом скрывается очевидное доказательство злых и порочных наклонностей, заразивших ваше сердце. Молитесь Господу день и ночь, чтоб Он очистил вашу душу. Благодатная сила с корнем вырвет из груди сердце каменное и взамен одарит вас новым сердцем, обложенным плотию и кровию.

Мне хотелось предложить вопрос, каким-образом должно произойдти во мне такое чудное превращение; но мистрисс Рид, вмешиваясь в разговор, приказала мне сесть подле себя.

поступит она под ваше покровительство в Ловудскую школу, я очень желала бы, чтоб надзирательницы обратили на нее особенное внимание. Без строгого присмотра из нея не выйдет ничего. Предваряю вас, между прочим, что в ней обнаруживаются решительные наклонности к обману и двуличности: это главнейшие пороки, которые могут быть искоренены не иначе, как строгими наказаниями. Я говорю об этом, Дженни, в твоем присутствии для-того, чтоб ты не смела дурачить мистера Броккельгерста.

Итак ненапрасно я боялась и ненавидела мистрисс Рид! Она пользовалась всяким случаем, чтоб подвергнуть меня позорному уничижению, и никогда я не была счастливою в её присутствии. С-тех-пор как помню себя, я старалась заслужить её люоовь и терпением, и угодливостию, и безпрекословным повиновением, но все мои усилия награждались горькими упреками и незаслуженными выговорами. И вот теперь, позорное обвинение взведено на меня в присутствии посторонняго человека, который очевидно должен иметь роковое влияние на всю мою жизнь! Я понимала инстинктивно, что мистрисс Рид озаботилась, как бы испортить мою каррьеру однажды навсегда, посеяв отвращение ко мне и ненависть на будущей дороге моей жизни. Я видела, что мистер Броккельгерст уже считал меня хитрым, лукавым, двуличным ребенком, способным привести с собою в новое общество семена нравственной порчи: что же могла я с своей стороны противопоставить такому оскорблению?

-- Ничего, ничего, ничего! думала я, стараясь подавить и груди тяжелые вздохи, и отирая слезы, невольно выступавшия на моих глазах.

-- Двуличность и обман великия прегрешения во всех людях и особенно в детях, сказал мистер Броккельгерст, все лжецы на том свете будут гореть в огненном озере, растворенном серою и жупелом. Я постараюсь, однакожь, мистрисс Рид, благовремению спасти эту девочку, поручив ее благочестивому вниманию мисс Темпель.

-- Я желаю, мистер Броккельгерст, продолжала моя "благодетельница": - чтоб воспитание соответствовало её будущему положению в свете. Смирение должно быть её первою добродетелью. Что касается до каникул, она должна, с вашего позволения, проводить их всегда в Ловуде.

-- Решения ваши, милостивая государыня, делают честь равномерно вашему уму и сердцу, отвечал мистер Броккельгерст, смирение, без всякого сомнения, есть венец всех добродетелей, и считается первейшим, необходимым свойством для всех воспитанниц учебного заведения в Ловуде. Успехи в науках, даже самые блистательные, становятся не иначе, как тщеславием и суетою в горделивом сердце, и поэтому, преимущественные заботы с моей стороны обращены главнейшим образом на смирение и послушание. Долго обдумывал я средства, как успешнее умерщвлять в своих воспитанницах мирския чувства гордости, и вот, не далее как на этих днях, я получил вожделенное доказательство быстрых успехов моей педагогической системы. Вторая дочь моя, Августа, обозрев школу с своей матерью, воскликнула: "О, батюшка, милый батюшка! как тихи, кротки и спокойны все эти девушки в Ловуде! В своих коротеньких волосах и длинных полотняных передниках, оне как-будто все похожи на простых крестьянских детей!" Такой отзыв невинного сердца, признаюсь, был для меня весьма-лестною похвалою. Потом Августа прибавила: "все оне с каким-то робким любопытством смотрели на мое и маменькина платье, как-будто никогда прежде не видали шелковой материи."

-- Такой порядок я совершенно одобряю, милостивый государь, отвечала мистрисс Рид. - Во всей Англии, я уверена, не найдти педагогической системы, столько приспособленной к положению моей воспитанницы. Последовательность и порядок везде и во всем - вот мои правила, мистер Броккельгерст.

