Дженни Эйр.
Часть вторая.
Глава VII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть вторая. Глава VII. (старая орфография)

ГЛАВА VII.

Прошла неделя, а торнфильдский замок не получал никаких известий о своем владельце; десять дней прошло, а мистер Рочестер не возвращался.

-- Тут нечему удивляться, заметила однажды, мистрисс Ферфакс, когда мы разговорились с нею о продолжительном отсутствии джентльмена: - легко статься может, что мисгер Рочестер из Лисса прямо прокатил в Лондон, а оттуда за границу, и поминай как звали: Торнфильд, пожалуй, опять не увидит его около года. Ему ужь не в первый раз уезжать таким-образом без всяких приготовлений, и мы давно привыкли к этим нечаянным отлучкам. Ну, да и то сказать, мисс Эйр: нам-то с вами какое дело?

Нет, для меня этот пункт был важен до такой степени, что слова доброй старушки бросили меня в холодный пот, и я дрожала всеми членами как в лихорадке; но собрав все свое мужество и припомнив свои новые правила, я ободрилась и привела в порядок разстроенные чувства.

-- Конечно, конечно, мистрисс Ферфакс, отвечала я спокойным гоном: - но в Торнфильде по-крайней-мере знают, где путешествует мистер Рочестер?

-- Нет, этого никто не знает, да едва-ли и сам он, по выезде из поместья, руководствуется каким-нибудь заранее составленным планом для своего путешествия. Все у него зависит от случая или от каприза: куда захотел, туда и поехал. Говорят, будто он объездил все иностранные земли; но мы знаем только то, что в последнее время он проживал большею частию в Париже.

Раз овладев собою, я уже имела правильный взгляд на свои отношения к владельцу Торнфильда и не позволяла своему воображению увлекаться несбыточными мечтами. При всем том, я отнюдь не унижалась до мысли о своей безусловной зависимости; совсем напротив: я говорила самой-себе:

-- Владелец Торнфильда платит тебе деньги за образование его воспитанницы: вот и все, чем определяются твои отношения к джентльмену-аристократу. Будь благодарна, если он обходится с тобою почтительно и благосклонно: это можешь ты считать наградой за усердие и добросовестное исполнение своих обязанностей. Будь убеждена, что одна только эта связь может существовать между им и тооою; поэтому, не думай и не гадай делать его предметом своих возвышеннейших чувств, своей нежной симпатии, радостей и печалей. К другой породе людей, к другому классу общества принадлежит он, и ты должна помнить свое собственное место между людьми. Не теряй из вида своего человеческого достоинства, и твердо помни, что умная женщина, ни по какому поводу не должна расточать любовь своего сердца там, где не требуют этого сокровища, и где, быть-может, стали бы презирать его. Уважение к самой-себе на первом плане: - вот девиз твоих мыслей, чувств и действий, Дженни Эйр!

Мои дневные занятия шли своим обыкновенным чередом; но по-временам невольно закрадывались в мою голову побуждения оставить Торнфильд с его зубчатыми бойницами и напечатать о себе новое объявление в газетах. Уже я строила опять планы и проекты относительно новой жизни в новом обществе и, быть-может, эти мысли могли бы созреть постепенно и принести свои плоды.

Через две недели после отъезда господина Рочестера, мистрисс Ферфакс получила письмо.

-- Это от мистера Рочестера, сказала она, взглянув на адрес: - теперь вероятно мы узнаем, воротится ли он, или нет.

Покамест она распечатывала и читала, я продолжала пить кофе - мы завтракали в ту пору. Кофе был горяч, и этому обстоятельству я приписала нечаянную краску, вспыхнувшую на моем лице; но уже я не старалась объяснять, отчего рука моя дрожала, и отчего пролила я половину чашки на тарелку.

-- Вот я все думала, что мы живем здесь как в монастыре, сказала мистрисс Ферфакс, продолжая держать письмо перед своими очками: - Торнфильд сделается теперь настоящей ярмаркой, по-крайней-мере на несколько дней. Довольно будет хлопот.

Не требуя объяснения этих загадочных слов, я подтянула передник Адели, который в эту минуту распустился, налила ей кружку молока, отрезала ломоть белого хлеба, и потом уже, обращаясь к мистрисс Ферфакс, спросила довольно-твёрдым голосом:

-- Разве мистер Рочестер намерен воротиться?

-- Да, он пишет, что он воротится через три дня... это будет сгало-быть в следующий четверг, и воротится не один. Не знаю, сколько особ приедет с ним из Лисса; но он приказывает отопить и привести в порядок все лучшия спальни. Библиотека и все гостиные должны быть убраны как в праздник, и мне приходится выписать поваров и лакеев из гостинницы Георга, в Миллькоте, да, кажется, еще из других мест, где только можно. Леди приедут с горничными, джентльмены с камердинерами, и весь этот дом наполнится народом. Бездна хлопот!

Заключив этой сентенцией, старушка окончила свой завтрак на скорую руку, и тотчас же принялась за свои новые хозяйственные операции.

В-самом-деле, хлопот, как она предсказала, оказалось довольно на все три дня. Прежде я думала, что все комнаты в Торнфильде были совершенно-чисты и опрятны; но вышло теперь, что я ошибалась. Три наемные женщины, со включением обыкновенной домашней прислуги, каждый день с утра до ночи, мели, скребли, чистили, вымывали окна, выбивали ковры, снимали и вешали картины, полировали зеркала и люстры, разводили огни в комнатах, проветривали простыни и перины и, словом - такой суматохи никогда я не видала, ни прежде, ни после. Адель также суетилась и шумела во все это время: перспектива будущих балов совсем вскружила ей голову. Софи должна была несколько раз пересмотреть все свои "toilettes", как она называла свои платья, перечистить старые, проветрить и привести в порядок новые, так чтоб все имело безукоризненный парадный вид. Между-тем сама-она, очертя голову, скакала по всем парадным комнатам, забегала в спальни, вспрыгивала на постели и пробовала лежать на матрацах, одеялах и подушках, наваленных большими кучами подле каминов с их неугасимым огнем. От школьным занятий, в эти дни надлежало ее освободить: мистрисс Ферфакс просила меня принять участие в её хлопотах, и я постоянно возилась в кладовой, помогая (или мешая) ей и кухарке делать варенье, сладенькие пирожки, французские паштеты, торты, бисквиты, и прочая, и прочая.

