Дженни Эйр.
Часть первая.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть первая. Глава V. (старая орфография)

V.

Едва пробило пять часов утром 19-го января, как Бесса принесла свечу в мою каморку, где уже я бодрствовала и душой и телом. Я встала за полчаса до её прихода, умылась и оделась при тусклом свете месяца, которого луч пробивался через узкое окно. В этот день надлежало мне выехать из Гетсгеда в дилижансе, который должен был остановиться перед нашим домом в шесть часов. Все спали еще крепким сном, кроме одной Бесси, которая теперь развела огонь в камине, и готовила мой завтрак. Мне, однакожь, было не до завтрака, и я едва могла проглотить две-три ложки горячого молока. Бесси положила в мою сумку несколько сухарей, и помогла мне докончить свой дорожный туалет. Я надела шубу и шляпу, окуталась шалью, и мы обе оставили детскую. Проходя мимо спальни мистрисс Рид, Бесси сказала:

-- Не зайдете ли вы проститься с вашей тётушкой?

-- Нет, Бесси; вчера вечером, когда вы ужинали, мистрисс Рид подошла к моей постели и сказала, чтоб я не безпокоила ее сегодня утром, и не заходила в спальню её детей. Она рекомендовала мне помнить, что она всегда была моим лучшим другом, и что я обязана ей вечною благодарностью.

-- Что жь вы отвечали, мисс Эйр?

-- Да ничего; я закрыла простыней свое лицо и отворотилась к стене.

-- Это не хорошо, мисс.

-- Нет, это очень-хорошо, Бесси: твоя барыня никогда не была моим другом, и я всегда видела в ней своего врага.

-- О, перестаньте, мисс Дженни!

-- Прощай Гетсгед! вскричала я, когда мы вышли из сеней на открытый двор.

Луна исчезла на тусклом небе, и было очень-темно. Бесси шла с фонарем, которого свет падал на мокрые ступени отталой дороги. Было холодно и сыро, и дрожь проняла меня насквозь, когда вошли мы в комнату дворника. Его жена только-что вздула огонь, осветивший, среди комнаты, мой сундук, увязанный веревками и принесенный сюда еще с-вечера. Лишь-только пробило шесть, часов, в комнате послышался отдаленный стук колес приближавшагося дилижанса. Я подошла к дверям.

-- Не-ужь-то она едет одна? спросила жена дворника.

-- Да.

-- А как далеко?

-- Пятьдесят миль.

-- Это ужасно! Как же мистрисс Рид не боится отпустить ее одну?

Наконец, дилижанс подъехал к воротам с своими пассажирами вверху и внизу, кондуктор и кучер велели торопиться, подняли мой сундук; я вырвалась из объятий Бесси и юркнула на свое место в темном экипаже.

-- Берегите ее, кричала Бесси кондуктору: - девочка слабая, и не привыкла к большим дорогам.

-- Ничего, будем беречь! проговорил кондуктор, захлопнув дверцы экипажа. - Ну, теперь пошел!

-- Гэй, гой, гуп! закричал кучер, и четверка лошадей быстро помчалась вперед.

Так распростилась я с Гетсгедом и с нянькой Бесси, которая одна только принимала во мне некоторое участие в ненавистном доме.

городе экипаж остановился для смены лошадей.. Пассажиры вышли, и меня ввели в гостинницу, где кондуктор хотел предложить мне обед; но, как у меня не было аппетита, он оставил меня в огромной зале с каминами по четырем сторонам, с люстрой на потолке и с небольшою красной галлерей, наполненной музыкальными инструментами. Здесь я сидела и ходила взад-и-вперед, вдумываясь в свое положение, и ни в чем не отдавая себе ясного отчета. Наконец, кондуктор воротился за мной, пассажиры снова уселись по своим местам, и свежие кони опять помчали нас вперед.

Был серый и туманный вечер. Я начинала сознавать, что мы уже далеко от Гетсгеда. С наступлением сумерек, мы спустились в долину, лесистую и темную, и я только слышала среди ночного мрака, как ветер жужжал между обнаженными деревьями. Убаюканная этим звуком, я заснула; но скоро экипаж остановился, и я инстинктивно открыла глаза; дверцы дилижанса были отворены, и перед ними стояла служанка: при свете лампы я хорошо разглядела её платье и лицо.

-- Здесь ли маленькая девочка, Дженни Эйр? спросила она,

-- Здесь, отвечала я, выходя из кареты с помощью кондуктора. Затем спустили мой сундук, и дилижанс опять двинулся с места.