-- И эти правила, смею доложить вам, соблюдаются как-нельзя-лучше в Ловудской школе. Простая, даже несколько грубая пища, простое платье и еще более - простое обращение - вот что положено внешним образом в основание моей педагогической системы. Чуждые всякой заносчивости и кичливости, девицы постепенно приучаются к тяжелым трудам, которыми, конечно, будет сопровождаться их дальнейшая жизнь.

-- Прекрасно, прекрасно! Стало-быть я совершенно могу на вас положиться, милостивый государь: Дженни Эйр получит воспитание в Ловуде и заранее будет приучена к своему скромному положению в свете.

-- Конечно, конечно, в этом никакого не может быть сомнения. Дженни Эйр будет находиться среди вертограда отборных растений, и в-последствии она всю жизнь будет благодарна за плодотворные семена, насажденные, возращенные и взлелеянные в её сердце.

-- Я отправлю ее к вам, как-можно-скорее, при первом удобном случае, мистер Броккельгерст, потому-что, сказать вам правду, мне бы очень хотелось освободиться от ответственности, добровольно-принятой на себя по доброте души.

-- Конечно, конечно, чем скорее, тем лучше. Теперь позвольте с вами раскланяться. Я ворочусь домой недели через две, и заранее дам знать мисс Темпель, чтоб она ожидала к себе новую воспитанницу. Стало-быть не будет никаких затруднений, и вы можете ее отправить, когда вздумается. Прощайте, мистрисс Рид.

-- Прощайте, мистер Броккельгерст. Поклонитесь от меня почтеннейшей вашей супруге. Поцелуйте Августу, Теодора и Бротона.

-- Очень-хорошо, покорно вас благодарю. Девочка, вот для вас книга "Детский Наставник". Прочтите ее со вниманием и особенно старайтесь понять хорошенько повесть "О Марфе Джильс", которая, как увидите, подверглась ужасной смерти за свои обманы и лукавство.

С этими словами мистер Броккельгерст подал мне книгу, поклонился еще раз мистрисс Рид, и поспешно вышел из залы.

Оставшись вдвоем, мистрисс Рид и я несколько минут не говорили ни слова. Она спокойно сидела за своей работой, а я, между-тем, старалась хорошенько всмотреться в её физиономию. В ту пору ей могло быть около тридцати-семи лет: она была женщина сильная, с крепкими мускулами, широкоплечая, невысокого роста, довольно-толстая, но не до безобразия; на широком её лице, нос и рог были довольно правильные, подбородок, значительно выдавшийся вперед, серые глаза, сверкавшие каким-то странным блеском, неспособным к выражению сострадания или участия. Мистрисс Рид, во всю свою жизнь, наслаждалась совершеннейшим здоровьемь, и никто не помнил, чтоб она была когда-нибудь больна. Во всем она, была разсчетлива, аккуратна, и её хозяйственные распоряжения служили образцом для всех соседей. Все, казалось, подчинялось и повиновалось ей без всяких ограничений, и только дети иногда выходили из-под её власти. Она одевалась всегда хорошо, кокетливо убирала свои волосы, и в осанке её обнаруживалась привычка повелевать.

Долго таким-образом, сидя на своем низеньком стуле, я изучала все черты её лица, обращая самое пристальное внимание на всю её фигуру. В руках моих был "Детский Наставник", открытый на страшной повести, которую мне приказано прочесть для собственного назидания. В душе моей живо и со всеми подробностями рисовалась вся происходившая сцена: и горькие отзывы тётушки, и строгия увещания господина Броккельгерста, и картина моего будущого воспитания в смиренном Ловуде; в ушах моих как-будто раздавались еще их совещания о моей судьбе, еще я слышала каждое их слово, и негодование готово было излиться бурным потоком из моей груди.

Мистрисс Рид, отрываясь от работы, обратила на меня свой взор, и в три минуты шитье вывалилось из её рук.

-- Ступай в детскую. Здесь ты больше не нужна.

В этих словах прокрадывался сильный, хотя подавленный гнев; вызванный вероятно моим обидным взором. Я встала, пошла к дверям, воротилась опять, постояла у окна, прошлась по комнате и потом опять уселась подле нея.