Гостей ожидали в четверг, к обеду, ровно в шесть часов. В этот промежуток некогда мне было строить воздушные замки, и, кажется, была я столько же деятельна и весела как все, за исключением разве Адели. Изредка только исчезала моя веселость и я, против воли, должна была заходить опять в мрачную область сомнений и печальных догадок. Дверь перед лестницей в третий этаж, в последнее время, почти всегда была заперта: но теперь она отворялась довольно-часто, и я видела, как выходила оттуда, чинно и важно, Грация Пуль в своем цветном чепце и белом переднике; с невольным ужасом наблюдала я, как она выступала по галерее в своих безшумных башмаках, и заглядывала в спальни единственно для того, чтоб сделать какое-нибудь замечание судомойкам, чистившим решотки и мраморные полки каминов. Раз в день она заходила также в кухню, обедала, выкуривала трубку и потом, неизменно уносила с собой бутылку портера для своей одинокой потехи в своем верхнем мрачном логовище. Один только час, в-продолжение суток, она проводила внизу с прочими служанками: все остальное время Грация Пуль оставалась в какой-то низенькой дубовой комнате второго этажа: там она сидела, шила и вероятно хохотала для собственной потехи, как одинокий узник в своей безвыходной тюрьме.

Всего страннее было то, что, казалось, во всем доме никто кроме меня не обращал внимания на её выходки, не замечал их, не удивлялся им, не оспоривал её положения в Горинфильде, не жалел об её одиночестве или отчуждении. Однажды Лия и судомойка говорили между собою о Грации Пуль, и мне удалось услышать частицу этого разговора. Лия сказала что-то такое, что ускользнуло от моего уха; судомойка сделала замечание:

-- Да, я желала бы иметь её деньги, отвечала Лия. - Оно, правда, грешно было бы мне жаловаться на свое содержание в Торнфильде - всего довольно, слава Богу! но Грация Пуль получает впятеро больше моего, и я наверное знаю, что она каждую треть откладывает свои денежки в миллькотский банк. Вздумай теперь она оставить это место, ей будет чем прожить всю свою жизнь; но она совершенно привыкла к своей должности, и не разстанется с Торнфильдом. Она сильна, проворна, и довольно-молода: ей нет еще сорока лет и, разумеется, было бы слишком-рано выходить в отставку.

-- Должно-быть она чертовски расторопна, заметила судомойка.

-- Что и говорить, она проведет хоть кого, да и дело-то свое понимает лучше всякого другого, отвечала Лия многозначительным тоном. - Должность, сказать правду, демонская, и я ни за какие деньги не согласилась бы быть на её месте.

-- Истинная правда! был ответ. - Удивительно, как это барин...

Но здесь Лия заметила меня и остановила свою подругу. Та замолчала.

-- Что? разве она не знает? прошептала судомойка через несколько минут.

Лия утвердительно кивнула головой, и разговор прекратился. Отсюда я могла вывести заключение, что в Торнфильде была какая-то непостижимая тайна, которую от меня тщательно скрывали.

Наступил четверг. Все предварительные распоряжения были окончены вечером накануне:, ковры были разостланы, занавесы падали фестонами подле великолепных постелей, прикрытых стегаными одеялами, белыми как снег; рабочие столики разставлены подле зеркал и окон; мебель выполирована, и груды цветов красовались по углам в роскошных мраморных вазах; все комнаты и залы приняли праздничный вид, какой только могла сообщить им деятельная рука человека. Даже в корридоре все помолодело и нарядилось в парадную форму: стенные часы с затейливой резьбой, так же как ступени и перила лестниц, были выполированы до яркости стекла; в столовой весь буфет сиял золотой и серебряной посудой; в гостиной и будуарах по всем сторонам зацвели редкия заморския растения в огромных вазах.

В полдень, мистрисс Ферфакс нарядилась в свое лучшее чорное атласное платье, надела перчатки, украсила свою грудь золотыми часами, потому-что ей надлежало принимать гостей, провожать дам в их комнаты, и проч. Адель тоже, с своей стороны, непременно хотела иметь на себе все свои драгоценности, хотя я крайне сомневалась, что ее представят гостям, по-крайней-мере в этот день. Как бы то ни было, чтоб сделать ей удовольствие, я велела няньке нарядить ее в лучшее кисейное платьице, и вообще терпеливо заняться подробностями её туалета. Для меня собственно не нужно было никаких перемен, так-как я знала, что никто не вызовет меня из классной комнаты, которая сделалась для меня истинным святилищем в это безпокойное время.

Был тихий, ясный день, один из тех, которые, в конце марта или в начале апреля, являются на земле светоносными вестниками наступающого лета. Время склонялось к вечеру; но погода была теплая, и я сидела за работой в учебной комнате подле отворенного окна.

-- Однако становится ужь поздно, сказала мистрисс Ферфакс при входе в мою комнату: - я очень-рада, что обед изготовлен часом позже срока, назначенного мистером Рочестером: теперь ужь больше шести часов. Я приказала Джону выбежать за ворота на большую дорогу и смотреть во все глаза: оттуда можно видегь далеко в ту сторону, где стоит Миллькот.

Затем, пройдя раза два по комнате, мистрисс Ферфакс подошла к окну.

-- Вот он, наконец! вскричала она, облокачиваясь на окно. - Ну, Джон, какие у тебя новости?

-- Идут, сударыня, был ответ. - Минут через десять они будут здесь.

Адель опрометью бросилась к окну. Я последовала за ней и остановилась в стороне, прикрытая занавесом, так, чтоб ясно видеть наружные предметы, и не выставляться напоказ самой.

Десять минут, назначенных Джоном, протянулись очень-долго; но наконец мы услышали стук массивных колес: четыре всадника галопировали по сторонам дороги, и за ними катились две открытые коляски, откуда виднелись прозрачные вуали и развевающияся перья. Двое всадников были молоды и рисовались в щегольских костюмах; третий был мистер Рочестер на своем вороном коне, Мицраиме; Лоцман выделывал перед ним забавные прыжки; сбоку, подле него, ехала леди: он и она рисовались на первом плане. Её пурпуровая амазонка почти касалась земли, белая вуаль раздувалась ветром, и внимательный глаз, из-под этой прозрачной ткани, легко мог различить роскошные густые локоны, чорные как смоль.

-- Мисс Ингрем! воскликнула мистрисс Ферфакс и торопливо побежала вниз к своему посту.

Следуя по гладкому шоссе, кавалькада быстро повернула за угол дома, и я потеряла ее из вида. Адель просилась теперь сойдти вниз; но я взяла ее на колени, поцаловала, и старалась растолковать, что она не должна и думать встречаться с этими дамами ни теперь, ни в другое время, если по-крайней-мере не пришлют за нею нарочно; что мистер Рочестер будет очень-сердит, если она, против его воли, попадется им на глаза. Бедняжка расплакалась, услышав это неожиданное наставление; но скоро успокоилась опять под влиянием моих нежных ласк, и отерла свои слезы.