Продолжительное сиденье, шум и движение экипажа совсем отуманили мою голову, и я едва владела собою. Дождь, ветер и темнота наполняли и сгущали воздух; при всем том я различала перед собою стену и в ней отворенные ворота, через которые служанка провела меня на обширный двор. Здесь увидела я дом, или правильнее, ряд домов со множеством окон, откуда виднелись огни. Мы прошли через темную галлерею в небольшую комнату, где служанка оставила меня одну подле разведенного камина.

Отогрев окоченелые пальцы, я осмотрелась вокруг себя, и при блеске каминного огня, увидела стены, оклеенные бумагой; ковер, занавесы и мебель из красного дерева: это была приемная комната, не так обширная и великолепная, как в Гетсгеде, но уютная и опрятная, Я принялась разбирать содержание картины на стене, как-вдруг дверь отворилась, и в комнату вошли две женщины одна за другою.

Первая была высокая лэди с черными волосами, черными глазами и бледным лицом. Стан её был прям, и походка обличала какую-то величавость.

-- Таких детей не следует посылать одних в дальнюю дорогу, сказала она, поставив свечу на стол. Минуты две она разсматривала меня внимательно, и потом прибавила: - ей надобно поскорее в постель; отдых для нея необходим. Вы устали? спросила она, положив руку на мое плечо.

-- Устала немного.

-- И разумеется проголодались. Прикажите дать ей поужинать, мисс Миллер. - Вы, конечно, первый раз покинули родителей отправляясь в школу?

Я объяснила, что у меня не было родителей. Она спросила, давно ли они умерли, сколько мне лет, как меня зовут, умею ли я читать, писать, вышивать. Потом она ласково потрепала меня по щеке, изъявила надежду, что авось я буду доброю девочкой, и оставила меня наедине с мисс Миллер.

Этой лэди могло быть около двадцати-пяти лет. Её торопливая походка и ускоренные движения обличали в ней привычку к разнообразным хлопотливым занятиям, и вскоре я узнала, что мисс Миллер была помощницею учителей. Она провела меня по темным комнатам и галлереям в огромную залу, гди стояло множество столов, за которыми, на длинных скамейках сидели девушки всякого возраста от девяти до двадцати лет. На каждом столе горело по две свечи, и по всей комнате раздавалось смутное жужжанье, слишком-странное для непривычного уха. Всех детей казалось мне и пересчитать нельзя; но на-самом-деле было тут не больше восьмидесяти девиц, и все оне были одеты однообразно, в серые платья странного покроя и в длинные голландские передники. Это был час занятий: дети твердили к завтрашнему дню заданные уроки.

Мисс Миллер приказала мне сесть на скамейку подле двери, и потом, выступив на середину длинной комнаты, закричала:

-- Старшия, соберите классные книги и тетради?

Четыре высокия девушки в одно мгновение выступили с различных концов и отобрали книги. Мисс Миллер скомандовала опять:

-- Старшия, принесите ужин на подносах!

Девушки вышли, и через минуту воротились с подносами, где разложены были порции с кушаньями и графины с водой. Девицы по очереди спешили получить свои доли; но когда дошла очередь до меня, я отказалась от своей порции, т. е. от куска овсяной лепешки и выпила только стакан воды.

После ужина мисс Миллер прочла молитву, и затем все девицы, по две в ряд, отправились наверх. Изнуренная усталостью, я уже не могла осмотреть дортуар, и заметила только, что это была длинная-предлинная комната, так же как классная зала. Каждая койка назначалась для двух особ. В эту ночь я должна была спать вместе с мисс Миллер, и она помогла мне раздеться. Минут через десять загасили последнюю свечу, и скоро я уснула мертвым сном.

Ночь прошла быстро, и проснувшись только один раз, я слышала, как ревел ветер, и дождь крупными каплями падал на кровлю. Когда я открыла глаза в другой раз, пронзительный звонок раздавался по дортуару; девицы вставали и одевались при свете лампы, потому-что было еще очень-темно. Я также встала, оделась на-скорую-руку, и поспешила умыться, когда опростался рукомойник, что случилось не очень-скоро, потому-что один рукомойник назначался для шести девиц. Опять зазвенел колокольчик, и все девицы, по две в ряд, спустились в холодную и тускло-освещенную залу, где мисс Миллер, прочитав утреннюю молитву, скомандовала громким голосом:

-- Разделиться по классам!

Все затолпилось и засуетилось на несколько минут, мисс Миллер безпрестанно кричала: тише! тише! и когда наконец суматоха утихла, я увидела четыре полукруга, образовавшиеся из девиц перед четырьмя столами: все оне держали книги в своих руках, и на каждом столе, перед порожним стулом, лежала еще какая-то огромная книга.

которому причислили и меня.

Занятия, открывшияся чтением библии, продолжались около часа, до разсвета. В эту пору неугомонный звонок прогудел в четвертый раз, и все дети отправились завтракать в другую комнату. Перспектива завтрака меня очень обрадовала, так-как я, после суточного поста, буквально умирала от голода.

Столовая была темная комната с низким потолком. На двух длинных столах дымились чашки с каким-то горячим кушаньем, от которого, к-моему несчастью, распространялся вовсе непривлекательный запах. При всеобщем обнаружении досады, девушки первого класса говорили довольно-громко:

-- Это ужасно! Размазня опять пригорела!

-- Тише! кричала учительница высшого класса, перебегая с одного конца на другой. Той дамы, которую я видела накануне, не было в столовой, и я напрасно искала ее своими глазами. Мисс Миллер сидела вместе со мною за одним столом, разговаривая с французской гувернанткой, которая не скрывала своей досады. Когда прочли молитву и пропели гимн, служанка принесла чаю для классных дам, и завтрак начался.

С жадностью проглотила я две-три ложки, не думая о вкусе; но утолив первый позыв голода, заметила, что передо мной прегадкое блюдо. Перегорелая размазня почти так же негодится для употребления, как гнилой картофель, и даже, в случае голода, не может служить заменой черствого хлеба. Девицы побросали ложки, и завтрак остался нетронутым. Затем опять была прочтена благодарственная молитва, и все отправились в классную залу. Я шла позади в последнем ряду, и прохол мимо столов, заметила, как одна учительница, отведав размазню, прошептала:

-- Какое гадкое месиво! как не стыдно!

Прошло около четверти часа до начала новых уроков; детям в это время позволялось говорить громко, и они пользовались своим правом. Разговор кружился около завтрака, который на всех произвел более или менее неприятное впечатление. Из классных дам была только одна мисс Миллер: взрослые девушки сгруппировались вокруг нея, и громко обнаруживали негодование, сопровождая свои слова выразительными жестами. Было между-прочим произнесено имя мистера Броккельгерста, к великому ужасу мисс Миллер, которая, однакожь, не старалась, по-видимому употреблять деятельных мер к усмирению девиц.

На стенных часах в классной зале пробило девять. Оставив свой кружок, мисс Миллер остановилась среди залы а скомандовала:

-- Тише! по местам!

Минут через пять толпы разсеялись, порядок возстановился и наступила торжественная тишина. Классные дамы и учительницы вместе заняли свои места, но покамест все-еще чего-то ожидали. Неподвижные на длинных скамейках, восемьдесят девушек сидели друг подле друга с вытянутыми шеями и глазами, обращенными на дам. Выстриженные под гребенку, без малейших следов локона или кудрей, оне; представляли странное и даже печальное зрелище в своих узких сереньких платьях, затянутых снурками у самого горла и украшенных спереди, пониже груди, голландскими карманами, заступавшими место рабочих ридикюлей. Толстые шерстяные чулки и неуклюжие деревенские башмаки, застегнутые медными пряжками, довершали этот фантастический наряд, придуманный изобретательною головою господина Броккельгерста. Все девицы, особенно взрослые, казались чрезвычайно-безобразными, хотя некоторые из них, без этого шутовского костюма, были бы очень-миловидны.

Из классных дам ни одна мне не понравилась. Одна была слишком-толста; другая шагала как солдат; бедная мисс Миллер, несмотря на свою дородность, имела вид усталый, изнуренный. Еще я продолжала делать свои наблюдения, перебегая от лица к лицу, как-вдруг вся школа, без всякой команды, поднялась на ноги, приведенная в движение какою-то невидимою силой.

Что бы это значило? спрашивала я сама-себя, и прежде чем успела решить этот вопрос, все классы опять уселись по своим местам. Глаза девиц были теперь обращены на один пункт; следуя этому общему направлению, я увидела особу, которая встретила меня в прошлую ночь. Она стояла, на конце залы подле камина и молча, с многозначительным видом, обозревала два ряда девиц. К ней подошла мисс Миллер, предложила какой-то вопрос, и получив ответ, стала на свое прежнее место, и сказала громко:

-- Старшая первого класса, принесите глобусы!