Говорить мне нужно было, чтоб выйдти из унизительного положения; но как? Какую силу я могла противопоставить своему безжалостному врагу, затоптавшему меня в грязь? Я собрала все присутствие духа, и начала таким-образом:

больше, если хотите; ни к кому в целом свете я не имею такого отвращения как к вам, да еще к вашему сыну, Джону Риду. Эта книга против обманщиц не нужна мне: можете отдать ее своей дочери, Жорджине, потому-что она лжет, а не я.

Мистрисс Рид, не переменяя положения, вперила в меня свой ледяной, безжалостный взор.

-- Что еще у тебя вертится на языке? спросила она резким и язвительным тоном, с каким обыкновенно взрослые враги разговаривают между собой.

Этот взор и этот голос свирепой тётушки расшевелили всю мою внутренность. Проникнутая судорожным трепетом с ног до головы и задыхаясь от внутренняго волнения, я продолжала:

-- Очень-рада, мистрисс Рид, что вы не родственница мне. Никогда с этой поры я не назову вас своею тетушкой во всю жизнь. Никогда я не прииду к вам, по-крайней-мере до-тех-пор, пока не выросту большая, и если станут меня спрашивать, как вы со мною обходились, я скажу, что вы поступали со мной жестоко, мучительно, безчеловечно.

-- Как ты смеешь утверждать это, Дженни Эйр?

-- Как я смею, мистрисс Рид? Как я смею? Очень смею, потому-что это - правда. Вы думаете, нет во мне никакого чувства, и я могу жить без всякой любви, без всякой привязанности; вы ошибаетесь: во мне любящее сердце, но в вас никакой нет жалости, никакого сострадания. помню я - ох! очень-хорошо помню и всегда буду помнить, как вы со всего размаха меня толкнули и заперли в красной комнате! Я страдала, томилась, умирала, я рыдала и кричала с замиранием сердца: "пощадите меня, тётушка Рид, пощадите меня!" но вы не думали щадить, хотя вам было известно, что я могу умереть от страха и тоски. И этому истязанию вы подвергли меня единственно за то, что негодный сын ваш прибил меня - ни-за-что, ни-про-что! Об этом приключении, тётушка Рид, я стану рассказывать всем, кто будет меня спрашивать. Люди считают вас доброю женщиною; но это неправда, мистрисс Рид: вы злы, безжалостны, коварны, вы - двуличная женщина, мистрисс Рид!

И прежде, чем я кончила этот ответ, моя грудь заволновалась и переполнилась чувством какого-то странного восторга, как-будто вдруг я вырвалась на волю из железной клетки. И был основательный повод к этому восторгу: мистрисс Рид видимо испугалась, бросила работу, всплеснула руками, и лицо её подернулось гримасами, как-будто она хотела плакать.

-- Что с тобою, Дженни? Ты вся дрожишь, сказала она взволнованным голосом. - Не подать ли тебе воды?

-- Нет, мистрисс Рид, покорно благодарю.

-- Чего ты хочешь, Джанни? Уверяю тебя, я хочу быть твоим другом.

-- Неправда, мистрисс Рид. Вы объявили господину Броккельгерсту, что у меня дурной, двуличный характер. Объявлю в свою очередь и я, что вы за женщина, и как вы со мною поступали.

-- Дженни, ты не понимаешь этих вещей: детей всегда исправляют за их недостатки.

-- Обман и двуличность не были моими недостатками, мистрисс Рид! закричала я изступленным голосом, сопровождая свои слова выразительными жестами.

-- Ты слишком-раздражительна, Дженни Эйр: ступай в детскую, моя милая, и отдохни немного.

-- Я для вас не милая, и отдыхать не хочу. Скорее отошлите меня в школу, мистрисс Рид: ваш дом для меня ненавистен.

-- В-самом-деле, мне надобно скорее отправить ее в школу, пробормотала мистрисс Рид, sotto voce. Затем она взяла свою работу, и поспешно вышла из залы.

