Дженни Эйр.
Часть вторая.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть вторая. Глава V. (старая орфография)

ГЛАВА V.

Мистер Рочестер сдержал свое слово при первом представившемся случае.

Однажды я и Адель, после утренних занятий, вышли за ворога в сопровождении Лоцмана, который, казалось, особенно полюбил резвую девочку. Между-тем как Адель начала играть с собакой, мистер Рочестер, встретившись с нами, попросил меня гулять с ним в ближайшую буковую аллею.

Тогда он сказал, что Адель была дочь французской оперной танцовщицы, Целины Варенс, к которой он питал некогда, по его выражению, une grande passion, Целина в свою очередь уверяла, что она разделяет эту страсть в самой высокой степени. При всем безобразии, мистер Рочестер считал себя её идолом, и от души верил Целине, когда она говорила, что предпочитает его атлетическую фигуру изящным формам Аполлона-Бельведерекого.

-- И до-того, мисс Эйр, был я ослеплен и очарован этим предпочтением французской Сильфиды, что нанял для нея великолепный отель с полным комплектом слуг, служанок, кашмиров, брилльйянтов, дорогих цветов, кружевных изделий, со включением, разумеется, щегольского экипажа со всеми принадлежностями. Словом сказать, я начал для себя процесс раззорения по принятому обычаю, утвержденному глупыми волокитами всех веков и народов. Я не прокладывал новой дороги к стыду и позору; но пошел, очертя голову, до старым следам с глупейшим тщеславием, не отступая ни на шаг от избитой колеи. Участь моя была такая же, как всех, других безумцев этого разряда. Раз, когда Целина не ожидала меня, я вздумал сделать ей визит; но сверх чаяния, не застал ее дома. Был жаркий вечер; я утомился продолжительным гуляньем в окрестностях Парижа и сел теперь в её будуаре, счастливый уже тем, что могу дышать воздухом, которым она недавно дышала. Впрочем, я никогда не подозревал возвышенных добродетелей в этом месте, пропитанном курительными свечками, мускусом и амброй. Задыхаясь от сильного запаха душистых цветов и благовонных эссенций, я вздумал наконец открыть окно и выйдти на балкон, чтоб освежить себя вечернею прохладой. Луна сияла великолепно на безоблачном небе, делая почти безполезным газовый свет на улицах шумного города. Было тихо и спокойно. На балконе стояло несколько стульев; я сел, закурил сигару как закурю вот и теперь, если вы позволите.

Наступила пауза. Мистер Рочестер вынул и закурил сигару и, наполнив холодный воздух гаванским благовонием, продолжал:

-- В те дни, мисс Эйр, я любил также конфекты и шеколадные пирожки, которые готов рекомендовать и вам, потому-что они очень-приятно хрустят в зубах. Наслаждаясь этими, лакомствами и покуривая свою сигару, я смотрел на праздных зевак и наблюдал экипажи, проезжавшие через модную улицу к оперному театру. Минут через двадцать, взоры мои с жадностью впились в щегольской модный экипаж, который везли две прекрасные лошади британской породы: это была voiture, подаренная мною мадмуазель Целине. Она возвращалась домой, и вы, разумеется, поверите, если скажу, что сердце мое собиралось выпрыгнуть к ней на встречу. Карета, как я ожидал, остановилась у подъезда, и сильфида моя немедленно выпорхнула на тротуар. Несмотря на жаркую июньскую погоду, она закутана была в широкий плащь с ног до головы; но я мигом угадал её маленькую ножку, мелькнувшую из-под её платья на ступеньках кареты. Перегнувшись через перила балкона, я уже хотел пролепетать - "Mon ange" - таким тоном, который, по моим разсчетам, мог дойдти только до влюбленного уха, как-вдруг, в то же мгновение, вынырнула из кареты другая фигура, окутанная также в широкий плащ, но фигура со шпорами, звонко-застучавшими по мостовой, и притом, к довершению полного очарования - гигантская фигура в огромной мужской шляпе.