Послышалось шумное и веселое движение в корридоре: басистые тоны джентльменов гармонически перемешивались с серебристыми голосами молодых леди, и раздельное всех, хотя не очень-громко, раздавался звучный голос торнфильдского помещика, принимавшого прекрасных и знатных гостей под кров своего замка. Затем - легкие воздушные шаги по лестничным ступеням; говор и шум подле стен и окон галереи, нежный и веселый смех, и затем, на несколько минут, смолкло все.

-- Elles changent de toileltes, сказала Адель с глубоким вздохом. Она прислушивалась ко всем движениям, и по-тихоньку делала свои соображения. - Chez maman, продолжала она: - quand il у avait du monde, je les suivais partout, au salon et à leurs chambres; souvent je regardais les femmes de chambre coiffer et babiller les (lames, et c'était si amusant: comme cela on apprend.

-- Не хочешь ли ты покушать, Адель?

é.

-- Очень-хорошо: покамест дамы переодеваются в своих комнатах, я сойду вниз и принесу чего-нибудь закусить.

И выйдя с возможными предосторожностями из своего убежища, я отъискала заднюю лестницу и прямо спустилась в кухню. Все в этой области было движение и огонь: суп и рыба переживали последний акт своего кухонного процесса под ножом и разливною ложкой повара, красного, как изжаренный рак, и преданного душой и телом великому делу насыщения джентльменских желудков. В передней комнате, отведенной для слуг, стояли или грелись у огня два, кучера и три господина, исправлявшие, вероятно, должность каммердинеров при джентльменах; горничные, как я думала, убрались наверх с своими барышнями; новые слуги и служанки, выписанные из Миллькота, гомозились по всем углам. Пробираясь через этот хаос, я пришла наконец в чулан, взяла холодного цыпленка, две булки, два торта, две тарелки, ножик, вилку, и с этой добычей поспешила удалиться. Я достигла галереи, и лишь-только собиралась затворить за собою заднюю дверь, как ускоренный шум и движения дали мне знать, что леди, окончив свой туалет, готовы были выйдти из своих комнат. Я не могла идти вперед, минуя двери некоторых из этих комнат и не подвергаясь опасности быть застигнутой врасплох с своим провиантом; поэтому я остановилась как вкопаная подле стены, не освещенной окном, где было теперь очень-темно, так-как солнце закатывалось и наступали сумерки.

Скоро прекрасные гостьи весело и живо повыпорхнули одна за другою из своих импровизированных будуаров. Их блестящия платья и наряды отражались ярким отливом на окружающих предметах. На минуту оне сгруппировались вместе на другом конце галереи, перекидываясь вполголоса беглыми фразами; потом оне спустились с лестницы почти так же безшумно, как летучия тени сбегают с высоких холмов. Эта собирательная группа произвела на меня впечатление утонченного изящества, смутное и живое, о котором до той поры я не имела ни малейшого понятия. Все эти воздушные леди, по моим понятиям, принадлежали к высшему разряду существ.

Адель между-тем ревностно делала свои наблюдения из классной залы, растворив настежь обе половинки дверей.

-- Какие прекрасные леди! вскричала она по-английски, увидев меня с запасом обильного провианта. - О, как бы мне хотелось познакомиться.с ними и посидеть у них, на коленях! Как вы думаете, mademoiselle Jeannette: мистер Рочестер пришлет за нами после обеда?

-- Нет, Адель, не падейся: мистеру Рочестеру теперь не до тебя. Завтра, может-быть, ты увидишь их всех; а между-тем вот твой обед.

В-самом-деле, она была голодна, и пирожок с цыпленком на несколько времени развлек её внимание. Хорошо, что пришло мне в голову запастись этой провизией: я, Адель и Софи, принявшая участие в наших порциях, подвергались очевидной опасности остаться в этот день без обеда, так-как внизу о нас некому было подумать. Не прежде как в девять часов начали разносить десерт, и в десять, лакеи все еще бегали взад и вперед с подносами и чашками кофе. Я позволила Аделя просидеть позже обыкновенного, потому-что она объявила на-отрез, что ей нельзя уснуть при этой суматохе, когда двери безпрестанно отворяются и запираются. "Притом" говорила она: "легко станется, что мистер Рочестер пришлет за мною, когда я разденусь, et alors, quel dommage!"

Я рассказывала ей забавные анекдоты, покамест она могла и хотела их слушать, и потом, для разнообразия, вышла с ней на галерею. Здесь, при свете зажженной лампы, печальная девочка услаждала свою душу тем, что перевешивалась через перила и наблюдала, как внизу бегали оффицианты взад и вперед. С наступлением поздняго вечера, раздались звуки музыки в гостиной, куда на этот раз перенесли фортепьяно. Адель и я сели на верхней ступени лестницы, и обе принялись слушать с напряженным вниманием. Скоро живой голос смешался с богатыми тонами музыкального инструмента: пела какая-то леди, и очаровательно-нежны были звуки её голоса. За этим соло последовал дуэт, окончившийся дружными рукоплесканиями: антракты наполнялись веселым и шумным говором. Я слушала внимательно и долго; но вдруг я сделала открытие, что мое ухо было исключительно занято анализом смешанных звуков, и между ними старалось различить голос мистера Рочестера. Как-скоро попытка эта увенчалась полным успехом, я предложила себе другую работу - отъискивать смысл в этих звуках, переводя их на членораздельный фразы.

Пробило одиннадцать часов. Я взглянула на Адель: голова её облокотилась на мое плечо, глаза потускнели и закрылись. Я взяла ее на руки и отнесла в постель. Джентльмены и леди разошлись по своим комнатам во втором часу ночи.

Следующий день, так же как и предшествующий, проведен был истинно-джентльменским образом. Поутру все гости выезжали гулять по окрестностям замка, богатого прекрасными видами. Они отправились тотчас же после чая, одни верхом, другие в экипажах, и я была свидетельницею их отъезда и возвращения назад. Мисс Ингрем, так же как и прежде, одна из всех дам ехала верхом; мистер Рочестер, как и прежде, галопировал подле нея: оба ехали немного в стороне от прочих особ. На это обстоятельство я указала мистрисс Ферфакс, наблюдавшей со мною кавалькаду из окна.

-- Вы напрасно полагаете, мистрисс Ферфакс, что мистер Рочестер не думает о женитьбе; видите ли, как он увивается около этой леди? Сейчас видно, что он предпочитает ее всем другим.

