Дженни Эйр.
Часть первая.
Глава X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть первая. Глава X. (старая орфография)

ГЛАВА X.

До-сих-пор читатель видел, я припоминала подробности своего детства, и первым десяти годам своей жизни посвятила почти столько же глав в своих записках. Я, однакожь, отнюдь не имею в виду писать правильную авто-биографию, и память моя останавливается только на тех подробностях, которые могут иметь некоторый интерес. Поэтому, к удовольствию читателя, я прохожу молчанием последние восемь лет своего пребывания в школе; но для связи рассказа, необходима еще одна глава, которая будет служить переходом к моему вступлению в свет.

Окончив свои губительные опустошения, тифус мало-по-малу исчез из ловудской школы, обратив внимание публики на страшное число несчастных жертв. После отобранных справок, приведены были в известность ужасающие факты, которые в высокой степени возбудили негодование истинных любителей человечества. Нездоровое свойство почвы, количество и качество детской пищи, протухлая вода, подававшаяся к столу, нищенское платье девиц - все это было открыто и такое открытие произвело результат, огорчительный для мистера Броккольгерста но благодетельный для института.

Богатые и благодетельные особы в этой области подписались на значительные суммы для постройки училищного здания на новом месте; введены были новые уставы и постановления относительно пищи, одежды и хода учебных занятий; капиталы школы были вверены непосредственному управлению и надзору комитета. Мистер Броккельгерст, по своим фамильным связям, не мог быть совершенно-отстранен: он удержал за собою должность казначея, но к нему приставили добросовестных помощников, которые обязаны были смотреть за каждым его шагом; его инспекторская должность также разделена была двумя особами, умевшими соединить экономию с комфортом и строгость с благоразумным снисхождением. Таким-образом, школа улучшилась во всех своих частях, и сделалась истинно-полезным учреждением. Я пробыла в ней восемь лет после этого перерождения: шесть как воспитанница и два года в должности классной дамы.

Во все это время, жизнь моя была однообразна, но довольно-счастлива, потому-что я не имела недостатка в деятельности. Получивши превосходное воспитание, какое только доступно в моем положении, основательно изучить все школьные предметы и приобрести постоянную любовь окружающих меня особ: вот что сдалось задушевной целью моей жизни, и, могу сказать, что я вполне воспользовалась средствами для её достижения. С течением времени я сделалась первою в старшем классе, и тогда возложили на меня учительскую должность, которую я два года исполняла с большим усердием; но к концу этого времени произошла во мне перемена.

После возрождения института, мисс Темпель по-прежнему оставалась директриссой, и её просвещенному руководству я преимущественно одолжена своим образованием. Её общество и дружба служили для меня самым лучшим утешением и отрадой она заменяла мне мать, гувернантку, и, в-последствии, она была лучшим моим товарищем и другом. Наконец она вышла замуж, и мы должны были разстаться: супруг её, пастор вполне-достойный такой жены, переехал с нею в другую область.

С её отъездом уже ничто больше не привязывало меня и Ловудскому-Институту, и я живо почувствовала, что опять осталась сиротою среди незнакомых лиц, которым до меня это никакого дела.

Раз, вечером, недели через две после отъезда мисс Темпель, я вышла за училищную ограду, чтоб разогнать свою грусть. Передо мною, с одной стороны, разстилалась широкой скатертью большая дорога, с другой журчал ручей, чистый и прозрачный как всегда. Я живо припомнила время когда ехала по этой самой дороге в почтовой карете: целый век, казалось мне, прошел с той поры, как я впервые увидела Ловуд, и в этот век, заключенная как птица в клетке я ни разу не оставляла его. Все каникулы проводила я в школе: мистрисс Рид ни разу не присылала за мной в Гетсгед, и никто из её родных не справлялся обо мне. Внешний, заучилищный мир для меня не существовал, и я не имела с ним ни словесного, ни письменного сообщения: школьные правила, школьные обязанности, школьные привычки и понятия, и лица, и голоса, и фразы, и костюмы, школьные предметы привязанности и антипатии: такова была моя жизнь, однообразная и скучная, без наслаждений, без радостей, без любви. Нет, этого слишком-мало для меня: я желала более привольной жизни в разнообразном обществе людей; я желала по-крайней-мере новой службы и перемены своих занятий. Где же и как найдти эту жизнь?