-- Вы никогда не чувствовали ревности, мисс Эйр? конечно никогда: нечего об этом и спрашивать, потому-что вы никогда не чувствовали любви. Оба эти чувства для вас впереди; душа ваша спит и дожидается решительного удара для своего пробуждения. Вы думаете, все человеческое бытие проходит спокойным потоком, по которому до-сих-пор струилась ваша беззаботная юность. Плавая в этой реке с закрытыми глазами и заткнутыми ушами, вы не видели еще подводных камней, разбросанных на широком её дне, и не слышали клокотанья страшной бездны, готовой поглотить неосторожного пловца. Но я скажу вам - и вам надобно припомнить эти слова - придет пора, когда челнок ваш занесётся в утесистый проход того канала, где весь поток жизни стремительно бушует и кружится в пене и брызгах, оглашаясь ревом и страшным вихрем. Одно из двух: или будете вы в-дребезги разбиты об эти подводные камни, или какая-нибудь волна случайно выбросит вас на спокойное течение... как теперь меня.

-- Люблю я этот день, люблю это стальное небо, люблю суровость и спокойствие природы, сжатой этим морозом. Люблю я Торнфильд, с его древностями, унылым и пустынным видом, с его старыми деревьями, вороньими гнездами, серым фасадом - и, между-тем, давно ли я ненавидел самую мысль об этом прародительском замке? Давно ли избегал его, как зачумленного дома? Отвратительна и теперь для меня...

Он остановился, топнул ногою, заскрежетал зубами и замолчал. Казалось, какая-то ненавистная мысль приковала его к земле: он продолжал стоять, не двигаясь с места.

Мы были при конце аллеи, когда он остановился таким-образом; замок был прямо перед нашими глазами. Он окинул его бойницы таким взором, какого никогда я не видала ни прежде, ни после. Стыд, гнев, тоска, ненависть, отвращение казалось по переменно волновали его грудь; но все это вдруг сменилось каким-то другим, решительным, чувством эгоизма, жестокости и цинизма. Черты лица его отвердели, закалились в одной мысли, и он продолжал;

-- Долго я молчал, мисс Эйр; не удивляйтесь: в эту минуту я сводил окончательные счеты с своей судьбою. Она явилась передо мной, подле этого бука, в страшном образе одиюй из тех ведьм, которые встретили некогда Макбета на перенутьи его жизни. Так же как Макбет, я вел теперь умственный разговор с этой ведьмой.

-- Любишь ли ты Торнфильд? спросила она, поднимая свой костлявый палец, и рисуя в воздухе страшное "memento", которое выразилось бледными гиероглифами по всему фасаду здания, между верхними и нижними рядами окон. - Люби его, если можешь, продолжала она: - люби, если смеешь.

-- Я буду его любить, отвечал я: - и я смею его любить. - Это слово должно быть выполнено теперь со всею точностью: я разрушу, я уничтожу все препятствия, все преграды к счастию и лучшей нравственной жизни - даю в этом клятву самому-себе: с этой поры я сделаюсь обновленным, лучшим человеком.

В эту минуту Адель подбежала к нам с своим воланом.

-- Прочь отсюда! вскричал мистер Рочестер строгим тоном: - играй дальше от этой аллеи, или убирайся к няньке.

Мы сделали молча несколько шагов, и потом я решилась напомнить ему место прерванного рассказа.

-- Что же, мистер Рочестер? вы, конечно, оставили балкон, когда в комнату вошла мадмуазель Варенс.

Я ожидала почти грубой выходки в ответ на этот неуместный вопрос; но, сверх чаяния, лицо его постепенно прояснилось и он обратил на меня довольно-ласковый взор.

