Дженни Эйр.
Часть первая.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть первая. Глава IX. (старая орфография)

ГЛАВА IX.

Но лишения и труды в ловудской школе уменьшались теперь с каждым днем. Утихли зимние ветры, быстро таяли снега, морозы прекратились, и весна заметно приближалась. Бедные мои ноги, исцарапанные, опухшия, хромые начинали оживать и поправляться под благотворным дыханием апрельского ветра. По ночам и ранним утрам кровь уже не замерзала в наших жилах от канадской температуры, и дети беззаботно бегали по саду в рекреационные часы. В солнечные дни садовая веранда имела великолепный вид, и зелень уже начинала покрывать её серые, обнаженные постели. Цветы приветливо выглядывали из-за листьев, обозначаясь в определенных формах подснежников, шафранов, пурпуровых ушков, анютиных глазков. По четверткам, после обеда, свободные от классных занятии, мы долго гуляли по всем возможным направлениям сада, и каждую неделю веселый взор наш останавливался на новых цветах, призванных к жизни плодотворным влиянием весенняго солнца.

Но величайшее наслаждение, ограничиваемое только пределами горизонта, скрывалось для меня за высокими и зубчатыми стенами нашего сада. Это удовольствие состояло в перспективе благородных вершин, окаймлявших высокий холм, богатый зеленью и тенью, и в прозрачном ручье, наполненном каменьями. В каком различном виде представлялась эта сцена в зимнюю пору, под железным небом, когда туманы, разносившие повсюду опустошение и смерть, бродили, по мановению восточных ветров, по этим пурпуровым вершинам, смешиваясь внизу с испарениями от мерзлой земли. Самый этот ручей казался тогда мутным и грязным потоком, наполнявшим воздух неистовым ревом, который часто смешивался с диким воем вихря и дождя, а обнаженные деревья по его берегам имели жалкий вид отвратительных скелетов.

Наступил прекрасный май, и с ним - голубое небо, освежаемое южным или западным ветром. Все зазеленело, зацвело, и деятельность растительной силы обнаружилась в самых высших размерах. Высокая ясень, ель и помертвелый дуб снова были призваны к великолепной жизни; лесные растения горделиво выступили из своих сокровенных убежищ, и безчисленные породы мха наполнили все впадины окружающого леса. Часто и с веселым сердцем я наслаждалась воскресшею природой, привольная как птичка, порхающая где и как ей угодно по лазурному пространству. Никто не мешал мне бродить, где я хочу; никто не наблюдал моих поступков. Это необыкновенное приволье для девочки, связанной условиями школьной жизни, требует объяснения.

Местоположение ловудского института, окруженного со всех сторон лесами и холмами, очаровательно во многих отношениях - это уже видел читатель; но здорово оно или нет, это другой вопрос.

Лесная долина, где помещалась наша школа, была колыбелью туманов и зловредных испарений, распространявших повсюду смертельную язву, которая, вместе с началом весны, пробиралась в "Благотворительный Сиротский Институт", наветривая гнилую горячку на тесный дортуар и классную залу. В начале мая, детское училище превращалось в госпиталь.

Скудная пища, нередко голод и всегда дурное платье, неспособное защищать от простуды, заранее приготовляли детей к принятию опустошительной гостьи, и к её визитом, в лазарете вдруг лежало по сорока-пяти девиц. Ученье прекращалось, и школьные правила не имели более силы. Здоровым девушкам предоставлялась неограниченная свобода, потому-что доктор рекомендовал им постоянное движение и открытый воздух, да и без этой рекомендации никто не имел бы досуга держать их в пределах школьных условий. Все внимание мисс Темпель было теперь поглощено уходом за больными, и она проводила все дни в больнице, возвращаясь в свою комнату только по ночам на несколько часов. Классные дамы были заняты упаковкой детских вещей и проводом из заведения тех девиц, которые могли на это время найдти приют у своих родственников. Некоторые, быв уже заражены, уезжали домой только умереть; другия умирали в школе, и похороны их совершались спокойно и скоро, так-как свойство болезни не позволяло никакой отсрочки.