Между-тем как это повеление приводилось в исполнение, вошедшая лэди медленными шагами выступила на середину залы. Вероятно во мне слишком развит орган почтительности, потому-что и теперь еще, с поразительною ясностию, я представляю благоговейное чувство, с каким мои глаза следили за её шагами. Она была высока, стройна, прекрасна; большие черные глаза, быстрые и проницательные, возвышали белизну её широкого чела; густые темно-каштановые локоны картинно рисовались во обеим сторонам головы; на ней было чорное бархатное платье испанского покроя, и на широком её поясе блестели золотые часы. Черты её лица, прозрачного и бледного, могли служить образцом правильной женской фигуры, и вся её физиономия имела величественный вид. Такова была мисс Мария Темпель, директриса ловудской школы.

Заняв свое место перед двумя глобусами на круглом столе, мисс Темпель собрала вокруг себя первый класс и начала давать урок из географии. Низшие классы поступили в распоряжение других учительниц: дети повторяли историю, грамматику, катехизис, и эти занятия продолжались около часа. Следовали затем каллиграфия, арифметика и музыкальные уроки, которые мисс Темпель преподавала сама старшим ученицам. Продолжение каждого урока изменялось часами, которые, наконец, пробили двенадцать. Директриса встала:

-- Мне надобно поговорить с детьми, сказала она.

Шум, начавшийся после окончания уроков, прекратился; девушки притихли, и мисс Темпель продолжала:

-- Сегодня был у вас завтрак, которого вы не могли кушать. Вероятно вы голодны. Я заказала для вас полдник, и вы получите сыр с белым хлебом.

Классные дамы переглянулись и посмотрели на нее с величайшим изумлением.

-- Это беру я на свою ответственность, прибавила она объяснительным тоном и поспешила выйдти из залы.

салопы и соломенные шляпки, стянутые коленкоровыми снурками. В таком и костюме и я, увлеченная общим потоком, вышла первый раз на открытый воздух.

Сад представлял обширную ограду, обнесенную высокими стенами. На одной стороне возвышалась крытая веранда, и по краям её были расположены маленькия койки, где девицы, в летнее время, занимались обработкой сада. Весной или осени эти постели, среди цветов и всякой зелени, вероятно имели свой эффект; но теперь, в конце января, все было мрачно и уныло. Я дрожала от стужи, и едва могла смотреть вокруг себя: дождливый и туманный день вовсе не годился ни для прогулки, ни для гимнастических упражнений. Старшия и более сильные девушки играли и суетились на открытом воздухе; все остальные, большею частию худые и бледные, искали спасения в веранде, и некоторые между ними покашливали довольно часто.

Никто со мной не говорил, и я стояла одна, в-стороне, прислонившись к столбу веранды; но по привычке к чувству отчуждения, я не слишком тяготилась своим одиночеством среди незнакомых людей. В голове моей толпилось множество мыслей, сбивчивых и неопределенных. Я едва могла понять, куда занесла меня судьба; Гетсгед и вся моя прошедшая жизнь, казалось, удалилась от меня на бесконечное разстояние; настояние рисовалось для меня в странных и неопределенных формах, будущее представлялось неразрешимою загадкой. Я попеременно смотрела то на этот монастырский сад, то на высокое здание училища, серое и ветхое с одной стороны, и совершенно-новое с другой. Новый корпус, где помещались дортуар и красная зала, освещен был узкими готическими окнами, как в старинной церкви, и над главной его дверью, на каменной доске, была следующая надпись:

"Ловудский Благотворительный Институт. Сие здание сооружено усердием и старанием Наумы Броккельгерст, да служит опое на вечные времена разсадником истинного любомудрия в юных умах и сердцах."

Несколько раз перечитала я эти слова, и никак не могла добраться до настоящого их смысла. Я не понимала, что такое "любомудрие", и не умела отъискать связь этого слова с ловудским институтом. Звук сухого кашля позади заставил меня поворотить голову: я увидела девушку на каменной, скамейке, углубленную в чтение какой-то книги. То была джонсонова поэма "Рассла", которой заглавие я увидела на первом листе. В ту пору, когда девочка прочитала страницу, я осмелилась начать с нею разговор в таком тоне:

-- Вероятно ваша книга очень-интересна?

-- Да, я люблю ее, отвечала девочка после некоторой паузы, пристально всмотревшись в мое лицо.

-- За что же?

-- За то, что она всякий раз доставляет мне большое удовольствие.

-- Не можете ли растолковать, что значит надпись перед дверью на каменной доске? Что такое "Ловудский Благотворительный Институт?"

-- Этим именем называется дом, где мы живем.

-- От-чего же он благотворительный, а не просто училище? Разве он чем-нибудь отличается от других школ?

-- Это собственно сиротское заведение, основанное для призрения бедных детей. Вы, я полагаю, сирота, так же как и все мы. Кто-нибудь умер из ваших родителей?

-- Все умерли, и отец, и мать.

-- Ну, так вот видите, все мы и воспитываемся здесь, как сироты.

-- Стало-быть мы не платим денег, и они содержат нас на свой счет?

-- Нет. Родственники или друзья наши обязаны взносить за нас по пятнадцати фунтов в год.

-- В таком случае зачем же называют нас детьми, взятыми из человеколюбия?

-- Затем, что пятнадцати фунтов слишком-мало для нашего содержания, и этот недостаток пополняется подпиской.

-- Это что значит?

-- Человеколюбивые лэди и джентльмены, здесь и в Лондоне, вносят по подписке некоторую сумму в пользу этого заведения.

-- От-чего же?

-- Оттого что он казначей и главный попечитель нашего училища.

-- Скажите пожалуйста! а я воображала, что главной начальницей здесь та высокая лэди, что носит часы, и которая приказала раздать нам сыр с белым хлебом.

-- Мисс Темпель, вы думаете? О, нет! это бы очень-хорошо; но на-самом-деле мисс Темпель обязана во всем отдавать отчет мистеру Броккельгерсту, который сам покупает для нас хлеб и платье.

-- Нет; его дом за две мили отсюда.

-- Что жь, он добрый человек, этот мистер Броккельгерст!

-- Да, говорят, он много делает добра. Он пастор.

-- Кажется вы сказали, что высокую лэди зовут мисс Темпель?

-- Какие же имена других учительниц.

-- Одну даму, краснощекую, зовут мисс Смит: она заведует рукодельем, учит нас кроить и шить, потому-что мы сами обязаны делать для себя все свои платья, шубы и рубашки, Другая, черноволосая дама, мисс Скатчерд - преподает историю, грамматику и заведует репетициями во втором классе. Третья дама, с огромной шалью и носовым платком, приколотым к её платью, madame Pierrot, иностранка из Лилля: она преподает французский язык.

-- Любите ли вы всех этих дам?

-- Люблю, разумеется не всех равно. Мисс Скатчерд очень-вспыльчива, и я советую вам не раздражать ее. Madame Pierrot снисходительнее других.

-- О, да, мисс Темпель очень-добра и умна: она превосходит, своим образованием всех наших учительниц.

-- Давно вы здесь?

-- Два года.

-- Вы сирота?

-- Хорошо вам здесь?

-- Вы слишком-любопытны на первый раз. Позвольте мне читать мою книгу.

Но в эту минуту раздался обеденный звонок, и все девицы отправились в дом. Запах, наполнявший теперь столовую, был едва-ли способен к пробуждению аппетита в детском желудке: на толстых скатертях были разставлены огромные жестяные миски, откуда выходили испарения, пропитанные прогорклым жиром. Весь обед состоял из картофеля и протухших кусков говядины, разделенных на известные порции для каждой девицы. Я проглотила несколько кусков, и в недоумении спрашивала, не-уже-ли каждый день бедные дети угощаются таким обедом.

После обеда нас тотчас же отправили в классную залу, где начались уроки, продолжавшиеся до пяти часов.

Такое наказание казалось мне чрезвычайно-унизительным для девушки тринадцати или четырнадцати лет, и я ожидала, что она обнаружит какие-нибудь знаки негодования или стыда; но ничего не бывало: девушка не плакала, не краснела, и спокойно стояла на своем месте, как-будто никто не обращал на нее внимания.

-- Как это она с такою твердостью переносит свое наказание? спрашивала я сама-себя. - Мне, на её месте, я уверена, хотелось бы скорее исчезнуть, провалиться сквозь землю; а она между-тем отнюдь не теряет присутствия духа, и как-будто думает о чем-то постороннем, что не имеет никакой связи с её настоящим положением. Случалось мне слышать о видениях и грезах среди белого дня: - не-уже-ли она грезит наяву, с открытыми глазами? Интересно узнать подробнее, что это за девочка.

Вскоре после пяти часов подали нам по чашке кофе с куском пеклеванного хлеба: я с жадностью проглотила свою порцию, потому-что все-еще была чрезвычайно голодна. Отдых продолжался с полчаса, и потом все девицы принялись за повторение уроков. Затем следовали - стакан воды, кусок овсяной лепешки, молитвы на сон грядущий, и постеля. Так окончился первый день моего пребывания в Ловуде.