-- О, да, я совсем забыл Целину. Извольте: за продолжением дело не станет. - Когда я увидел таким-образом очаровательницу в сопровождении её кавалера, мне послышался таинственный нежный шопот, и, вместе-с-тем, зеленый змей ревности пробрался сквозь жилет в мою грудь, и менее чем в две минуты прососал оболочку моего сердца. - Странно, однакож! воскликнул мистер Рочестер, внезапно отступая от своего предмета. - Странно, что я выбрал теперь молодую девицу в поверенные своих старинных тайн, и еще, может-быть страннее, что она слушает меня спокойно и внимательно, как-будто все это решительно в порядке вещей, когда пожилой мужчина рассказывает свои любовные похождения молодой девушке с вашей наивностью и совершенным незнанием света. Но обе эти странности взаимно объясняют одна другую, как я уже и говорил: при своей сосредоточенности и необыкновенном спокойствии, вы удивительно приспособлены к тому, чтоб служить вместилищем чужих секретов. Притом, я знаю и понимаю очень-хорошо, какая душа приведена теперь в соприкосновение с моею: ей нечего бояться порчи, и нравственной заразы. К-счастию, я убежден вполне, что не могу повредить вам ни в каком случае. Чем больше мы разговариваем, тем лучше и для вас и для меня: вы приобретаете больше опытности и знакомства с людьми, а я между-тем освежаю в вашем присутствии свои заглохшия чувства.

За этим отступлением последовала продолжительная пауза. Окинув меня еще раз своим проницательным взором, мистер Рочестер продолжал:

-- Я остался на балконе, неподвижный и взбешенный. "Нет сомнения, они пойдут в будуар", думал я: "надо устроить засаду". Просунув руку через отворенное окно, я задернул занавес, так, однакож, что оставил место для своих наблюдений; я закрыл и ставень, оставив только крошечную щель, через которую мог бы доноситься до меня влюбленный шопот. Устроив эти предварительные распоряжения, я сел опять на стул, и в то же мгновение услышал, что вошли в комнату. Мои глаз быстро обратился к отверстию, и я заметил на первый случай, как вошла горничная Целины, зажгла лампу, поставила ее на столе и ушла. Влюбленная чета ясно обрисовалась перед моими глазами: он и она скинули плащи; мадмуазель Варенс засияла шелком, кольцами, брилльйяитами, вымененными для нея у парижских ювелиров на английское золото из моего безумно-щедрого кармана; в её спутнике я узнал мелодого виконта, пустого вертопраха, с которым по временам я встречался в модных салонах. Никогда мне не приходило в голову, что этот человек сделается предметом моей ненависти, потому-что я презирал его от всей души. И лишь-только угадал мосьё виконта, змей ревности мгновенно отпрянул от моего сердца, потому-что в ту же самую минуту погасла любовь моя к Целине однажды навсегда. Женщина, вздумавшая променять меня на такого соперника, быстро унизилась в моих глазах до величайшей пошлости, и я уже питал к ней самое холодное презрение.

слушателя, как я. Заметив на столе мою визитную карточку, она поспешила воспользоваться этим случаем, чтоб впутать мое имя в свою беседу. Однакожь у них недостало энергии или остроумия бранить меня громогласно и уничтожить в прах; но они издевались надо мной потихоньку, исподтишка, особенно Целина, обнаружившая, сверх ожидания, весьма-плодовитую изобретательность в исчислении моих недостатков. В глазах её теперь я просто оказывался уродом, смешным и забавным до крайности. Затем, по заведенному ходу вещей, она принялась с пламенным энтузиазмом изображать марсовскую красоту своего собеседника, придавая ему точь-в-точь такия же совершенства, которые еще так-недавно относились к моей особе; в этом отношении, она диаметрально отличалась от вас, мисс Эйр, и я был крайне изумлен поразительным контрастом, когда вы, при первом же свидании, объявили на отрез, что не считаете меня красивым мужчиной...

Разсказ был прерван опять появлением Адели, которая прибежала на этот раз запыхавшись и с раскрасневшимися щеками.

-- Monsieur, сказала она: - Джон пришел доложить, что к вам приехал ваш управитель по какому-то важному делу.