-- Ну да, вероятно он любезничает с ней.

-- Так же, как и она с ним, добавила я. - Посмотрите, она совсем перегнулась на его сторону, как-будто между ними дружеский, откровенный разговор! Признаюсь, мне бы очень хотелось разглядеть хорошенько лицо этой леди.

-- Вы ее увидите сегодня вечером, отвечала мистрисс Ферфакс. - Когда я заметила мистеру Рочестеру, что Адель сильно желает представиться этим дамам, он сказал: "Пусть она прийдет в гостиную после обеда, и попросите также мисс Эйр пожаловать с ней."

-- Да... это он, конечно, сказал из учтивости; но я не имею ни малейшого желания идти, и для меня гораздо-приятнее просидеть этот вечер одной в классной комнате.

-- Я так и думала, и поэтому заметила мистеру Рочестеру, что едва-ли вы найдете какое-нибудь удовольствие между веселыми гостями: вы не привыкли к обществу, а тут все лица незнакомые; но мистер Рочестер не хотел ничего знать, и с живостью отвечал: "Вздор! Если она станет отговариваться, скажите, что это моя непременная воля, и если она не явится в числе моих гостей, я сам прииду за нею."

-- Я постараюсь избавить его от этого безпокойства, отвечала я. - Делать нечего, надобно идти против воли; а вы, мистрисс Ферфакс, будете там?

-- Нет; я просила мистера Рочестера уволить меня от этой чести, и он согласился без отговорок. Я скажу вам, как войдти таким-образом, чтоб избежать формального представления: это ведь самая неприятная и затруднительная часть в этой церемонии. Войдите в гостиную, пока она пуста, то-есть, пока леди еще не вышли из-за стола, и забейтесь в какой-нибудь спокойный уголок. Вам нет никакой надобности оставаться долго после того, как прийдут джентльмены: пусть только мистер Рочестер вас увидит, и потом тотчас же вы можете ускользнуть: никто вас не заметит.

-- Как вы думаете, мистрисс Ферфакс: долго они пробудут здесь?

-- Недели две или три, но никак не больше. Сэр Джордж Линн, выбранный недавно городским членом в Миллькоте, должен будет ехать немедленно после Пасхи, чтоб занять свое место, да и мистер Рочестер, вероятно, отправится с ним вместе. Он уже и без того зажился что-то слишком-долго в Торнфильде.

Не без смущения и страха заметила я приближение времени, когда мне и моей воспитаннице надлежало отправиться в гостиную. Адель была целый день в каком-то упоительном чаду, когда услышала, что ей позволено вечером представиться прекрасным леди, и она протрезвилась только тогда, как Софи начала с ней трудную операцию одеванья и чесанья. Важность этой церемонии быстро угомонила восторженные чувства резвой девочки, и когда, наконец, из её волос сформировались густые волнистые локоны, когда надела она свое атласное розовое платьице, стянулась длинным кушаком, украсила свои руки длинными кружевными полу-перчатками, тогда мисс Адель сделалась степенною девицею в полном смысле этого слова. Не было ни какой надобности напоминать, чтоб она не измяла платья или не испортила прически: спокойная и чинная, она села на свой маленький стул, тщательно подобрав наперед широкое атласное платье, из опасения испортить складки, и объявила голосом решительным и твердым, что она не тронется с места, пока я не буду готова. Мой туалет, простой и не затейливый, продолжался весьма-недолго: я надела свое лучшее светло-серое платье, сшитое к свадьбе мисс Темпель, и с-тех-пор никогда не ношенное, гладко причесала свои волосы, приколола к груди бриллиантовую брошку, и этим ограничился весь процесс моего парадного убора. Мы пошли.

очаг, и восковые свечи сияли одиноко среди блистательных цветов, украшавших столы. Малиновые занавесы висели перед дверью; но несмотря на это тонкое драпри, отделявшее гостиную от смежной залы, невозможно было разслышать говора гостей.

Адель, повидимому очарованная влиянием торжественного впечатления, села, не говоря ни слова, на подножную скамейку, которую я ей указала. Я между-тем удалилась к окну, взяла книгу с ближайшого стола и старалась читать. Немного погодя, Адель вскочила с своего места и подошла ко мне с умоляющим видом.

-- Что тебе надобно, Адель?

-- Est-ce que je ne puis pas prendre une seule de ces Heurs magnifiques, mademoiselle? Seulement pour compléter ma toilette.

-- Ты слишком много думаешь, Адель, о своем "toilette"; но ужь так и быть, цветок у тебя будет.

Я взяла розу и прикрепила к её кушаку. Она испустила вздох неизреченного наслаждения, как-будто чаша её блаженства была теперь наполнена с избытком. Я отворотилась, чтоб скрыть улыбку, которой не могла подавить: было смешно и вместе жалко видеть в маленькой Парижанке врожденное благоговение к нарядам.

Послышался тихий шорох вставанья из-за стола; поднялись малиновые занавесы перед дверью, и я увидела во всем блеске парадную столовую с её иллюминованной люстрой, разливавшей волны света на золото, серебро и флршор десертного сервиза, поставленного на круглом столе. Леди стройною группой вошли в гостиную, и занавесы вновь опустились за ними.

Всех дам было только восемь; но торжественное их шествие производило впечатление, как-будто их было несколько дюжин. Некоторые отличались замечательно-высоким ростом, и почти все рисовались в белых костюмах: оне выплывали чинно и гордо, с размашистою важностью, и это естественным образом увеличивало их особы, как туман увеличивает объем луны. Я выступила из амбразуры окна и сделала реверанс: одна или две слегка кивнули головами; остальные удостоили мою фигуру только пытливым взглядом.

Все леди разсеялись по гостиной, напоминая мне, плывучестью и легкостью своих движений, стадо бело-крылых лебедей. Некоторые, в полулежачих позах, опочили на софах и оттоманах; другия склонились над столами, разсматривая цветы и книги; остальные сгруппировались вокруг камина и вели беседу тихим, но ясным тоном, который, казалось, совершенно освоился с их привычками. После я узнала их имена, и могу теперь исчислить всех по порядку.

Первая - мистрисс Эстон и две её дочери. Без всякого сомнения она была первостатейной красавицей в свое время, и теперь еще, без больших усилий, можно было заметить следы её прошедших прелестей. Из её дочерей, старшая - мисс Эмма: девушка низенького роста, довольно-наивная, с детскими очерками лица и всей фигуры, но несколько неестественная в своей чопорной осанке; белое муслиновое платье и голубой кушак рисовались на ней очень-эффектно. Младшая - Луиза, несколько повыше своей сестры, с изящной осанкой и миловидным личиком, из разряда тех, которые называются по-французски - "minois chillonné": обе сестры прекрасны, как лилии.