Между-тем, как язва водворялась таким-образом в стенах Ловуда, грозя истощением и смертью, и распространяя повсюду уныние и страх; между - тем как все галереи и комнаты пропитывались насквозь больничным запахом от микстур, курений, пластырей, мазей - безоблачный май великолепно сиял над высокими холмами и прекрасным густым лесом за стенами института. Весь наш сад, вдоль и поперег, украшены превосходными цветами: фиалки поднялись высоко, как деревья, лилии открыли свои почки, далии и розы были в полном цвете; душистые шиповники, поутру и ввечеру, благоухали смешанным запахом пряных кореньев; но все эти благовонные сокровища были безполезны для большей части обитательниц Ловуда, кроме тех, часто повторявшихся случаев, когда печальная рука изготовляла букет цветов, для украшения розового гроба.

Но я и другия здоровые девицы привольно наслаждались всеми прелестями роскошной весны. Мы бродили по лесу, как Цыганки, с утра до вечера, делали все, что хотели, и никто не требовал от нас никакого отчета, никто не спрашивал, куда мы идем и зачем. Мистер Броккельгерст и его почтенное семейство никогда уже не приближались к стенам института, и хозяйственные распоряжения шли без них своим чередом; сварливая ключница, из опасения заразы, поспешила убраться в ближайший город, а преемница её, непривычная к условным распоряжениям нового жилища, снабжала нас щедрою рукою кухонными принадлежностями. Притом больные кушали очень-мало, и все; их порции доставались здоровым. Случалось очень-часто, что не было времени приготовить правильный обед: в таком случае; новая ключница раздавала нам холодные паштеты, сыр и хлеб, и с этим богатым запасом мы отправлялись в лес, выбирали любимые места и угощались пышным обедом.

Моим любимым местом был гладкий и широкий камень, выставлявшийся на самой середине ручья, который нужно было перейдти в брод, чтоб достигнуть до этого пункта. На этом камне, но обыкновению, с большим комфортом усаживалась я и временная моя подруга, Мери Анна Вильсон, девушка умная и опытная, с прекрасными манерами, которые мне особенно нравились. Хотя старше меня только несколькими годами, она, как мне казалось, хорошо знала свет, и рассказывала о нем множество интересных анекдотов, раздражавших мое любопытство. Так-как при всем этом на мои недостатки смотрела она сквозь пальцы, не делая никаких выговоров и упреков, то мы в короткое время сошлись и поладили совершенно. У ней был дар рассказывать, у меня - судить и делать замечания; она любила отвечать, я - спрашивать, и таким-образом мы всегда оставались вполне; довольны друг другом.

Где же между-тем была Елена Бернс, и почему я не проводила с нею этих беззаботных дней? Разве я забыла ее, или чем-нибудь провинилась в её невинном обществе? Мери Анна Вильсон без-сомнения во всем была гораздо-ниже моей первой подруги: она умела только рассказывать забавные анекдоты и без умолку болтать о разных пустяках, между-тем как Елена Бернс внушала своей беседой наклонность к удовольствиям высшого разряда. Никогда я не уставала ее слушать, и вполне сознавая её превосходство над собою, всегда питала к ней чувство сильной и нежнейшей привязанности. Да и могло ли быть иначе, когда Елена, во все времена и при всех обстоятельствах, обнаруживала ко мне самую искреннюю дружбу, не возмущаемую никакими недостатками моего вспыльчивого характера?

Но теперь Елена Бернс была больна уже несколько-недель, и я не знала, в какой из верхних комнат скрыли ее от моего взора. Она лежала, как мне сказали, не в больнице, вместе с другими пациентками, страдавшими гнилой горячкой, потому-что болезнь её была чахотка; и я воображала, в своем неведении, что время и медицинския пособия легко могут исцелить чахотку, как болезнь нисколько не опасную для молодой девицы.