-- Hy, в таком случае я должен сократить свою повесть, продолжал мистер Рочестер, не обращая внимания на девочку. - Я отворил дверь и вошел, к величайшему изумлению влюбленной четы. Распоряжения мои были решительны и ясны. Я освободил Цедину от своего дальнейшого покровительства и приказал ей в ту же минуту выбираться из отеля, снабдив ее довольно-тощим кошельком на первое обзаведение. Крик, визг, истерика, спазмы, убеждения, клятвы: все это уже не привело в умиление моего охладевшого сердца. С виконтом назначена встреча в Булоньском-Лесу, и на другой день поутру я имел удовольствие всадить ему пулю в правое плечо. Этим, по-видимому, должна бы и кончиться история; но, к-несчастию, месяцов за шесть до этой развязки, Варенс навязала мне эту маленькую Адель; согласитесь, что Лоцман на меня более похож, чем Адель. Через несколько лет после этого разрыва, мать бросила своего ребенка и уехала в Италию. Адель, с своей стороны, не имела и не имеет никаких прав на мое покровительство, потому-что я не отец ей; но услышав, что бедная девочка осталась круглой сиротой, без всяких средств к существованию, я поспешил вытащить ее из парижской грязи и пересадил сюда, надеясь, что она вырастет благополучно на здоровой почве английской усадьбы. Мистрисс Ферфакс вверила вам образование моей воспитанницы; но вы знаете теперь, кто она - и, вероятно, получите совсем-другую идею о своих педагогических обязанностях. Я, с своей стороны, нисколько не буду удивлен, если в одно прекрасное утро вы явитесь с докладом, что огъискали для себя другое, более выгодное место, и что, поэтому, покорнейше просите меня озаботиться приисканием новой гувернантки, и прочая, и прочая.

-- Нет, мистер Рочестер, Адель, по моему мнению, отнюдь не обязана отвечать за проступки своей матери: я полюбила ее независимо от внешних обстоятельств, и теперь, когда я знаю, что она - круглая сирота, брошенная матерью и непризнаваемая вами, сэр, я буду о ней заботиться гораздо-более, чем прежде. Да и как вы хотите, чтоб я предпочла избалованное дитя какой-нибудь богатой фамилии, где ненавидели бы гувернантку как досадное и безпокойное бремя - предпочла покинутой сиротке, для которой гувернантка может оставаться единственным, лучшим другом в жизни?

-- Стало-быть, вы смотрите на эти вещи с другой точки зрения: это делает вам честь. Однакожь, мне пора идти, и вам тоже, потому-что, как видите, начинает смеркаться.

Но я промедлила несколько минут с Аделью и Лоцманом, играя в волан, и бегая в-запуски по широкой лужайке. Когда вошли мы в комнату, я поцаловала свою воспитанницу с особенною нежностью и посадила ее к себе на колени. В этом положении просидели мы около часа; Адель рассказывала эпизоды из своей жизни и без-умолка болтала разные пошлости, обличавшия врожденную ветренность её характера, полученную вероятно в наследство от матери-француженки. Впрочем, были в ней свои прекрасные стороны, обещавшия плодотворное развитие при правильном руководстве. Напрасно я искала в её физиономии какого-нибудь сходства с мистером Рочестером: ни одна черта не обнаруживала кровной связи между ними. Это жаль: он думал бы о ней гораздо-более, еслиб удалось чем-нибудь доказать ему фамильное сходство.

Не прежде как ночью, оставшись одна в своей комнате, я получила возможность глубже всмотреться в повествование господина Рочестера, Не было, по всей вероятности, как сам же он говорил, ничего необыкновенного в сущности этого рассказа: страсть богатого Англичанина к французской танцовщице и её измена были, без-сомнения, вседневными явлениями в жизни светских людей; при всем том, обнаруживалась какая-то резкая странность в пароксизме волнения, когда он вдруг, среди своего рассказа, сделал обращение к невидимой волшебнице, разговаривая с нею о том удовольствии, которое распространяется в его душе при виде старого замка и его окрестностей. Долго думала я об этой внезапной выходке; но не находя никакого ключа к её объяснению, принялась разсуждать о своих личных отношениях к загадочному джентльмену. Доверенность ко мне, с его стороны, была по-видимому естественным следствием замеченной во мне скромности: так по-крайней-мере говорил он сам, и я не находила поводов сомневаться в его словах.

Поведение его уже несколько недель сряду представлялось довольно-однообразным. Его холодность и высокомерный тон исчезли совершенно, и он каждый раз встречать меня с улыбкой на лице и с ласковым комплиментом на устах. В его присутствии я никогда уже не казалась лишнею, и по-видимому он пользовался всяким удобным случаем - пригласить меня в гостиную или залу. Все это заставило меня вообразить, что во мне открылась в-самом-деле способность разгонять его скуку, и что эти вечерния беседы были для него столько же приятны, как и для меня.

Сравнительно, однакож, я говорила очень-мало, по никогда не уставала его слушать. Общительный и разговорчивый по своей природе, он любил рисовать перед неопытной молодой девушкой сцены из светской жизни с разнообразными их обстановками, и я с жадностью следовала за ним по этим новым областям, представлявшимся моему воображению в поразительном и ярком колорите. Но никогда предметом его рассказов не были сцены отвратительные и грязные, способные привести в смущение молодую душу: разнообразный и неистощимый в своих подробностях, он изумлял в то же время необыкновенною живостью и тем искренним участием, которое сам он принимал в драматических положениях своих лиц.

Естественность в его обращении освобождала меня от мучительного принуждения, неловкости и смешной застенчивости, столько свойственной неопытной институтке; дружеская откровенность, с какой теперь разговаривал он со мной при каждой встрече, откровенность неизъисканная, непритворная, постепенно влекла меня к нему с неотразимою силой. Иной раз я воображала, что он родня мне по душе и чувствам, и что в нравственном отношении нет между нами никакого разстояния. Случалось - хотя очень-редко - он принимал опять самовластный тон, требовавший безусловного повиновения; но я уже не обращала внимания на странные выходки, казавшияся теперь совершенно-естественными в моих глазах. Счастливая и вполне довольная этим новым интересом в своей жизни, я мало-по-малу перестала толковать об отсутствии друзей и родственников; горизонт моей деятельности распространился, пробелы бытия наполнились и, в довершение всего, мое физическое здоровье улучшилось: я полнела весьма-заметно и становилась сильнее.

Что жь? Был ли теперь мистер Рочестер безобразен в моих глазах? Нет, читатель: благодарность с моей стороны, приветливость, радушие, предупредительность и благородная откровенность со стороны мистера Рочестера, делали для меня его лицо одним из самых привлекательных предметов, и с его присутствием в гостиной оживлялось все, что ни окружало меня. При всем том, я не забывала и не могла забыть его недостатков, потому-что он часто обнаруживал их передо мною. Он был горд, насмешлив до грубой колкости, взъискателен до мелочей, и я инстинктивно понимала, что его благосклонность ко мне была естественным противодействием чрезмерной строгости к другим. Случалось также, был он скучен и пасмурен до крайности; приходя читать для него книги, я нередко находила его одного в библиотеке: он сидел, облокотившись головою на руки, и черты его лица выражали дикую угрюмость, близкую к затаенной злобе. Но я думала и верила, что такое мрачное расположение его духа, так же как прежние недостатки (говорю - прежние, потому-что теперь он видимо исправлялся), имели своим источником необыкновенно-жестокие удары судьбы. Я верила, что от природы были у него лучшия наклонности, высшие принципы и стремления гораздо-благороднее тех, какие развились теперь, в-следствие обстоятельств, дурного воспитания и разнообразных неудач. Я думала, что в этой натуре скрывались превосходные материалы, оставленные без обработки независимо от желания и воли. Как бы то ни было, я тосковала его тоскою, сокрушалась его печалями, и многим готова была пожертвовать для облегчения его страждущей души.