Задав себе этот вопрос, я воротилась в школу; там пробил вечерний звонок, призывавший детей в столовую: я отправилась к своей должности - смотреть за порядком ужина.

Цель размышлений моих прервалась, и я не скоро могла возобновить их даже ночью, потому-что в одной со мною комнате жила другая классная дама, мисс Грайс, любившая на сон грядущий поболтать о разных пустяках. Наконец, она захрапела, и я, с облегченным сердцем, поспешила сесть у отворенного окна.

-- Новая служба! Есть о чем подумать, говорила я сама с собою, разумеется, в-тихомолку. - Восемь лет служила я в одном и том же углу, и теперь необходимо для меня другое место; но где и как его найдти? Об этом надобно подумать, да подумать.

И я думала всю ночь на-пролет.

-- Чего я хочу? Нового места в новом доме, между новыми лицами, при новых обстоятельствах, и хочу потому, что ничего лучшого не могу иметь в виду. Как же, спрашивается, отыскиваются новые места? В таких случаях, мне кажется, обращаются к друзьям; но у меня нет друзей. Как тут быть? Впрочем много на свете людей, которые, тоже как я, не имеют ни друзей, ни родственников; что они делают, когда приискивают себе новые места?

Напрасно я мучила свой мозг над этим вопросом: не было никакого ответа. Думая опять и опять, я чувствовала, как нервы бьются вокруг моей головы, но в хаосе перепутанных мыслей не было ни одной, за которую мог бы ухватиться усталый разсудок. Истомленная и обезсиленная, я легла в постель.

И лишь-только прикоснулась я к подушке, вероятно благодетельная волшебница шепнула мне в ухо:

"Особы, нуждающияся в местах, делают объявления. Тебе, как и всем, следует напечатать объявление в газетах".

-- Как же это бывает? Я не знаю ничего на-счет объявлении.

Но ответы на этот вопрос выработались быстро в моей мозгу:

-- Следует запечатать объявление вместе с деньгами, в почтовый куверт, и сделать на нем адрес: "Издателю такой-то газеты"; затем, при первом удобном случае, поехать в город и отнести пакет в почтовую контору; ответы могут адресовать в тот же город на имя: Д. Э. poste restante. Через неделю ты можешь справиться в почтовой конторе, не получено ли писем на твое имя, и затем опять действовать по усмотрению.

Обдумав этот план, я осталась вполне довольною собой, и уснула крепким сном. Поутру на другой день, перед классом я написала следующее объявление:

"Молодая лэди, привыкшая к надзору за детьми, желает иметь место в благородном семействе и учить дитя не свыше четырнадцати лет. Она может преподавать английский и французский языки, географию, историю, живопись и музыку. Адресоваться в Лоутон, в почтовую контору, на имя Д. Э."

Этот документ весь день пролежал под замком в моею коммоде. После чаю, новая директриса, соглашаясь на мою просьбу, позволила мне отправиться в Лоутон для исполнения некоторых поручений. В мокрую погоду я прошла две мили, и еще засветло успела прибыть в город, потому-что дни были очень длинны. Посетив два три магазина, я отдала пакет на почту, и отправилась назад домой в проливной дождь, в измокшем платье, но с облегченным сердцем.

Следующая неделя казалась мне бесконечною, но, наконец, прошла и она, подобно всем вещам в подлунном мире, и я еще раз в конце осенняго дня, отправилась по большой дороге в Лоутон. На этот раз я отпросилась заказать себе башмаки, и поэтому первый мой визит был к башмачнику, который снял с меня мерку. Из его лавки, через узкий переулок, побежала я в почтовую контору, которую в этом гореде содержала довольно-невзрачная старуха, с рогатыми очками на носу.

-- Нет ли писем на имя Д. Э.? спросила я.

Она взглянула на меня через свои очки, открыла коммод, и так-долго рылась между всяким хламом, что я уже начиная терять всякую надежду. Наконец, продержав минут пять вожделенный документ перед своими глазами, она подала ей через контору, сопровождая это действие инквизиторским взгддом.

-- Еще нет? спросила я, принимая письмо с надписью: Д. Э.

-- Еще нет, отвечала старуха.

Я засунула письмо в ридикюль и отправилась домой. Была уже половина восьмого, а по правилам школы, мне следовало воротиться ровно в восемь часов. Письмо до времени осталось нераспечатанным.

В школе ожидали меня разные обязанности: около часа мне следовало пробыть в классной зале при повторении уроков, и затем моя очередь была читать молитвы на сон грядущий и провожать девиц в дортуар; после я должна была ужинать с другими классными дамами и потом уже идти в свою комнату. Но здесь неизбежным моим товарищем была мисс Грайс, охотница болтать до поздней поры. На этот раз, в вашем подсвечнике был весьма-небольшой сальный огарок, и я боялась, что его не хватит до окончания нашей беседы. К-счастию, жирный соус произвел на мою подругу усыпительное действие: она захрапела еще прежде, чем я успела раздеться. Я вынула письмо, сломала печать и прочла:

"Если госпожа Д. Э., объявившая о себе в газете, в прошлый четверк, действительно имеет необходимую опытность и сведения, и если может она представить, по востребованию, удовлетворительные свидетельства о своем характере и поведении, то ей согласны предложить место воспитательницы маленькой девочки десяти лет от-роду, с жалованьем по тридцати фунтов в год. При чем рекомендуется г-же Д. Э. прислать свои аттестаты с подробным означением имени, фамилии и места жительства, адресуя письмо: Её благородию мистрисс Ферфакс, в Торнфильде, недалеко от Миллькота, в такой-то области."

Долго и внимательно разсматривала я полученный документ: почерк был старинный и довольно-нетвердый, обличавший руку пожилой дамы. Это обстоятельство казалось удовлетворительным; но особенный страх меня мучил: поступая таким-образом без всякого посторонняго руководства, я подвергалась опасности попасть в какую-нибудь западню. Кто мне растолкует и докажет, что я не сделаюсь жертвой злонамеренности, обольщения, обмана? Пожилая дама во всяком случае была на первый раз удовлетворительной рекомендацией. Мистрисс Ферфакс! Я представляла ее себе в черной блузе, в скромном вдовьем чепчике, строгою может-быть, но не сварливою, не брюзгливою. Торнфильд! так, без-сомнения, называется имение этой дамы, расположенное на чистом и опрятном месте с приятными и, вероятно, поэтическими видами. Миллькот, и такая-то область! Я обратилась к своим географическим воспоминаниям и отъискала на карте Англии как область, так и город, который, по моим соображениям, был к Лондону ближе на семьдесят миль против того отдаленного захолустья, где помещалась ловудская школа. Это опять было для меня удовлетворительной рекомендацией, так-как я желала видеть движение и жизнь в обширных размерах. Миллькот - город мануфактурный, расположенный на берегах судоходной реки, без сомнения - город деловой и шумный: тем лучше, потому-что тем разительнее будет перемена в моей одинокой жизни. Городская суматоха, шум и гвалт, длинные трубы и густые клубы дыма не слишком-приятно действовали на мое воображение, но я разсчитывала, что местечко Торнфильд вероятно на значительном разстоянии от города.

Здесь светильня догорела и погасла; я легла в постель.

На другой день надлежало приступить к выполнению задумавного плана, который уже не мог более оставаться тайной для окружающих меня особ. В двенадцать часов, после утренник классов, я отправилась к директрисе и сказала, что имею в виду новое место, где жалованья дают вдвое больше того, какое получаю в Ловуде, при чем просила ее принять на себя труд переговорить с мистером Броккельгерстом и другими членами комитета, от которых зависело дать мне аттестат. Директриса обязательно согласилась быть посредницею в моей деле. На другой день обо всем донесено было мистеру Броккельгерсту, который объявил, что необходимо в этом случай списаться с мистрисс Рид, как моей ближайшей родственницей. Мистрисс Рид, на сделанный ей запрос, отвечала, что она уже давно оставила всякое участие в моих делах, и теперь предоставляем меня собственному моему произволу. Вследствие этой записки, представленной членам комитета, решено "Девице Дженни Эйр дать формальное позволение действовать по усмотрению при перемене своего места и снабдить ее, с подписанием инспекторов и директрисы, похвальным аттестатом с подробным обозначением её поведения, прилежания, успехов и учительских трудов по окончании курса в Ловудском-Институте".

Чрез неделю я получила этот аттестат и препроводя копию мистрисс Ферфакс, которая в своем ответе изъяснила, что остается вполне довольною сделанными обо мне отзывами, почему и просит меня явиться через две недели для занята места гувернантки в её доме.

Две недели прошли скоро в разных хлопотах и приготовлениях к отъезду. Гардероб мой был не велик, хотя вполне удовлетворял моим нуждам: в сундуке, приехавшем со мной из Гетсгеда за восемь лет, уложились все мои вещи,

Наконец все устроилось как следует, и наступил последний день пребывания моего в Ловуде. Через полчаса, после утренних классов, извощик должен был заехать за моим сундуком, чтоб отвезти его в Лоутон, куда на другой день ранним утром, надлежало приехать и мне, чтоб сесть в дилижанс. Я вычистила свое дорожное платье, приготовила шляпку, перчатки, муфту, перерылась еще раз в своих шкафах, чтоб не забыть в них какой нибудь-вещи и, наколешь, не имея больше никакого дела, села и старалась успокоиться. Напрасное старание: несмотря на безпрерывные хлопоты, продолжавшияся во весь день, я была слишком-взволнована, и никак не могла освободиться от тревожных мыслей. Первый период моей жизни приходил к концу, и не далее как завтра должна была открыться перед моими глазами совершенно новая перспектива деятельности, трудов, занятий, предметов и лиц: было отчего кружиться голове.

Чтоб разсеять несколько свои мысли, я вышла на галерею, и здесь встретила меня служанка:

-- Сударыня, сказала она: - вас спрашивают зачем-то внизу, и желают с вами говорить.

Это без-сомнения извозчик, подумала я и без дальнейших разспросов побежала с лестницы. В нижнем этаже, подле учительской комнаты, когда я хотела пройдти в кухню, остановил меня чей-то голос:

-- Вот она! Вот она! Ну, да, я угадала бы ее в толпе среди тысячи человек!

Я оглянулась и увидела перед собою женщину в платье хорошо-одетой служанки. Она была еще довольно-молода и миловидна.

-- Ну, вглядитесь-ко хорошенько, кто я? спросила она таким голосом и с такой улыбкой, которые показались мне знакомыми. - Не-ужь-то вы совсем забыли меня, мисс Дженни?

-- Это мой сын, сказала Бесси, указывая на него.

-- Разве ты замужем, Бесси?

-- Да, ужь около пяти лет, за кучером, Робертом Ливен, если вы его знали. Кроме этого мальчика, Бобби, у меня есть и дочь, которую я назвала Дженни.

-- И ты ужь не живешь в Гетсгеде?

-- Ну, как они живут теперь? Разскажи мне о них все что знаешь, Бесси; да только наперед садись, моя милая, и пусть твой сынок сядет у меня на коленях. Поди сюда, Бобби.

Но Бобби предпочел тереться около своей матери и теребить ее за платье.

-- Однако нельзя сказать, мисс Дженни, что вы пополнели, продолжала мистрисс Дивен: - да и выросли вы не слишком-много, Элиза выше вас целою головою и плечами, а что касается до мисс Жорджины, она по-крайней-мере вдвое толще против вас: видно у вас в школе не слишком-хорошо содержат.

-- Жорджина должна быть очень-хороша, Бесси: не правда ли?

-- Отчего же?

-- Не могу знать; но дело могло бы обойдтись и без позволения, потому-что он и мисс Жорджина убежали.

-- Как это?

-- Да так: убежали, и все тут; но беда в том, что их догнали и остановили. Все это сделалось по милости мисс Элизы Рид, которая давно присматривала за молодыми людьми.

-- Никакого, разумеется; но она, видите ли, слишком-завистлива, и, говорят, сама наперед добивалась чести быть похищенною. Теперь опять обе сестры живут вместе, все равно, что кошка с собакой: оне ссорятся каждый день.

-- Ну, а как поживает Джон Рид?

-- Плохо, мисс Дженни: из него вышло совсем не то, чего ожидала мать. Он учился, видите ли, в коллегии, но его оттуда выгнали за какую-то шалость; потом родственники отправили его в университет, чтобы он поготовился в адвокаты, но это ни к-чему не повело: мистер Джон преразвратный молодой человек, и ужь верно не сносить ему своей головы.

-- Какова его наружность?

-- Ничего, она всегда здорова и ужасно растолстела; но думать надо, домашния неприятности ее очень огорчают, особенно безпутное поведение сына: говорят, он много тратит денег

-- Не она ли тебя прислала сюда, Бесси?

-- Никак нет: мне самой хотелось вас видеть. Когда я услышала, что от вас получено письмо, и что вы собираетесь в дальнюю дорогу, я разочла, что не мешает, по старой памяти, повидаться с вами по-крайней-мере один раз в жизни.

Бесси бросила на меня проницательный взгляд; но на лице её не было заметно никакого удивления при этом вопросе.

-- Да вы совсем-недурны, мисс Дженни; могу даже сказать вы очень-миловидны и смотрите, как знатная дама. Ну, разумеется, красавицей вам нельзя быть: вы и девочкой были не очень-красивы.

Я улыбнулась при этом откровенном ответе, чувствуя всю его справедливость; но, признаюсь, такое мнение о моей наружности далеко не обрадовало меня: очень-естественно желать нравиться в восьмнадцать лет, и убеждение в невозможности достигнуть этой цели, не может произвести приятного впечатления на молодую девицу.

-- Вы, я думаю, очень-образованы и научились всем наукам, продолжала Бесси, как-будто желая меня утешить. - Играете ли вы на фортепьяно?

В комнате стоял рояль: Бесси поспешила его открыть и просила меня показать ей свое музыкальное искусство. Я съиграла два или три вальса, и Бесси была очарована.

-- О, мисс Рид далеко не так играет! сказала она с восторгом. - Впрочем я всегда говорила, что вы превзойдете их в науках; а умеете ли вы рисовать?

-- Вот эта картина над камином моей работы.

Я указала на ландшафт, написанный акварелью, который я подарила директрисе в признательность за участие в моем деле и за ходатайство перед комитетом. Картина висела в вызолоченой рамке.

-- Да, Бесси, я говорю и читаю на этом языке.

-- Умеете ли вы вышивать по канве?

-- Да.

-- О, вы настоящая лэди, мисс Дженни! Вы пойдете далеко, скажу я вам - нет нужды, что спесивая родня не хочет вас знать. Ах, что-то я хотела сказать вам... Да, слышали ли вы когда-нибудь о родственниках вашего батюшки?

-- Очень-хорошо. Вы знаете, барыня всегда говорила, что они бедны, и так-себе, народ мизеристый. Может-быть это и правда, только я уверена, что они такие же дворяне, как и эти Риды. Однажды, лет семь тому назад, какой-то мистер Эйр приезжал в Гетсгед и хотел вас видеть: барыня сказала, что вы в училище за пятьдесят миль от её дома. Это его крайне огорчило, тем более, что ждать он никак не мог: он собирался ехать в чужие краи, и корабль должен был отправиться из Лондона дня через два. Смотрел он настоящим джентльменом и, я полагаю, он брат вашего батюшки.

-- Куда же он ехал, Бесси?

-- Не Мадера ли?

-- И он уехал?

-- Уехал. Он останавливался у нас не больше как на четверть часа: барыня была с ним очень-горда, и после с презрением называла его "низким купчишкой". Мой Роберт думает, что он торгует заграничными винами.

-- Очень может быть, отвечала я: - или, гораздо вероятное, он исполняет коммиссии какого-нибудь негоцианта.

Таким-образом я и Бесси разговаривали около часа о старинных временах и лицах. Поутру на другой день еще раз я свиделась с нею в Лоутоне, в конторе дилижансов. Наконец мы распростились у ворот городской гостинницы: она отправилась искать дешевого попутчика в Гетсгед, а я села в почтовую карету, которая должна была ехать в Миллькот, где ожидали меня новые обязанности и новая жизнь.