и в уединении наслаждалась своею победой. Сначала я улыбалась и была в каком-то упоении; но скоро, однакожь, это дикое удовольствие начало ослабевать по мере ослабления ускоренных биений пульса. Дитя не может выдержать продолжительной ссоры, не может дать простора своим изступленным чувствованиям, не испытав вслед за тем мучительных припадков раскаяния и угрызения совести. Чувство удовлетворенной мести сначала казалось для меня приятным и сладким, как запах ароматического вина, но потом в душе моей распространилась пустота, как-будто я была отравлена. Я с большой охотой отправилась бы просить прощенья у мистрисс Рид; но мне было известно, отчасти по опыту, отчасти по инстинкту, что этим средством я не выиграю ничего, кроме холодного презрения.

Но так или иначе, мне хотелось высвободиться из-под влияния тяжелых ощущений. Я взяла книгу - какие-то арабския сказки, села на стул и принялась читать; но глаза мои напрасно перебегали с одной строки на другую: я не могла овладеть содержанием, и мои мысли носились далеко, далеко. Я отворила в зале стеклянную дверь: деревья в палисаднике стояли угрюмо, покрытые инеем, не согретые солнечным лучем. Прикрыв голову и руки подолом своего платья, я вышла за дверь, на свежий воздух, и облокотившись на перила палисадника, принялась смотреть в пустое поле, где не паслись стада, и где, уже давно не было зеленой травы для коров и овец. День был пасмурный, угрюмый; по небу носились одна за другою седые тучи, готовые разразиться хлопьями снега. Несчастное, заброшенное дитя, я стояла, углубившись в свои печальные размышления, и повременам шептала самой-себе: "Что мне делать? Что мне делать?" Вдруг недалеко от меня раздался голос:

-- Мисс Дженни, где вы? Идите завтракать.

Это была Бесси, я тотчас же угадала; но не тронулась с места и не отвечала ничего. Вскоре её легкие шаги послышались вг палисаднике, подле меня.

-- Что это за капризный ребенок! сказала она. - Отчего да вы не идете, когда вас зовут?

временное неудовольствие няньки для меня не значило ничего, и я решилась пробудить в ней веселое расположение духа.

-- Ну, полно, Бесси, не сердись, моя милая, сказала я, обвиваясь руками вокруг её шеи.

-- Вы престранная девочка, мисс Дженни, отвечала нянька ласковым тоном. - Правда ли, мисс, что вас отдают в школу?

-- Правда.

-- И вам не жаль будет покинуть бедную Бесси?

-- За то, что вы очень-странная, и ужь через-чур застенчивая и робкая девочка. Вам следовало бы смелее быть.

-- Для того разве, чтоб меня больше били?

-- Глупости, моя милая! Оно, впрочем, справедливо, что с вами обходились здесь слишком-круто. Моя мать сказала на прошлой неделе, что ей было бы очень-больно видеть на вашем месте собственную дочь. - Ну, теперь пойдемте: у меня есть для вас добрые вести.

-- Нет, Бесси, я не жду ничего доброго.

пирог, и потом мы станем укладывать ваши вещи. Мистрисс Рид хочет вас отправить в школу дня через два и позволяет взять вам с собою любимые игрушки.

-- Обещайся, Бесси, что ты не станешь бранить меня до отъезда.

-- Очень-хорошо, да только ужь вы ведите себя как следует, а главное - не бойтесь меня. Иной раз вы вся дрожите, когда скажешь вам какой-нибудь вздор.

-- Нет, ужь теперь я не стану тебя бояться, Бесси. Скоро мне прийдется иметь дело с другими людьми, пострашнее.

-- Смотрите же, если вы станете их бояться, они не будут любить вас.

-- Кто жь вам сказал, что я вас ненавижу? Совсем напротив, мисс Дженни, я люблю вас гораздо-больше детей мистрисс Рид.

-- Еще бы! Да что у вас сегодня за язык, мисс Дженни? Вы говорите словно большая.

-- Не мудрено. Ведь мне надобно скоро разстаться с этим домом, и притом...

-- Так вы будете рады оставить меня?

-- Нет, Бесси; мне вот ужь и теперь становится право довольно-грустно.

-- Ужь и теперь! Довольно-грустно! Боже мой, как вы холодно говорите об этих вещах! Еслиб попросить у вас поцелуя, вы право отвернули бы головку и сказали, что вам довольно-скучно.

-- Нагнитесь, Бесси; я вас поцелую.