Однажды вечером, в начале июня, я слишком-долго оставалась в лесу с Мери Анной. Отделившись, по обыкновению, от других девиц, мы зашли далеко, так-далеко, что потеряли наконец дорогу, и должны были о ней справиться в уединенной хижине, где; жили старик с старухой, смотревшие за стадом полу-диких свиней, которые кормились лесными жолудями. По возвращении домой, мы нашли у садовой калитки верховую лошадь, которая, как мы знали, принадлежала доктору, ездившему в наш институт. Мери Анна заметила, что вероятно кто-нибудь слишком-болен, иначе в такую пору не послали бы за мистером Батсом. Подруга моя вошла в дом, а я осталась на несколько минут в саду, для того, чтоб посадить коренья, собранные в лесу. Был чудный вечер, ясный и тихий; благоухание, при выпавшей росе, быстро распространилось по всему саду. Луна величественно выплывала на восточной части неба, тогда-как пылавший запад обещал прекрасную погоду на другой день. Я наслаждалась вдоволь и от полноты души; по вдруг пришла мне в голову печальная мысль:

-- О, как мучительно теперь лежать в постеле, и ожидать смерти со дня-на-день! Прекрасен этот мир!

В эту минуту отворилась садовая калитка, и оттуда вышел мистер Батс, в сопровождении больничной сиделки. Когда доктор сел на свою лошадь и отъехал на значительное разстояние, я подбежала к этой женщине и спросила:

-- Какова Елена Бернс?

-- Очень-слаба.

-- Не к ней ли приезжал мистер Батс?

-- Да.

-- Что жь он говорит?

-- Что ей недолго оставаться между нами.

Я поняла теперь смысл этой фразы, и ужас оцепенил моп члены. Едва я собралась с духом спросить, в какой комнате лежит моя подруга.

-- Она теперь в комнате, мисс Темпель, отвечала сиделка.

-- Могу ли я видеть ее, говорить с ней?

-- О, нет, я не думаю. Да ужь и поздно: ступайте в свою комнату и ложитесь спать, иначе вы простудитесь.

С этими словами сиделка заперла калитку. Я тихонько побрела в классную залу, где воспитанницы собрались около мисс Миллер, которая одна теперь еще отчасти смотрела за школьным порядком. Было девять часов, и мисс Миллер торопила девиц идти спать.

плеча, и без башмаков отправилась через дортуар искать комнату мисс Темпель, которая была на противоположном конце дома. Свет безоблачного летняго месяца, пробивавшийся через узкия окна в галереях, указывал мне дорогу. Через несколько минут, по запаху камфоры и жженого уксуса, я догадалась, что прохожу мимо детской больницы: - я ускорила шаги из опасения быть открытой в этом месте, потому-что дежурная служанка в больнице должна была сидеть всю ночь. Во что бы ни стало, я решилась непременно видеть Елену Бернс, обнять ее, поцаловать и поговорить с ней может-быть в последний час её жизни.

Спустившись по лестнице, я прошла через два темные чулана, без шума отворила и заперла несколько дверей и, наконец, пройдя еще несколько ступеней, очутилась перед самой комнатой мисс Темпель. Свет пробивался через замочную скважину и с боков дверей; кругом царствовала глубокая тишина. Подойдя ближе, я нашла, что дверь была немного приотворена, вероятно для-того, чтоб освежить спертый воздух в этом жилище смертельной болезни. Не медля ни минуты, я дрожащею рукою взялась за дверь, отворила и вошла. Глаза мои искали Елену, и боялись найдти смерть.

Подле постели мисс Темпель стояла небольшая кровать, полуприкрытая белыми занавесами. Я разглядела под одеялом лежащую фигуру, но занавесы скрывали ее лицо: женщина, с которой я разговаривала в саду, сидела в креслах, в полузабытьи; подле, на круглом столике, горела тусклая свеча. Мисс Темпель не было в комнате: после я узнала, что в это время она уходила в больницу к умирающей девушке. Я подошла ближе, отодвинула занавес и проговорила дрожащим голосом:

-- Елена, спишь ли ты, мой друг?