Свеча давно была загашена, я давно лежала в постеле, но никак не могла сомкнуть глаз, думая о неестественном выражении его взора, когда он говорил, что судьба явилась перед ним с грозным вопросом: смеет ли он быть счастливым в Торнфильде?

-- Почему же нет? спрашивала я сама-себя. - Какая невидимая сила выталкивает его из собственного дома? Не-уже-ли он опять намерен оставить Торнфильд? Мистрисс Ферфакс говорила, что он редко оставался здесь больше двух недель; но вот теперь он живет уже около двух месяцов. Жаль, если он уедет, очень жаль. Что, если не будет его здесь и весной, и летом, и осенью? Торнфильд сделается для меня мрачною тюрьмой, и не согреют моей кельи жгучие лучи весенняго солнца.

Не знаю, спала ли я или нет после этого тяжелого раздумья; но, во всяком случае, я вдруг пробудилась и душой и телом, когда услышала неопределенный, подавленный стон, удушливый, могильный, раздавшийся, как мне показалось, прямо над моей головою. Я жалела, что погасила свечу: ночь была страшно-темна, и невольный ужас цепенил мои члены. Я встала, села на своей постеле и начала прислушиваться. Стон заглох, и наступила опять торжественная тишина.

Я хотела снять уснуть; по мое сердце билось слишком-сильно, и все чувства были взволнованы. На часах в галерее прогудело за-полночь: почти в то же мгновение-кто-то слегка прикоснулся к дверям моей комнаты, пробираясь как-будго ощупью вдоль стены по темной галлерее.

-- Кто здесь? вскричала я.

Ответа не было. Я дрожала от страха.

поутру, видела его на пороге спальни мистера Рочестера. Эта мысль успокоила меня отчасти, и я легла, прикрывшись своим одеялом. Так-как но всему дому воцарилось опять глубокое молчание, ничем не прерываемое в-продолжение минут двадцати, то я уже начинала чувствовать сильную дремоту и глаза мои смыкались сами-собою; но, вероятно, мне было предопределено судьбою не уснуть в эту ночь. Приближавшийся сон, с быстротою молнии, отпрянул от моего уха, испуганный приключением, способным оледенить кровь и разстроить нервы....

То был сатанинский смех, глухой, подавленный и адски-свирепый, раздавшийся, казалось мне, у самой замочной скважины перед моей спальной. Так-как изголовье моей постели приходилось подле дверей, то я вообразила, что хохотавшее чудовище находилось в моей комнате под кроватью, или стояло у подушки; но когда я встала, ощупала кровать и оглянулась кругом, догадка оказалась неправдоподобною. Между-тем неестественный звук повторился опять, и теперь я убедилась, что он выходит из-за панелей. Первым моим побуждением было встать и укрепить железный засов; моею второю мыслью было опять закричать: "Кто там!"

Что-то заворчало и простонало. Затем невидимые шаги, пройдя галерею, начали взбираться по ступеням лестницы в третий этаж: я слышала, как отворилась и захлопнулась дверь, и затем опять смолкло все.

-- Не-уже-ли это Грация Пуль? думала я. - Какой же легион чертей посажен в эту женщину? Нет, теперь мне нельзя оставаться одной: пойду к мистрисс Ферфакс. Я накинула капот и шаль на свои плеча, отодвинула засов и отворила дверь дрожащею рукой. Снаружи горела свеча, поставленная на ковре в галерее. Это обстоятельство удивило меня; но еще более была я изумлена, когда заметила сгущенный воздух, как-будто наполненный дымом; озираясь направо и налево, чтоб угадать, откуда выходили эти голубые полосы и змейки, я вдруг почувствовала сильный запах от горевшого вещества.

хохот и опрометью бросилась в ту комнату, где был пожар. Занавесы горели, ковер горел, и пламя распространялось около постели больше и больше. Среди огня и дыма, лежал мистер Рочестер, неподвижный, в глубоком сне.

-- Встаньте! Проснитесь! вскричала я пронзительным голосом.

Он что-то пробормотал, перевернулся, и продолжал опять лежать среди пламени и дыма, отуманившого его чувства. Будь потеряна одна минута, и тогда погибель была бы неизбежна, потому-что пламя уже начинало обхватывать одеяло и наволоки его подушки. Я бросилась к ведру и рукомойнику, которые, к-счастию, оба были наполнены водою. Опорожнив эти сосуды, заменившие пожарную трубу, я побежала в свою комнату, схватила собственную умывальню и еще так облила всю постель и самого мистера Рочестера с головы до ног. Мои усилия были вознаграждены вожделенным успехом: пламя загасло, дым не распространялся, и пожар был потушен.

Шипение потухающого огня, стук разбитого рукомойника, брошенного на пол, и всего более - брызги проливного дождя от моей щедрой руки, разбудили наконец мистера Рочестера. Хотя теперь было темно, но я знала, что он встал, потому-что ясно слышала его энергическия заклятия, когда он почувствовал себя погруженным в лужу воды.

-- Не-уже-ли это потоп? вскричал он.

-- Именем всех духов, небесных и земных - не-уже-ли это Дженни Эйр? Что вы сделали со мной, волшебница, колдунья? Кто еще в комнате, кроме вас? Зачем и для-чего задумали вы утопить мое грешное тело?

-- Я должна подать свечу, сэр; вставайте, Бога-ради. Был против Вас какой-то замысел, это ясно: вы, вероятно, не скоро разберете, что это такое.

-- Ну, вот, я встал, бежите за свечой... нет, подождите, покамест я переоденусь в сухое платье, если тут что-нибудь спаслось от этого потопа... К-счастью, халат, кажется, не вымочен. Ступайте теперь.

В минуту я принесла из галереи свечу, которая еще продолжала стоять там на ковре. Он взял ее из моих рук и осветил... опаленную кровать, испепеленные занавесы, почерневшее одеяло, полу-обгоревший ковер, плававший в воде.

Я коротко рассказала ему все, что случилось: странный смех, слышанный в галерее: осторожные шаги по лестнице в третий этаж; смрад и дым, которые привели меня в эту комнату, полу-объятую пламенем. Наконец мистер Рочестер узнал подробности импровизированного потопа, произведенного моими усердными руками.

Он слушал с глубочайшим вниманием; но его лицо, сверх ожидания, не выражало слишком-большого изумления при этом рассказе. Он молчал.

-- Не позвать ли мистрисс Ферфакс? спросила я наконец.

-- Мистрисс Ферфакс? Какого чорта тут станет она делать? Нет: пусть она спит своим невинным сном.

-- Совсем не надо: будьте спокойны, и пусть никто ничего не знает. На вас, кажется, шаль: возьмите еще мою шинель, если вам холодно: окутайтесь и сидите в креслах... вот так, только под ноги скамейку, чтоб промочить их в этой луже. Я вас оставлю на несколько минут и возьму свечу: сидите здесь до моего возвращения, и не двигайтесь с места. Мне надобно сделать визит некоторым особам во втором этаже. Смотрите же: будьте смирны, как мысль, и не зовите никого.

Мистер Рочестер пошел, и я следила за направлением удалявшагося света. Он тихо, едва слышными шагами прошел галерею, отворил без малейшого шума лестничную дверь, запер ее за собою, и затем исчез последний луч света. Я осталась в непроницаемой темноте. Никакого шума, никакого движения не было кругом, как-будто ничем до-сих-пор не нарушалось безмолвие ночи. Прошло довольно времени; мне стало страшно, и я озябла несмотря на теплую шинель. Я не могла понять, зачем мне приказано оставаться здесь и не будить людей. Не видя и не слыша ничего, я уже хотела отправиться в свою комнату, наперекор приказанию мистера Рочестера, как-вдруг я опять заметила отражение света на стене галереи и услышала тихие шаги по ковру..

-- Надеюсь, что это мистер Рочестер, думала я. И в-самом-деле, это был он, бледный и угрюмый.

Не отвечая ничего, он стоял среди комнаты, скрестив руки на груди и опустив глаза в землю. Через несколько минут, он спросил довольно-странным тоном:

-- Я забыл, говорили ли вы, что видели кого-нибудь при выходе из дверей вашей комнаты.

-- Нет, сэр, ничего я не видала, кроме свечи, поставленной на ковер.

-- Но вы слышали странный смех? Мне кажется, вы и прежде должны были его слышать, или что-нибудь похожее.

-- Именно так. Грация Пуль. Вы угадали: она очень-странна. Хорошо, мне надобно об этом подумать. Между-тем я очень-рад, что вы, кроме меня, единственная особа, знакомая с подробностями приключения нынешней ночи. Вы не болтунья, и я надеюсь, никому не станете рассказывать об этом. Ступайте теперь в свою комнату; я должен провести остаток ночи в библиотеке. Уже четыре часа; скоро поднимутся люди.

-- Спокойной вам ночи, мистер Рочестер, сказала я, собираясь идти,

Он был изумлен, и, казалось, вовсе не помнил своих распоряжений.

-- Как! вскричал он: - не-уже-ли вы хотите меня оставить?

-- Но вы идете не прощаясь, не обнаруживая никаких правь на мою благодарность и не сказав мне дружеского слова! Как? вы спасли мою жизнь, освободили меня от ужасной, неминуемой пытки, и вы уходите так, как-будто мы едва знакомы друг в другом! Дайте мне по-крайней-мере вашу руку.

И, говоря это, он взял мои обе руки.

-- Вы спасли мне жизнь: я имею удовольствие признавать за собою огромный долг в-отношении к вам. Больше я ничего не скажу. Характер должника сам-по-себе, в каком бы то ни было случае, не может быть слишком-приятен; но быть вашим должником - совсем другое дело: я чувствую, Дженни, что ваши благодеяния не будут для меня бременем.

Он остановился и посмотрел на меня: слова еще скользили и трепетали на его устах, но голос не был слышен.

-- Я предчувствовал, продолжал он: - что вы современем сделаетесь моею благодетельницею; когда и каким-образом, этого я не знал... не мог знать... но я видел это по вашим глазам еще в первое свиданье с вами: их выражение и улыбка распространили необыкновенный восторг в глубине моей души... и я чувствовал неизмеримое наслаждение. Нет, эта встреча с вами на пути жизни - не случайная встреча. Говорят о врожденной симпатии между людьми, и не раз я слышал о добрых гениях, ниспосылаемых судьбою в критических случаях жизни... Да, мисс Дженни, есть зародыш истины даже в фантастической басне. Прощайте, моя добрая, незабвенная спасительница!

Какая-то странная энергия была в его голосе, и странный огонь был в его глазах.

-- Очень-рада, что не спалось мне в эту ночь. Случаи, и больше ничего, сказала я, собираясь идти.

-- Да зачем же вы идете?

-- Холодно? И вы продолжаете для меня стоять в этой луже? Прощайте, Дженни, прощайте!

-- Я думаю, сэр, что мистрисс Ферфакс уже встала и, кажется, я слышу её шаги.

-- Ну, в таком случае оставьте меня и ступайте с Богом в свою комнату.

морю жизни, где радость и горе смешиваются порывами бури и ветров. Иногда, за бурными волнами, видела я отдаленный берег с его зелеными и цветистыми холмами, и сердце мое, окриленное надеждой, радостно порывалось вперед к счастливой пристани; но противный ветер поднимался снова, буря бушевала, и легкий челн мой опять и опять уносился назад к неведомым областям, минуя бездны и подводные камни. Усталая и вполне измученная этими лихорадочными грёзами, я встала с первым разсветом, лишь-только замерещился день.