-- Леди Линн - большая, толстая женщина лет под сорок, с гордою, чопорною осанкой, в богатом атласном платье двуличневого цвета с ярким золотистым отливом: её чорные волосы лоснились под тенью лазурного плюмажа, украшенного драгоценными каменьями.

Мистрисс Дент, полковница, менее чопорная и надутая, но величавая и пышная, как истинная леди. У ней тонкая талия, бледное лицо и прекрасные волосы. Её чорное атласное платье, шарф из богатейшого голландского кружева и бриллианты нравились мне гораздо-больше, чем радужное сияние леди Линн.

Но замечательнее всех - быть-может от того, что выше всех других в этой партии - были: вдовствующая леди Ингрем и две её дочери, Бланка и Мери. Все три могли служить моделью высоких женских фигур. Лета матери определить трудно: ей могло быть от сорока до пятидесяти лет; её фигура была еще довольно-изящна, волосы еще напоминали воронье крыло - по-крайней-мере, при свете восковой свечи; её зубы также сохранились в совершенстве. Многие, без-сомнения, называли ее одною из самых блистательных женщин своего времени и, конечно, она вполне заслуживала это название в чисто-наружном, физическом смысле; но в эту пору, во всей её осанке и физиономии. выражалась почти нестерпимая надменность. у ней были римския черты и двойной подбородок; эти черты, казалось мне, были не только надуты и омрачены, но даже изборождены страшною гордостью, и это же чувство сообщало подбородку положение почти сверхъестественной прямоты. У ней был также гордый и надменный взор, напоминавший мне глаза мистрисс Рид. Она глотала свои слова когда говорила, и голос у нея был басистый, с величавой, догматической, повелительной и... вполне несносной интонацией. Малиновое бархатное платье и кашмировый индийский тюрбан вокруг головы, украшенный золотом, сообщали ей (как разумеется она думала) истинно-богдохапское достоинство.

Бланка и Мери, при такой же осанке, были прямы и высоки, как тополи. Мери была слишком-тонка, несоразмерно с своим ростом, но Бланку создала природа моделью настоящей Дианы. Само-собою разумеется, я наблюдала ее с особенным интересом. Во-первых, мне нужно было знать, согласуется ли её наружность с описанием мистрисс Ферфакс; во-вторых, похож ли на нее сколько-нибудь мой миниатюрный портрет и, в-трегьих, хорошо ли я угадала вкус мистера Рочестера, воображая его идеальную невесту.

Результат наблюдения был тот, что фигура; мисс Бланки оказалась точь-в-точь похожею на мой портрет и на описание мистрисс Ферфакс: благородный бюст, круглые плеча, грациозная шея, чорные глаза, густые волнистые локоны - все было тут со всеми предусмотрительными подробностями. Но её лицо? Лицом мисс Бланка была похожа на свою мать: тот же низкий лоб, те же надменные черты, только покамест гладкия и правильные, то же выражение гордости. Но это однако жь была не упрямая и не угрюмая гордость, сосредоточенная в себе-самой: она смеялась безпрестанно; её смех был сатирический, и такое же выражение внимательный глаз подмечал на её надменных губах.

Гении, говорят, всегда бывают уверены в своих силах, Не могу сказать, была ли гением мисс Ингрем, но её решительная самоуверенность бросалась в глаза с первого взгляда. Она вступила в разговор о ботанике с мистрисс Дент. Мистрисс Дент не изъучала этой науки, хотя, по её словам, она любила цветы, особенно дикие. Мисс Ингрем воспользовалась этим случаем, чтоб забросать свою собеседницу множеством учоных терминов, почерпнутых из ботанического словаря. Я тотчас же заметила, что она дурачит мистрисс Дент и, без всякой церемонии, издевается над её невежеством. Она играла нa фортепьяно, и должно согласиться, выполняла легко довольно-трудные пьесы. Она пела, и голос её, в-самом-деле, был очарователен. Она разговаривала по-французски с своей маман: выговор у нея не дурен, и она объяснялась на этом языке довольно-бегло физиономия Мери была открытее и гораздо нежнее, чем у её сестры; она была белокура, и черты её лица не обличали заносчивости и надутого высокомерия; но за-то не было в ней и следов той необыкновенной живости, какою отличалась мисс Бланка: в лице её недоставало выражения, в глазах - блеска; она не говорила ничего, и во весь вечер оставалась как статуя, неподвижная на своем месте. Обе сестры были одеты в белом.

Думала ли я, что мисс Бланка может сделаться невестою мистера Рочестера? Этого я не могла объяснить себе, потому-что не знала его вкуса и понятий относительно женской красоты. Если он любил великолепие, мисс Бланка могла служить истинным типом великолепия; притом она была остроумна и отличалась редкими талантами. Джентльмены, конечно, удивлялись ей, и я видела собственными глазами, как ухаживал за нею мистер Рочестер: чтоб удалить последнюю тень сомнения, оставалось только видеть их вместе.

Читатель ошибется, если подумает, что Адель во все это время оставалась безмолвна, как рыба, на своей маленькой скамейке. Совсем напротив: при входе знатных леди, она встала, пошла к ним навстречу, сделала величественный реверанс, и сказала важным тоном:

-- Bonjour, mesdames!

Мисс Бланка окинула ее своим саркастическим взором и воскликнула:

Леди Линн изволила наморщить свое чело и заметить величественным тоном:

-- Это, я полагаю, воспитанпица мистера Рочестера, маленькая француженка, о которой говорил он.

Мистрисс Дент ласково взяла ее за руку и поцаловала. Эмма и Луиза Эстон вскрикнули в один голос:

-- Какой милый, забавный ребенок!

Потом оне посадили ее на софу, где она совсем исчезла между ними. Весь вечер она без-умолку болтала французским и ломаным английским языком, поглощая внимание нетолько молодых девиц, но даже высокородной леди Линн и мистрисс Эстон. Словом, она была теперь на-верху блаженства.

Наконец подали кофе и пригласили джентльменов в общество дам. Я сижу под окном, в тени - если только могла быть тень в великолепном апартаменте, освещенном дюжинами восковых свеч; занавес окна скрывает меня на-половину. Еще раз поднимается малиновое драпри, и джентльмены, так же как прежде дамы, шествуют в гостиную ровным и величественным шагом. Все они в чорных костюмах, и некоторые весьма-высокого роста. Определить их возраст нет никакой возможности; некоторые однако жь очевидно еще очень-молоды. Генрих и Фредерик Длин - молодцы с ног-до-головы, и могут служить моделью знаменитейших львов в модном зверинце; полковник Дент смотрит истинным воином, мужественным и даже несколько страшным. Мистер Эстон, уездный судья (magistrate of the district) Мидлькота, имеет также безъукоризненный джентльменский вид: у него совершенно черные волосы, бакенбарды и брови несколько светлее, но также еще удовлетворительно черны, и он мог бы в театре, с честью и достоинством, выполнять роли благородных отцов. Лорд Ингрем, так же как его сестры, очень-высок и, так же как оне, прекрасен в строгом смысле слова; но природа наградила его апатическим и даже несколько безсмысленным взором: кровь очевидно медленно переливается в его жилах, и нет никакого сомнения, что в мозгу у него - вечный застой.

Где же мистер Рочестер?

Он приходит, наконец; я не смотрю на дверь, но чувствую и знаю, что он входит. Я стараюсь сосредоточить свое внимание на вязальных иглах, на петлях кошелька; желаю думать только о работе, которая в моих руках; видеть только серебристый бисер и шолковые нити, которые лежат на моих коленях - и между-тем раздельно и ясно рисуется перед моим взором его благородная фигура, и неизбежно я припоминаю ту минуту, когда видела его в последний раз, после того как была - это он сам говорил - спасительницею его жизни. И вижу я, как он держит мою руку, смотрит мне в лицо, бросает на меня пламенные взоры, обличающие волнение и трепет его сердца. Как-близко я подходила к нему в ту счастливую минуту, и как-далек он был от меня теперь! Что же изменило наши отношения с-тех-пор, и какая бездна вдруг открылась между им и мною?.. Уже я не разсчитывала и не надеялась, что он подойдет ко мне и вступит в разговор. Не взглянув на меня, и не обратив никакого внимания, мистер Рочестер занял свое место по другую сторону залы, между знатными леди, которые поспешили воспользоваться его обществом.

Как-скоро я увидела, что могу делать наблюдения, не быв замеченною, глаза мои невольно обратились на него: удержать их было выше моих сил: веки поднимались сами-собою, и зрачки неудержимо устремлялись на один и тот же предмет. Я смотрела, и для меня было неизобразимое наслаждение в этом созерцании - наслаждение упоительное, драгоценное и, в то же время, горькое, подобное тому, какое испытывает умирающий от жажды человек: он знает, что родник, где может утолить свою жажду, отравлен ядом, и однако жь ползет к нему, нагибается и с жадностью пьет смертоносную влагу.

Справедливо говорят, что понятие о красоте создается по большей части самим воображением, независимо от разсматриваемого предмета. Безцветное, оливковое лицо мистера Рочестера; его квадратный, массивный лоб, широкия, гагатовые брови, быстрые глаза, резкия черты, твердый и суровый рот - все это, правда, выражало энергию, решительность, непреклонность воли, по все это отнюдь не было прекрасным сообразно с принятыми условиями красоты. И, однакожь, он был для меня более чем прекрасен: он подчинял меня своему могущественному влиянию, и все мои чувства неотразимо обращались на него. Я не имела никакого-желания любить его, и читатель знает, с какою решимостью искоренила я из своей груди зародыш страсти; но вот, опять и опять, при первом взгляде на него, вспыхнуло мое чувство с новою, неудержимою силой. Он заставлял любить себя против моей воли.

Я сравнивала мистера Рочестера с его гостями. Что значили - эта вычурная грациозность братьев Линн, вялые и томные прелести лорда Ингрема и даже этот марсовский вид полковника Дента, в-сравнении с его взором, выражавшим могущественную волю и несокрушимую силу характера? Все эти джентльмены были для меня бездушными предметами и, однакожь, я уверена, что многия на моем месте, нашли бы их привлекательными, прекрасными, между-тем как о мистере Рочестере посторонняя наблюдательница сказала бы только, что у него печальная физиономия и грубые черты лица. Джентльмены улыбались, смеялись, делали жесты, более или менее выразительные; но все это оказывалось решительным вздором: в восковых свечах было столько же души, как и в их улыбках, и звон колокольчика был столько же многозначителен, как их громкий смех. Улыбался и мистер Рочестер: его суровые черты прояснялись, глаза воодушевлялись ярким блеском, и вся физиономия была исполнена мысли и жизни.

распространится по их лицам; но оне были спокойны, равнодушны, и ничто не обличало их восторга. Я была рада.

-- Нет, думала я: - он для них совсем не то, что для меня, и он не принадлежит к одной с ними породе. Я верю, я убеждена, что он родня мне по душе и чувствам, и одна только я понимаю язык его физиономии и жестов. Пусть между нами бездна разстояния в общественном быту: есть, однакожь, в моем мозгу и сердце, в моей крови и нервах, какие-то непостижимые свойства, сродняющия меня с этой благородной и возвышенной натурой. Не сказала ли я самой-себе за несколько дней, что между им и мною не может быть других отношении, кроме получения денег из его рук? Не запретил ли мне разсудок представлять его в неестественном свете фантастических увлечении? О, как трудно повиноваться холодному разсудку!

Всякое доброе, истинное, сильное чувство, возникающее в моей груди, неотразимо влечется к нему, и только к нему одному. Я знаю: мне должно скрывать свои чувства, загасить смелые надежды и твердо помнить, что ему нет до меня никакого дела. Когда я говорю, что принадлежу к одной с ним породе, это отнюдь не значит, что есть во мне его чарующая сила, привлекающая посторонние предметы: я хочу только сказать, что в моей природе есть некоторые общия с ним наклонности и чувства. Итак, пусть мы разделены непроходимою бездной житейских отношении; но я стану, я должна его любить, пока есть во мне дыхание и жизнь.

Подали кофе. С появлением джентльменов, леди оживились и повеселели как ласточки; разговор пошел развязнее и быстрее. Полковник Дент и мистер Эстон разсуждают о политике; супруги их слушают внимательно и молчат. Две гордые вдовицы, леди Линн и леди Ингрем, беседуют только между собою. Сэр Джордж, которого я совсем забыла описать - он очень-высок и очень-краснощек - стоит перед их софою с чашкою в руках и делает по-временам односложные замечания. Мистер Фредерик Линн сидит подле Мери Ингрем и показывает ей гравюры великолепного альбома: она смотрит, улыбается и не говорит ничего. Высокий и флегматический лорд Ингрем облокачивается обеими руками на спинку кресел, где сидит Эмма Эстон; она смотрит на него умильными глазами и лепечет как малиновка: лорд Ингрем очевидно нравится ей больше, чем мистер Рочестер. Генрих Линн занял свое место на оттомане у ног Луизы, и подле него - резвая Адель: он пробует говорить с нею по-французски, но безпрестанно делает ошибки, и Луиза смеется над ними. Где же партия для мисс Бланки Ингрем? Она стоит одна подле стола, грациозно склонив головку над альбомом. Кажется она ждет, чтоб к ней подошли; но соскучившись продолжительным ожиданием, сама выбирает кавалера.

Мистер Рочестер, окончив разговор с девицами Эстон, стоит один подле камина, так же как она, подле стола; но вот она бросает свой альбом, идет к нему и садится по другую сторону камина,

-- Вы не ошибались: я точно не люблю детей.

-- Зачем же, в таком случае, вы держите эту маленькую куклу? - Она указала на Адель. - Где вы ее откопали?

-- Нигде не откапывал: ее просто оставили на моих руках.

-- Ну, вам следовало бы отправить ее в пансион.

-- Почему же?

-- Пансионы слишком-дороги.

-- Но ведь вы, разумеется, держите для нея гувернантку и, кажется, я видела с ней что-то в этом роде... где эта дева? О, да, она еще здесь и продолжает сидеть у окна. Конечно, вы ей платите, и конечно, она стоит вам не дешево... без-сомнения, дороже всякого пансиона, потому-что держите на своих руках две головы вместо одной.

Я боялась, или лучше, надеялась, что этот намек обратит на меня взоры мистера Рочестера, и поэтому скрылась далее в тень амбразуры; но он не переменил позы, и глаза его остались неподвижны.

-- Это похоже на вас: мужчины никогда не благоволят соображаться с правилами благоразумной экономии и здравого смысла. Вам бы посоветоваться с маменькой на-счет этих гувернанток: Мери и я, в свое время, переменили их целую дюжину; половина - просто, а другия - смешны до нелепости, вообще ужасно несносны... не правда ли, маман?

-- О чем ты говоришь, моя милая?

Молодая леди, к которой величественная вдовица сделала это нежное воззвание, должна была повторить свой вопрос с дополнениями и пояснениями.

-- Друг мой, пожалуйста не говори мне о них; я вытерпела с ними бесконечные муки, и теперь одно слово о них разстроивает мои первы. Жеманство, капризы, наглость, дерзость и все что хотите: я очень-рада, что теперь покончила с ними однажды навсегда.

ответа леди Ингрем.

-- Tant pis! воскликнула вдовица: - надеюсь, что это послужит для нея уроком.

Затем, после минутной паузы, она прибавила тоном ниже, но все-еще довольно-громко, так-что я совершенно могла слышать:

-- Я наблюдала ее, и вы знаете, умею ли я различать физиокомическия черты: в ней я замечаю все недостатки и порока класса, к которому она принадлежит.

-- Какие же, позвольте узнать? спросил мистер Рочестер громким и резким тоном.

-- Но к тому времени пройдет аппетит моего любопытства: он требует немедленной пищи.

-- Спросите Бланку: она ближе к вам, я скажет вероятно то же, что и я.

-- О, не отсылайте его ко мне, маман! Я умела, в свое время, дурачить этих учоных особ, и авось, оне долго меня, не забудут. Какие, бывало, проделки мы придумывали с Теодором над этими мисс Вильсон, и мистрисс Грэи, и мадам Жуберт! Весело вспомнить и теперь! Мери по большей части была сонливой девочкой, и не принимала деятельного участия в наших стратагемах; но брат и я проказничали вдоволь и всегда с полным торжеством. Самой лучшей потехой служила для нас мадам Жуберт; мисс Вильсон была плаксивая и дряхлая, с вечными вздохами и стонами - не стоило труда терять для нея заряды остроумия; мистрисс Грэй была груба и безчувственна как камень: никакие удары не могли застать ее врасплох. Но мадам Жуберт, бедная крошка - мадам Жуберт! Еще вижу и теперь, как приходит она в бешенство и рвет со злости волосы, когда мы выводили ее из себя! А чего мы не делали для её потехи? Разливали чай по столу и на её платья, вспрыскивали ее уксусом и сливками на сон грядущий, крошили масло и хлеб на её постелю, бросали свои книги в потолок, играли шаривари с линейкой и конторкой, и проч., и проч.! Теодор, помнишь ли ты эти веселые дни?

-- О, да, как не помнить! проговорил лорд Ингрем с видимым удовольствием от воспоминания счастливого детства. - Старая колода, бывало, ревела как ведьма, и кричала во весь рот: "О вы, негодные дети, злые дети!" И тогда мы делали ей строгие допросы, как она, безсовестная старуха, осмелилась учить таких умных детей, как мы с сестрой. Умора!

друг к другу нежной страстью - так, по-крайней-мере, заключили Теодор и я: мы подметили их чувствительные взоры, голубиный говор, томные вздохи и, разумеется, тотчас же открыли в лих признаки de la belle passion. Публика, к нашему удовольствию, тотчас же воспользовалась этим открытием, и нежных голубков выпроводили из дома - avec un grand scandal. Маменька благоразумно распорядилась учредить, так-сказать, карантин против этой моральной язвы. Не так ли, ma chore maman?

-- Конечно, моя милая. И ты можешь быть уверена, что я поступила совершенно-справедливо: есть тысячи причин, почему ни в каком благоустроенном доме не должны терпеть подобных связей между гувернантками и гувернёрами. Во-первых...

ère maman! Впрочем, я отлично знаю все эти причины опасных дурных примеров для невинных детей, особенно таких, как мы с Теодором: разсеяние и неизбежно следующее за ним пренебрежение педагогических обязанностей со стороны влюбленных воспитателей юношества; взаимная их связь и доверенность друг к другу; общая их дерзость, наглость и, может-быть, возстание против почтеннейших родителей вверенных их питомцев. Так ли я думаю, баронесса Ингрем, высокопочтенная владетельница парка Ингрем?

-- Совершенно-так, теперь, как и всегда, моя прекрасная лилия ингремского парка. - Итак этот предмет кончен: давайте нам другие сюжеты.

Эмма Эстон, по-видимому, не слышала, или не обратила внимания на этот финал. Разговор о гувернантках ей нравился, и вероятно пробудил в её душе собственные воспоминания, относившияся к этому веселому предмету.

Не правда ли, Луиза: ведь она никогда на нас не сердилась?

-- Именно никогда, хотя иной раз мы теребили ее с утра до ночи. Случалось, мы ставили вверх дном её конторку, опрокидывали коммод, и все-то она переносила, бедняжка, с непостижимою кротостью, еще ни в чом нам не отказывала.

-- Надобно думать, сказала мисс Ингрем, саркастически вздергивая губки: - что мы получим теперь подобные мемуары обо всех существующих гувернантках, с исчислением их подвигов на общую пользу; но чтобы избавить почтеннейшую публику от этих нашествий, я опять предлагаю билль относительно введения новых сюжетов. Мистер Рочестер, согласны ли вы поддержать вашу покорную слугу?

-- Вы можете располагать мною теперь, как и всегда.

-- В таком случае, мой билль идет вперед. Синьйор Эдуардо, есть ли у вас голос на нынешний вечер?

-- Выслушайте же мой приказ, синьйор Эдуардо: настройте свое горло, легкия и все другие вокальные органы, и будьте сейчас готовы к немедленному выполнению моих верховных распоряжений.

-- О, кто не захотел бы заступит место Риццио при такой очаровательной Мери?

-- Долой Риццио! вскричала Бланка, величественно встряхнув своими локонами, и быстро подходя к фортепьяно. - Скрипач Давид, по моему мнению, преглупейшее создание, и я уж во всяком случае скорее предпочту ему мрачного Бозуэлля. Мужчина, на мои глаза, ничтожнее осла, если нет в его натуре значительного запаса таких свойств, которые мне нравятся; и пусть история говорит, что ей угодно, о Джемсе Гепборне, но я утверждаю, что это был человек гордый, грозный, бурный, и я охотно согласилась бы осчастливить его своей рукою.

-- Я бы сказал, что эта привилегия принадлежит вам, мистер Рочестер, отвечал полковник Дент.

-- Очень вам обязан, честное слово, был ответ.

Мисс Ингрем, продолжая разговор, села за фортепьяно с гордой грацией, и начала блистательную прелюдию. В этот вечер, казалось по всему, она была в самом счастливом расположении духа: все её слова, так же как величественные взоры, были направлены к тому, чтобы удивить, изумить, поразить нетерпеливых слушателей.

-- Терпеть я не могу нынешних молодых людей! воскликнула Бланка, отрывая руки от инструмента и делая энергический жест. - Мелкия, рыхлые, тощия создания, они заключены в стенах своего дома и не смеют выйдти из ворот без дядьки и без позволения доброй маменьки! Они вздумали беречь, с мелкою заботливостью, свои розовые щеки, беленькия ручки, маленькия ножки - как-будто красота значит что-нибудь в мужчине! как-будто миловидность перестала быть исключительною привилегиею женщин, их законным наследством, неотъемлемою собственностью! Безобразная женщина, нечего и говорить, весьма-неприятное пятно на прекрасном лице природы; но что касается до мужчин, пусть их природным достоянием будут крепость, мужество, сила, и пусть девизом их жизни будут; - охота, стрельба, сражения, битвы: все остальное не стоит моего щелчка. О, еслиб я была мужчиной!..

благоговении ко мне ни в каком случае не должна участвовать фигура; которую он видит в своем зеркале. Мистер Рочестер, пойте: я стану играть для вас.

-- Весь к вашим услугам, был ответ.

-- Вот же для вас, корсарская песня. Знайте, что я без ума от корсаров, и на этом основании, пойте "con spirito".

-- Повеление из уст мисс Ингрем способно одушевить бездушную статую.

-- Gardez-vous-en bien! Если вы станете нарочно фальшивить, я устрою наказание, какого вы не ожидаете.

-- Мисс Ингрем имеет нужду в великой снисходительности: мне известно её искусство наказывать смертных свыше их терпения и сил.

-- Это что? Объяснитесь! повелевала леди.

-- Извините, мисс, это не требует объяснений. Вам не трудно сообразить при своем проницательном уме, что один ваш строгий взгляд может, в иных случаях, заменить уголовное наказание.

-- Теперь, кажется, мне можно ускользнуть, подумала я, выдвигаясь из амбразуры окна.

Но в эту минуту раздались торжественные тоны, и я осталась прикованною к своему месту. Мистрисс Ферфакс говорила, что у мистера Рочестера прекрасный голос: она не ошиблась. В-самом-деле, у него был ясный, звучный и сильный бас, которому придавал он свое собственное чувство, свою собственную силу, и я убедилась очевидным опытом, как этот могучий голос способен прямо доходить до сердца и производить в нем сильнейшия ощущения. Я дождалась, пока затихло в воздухе последнее колебание звуков, и пока снова распространился по зале шумный говор, прерванный на несколько минут общим вниманием к певцу. Тогда я оставила свое одинокое убежище среди блистательных особ, и вышла потихоньку в боковую дверь, которая, к-счастию, была недалеко. Оттуда был узкий проход в корридор: переходя его, я заметила, что башмак мой развязался. Я остановилась подтянуть шурки и наклонилась для этой цели на первую ступень лестницы в верхний этаж. В эту минуту, послышалось мне, что отворилась дверь из столовой, и оттуда вышел джентльмен. Я выпрямилась, обернулась, и очутилась перед ним лицом-к-лицу: это был мистер Рочестер.

-- Как ваше здоровье, мис Эйр? спросил он.

-- Благодарю вас, сэр: я здорова.

Я подумала, что этот вопрос можно бы, с большим правом, обратить на него-самого; но у меня недостало этой смелости. Я отвечала:

-- Вы были заняты, сэр, и я не хотела вас безпокоить.

-- Что вы делали в-продолжение моего отсутствия?

-- Ничего особенного, сэр: занималась с Аделью, как и всегда.

-- Ничего, сэр.

-- Не простудились ли вы в ту ночь, как тушили пожар?

-- Нисколько.!

-- Воротитесь в гостиную: вы уходите слишком-рано.

-- Вы немного печальны, мисс Эйр: что с вами?

-- Ничего, сэр, совершенно ничего.

-- Но вы горюете, это ясно как день: два-три слова, и вы будете плакать... да вот, я уже вижу, слезы навертываются на ваших глазах. Будь у меня досуг, и если бы на этот раз я смертельно не боялся появления на этом месте какого-нибудь болтливого лакея, я узнал бы и разведал, что все это значит. Так и быть, ступайте в свою комнату; но помните, что до-тех пор пока останутся эти гости в моем доме, я ожидаю, что вы будете приходить в гостиную каждый вечер: это моя неизменная воля. Ступайте теперь и пришлите няньку за Аделью. Спокойной вам ночи, моя...

безмолвной ночи о значении гувернантки в джентльменском кругу.