Она поворотилась, и я увидела её лицо, исхудалое, бледное, По совершенно-спокойное: она так-мало изменилась, что мои опасения на её счет мгновенно исчезли.

-- Ты ли это, Дженни? спросила она своим ласковым голосом.

"О, нет, думала я: - быть не может, чтоб она умерла. Все они ошибаются: умирающия не могут говорить так спокойно."

Я нагнулась и поцаловала свою подругу. Её лоб, щеки и руки были холодны, но она улыбалась, как прежде.

-- Зачем ты пришла сюда, Дженни? Ужь поздно: я слышала, как пробило одиннадцать часов.

-- Я пришла навестить тебя, Елена, мне сказали, что ты очень, больна, и я хотела поговорить с тобой.

-- Ну, хорошо. Ты пришла со мной проститься; это очень кстати: завтра быть-может было бы ужь поздно.

-- Разве ты уезжаешь куда-нибудь, Елена? Не домой ли?

-- Нет, нет, Елена!

Я остановилась, пораженная глубокой скорбью, и слезы градом полились из глаз моих. С моей подругой сделался сильный припадок кашля, который, однакожь, не разбудил сиделки. После этого пароксизма, она пролежала в изнеможении несколько минут, и потом проговорила едва слышным голосом:

-- Дженни, ты без башмаков, я вижу: ляг здесь и прикройся моим одеялом.

Я исполнила её желание: она положила на меня свою руку, а я придвинулась ближе к её лицу. После продолжительного молчания, она начала:

я благодарю судьбу, что болезнь, постепенно ослабляющая мою жизнь, не имеет в себе ничего мучительного: я изнемогаю без всяких страданий, и душа моя спокойна. На земле некому будет жалеть обо мне слишком-много: отец мой недавно женился во второй раз, и, конечно, не станет горевать о потере дочери от первой супруги. Умирая в молодых летах, я спасаю себя от многих страданий. Перспектива жизни не обещала мне больших радостей, и я чувствую, что, при своем характере, была бы несчастною в свете. Теперь напротив, когда я отхожу...

-- Куда же ты отходишь, Елена? Можешь ли ты это знать и видеть?

-- Я отхожу к моему Отцу небесному - к Богу, и твердо уверена, что Он, в неизреченной Своей благости, не разрушит духовной моей природы. Душа моя соединится с Ним в небесной обители, и безсмертие будет моим уделом.

-- Увижу ли я тебя, Елепа, после своей смерти?

-- Без-сомнения, милая Дженни: ты, точно так же, как и я, вступишь в область блаженных духов и удостоишься вечного блаженства.

несколько минут, Елена говорила опять:

-- Как отрадно теперь на моей душе! Последний припадок кашля несколько утомил меня, и я как-будто чувствую расположение ко сну; но не оставляй меня, Дженни: мне приятно видеть тебя подле себя.

-- Да, я останусь с тобой, милая Елена: никто нас не разлучит.

-- Тепло ли тебе, Дженни?

-- Да.

Мы поцаловались и обе задремали.

Когда я проснулась, был уже день, и вокруг меня происходило необыкновенное движение. Я открыла глаза: сиделка держала меня на руках и несла по темной галерее в дортуар. Никто не бранил меня за бегство из спальни, и все о чем-то хлопотали, не давая никаких объяснений на мои разспросы. Через два дня я узнала, что мисс Темпель, по возвращении на разсвете в свою комнату, нашла меня лежавшую на маленькой постели. Я спала, и в моих объятиях была Елена Бернс... уже мертвая.

Ее похоронили на Броккельбриджском-Кладбище. Через пятнадцать лет могила её была покрыта дерном, а теперь на ней серая мраморная доска, где, подле её имени, начертано только одно слово: