Дженни Эйр.
Часть третья.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть третья. Глава IV. (старая орфография)

ГЛАВА IV.

Из многих странных и загадочных вещей в физической и нравственной природе, всего страннее и загадочнее, но моему мнению, предчувствия, симпатии и, так-называемые, приметы: взятые вместе, они составляют одну общую глубокую тайну, еще, ни в каком отношении, не объясненную усилиями человеческой премудрости. В жизнь свою никогда я не смеялась над предчувствиями, потому-что и сама имела весьма-странные опыты в этом роде. Симпатии, я верю, существуют между людьми в самых разнообразных видах и оттенках, как, на-пример, симпатия между родственниками, разделенными друг от друга огромным пространством, и даже иной раз, никогда не видавшими друг друга: опыты непостижимого сочувствия между такими лицами не раз приводили в-тупик самых глубокомысленных философов, старавшихся проникнуть в сокровенные изгибы человеческого сердца. Приметы в свою очередь - не иное что, как сочувствие самой природы к человеку: так по-крайней-мере можно думать из того, что нам известно.

Когда я была маленькой деточкой лет шести, Бесси Ливен, в моем присутствии, сказала однажды Марте Либо, что ей всю ночь грезился во сне ребенок; а ужь это известная примета, прибавила Бесси: - видеть ребенка во сне - значит иметь огорчение, которое должно случиться или со мной, или с кем-нибудь из моих родных. Это изречение, разумеются, совсем бы исчезло из моей головы, если бы последовавшее затем обстоятельство не оживило его для моей памяти со всеми малейшими подробностями: на другой день Бесси Ливен должна была отправиться домой на похороны своей маленькой сестры.

Это изречение и это событие, в последнее время, весьма-часто представлялись моему воображению, потому-что во всю прошлую неделю не проходило ни одной ночи, когда бы мне не грезился младенец в различных положениях и формах: то я убаюкивала его на своих руках, или качала на коленах, то видела, как он играл, на лужайке; в куртине цветов, или купался в прозрачном ручье; в одну ночь он плакал, в другую смеялся; иногда бросался он ко мне на шею и прижимался к моей груди, иногда бежал от меня прочь. Но в какую бы форму не облекалось это странное видение, сон был решительно один и тот же в-продолжение семи ночей сряду.

Мне наскучило до крайности это безпрестанное повторение одного и того же образа, и я становилась скучною и сердитою, когда приближалось время сна. Эта беседа с призраком-младенцем была между-прочим причиной моего пробуждения в ту лунную ночь, когда раздался страшный крик в третьем этаже. На другой день перед обедом, сверх всякого ожидания, позвали меня в комнату мистрисс Ферфакс: там дожидался меня какой-то человек в глубоком трауре; в его руках оыла шляпа, обшитая крепом.

-- Смею думать, сударыня, что, едва-ли вы меня помните, сказал он, вставая при моем входе в комнату мистрисс Ферфакс: - моя фамилия Ливен, и я был кучером у мистрисс Рид, когда вы изволили проживать в Гетсгеде лет за девять перед этим: я еще и теперь там живу.

-- Так это ты, Роберт? Здравствуй, любезный, здравствуй. Я помню тебя очень-хорошо: бывало ты позволял мне ездить на маленькой лошадке мисс Жорджины. Здорова ли Бесси? Ведь она кажется твоя жена?

-- Точно так, сударыня, покорно вас благодарю: моя жена здорова, и месяца за два перед этим подарила меня новым ребенком. Теперь у нас трое детей: все здоровы и благополучны, так же как их мать.

-- Ну, а как поживают твои господа?

-- К-сожалению, сударыня, о них я не могу сообщить вам приятных известий: с господами повстречалось большие неприятности.

-- Никто однакож не умер, надеюсь, сказала я, бросив взгляд на его черное платье. Он также посмотрел на креп своей шляпы, и отвечал:

-- Мистер Джон приказал долго жить.

-- Как? мои кузен, единственный сын тётушки Рид?

-- Точно-так, сударыня: он умер за неделю перед этим, к своей лондонской квартире.

-- Но он был так молод, здоров и силен!

-- Что же делать, сударыня? Никто не ожидал такой оказии.

-- Как же тётушка переносит это несчастье?

-- Да, сударыня, великое несчастье, необыкновенное, так-сказать, в человеческом роде. Мистер Джон вел буйную жизнь, и в последние три года, что называется, совсем выбился из рук: его смерть приключилась странным манером.

-- Бесси, помнится, говорила мне, что мистер Джон вел себя не очень-хорошо.

в тюрьму: матушка выручала его два или три раза; но вырываясь из тюрьмы, он опять возвращался к своим старым компанствам и привычкам. Что и говорить, сударыня, уши вянут, когда рассказываешь эти вещи про Джона. Голова-то его, изволите видеть, была совсем шальная, и мошенники дурачили его так, что и поверить трудно. Недели за три перед этим, мистер Джон приехал в Гетсгед, и начал требовать, чтоб мистрисс Рид отдала ему все. Ну, дело известное: барыня отказала, потому-что доходы-то её и без того поуменьшились больше чем на-половину. Мистер Джон уехал назад, и потом, через несколько времени, мы услыхали, что он приказал долго жить. Как он умер, сударыня, Бог ведает! - Говорят, будто он убил себя.

В-самом-деле, известие было страшное, и я молчала. Роберт Ливен, собравшись с духом, продолжал:

-- Барыня ужь давненько прихварывала разными недугами; толстела она с каждым годом, но силы её ослабевали: потеря денег и страх обеднеть совсем разстроили её здоровье. Весть о необыкновенной смерти мистера Джона упала вдруг, как снег на голову, и с нею сделался удар. Три дня мистрисс Рид оставалась без языка и памяти, но во вторник она очнулась и как-будто хотела говорить: она делала знаки моей жене и бормотала несвязные звуки. Вчера только, поутру, Бесси могла разобрать кое-как, что она произносила ваше имя, и под-конец, она уже ясно могла сказать: - "Привезите Дженни... Дженни Эйр: мне надобно говорить с нею." Бесси не знает наверное, в своем ли она уме, и что тут надо разуметь под этими словами; но она сказала об этом барышням - мисс Элизе и мисс Жорджине и советовала им послать за вами. Сначала оне не хотели об этом и слышать; но матушка слишком начала тревожить их, и безпрестанно повторяла: "Дженни, Дженни!" Вот оне и согласились послать за вами. Я выехал из Гетсгеда вчера, и если вы, сударыня, успеете приготовиться, я желал бы отправиться назад завтра поутру.

-- Хорошо, Роберт, я буду готова: кажется мне надобно ехать.

-- Непременно, сударыня. Бесси говорила, что, мне кажется, вы должны наперед выпросить позволение?

-- Да, Роберт, и это будет сделано сейчас же.

Я отправила честного слугу в людскую, и поручила его заботливости кучера Джона и его жены. Потом, я пошла искать мистера Рочестера; но его не было ни на дворе, ни в конюшне, ни в комнатах бель-этажа. Я забежала опять в комнату ключницы:

-- Мистрисс Ферфакс, не знаете ли вы, куда девался мистер Рочестер?

-- Он, я полагаю, в билльярдной, играет с мисс Ингрем.

Я поспешила наверх, в билльярдную, и еще издали услышала стук шаров и веселый джентльменский говор. Мистер Рочестер, мисс Ингрем и сестры Эстон с своими обожателями, деятельно хлопотали вокруг билльярдов, и нужно было иметь довольно храбрости, чтоб потревожить такую веселую компанию; но так-как мое дело не могло терпеть ни малейшей отсрочки, то я смело подошла к мистеру Рочестеру, стоявшему подле мисс Ингрем. Она обернулась и посмотрела на меня с-высока; её глаза, казалось, спрашивали: "чего тут хочет эта низкая тварь?" И когда я проговорила тихим голосом: "Мистер Рочестер!" она сделала быстрое движение, как-будто собираясь прогнать меня прочь, И теперь еще я помню её гордую фигуру, грациозную и поразительную: на ней было утреннее платье голубого небесного цвета, и газовые лазурные ленты спускались до колен от её распущенных волос. Игра и быстрые движения сообщали особенную живость её лицу, и горделивое выражение, в эту минуту, придавало какую-то энергию её величественной осанке.

-- Эта особа спрашивает кажется вас? сказала она мистеру Рочестеру, и тот немедленно оборотился взглянуть, что это за "особа", при чем на его лице обозначилась довольно-странная гримаса, выразившая вместе удивление и досаду. Он бросил кий и пошел со мною в другую комнату.

-- Ну, Дженни? сказал он, опираясь спиной о дверь классной комнаты, которую он запер.

-- Мне надобно, сэр, с вашего позволения, отлучиться из Торнфильда недели на две.

-- Зачем? куда?

-- Повидаться с больною леди, которая за мной прислала.

-- Что это за больная леди? Где она живет?

-- В Гстсгеде.

-- За сто миль отсюда? Что это за особа, к которой надобно промчаться сотню миль единственно для-того, чтоб повидаться с нею?

-- Её фамилия Рид, сэр, мистрисс Рид.

-- Мистрисс Рид из Гетсгеда? Какой-то Рид, - помнится, был судьею.

-- А вам какое до нея дело? Как вы ее знаете?

-- Мистер Рид был мой дядя, брат моей матери.

-- Вот что! но этого я никогда не слыхал от вас: кажется вы говорили, что у вас нет родных.

-- Родные не признают меня, сэр. Мистер Рид умер, а его вдова отказалась от меня.

-- За что?

-- За то, что я бедна, была ей в тягость, и она не любила меня.

-- Но у Рид есть дети, и у вас, если не ошибаюсь, должны быть кузены? Сэр Джордж Линн говорил о каком-то Риде из Гетсгеда - по его словам это первый негодяй в целом городе. Ингрем знает какую-то Жорджину Рид, красавицу, наделавшую много шума в Лондоне, года за два перед этим.

-- Джон Рид умер на этих днях, сэр: он промотал имение, и разорил свою фамилию: говорят, будто он сам-себя лишил жизни. С его матерью, после этого известия, сделался апоплексический удар.

-- Вам-то какое дело до всех этих вещей? Вздор, Дженни: вы не поедете. К-чему бежать сломя голову, за сотню миль на свиданье с больною старухой, которая, по всей вероятности, успеет протянуть ноги до вашего приезда? Притом, ведь она отказалась от вас?

-- Да, сэр; но это было уже давно, и тогда окружали ее совсем другия обстоятельства: мне было бы очень жаль не исполнить желания умирающей тётки.

-- Долго ли вы намерены пробыть в Гетсгеде?

-- Весьма не долго, сэр: я намерена уехать оттуда при первой возможности.

-- Обещайтесь мне, оставаться там не больше одной недели.

-- Мне бы хотелось не нарушить данного обещания, между-тем могут встретиться обстоятельства...

-- Во всяком случае, вы непременно воротитесь назад, Дженни: вас, конечно, не могут принудить остаться навсегда в Гетсгеде?

-- Разумеется: я должна непременно воротиться, и по-моему, чем скорее, тем лучше.

-- Кто же едет с вами? Вам нельзя проехать одной сотню миль.

-- Мистрисс Рид прислала за мной своего кучера.

-- Это надежный человек?

Мистер Рочестер призадумался.

-- Когда жь вы намерены ехать?

-- Завтра поутру, сэр, как-можно раньше.

-- Очень-хорошо; вероятно вам нужны деньги, потому-что без денег нельзя пускаться в такой дальний путь. Вы еще не получали жалованья, и я не думаю, чтоб при вас был значительный капитал. Интересно знать, в-самом-деле: сколько у вас денег Дженни? спросил он улыбаясь.

Я вынула свой кошелек, тощий-претощий.

-- Пять шиллингов, сэр.

Он взял кошелек, вытряхнул на ладонь весь запас, и продолжал улыбаться, как-будто ничтожность этого капитала забавляла его. Потом он вынул свой бумажник.

-- Вот вам, Дженни! сказал он, подавая мне банковый билет.

Ценность билета равнялась пятидесяти фунтам, между-тем как я должна была получить только пятнадцать.

-- У меня нет сдачи, милостивый государь.

-- Мне и не нужно вашей сдачи: это ваше жалованье.

Но я отказалась на-отрез взять больше заслуженной платы. Сначала он нахмурился; но потом, как-будто нечаянная мысль вспала ему в голову, он сказал:

-- Вы правы, Дженни: пожалуй еще, если будет у вас пятьдесят фунтов, вы проживете в Гетсгсде месяца три и даже больше. Вот вам десять фунтов: довольно?

-- Довольно, сэр; но в таком случае вы мне будете должны пять фунтов.

-- Приезжайте за ними назад: я останусь вашим банкиром на сорок фунтов.

-- Мистер Рочестер, мне хотелось бы поговорить с вами о другом, довольно-важном деле, пока есть удобный случай.

-- Важном деле? Очень-хорошо: интересно слышать.

-- Вам угодно было известить меня, что вы располагаете, в скором времени, вступить в брак.

-- Да; чтожь из этого?

-- То-есть, я должен удалить свою воспитанницу С глаз своей будущей жены, которая ее терпеть не может. Это понятно, Дженни, и ваш совет имеет некоторый смысл. Адель, как вы говорите, должна быть отправлена в пансион; а вы, разумеется, пойдете по прямой дороге... к-чорту на кулички?

-- Нет, сэр: я должна буду приискать себе другое, место.

-- Ра-зу-меет-ся! воскликнул он насмешливым голосом, и при этом черты лица его приняли самое саркастическое выражение. Он оглядел меня с головы до ног.

-- Выходит, стало-быть, что старуха Рид с своими дочками озаботится приисканием для вас нового места?

-- Нет, сэр: мои отношения к родственникам совсем не такого рода, чтоб я решилась просить их о каком бы то ни было одолжении: мне придется тогда напечатать о себе объявление в газетах.

-- Так оно и будет: вы заберетесь на египетския пирамиды, храбрая девица! пробормотал мистер Рочестер: - жаль, однако жь, что я не предложил вам соверин, вместо десяти фунтов. Отдайте мне назад этот билет: мне он нужен.

-- И мне также, сэр, возразила я, закинув руки назад с своим кошельком: - я не могу обойдтись без этих денег.

-- Как вам не стыдно быть такой скрягой, Дженни! Дайте мне по-крайней-мере пять фунтов.

-- И пяти шиллингов не дам!

-- По-крайней-мере дайте мне еще раз взглянуть на ваш кошелек.

-- Нет, сэр: вам опасно верить.

-- Дженни!

-- Сэр?

-- Обещайте мне одну вещь.

-- Я готова обещать все, что могу исполнить.

-- Не печатайте объявлений, и поручите мне-самому заняться приисканием для вас места. Мне, надеюсь, легко будет вас устроить.

-- Извольте, сэр, я очень-рада; но и вы обещайте в свою очередь отправить меня и Адель из Торнфильдского-Замка, прежде чем вступит в него нога вашей невесты.

-- Очень-хорошо! очень-хорошо! Даю вам честное слово. - ну, так вы едете завтра?

-- Да, сэр: завтра рано утром.

-- Нет, сэр: мне надобно готовиться к своему путешествию.

-- Стало-быть мы разстаемся теперь на короткое время, Дженни?

-- Да, сэр.

-- Какие же соблюдаются церемонии при этом прощаньи? Научите меня, Дженни: я совсем забыл.

-- В таком случае говорят обыкновенно: "прощай" или что-нибудь в этом роде.

-- Ну, так говорите.

-- Прощайте, мистер Рочестер, до свидания!

-- А я что должен сказать вам?

-- То же самое, если вам угодно.

-- Прощайте, мисс Эйр, до свидания! Ничего больше?

-- Ничего, сэр.

-- Но ведь это скупой, сухой, скаредный и вовсе не дружеский комплимент: не мешало бы сделать какое-нибудь прибавление к этому обряду, пожать руку, на-пример... но ведь и это все вздор. И кроме этого "прощай", вы ничего больше не скажете, Дженни?

-- Довольно и этого, сэр: одно слово, сказанное по доброй воле и с чистым желанием добра, стоит многих комплиментов.

-- Может-быть; но все-таки, по моим понятиям, в этом слове - "прости", нет никакого смысла. Прощайте, Джейни!

"Долго ли, однакож, он намерен стоять перед дверью? спрашивала я сама-себя: - мне надобно укладываться."

В эту минуту раздался обеденный звонок, и мистер Рочестер отпер дверь, не говоря ни слова. Я не видела его весь этот день и он был еще в постели, когда поутру на другой день я выехала из Торнфильдского-Замка...

Первого мая, в пятом часу вечера, экипаж мой остановился у железных порот Гетсгеда. Не входя в господский дом, я отправилась прежде в швейцарскую. Она была опрятна и чиста: окна на улицу были завешаны небольшими белыми занавесками; на полу ни одного пятнышка; каминная решотка блестела, и самый камин содержался в удивительной чистоте. Бвсси сидела подле камина в больших креслах, с грудным ребенком на руках: Роберт и его сестра спокойно играли среди комнаты.

-- Господь с вами! Я была уверена, что вы приедете! воскликнула мистрисс Ливен при моем входе.

-- Жива-то она жива, и кажется больше чем прежде владеет своим разсудком; но доктор сказал, что едва-ли проживет она больше двух недель.

-- Давно она говорила обо мне?

-- Не дальше как сегодня утром и очень-жалела, что вас еще нет; но теперь она спит... то-есть, спала по-крайней-мере минут за десять, как я была в доме. После, двенадцати часов она всегда лежит в каком-то забытьи и просыпается около шести или семи часов. Посидите немного в моей комнате, мисс, а я покамест проведаю, что там делается.

Вошел Роберт. Бесси положила в колыбель спящого малютку и поспешила поздороваться с мужем. Потом она просила меня снять шляпку и напиться чаю, потому-что, по её словам, я была очень-бледна и имела ужасный вид. Я была очень-рада этому радушному гостеприимству и позволила снять с себя весь дорожный хлам. Бесси раздела меня, как маленькую девочку, которую она нянчила в старые годы.

Старина, со всеми подробностями, быстро возобновилась в моей памяти, когда я увидела суетливые хлопоты этой доброй женщины. Она поставила на круглом столике чайный поднос с лучшими фарфоровыми чашками и блюдечками, нарезала несколько ломтей белого хлеба, приготовила масло и пирожки, и в то же время, между делом, надавала несколько щелчков маленькому Роберту и Дженни, точь-в-точь как мне, в бывалые дни. Живой и зоркий характер Бесси остался неизменен, так же как её легкая походка и ласковые взгляды.

Когда чай был совсем приготовлен, я хотела подойдти к столу; но она, старинным, повелительным тоном, приказала мне сидеть смирно на своем месте. Я должна была пить чай подле камина, сказала она, и затем придвинула ко мне круглый маленький столик с моей чашкой и пирожками, назначенными для меня: это опять припомнило мне старинные угощения в детской, когда Бесси украдкой приносила мне лакомые блюда из кухни. Я повиновалась и улыбнулась своей доброй няньке, как в бывалые дни.

Бесси желала знать, хорошо ли мне в Торнфильдском-Замке, и что это за леди, у которой жила я в гувернантках. Я отвечала, что леди нет никакой, и что есть только джентльмен, владелец Торнфильда. Ей хотелось знать, хороший ли это помещик и люблю ли я его. Я отвечала, что хороший, обходится со мной ласково, и что я довольна своим местом. Потом я начала подробно ей описывать всех торнфильдских гостей и как они проводят время в джентльменском замке: Бесси слушала с величайшим вниманием, вникая во все мелочи, потому-что подобные повествования всегда си нравились и содействовали к развитию её сказочного таланта.

Беседа в этом роде продолжалась около часа; потом Бесси помогла мне надеть шляпку и мы отправились вместе с нею в господский дом: точно таким же образом она провожала меня из господского дома, за девять лете перед этим. В пасмурное, туманное и холодное январское утро, я оставляла ненавистную кровлю с отчаяньем в душе и разбитым сердцем, ясно сознавая всю несправедливость своей гонительницы и представляя в мрачных красках свою будущую жизнь в холодном Ловуде. Та же враждебная кровля была и теперь перед моими глазами: перспектива впереди казалась сомнительною и теперь, как тогда, сердце мое болезненно сжималось. Еще я чувствовала себя безприютной странницей на земле без надежного пристанища и защиты; но уже я больше доверяла своим собственным силам и меньше боялась притеснений. Глубокая рана в моем сердце, растравленная незаслуженными обидами и огорчениями, теперь заживилась совершенно и пламя негодования потухло.

-- Вам надобно пойдти наперед в столовую, сказала Бесси, проводив меня через корридор. - Барышни должны быть там.

Я пошла одна в эту слишком-знакомую для меня комнату. Здесь была совершенно та же мебель и те же самые вещи, как в то роковое утро, когда первый раз представили меня мистеру Броккельгерсту: я угадала и ковер - тот самый ковер, на котором стоял он перед камином. Взглянув на книжные шкафы, я увидела на старом месте - на третьей полке внизу - бююккону "Историю Британских птиц", и "Путешествия Гуливера", и "Арабския Сказки" - точь-в-точь в том же самом порядке, как-будто ничья рука не прикасалась к ним в-продолжение девяти лет. Итак, неодушевленные вещи остались неизменными; но живые существа... нет! они изменились до такой степени, что я их не узнала.

Перед моими глазами показались две молодые леди: одна высокого роста, статная почти так же, как мисс Ингрем, с желтоватым лицом и весьма-строгой физиономией. В её глазах был какой-то странный постнический вид, в совершенстве гармонировавший со всей её фигурой. Она была в простом черном платье, туго-перевязанном снурками у самой шеи, откуда выставлялись накрахмаленные воротнички рубашки из весьма-толстого полотна; волосы её, гладко-подобранные под гребенку, перевязывались на затылке крестообразно черной лентой. Я догадывалась, что это должна быть мисс Элиза, хотя не было в ней ни малейшого сходства с прежней девочкой, носившей это имя.

Другая, без-сомнения, была мисс Жорджина Рид, но опять совсем не та воздушная и тонкая Жорджина, которую я помнила девочкой лет одиннадцати. Эта, напротив, была разцветшая, полная девица, круглая как восковая фигура, с прекрасными и правильными чертами, голубыми томными глазами и золотистыми, курчавыми волосами. На ней тоже было черное платье, сшитое, однакож, по последней парижской картинке и не имевшее ничего общого с пуританским подрясником её старшей сестры.

В обеих сестрах были, однакожь, общия родовые черты, делавшия их равно похожими на свою мать. Старшая дочь, бледная и тонкая, получила в наследство от своей родительницы живые серые глаза, чуждые сострадания и жалости; младшая дочь, роскошная и цветущая, взяла от своей матери контур её челюстей и подбородка, сообщавший неописанную жесткость всей её физиономии, которая без того была бы только страстна.

Обе девицы встали при моем входе, и обе в одно и то же время назвали меня "мисс Эйр". Элиза приветствовала меня суровым, отрывистым голосом, без улыбки и без жестов, и, сказав свое приветствие, тотчас же села, обратила глаза на камин и, казалось, совсем забыла обо мне. Жорджина прибавила к своему комплименту несколько общих мест на-счет путешествия, дороги, погоды, и так-далее: её слова, произносимые певучим тоном, сопровождались разнообразными боковыми взглядами, измерявшими меня с головы до ног: она разсмотрела все складки моего мериносового платья и остановила свое особенное внимание на моей сельской шляпке. Обе леди имеют замечательный талант бросать аристократическую пыль в глаза, и я прочла на им лицах общепринятое "знай наших", хотя эта фраза не была произнесена. Какая-то надменность взгляда, холодность в обращении и небрежность тона, вполне выражают их чувства на этот счет, хотя ни словами, ни поступками не обнаруживается в них положительная грубость.

Как бы то ни было, однакож, обидное высокомерие, на этот раз, не производило на меня того могущественного влияния, какое я испытывала прежде, и сидя между своими кузинами, я сама была изумлена, как легко мне переносить совершенное пренебрежение одной, и саркастическое внимание другой: Элиза не огорчала меня, и Жорджина вовсе не сбивала с толка. Другия идеи, другие предметы были в моей голове: в последние два месяца я испытала чувства поглубже тех, какие могли пробудить во мне две гордые сестрицы; мои удовольствия и огорчения имели характер более серьёзный и возвышенный, нежели каких могла я ожидать в доме тётушки Рид, в обществе её надменных дочек.

-- Как здоровье мистрисс Рид? спросила я, бросив спокойный взгляд на мисс Жорджину. Этот прямой вопрос показался ей несколько-дерзким, и она воспользовалась случаем сделать довольно-сердитую гримасу.

-- Мистрисс Рид, вы говорите? То-есть, вы спрашиваете про здоровье маменьки? Она очень-больна и едва-ли может вас видеть сегодня.

Жорджина едва-могла усидеть на своем месте и широко открыла свои голубые глаза, исполненные теперь бурного изумления и гнева.

-- Мне известно, продолжала я: - что мистрисс Рид имеет особенное желание видеть меня, и я не могу ни в каком случае оставаться слишком-долго для удовлетворения этого желания.

-- Маман не любит, чтоб ее тревожили по вечерам, заметила Элиза.

Я встала, спокойно и без всякого приглашения скинула шубу, шляпку и перчатки, и сказала, что намерена послать Бесси - она должна-быть в кухне - осведомиться подробнее, может или нет, мистрисс Рид принять меня сегодня вечером. Отправив Бесси с этим поручением, я принялась делать дальнейшия распоряжения. Надменное и гордое обращение до-сих-порь производило на меня крайне-раздражительное впечатление: получи я, одним годом прежде, такой прием от надутых сестриц, я непременно оставила бы Гетсгед на другой же день; но теперь я видела, что эта выходка, при подобных обстоятельствах, не имела бы здравого смысла. Я проехала сотню миль для-того, чтоб увидеться с больной тёткой, и мне надлежало остаться здесь до-тех-пор, пока она умрет или выздоровеет; что жь касается до её дочерей, гордых или глупых, всего лучше не обращать на них никакого внимания и действовать во всем по собственному усмотрению. Отъискав ключницу, я попросила ее отвести для меня комнату, и сказала, чтоб она перенесла мой чемодан, прибавив, что намерена прогостить в Гетсгеде около двух недель, больше или меньше, смотря по обстоятельствам. Устроясь таким-образом на новой своей квартире, я вышла в корридор и встретила Бесси.

-- Барыня проснулась, сказала она: - сейчас я доложила, что вы приехали. Пойдемте со мной: любопытно, узнает ли она вас.

Комната мистрисс Рид была очень-хорошо известна, и я могла найдти туда дорогу без проводника: в былые времена я часто путешествовала по этой самой лестнице, чтоб получить незаслуженное наказание или строгий выговор. Опередив Бесси, я тихонько отворила дверь и вошла. На столе, среди комнаты, горела свеча, так-как было уже очень-темно. Вот джентльменская постель, утвержденная на четырех столбах и прикрытая богатыми занавесками янтарного цвета; вот рабочий дамский столик, большие кресла и, при них - подножная скамейка, где я больше тысячи раз стояла на коленах и вымаливала прощение за небывалые обиды и фантастическия шалости. Ничто не изменило своего положения и формы! Я заглянула, с инстинктивною робостью, в известный уголок, ожидая увидеть очерк некогда страшной плетки, которая пряталась здесь в ожидании вожделенного и слишком-часто повторявшагося случая попрыгать, подобно вертлявому чертёнку, по моим дрожащим ладоням или обнаженным плечам. Я подошла к постели, открыла занавес, и молча остановилась у высокого изголовья.

Хорошо я помнила образ мистрисс Рид., и теперь с нетерпением желала увидеть её лицо. Смертный должен радоваться, что время гасит жажду мщения, и вырывает из сердца зародыш отвращения и злобы: я оставила эту женщину с ненавистью и проклятием в душе, и вот теперь, через девять лет, воротилась с чувством некоторой жалости к её страданиям и с сильным желанием забыть и простить все её обиды - помириться с ней и подать дружескую руку. Но и то сказать: не все, так как я, расположены прощать обиды, нанесенные в детстве...

Хорошо знакомое лицо, суровое и безжалостное, лежало на подушке, и я опять видела перед собой этот странный глаз, никогда не открывавшийся для выражения участия к своим ближним. Как часто сверкал он на меня угрозами и ненавистию, и как живо пробудились теперь в моей душе воспоминании детства!.. Однакожь я нагнулась и поцаловала свою непримиримую гонительницу: она взглянула на меня.

-- Это Дженни Эйр?

-- Да, тётушка Рид. Как вы себя чувствуете, тётушка.

Некогда поклялась я в жизнь не называть ее своею тёткой: теперь, думала я, грешно не нарушить этого обета, вынужденного живыми впечатлениями детских лет. Мои пальцы крепко сжали её руку, протянутую на одеяле: если она удостоила меня таким же ласковым и нежным пожатием, я испытала бы в эту минуту величайшее наслаждение. Но сухим и черствым натурам, вероятно суждено выдерживать свой несчастный характер даже на краю гроба, и природная антипатия не оставляет их на смертном одре; мистрисс Рид поспешила отдернуть свою руку и отворотив к стене свое лицо, сделала замечание, что вечер, кажется, довольно-теплый. Опять она взглянула на меня, но так холодно и дико, что я убедилась окончательно в её решительном отвращении ко мне. Каменный глаз её говорил красноречиво, что ненависть ко мне она возьмет с собою и в могилу, и что примирение не доставило бы ей никакого удовольствия. Какие соображения были в её голове, решить довольно-трудно: вероятно разсчитывала она, что, признать меня доброй девушкой, значило - сознаться в своем долговременном и упорном заблуждении, а такое сознание сопровождается тягостным чувством: она не хотела испытать это чувство на краю гроба.

И было мне больно и досадно, и прежняя ненависть на минуту вспыхнула в моем сердце; но я снова овладела своими чувствами, и решилась, во что бы ни стало, помириться с этой женщиной, наперекор её закоренелому упорству. Слезы полились из моих глаз, как-будто опять была я беззащитным ребенком; но то был мгновенный взрыв печали, без дальнейших последствии. Поставив стул подле постели, я села и облокотилась на подушку.

-- Вы посылали за мной, тётушка Рид, и я, как видите, приехала по вашему желанию. Я намерена остаться в вашем долге, пока будет вам лучше.

-- О, конечно! Видели вы моих дочерей?

-- Да.

-- Ну, так вы скажите им, что я позволила вам остаться до-тех-пор, пока мне можно будет переговорить с вами о некоторых вещах. Сегодня ужь довольно поздно, и я не могу припомнить. Не знаю, право, что-то я хотела сказать вам... дай Бог память...

Её блуждающий взор и слабая интонация говорили убедительным образом, какой разрушительный переворот произошел в этой сильной организации. Перевернувшись с безпокойством на другой бок, она потянула к себе простыню и одеяло: я случайно придержала своим локтем край одеяла, и это ее разсердило.

-- Привстаньте! сказала она: - зачем вы мешаете мне скрыться?... как-бишь вас зовут?

-- Дженни Эйр.

как-будто она ежеминутно следила за всеми моими движениями! Таких детей никогда не приходилось мне видеть, да и нет их! Поверите ли: один раз она говорила со мной как бешеная... как заклятый враг мой! Ужь как и была рада, когда выпроводила ее из дома!... Что-то с ней сделали в Ловуде? Я нарочно выбрала для нея эту гадкую школу: Броккелъгсрст, говорят, морит детей как мух. А там же была горячка, и в последнее время умерло больше половнны этой школы. Однакожь она не умерла - это досадно! Ну да, все-равно: я сказала, что ее нет в-живых: мне очень хотелось, чтоб она умерла!

-- Странное желание, мистрисс Рид! отчего вы ее так ненавидите?

-- Еще бы мне любить ее! Я терпеть не могла её мать, единственную сестру и любимицу моего мужа: он один из всей фамилии не хотел отказаться от нея, когда она вышла замуж за ничтожного бедняка. Потом, когда пришло известие о её смерти, он расплакался, как дурак, и я в жизнь не могла забыть этих слез. Он вздумал послать за ребенком против моей воли, и не хотел послушаться моего совета, отправить сироту в воспитательный дом. Ребенок больной, дряхлый, и я возненавидела его с первого взгляда. Бывало кричит он всю ночь напролет в своей колыбели, и не то чтобы визжит, как другия дети, а все тоскует и стонет. Рид очень жалел его, часто кормил из своих рук, и нянчился с ним, как-будто с своим собственным ребенком... Да нет: своих детей он никогда не нянчил. Как-скоро девчонка поднялась на ноги, он хотел подружить ее с моими детьми, и приказывал им ласкать ее: малютки не слушались, и он всегда был сердит, когда они показывали свое отвращение к ней. В-продолжение своей последней болезни, он безпрестанно приказывал приносить к себе эту девчонку, и не дальше как за час до смерти, связал меня клятвой - воспитывать ее как свою дочь. Что могла значить эта клятва, когда я терпеть не могла девочку... да и детки мои тоже, особенно Джон? Я очень-рада, что мой сын не похож на своего отца: Джон - вылитый мой портрет, и он похож также на моего брата, Джибсони... Как это жаль, что он безпрестанно мучит меня своими денежными просьбами! Нет у меня больше денег, и мы беднеем с каждым днем. Я принуждена отослать половину прислуги, и продать значительную часть своего поместья. Но ведь этого никак нельзя сделать... что жь из этого выйдет? Уже четвертый год две трети моего дохода идут на уплату процентов. Джон играет страшно, и всегда проигрывает - бедный мальчик! Мошенники совсем вскружили ему голову: он унизился, развратился, обрюзг и страшно на него взглянуть. Мне даже стыдно, когда я вижу в нем Джона Рида. Ужь лучше бы он быль похож на своего отца!...

Лицо у нея постепенно разгаралось при этом длинном монологе, и под-конец, она начала метаться во все стороны.

-- Не лучше ли теперь оставить ее в покое? сказала я Бесси, стоявшей но другую сторону постели.

-- Может-быть, а впрочем она часто говорит этак, сама с собою, по ночам: к-утру она обыкновенно становится спокойнее.

Я встала с своего места; но в эту минуту мистрисс Рид опять начала свой монолог.

-- Погодите, погодите! Мне надобно еще сказать кое-что. Он грозит мне... безпрестанно грозит, что или умрет сам, или уморит меня, и часто мерещится мне, будто я вижу, как он лежит на полу с кровавою раною в горле... и опухла его шея, и посинело его лицо! Странные бывают сны: чем они грозят?... Что мне делать, ох, что мне делать? Где добыть денег?

Бесси подала ей ложку успокоительной микстуры, и с трудом убедила ее проглотить. Немного погодя, мистрисс Рид успокоилась, и впала в дремоту. Тогда мы оставили ее.

Больше десяти дней нельзя было начать с ней никакого разговора. Она была погружена в постоянную дремоту, и доктор запретил ее тревожить. Между-тем надлежало мне, хорошо или дурно, устроить свои отношения к Жорджине и Элизе. Обе сестры сначала были очень-холодны и совершенно неприступны. Больше половины дня Элиза шила, читала или писала и едва обращалась с каким-нибудь словом ко мне или своей сестре. Жорджина, по целым часам, болтала всякой вздор своей канарейке, и не обращала на меня никакого внимания. Но я решилась показывать вид, что для меня не было недостатка в занятиях и развлечениях: я привезла с собой рисовальные материалы, и они в совершенстве заменили для меня общество скучных кузин.

между двумя скалами, восхождение луны на безоблачном небе и корабль, освещенный её серебристыми лучами: группу камышей и голову наяды, увенчанную лотосом; воробьиное гнездо между цветами боярышника, и прочая и прочая.

Однажды поутру я набросала на бумагу очерк лица - какого-именно, я покамест не звала и сама. Я взяла мягкий черный карандаш, очинила его, и усердно принялась за работу. Скоро обозначился на бумаге широкий, выдающийся лоб и четвероутольыыи образ шикних частей головы: этот контур понравился мне, и мои пальцы деятельно принялись наполнять его чертами. Горизонтальные брови сами-собою явились под этим выразительным челом, и затем естественно последовал правильно очерченный нос с широкими и полными ноздрями; потом гибкий рот, очень и очень не узкий; потом твердый подбородок, разделенный значительным углублением на две половины; потом, само-собою разумеется, черные как смоль бакенбарды, и гагатовые волосы, разбросанные густыми прядями по обеим сторонам головы. Что теперь делать с глазами? Их я оставила под конец, потому-что они требовали самой тщательной обработки. Я придала им большой объем, провела длинные и толстые ресницы и обозначила блестящие зрачки. - "Хорошо! но все-еще не то, думала я, разсматривая работу: - в глазах недостает энергии, живости, силы"! - Еще два три штриха, и передо мной было лицо моего друга. Какая теперь нужда, что эти молодые леди отвернулись от меня? Я любовалась на свою работу, улыбалась знакомым чертам, и была совершенно довольна.

-- Это портрет кого-нибудь из ваших знакомых? спросила Элиза, незаметно подойдя ко мне в эту минуту.

-- О, нет! это моя фантазия, отвечала я, закрывая портрет.

Конечно, я лгала, и конечно не было мне никакой надобности говорить правду. Портрет был самой верной копией мистера Рочестера; но к-чему знать об этом мисс Элизе? Жорджина тоже подошла взглянуть на мои занятия. Другие рисунки ей очень поправились; но мистер Рочестер оказался, в её глазах, безобразным мужчиной. Обе сестры, казалось, были изумлены моим искусством. Я вызвалась нарисовать их портреты, и оне, поочередно дали мне несколько сеансов. Жорджина, между прочим, показала мне свой альбом: я обещалась увеличить её коллекцию своей работой, и это сообщило ей веселое расположение духа. Она вызвалась гулять со мною вокруг дома, и меньше чем в два часа, между нами завязался совершенно откровенный разговор: игривыми и яркими красками описывала она блистательную зиму, проведенную ею в Лондоне третьяго года, изображала восторг и удивление, возбужденные её красотою, лестное к ней внимание молодых людей, и тут же, наконец, она сообщила мне два-три намека относительно своей решительной победы. К-вечеру и после обеда, эти намеки приняли обширнейший размер. Мисс Жорджина весьма-искусно обрисовала несколько сантиментальных сцен и нежных бесед, так-что к концу этого дня я выслушала из ся уст целый роман из светской жизни, импровизированный её пламенным воображением. Эти откровенные рассказы возобновлялись с каждым днем и всегда вертелись около одной и той же точки, то-есть, около любовных мечтаний светской девицы. Мне, однакожь, казалось несколько странным, что во все это время, мисс Жорджина ни разу не заикнулась насчет болезни своей матери, смерти брата, или насчет мрачной перспективы фамильных отношении: её воображение наполнялось исключительно картинами прошедших веселых дней и будущих удовольствий, ожидавших ее в роскошных столичных салонах. Не больше пяти минут в сутки, проводила она около постели своей матери, и, кажется, никогда о ней не думала.

делала: по-крайней-мере её хлопоты не сопровождались внешними последствиями. Она вставала рано утром, пробуждаемая звонким боем часов с будильником. Чем и как она занималась до завтрака, я не знаю; но после этой трапезы, её время регулярно разделялось на четыре правильные порции, и каждому часу присвоивалось особенное занятие. Три раза в день она изучала с напряженным вниманием маленькую книжку в черной сафьлиной обертке: что, как после я узнала, был молитвенник. На мой вопрос: для чего она так долго и так внимательно его читала, мисс Элиза отвечала, что она доискивается мистического смысла в каждом слове. Далее, три часа каждый день она обшивала золотыми нитками бордюру четвероугольного малинового сукна, широкого почти так же, как ковер. В ответ на мои разспросы относительно употребления этой вещи, мисс Элиза изъяснила, что это будет покров для алтаря новой церкви, сооруженной недавно её стараниями подле Гетсгеда. Два часа посвящала она своим мемуарам; два - занятиям и личному присутствию в огороде, и один час - денежным счетам и окончательной поверке дневных трудов. Она, повидимому, не нуждалась ни в какой компании, ни в каких разговорах. Думать надобно, что мисс Элиза была счастлива на своей дороге; ей нравилась эта рутина, и ничто столько не тревожило ее, как необходимость отступить иногда от регулярного распределения каждого часа и каждой минуты.

Однажды вечером, чувствуя некоторую наклонность к откровенному излиянию своих чувств, мисс Элиза изъяснила, что поведение Джона и угрожающее разорение фамилии, служили для нея источником глубоких огорчений; но она уж заранее приняла свои меры, и теперь, сердце её спокойно.

-- Мое собственное имение, слава Богу, обезпечено, продолжала она: - потому-что я благовременно предвидела случайности слепой судьбы, и старалась уравновесить будущее с настоящим. Мне остается лишь исполнить свой, давно желанный и взлелеянный в душе благочестивый обет, и я уже предвижу его исполнение, потому-что матушка скоро умрет - нет по-крайней-мере никаких причин думать, что она может пережить этот страшный удар. И как-скоро тело её успокоится в могильном склепе, я сама буду искать для себя успокоения в таком месте, куда не проникают треволнения глупого и легкомысленного света.

-- Мисс Жорджина поедет с вами? спросила я.

-- Конечно нет. А и сестра, слава Богу, не имеем ничего общого ни в мыслях, ни в желаниях. Жорджина погрязла в мирской суете, а мне общество ничего не может доставить, кроме душевных огорчений, тем более сильных, что я презираю своими очами её неминуемую гибель. Пусть Жорджана идет по своей дороге, а я - по своей.

-- Уж было бы, право, гораздо лучше, говорила она: - если бы я эти два или три месяца прожила в столице, пока тут все будет кончено.

Я не разспрашивала, что нужно разуметь под фразой "все будет кончено"; но догадалась, что мисс Жорджина намекала на близкую кончину матери, и печальные обряды похорон. Элиза вообще не обращала никакого внимания на мечты и жалобы своей сестры, как-будто совсем не замечала её обременительного присутствия; раз, однакож, положив в-сторону свой молитвенник, и развернув свое багряное шитье, она обратилась к ней с следующей речью:

-- Жорджина! Не было, нет и не будет на земле животного, столь мелочного, легкомысленного и нелепого во всех отношениях, как ты, моя кровная сестра. Ты не имела никакого права произойдти на Божий свет, ибо ты не делаешь никакого употребления из своей жизни. Вместо-того чтоб жить углубленной и сосредоточенной в самой-себе, как прилично существу разумному, одаренному безсмертною душою, ты ищешь только укрепить свою греховную слабость силою другого существа, и если никто, по доброй воле, не хочет обременить себя твоим пустым, глупым и безсмысленным обществом, ты начинаешь бесноваться, кричать и жаловаться, что тобою пренебрегают, и что будто не отдают тебе должной справедливости. Понятно теперь, почему земное бытие должно быть для тебя сценой безпрерывных перемен суетных и шумных; в противном случае, весь свет, в твоих глазах, имеет значение мрачной и безвыходной тюрьмы: тебе нужны поклонники, обожатели, льстецы... музыка, танцы, волокитства, общество - или ты не знаешь, куда девать свою глупую голову, и как заглушить свою убийственную скуку. Не-уже-ли недостает у тебя смысла и толка создать для себя строгий и правильный образ жизни, независимый от посторонних усилий, соображений и желаний? Измерь однажды навсегда своим взглядом целый, полный, день, от ранняго утра до поздней ночи: раздели его на известные правильные отделы, и для каждого отдела назначь особый труд, особое занятие, так чтобы не пропадало даром ни одной четверти часа, десяти минут, ни одной минуты; устрой таким-образом, чтоб одно занятие сменялось другим с неизменною точностью и по самой правильной методе. При таком образе жизни, поверь мне, день прийдет к концу прежде, чем ты успеешь заметить, начался он или нет, и только себе-самой ты будешь одолжена, что незаметно пролетели для тебя сотни минут, наполненных твоего разнообразною деятельностью: ты не искала пустых обществ, мелочных бесед, посторонних развлечении, не добивалась мечтательной симпатии и сантиментального участья: ты жила самой-себе и сама по себе, как существо нравственно-разумное. Воспользуйся этим советом, первым и последним, который я решилась предложить тебе, легкомысленная тварь. Если ты последуешь ему, впереди, что бы ни случилось, ожидает тебя независимость и спокойствие духа; если же нет, знай, несчастная, что за этим глупым воем и жалобами, проистекающими от праздности и лени, последуют истинные бедствия, ужасные, невыносимые, которые будешь ты оплакивать во всю спою жизнь. Говорю тебе откровенно, Жорджина, и советую тебе, на этот раз, выслушать меня тем внимательнее, что уже никогда больше ты не услышишь повторения этих слов. После смерти матушки, я омываю свои руки, и предоставляю тебя своей собственной судьбе; с того дня как гроб её будет поставлен под сводами гетсгедской церкви, ты и я - разстаемся однажды навсегда, как-будто никогда не знали друг друга, никогда не встречались на скользком пути жизни. Не думай, и не воображай, что общность происхождения от одних и тех родителей, заставит меня дорожить твоей судьбою и наблюдать за твоими дальнейшими поступками. Благодаря Бога, я поставила себя выше случайных предразсудков, и выслушай еще раз, что я скажу тебе: если целый мир, кроме нас с тобой, будет стерт с лица земли, и мы только вдвоем останемся во вселенной, я брошу тебя, даже и тогда, на произвол твоего пустого легкомыслия, и сама пойду спокойно по собственной своей дороге.

И она заключила свои уста.

собственным опытом знаю твою злобу и закоренелую ненависть ко мне. Разве ты забыла свое гнусное участие в моих сношениях с лордом Эдвином Пером? Зависть грызла твое змеиное сердце, и ты не могла перенести мысли, что младшая твоя сестра займет почетное место в блистательном кругу, куда ты не смеешь показать своего безобразного лица - и вот ты разъиграла роль шпионки, донощицы, и однажды навсегда разрушила мою каррьеру.

Этим и кончилась откровенная беседа двух сестер. Жорджина вынула свой карманный платок, и около часа протирала свои заплаканные глаза; Элиза сидела спокойно, холодно, безстрастию, продолжая свою работу с обыкновенным усердием и ревностью.

Истинные, великодушные и благородные чувства немногим достаются в удел, но здесь, перед моими глазами, были две человеческия натуры, служившия олицетворением двух противоположных крайностей: одна воплощала в себе испорченное сердце, необузданное разсудком: другая - сухой разсудок без участия сердца. Предоставляется решить глубокомысленным психологам, какая крайность предпочтительнее; но, по моему мнению, сухой и холодный ум, не смягченный живительным влиянием сердца - самое неприятное явление в мире.

Был мокрый и холодный вечер. Жорджина заснула на софе за каким-то романом; Элиза отправилась к вечерне в новую церковь: она, должно заметить, была чрезвычайно-усердна в исполнении всех обрядов богослужения; никакая погода - дождь, холод, буря, грязь - ничто не могло удержать ее дома, как-скоро наступала пора идти к обедне или вечерне. По всем воскресеньям и праздникам, она три раза в день первою являлась в храм Божий и уходила после всех.

Я решилась пойдти наверх и посмотреть, что делается с больною женщиной, которую оставляли почти без всякого присмотра. Даже служанки почти не обращали внимания на свою госпожу; наемная сиделка, предоставленная собственному произволу, засыпала в другой комнате при всяком удобном случае. Бесси была верна, но ей надлежало также заботиться о собственной семье, и она не могла слишком-часто приходить в господский дом. Я не нашла ни одной души в комнате больной: сиделки не было уже давно, и мистрисс Рид лежала на своей постели, погруженная в свою обычную летаргию; её бледное лицо потонуло в подушках; огонь между-тем почти совсем догорел за каминной решоткой. Я подложила новых углей, поправила простыню и одеяло, и взглянула на страдалицу, которая теперь не могла смотреть на меня. Потом я подошла к окну.

"И вот" думала я: "лежит, здесь существо, которое скоро должно будет возвыситься над этой борьбой земных стихий. Куда отлетит наконец этот дух, готовый оставить материальную оболочку?"

Разсуждая об этой великой тайне, я припомнила Елену Бернс, её слова перед последним вздохом, её веру и надежду на счастливую жизнь за пределами гроба. Еще я прислушивалась в своем уме к её нежным тонам, воображала её бледную, одухотворенную фигуру, её исхудалое лицо и возвышенный взор, Когда она лежала на своем болезненном одре, и выражала твердое упование на соединение с небесным Отцом, как-вдруг раздался слабый голос позади меня:

-- Кто там?

Я знала, что мистрисс Рид не говорила уже несколько дней; но этот голос очевидно принадлежал ей. Я подошла к её постели.

-- Это я, тётушка Рид.

-- Она в своей комнате, тётушка.

-- Тётушка! повторила мистрисс Рид. - Кто называет меня тёткой? Вы совсем не из породы Джибсонов, однакож, теперь я угадываю вас... это лицо, и глаза, и лоб очень мне знакомы: вы похожи - уже ли это так? - похожи на Дженни Эйр.

Я не отвечала ничего, опасаясь повредить больной подтверждением её догадки.

-- Но не ошибаюсь ли я? продолжала она. - Мои мысли часто обманывают меня. Я желала видеть Дженни Эйр, и могу воображать сходство с нею там, где его вовсе нет. Притом, в восемь лет, Дженни Эйр, должно-быть, совершенно изменилась.

-- Как же вы очутились здесь, подле моей постели?

Видя, что теперь она вполне владеет своим разсудком, я подробно объяснила, как Бесси Ливен, по её приказанию, отправила за мной своего мужа, и как я приехала из Торнфильда.

-- Я больна, Дженни, очень-больна. За несколько минут я хотела повернуться на другой бок, но почувствовала, что силы совсем оставили меня. Скоро я умру, и перед смертью мне хотелось бы облегчить свою душу раскаянием в некоторых поступках. В здоровом состоянии мы часто считаем маловажным то, что тяжелым бременем падает на душу, когда чувствуешь, что стоишь одной ногой на краю гроба. Тут ли сиделка? или никого нет в комнате кроме вас?

-- Никого, тётушка. Мы одни.

может-быть, неважная вещь, бормотала она про себя: - не знаю, право, унижаться ли перед нею.

Она сделала усилие переменить свое положение, но это ей не удалось. Лицо её страшно изменилось, и она повидимому испытывала болезненное внутреннее ощущение - признак, может-быть, предсмертной агонии.

-- Так и быть: надобно поправить это дело. Вечность перед моими глазами, и совесть внушает мне открыться перед ней. Подойдите к моему рабочему столику, откройте его и возьмите сверху письмо, которое там увидите.

Я исполнила её волю.

-- Это письмо касается до вас, сказала она. - Прочитайте.

"Милостивая государыня,

"Благоволите прислать мне адрес моей племянницы, Дженни Эйр, и сказать, где и как она живет: я намерен писать к ней в скором времени, и вызвать ее к себе, в Мадеру. Провидение благословило мои коммерческия предприятия, и я нажил порядочное состояние. Так-как я остаюсь бездетным холостяком, то мне хотелось бы заранее пригласить свою племянницу, и отказать ей по смерти все, чем Господь наградил меня при жизни.

-- Почему я никогда и ничего не слыхала об этом? спросила я.

-- Потому-что моя решительная ненависть препятствовала указать вам дорогу к обезпеченной, и, быть-может, счастливой жизни. Никогда я не могла забыть вашего обращения со мною, Дженни, того бешенства, с каким однажды вы накинулись на меня, этого решительного и резкого тона, с каким вы объявили, что ненавидите и презираете меня, как свою изступленную гонительницу, этого, совсем недетского взора и голоса, с какими утверждали вы, что самая мысль обо мне для вас ненавистна и ужасна. Не могла я забыть и своих собственных ощущений, когда вы, с такой ожесточенной злобой, изливали яд из своей души: я чувствовала невыразимый ужас, как-будто гадкое животное, которое я долго собиралась раздавить и затереть своими ногами, вдруг приняло человеческий образ, и начало греметь против меня своими страшными проклятиями. Воды, воды! Ох, дайте мне воды!

-- Милая тётушка, не думайте больше об этих вещах, сказала я, подавая ей стакан: - пусть эта сцена исчезнет из вашей души однажды навсегда. Простите меня за тогдашнюю горячность: я была ребенком, и с того времени прошло ужь девять лет.

Она повидимому не обратила никакого внимания на мои слова, и вероятно не слыхала их. Утолив жажду, и отдавая назад опорожненный стакан, она продолжала:

прискорбием, как водится, объявила я вашему дядюшке, что Дженни Эйр умерла - в Ловудской-Школе от гнилой горячки, и отправленное к нему письмо запечатала, как водится, черной печатью. Теперь в свою очередь, вы можете распоряжаться как вам угодно: напишите ему свой ответ, и скажите, что, за три года перед этим, я выдумала безсовестную ложь. Вероятно, было вам написано на-роду - отравлять до конца мою жизнь: последний мой час осквернен и убит воспоминанием о таком поступке, на который - не будь вас на свете - никогда бы я не решилась.

-- Еслиб вы, тётушка, могли забыть все эти вещи и взглянуть на меня ласково в знак прощения...

-- У вас предурной характер, Дженни, и одного обстоятельства я никак не могу объяснить себе: отчего вы девять лет сряду терпели так спокойно все мои несправедливости и строгия наказания, а потом вдруг, на десятом году своей жизни, остервенились как тигрица, готовая высосать всю мою кровь? Это непостижимо.

-- Мой характер совсем не так дурен, как вы думаете, тётушка Рид: я очень-всныльчива, это правда; но не в моей натуре - долго помнить зло и мстить за обиды. В своем детстве, я готова была полюбить вас от всей души и от всего сердца; но вы сами всегда удерживали порывы моих чувств. Что прошло, того воротить нельзя; но в эту минуту я душевно желаю помириться с вами: поцелуйте меня, тётушка!

Я приложила щеку к её губам, но она отворотилась от меня, и опять потребовала воды. Принимая от нея стакан, я хотела пожать её руку, липкую, как пластырь, и уже холодную, как лед; но пальцы её судорожно отпрянули от моего прикосновения, и ярко-блестящие глаза уклонились от моего взора.

Бедная, жалкая страдалица! Слишком-поздно было для нея, в этот роковой час, изменять привычную настроенность своего духа: она ненавидела меня при жизни, и эта ненависть должна была сойдти с нею в могилу!

Пришла сиделка и, вслед за нею, явилась Бесси. Я простояла еще около часа, надеясь уловить какие-нибудь знаки примирения и дружбы: тщетная надежда! Мистрисс Рид впала опять в летаргический сон, и её немощное тело уже больше не пробуждалось к жизни: в двенадцать часов этой ночи она испустила дыхание. Я не присутствовала при закрытии её глаз, так же как и обе её дочери. Поутру служанка объявила нам, что барыня изволили скончаться, и теперь лежит на столе.. Элиза и я пошли взглянуть на покойницу; Жорджина, заливаясь горькими слезами, объявила, что она не смеет идти.

навсегда под холодными веками; но в суровых чертах лица еще можно было прочесть какой-то странный и дикий отпечаток неумолимой души. Зрелище торжественное и, вместе, странное для моих глаз! Я смотрела на безжизненный труп с чувством мрачным и болезненным; но ничего похожого на жалость и отрадную надежду не пробуждалось в моей душе. "Еще не стало человека!" - вот все, что думала я, не признавая, однакож, в этой смерти, никакой утраты ни для себя, ни для своих ближних.

Элиза обозревала свою родительницу с величайшим и торжественным спокойствием. Через несколько минут, она заметила:

-- Организм её был удивительно-крепкий, и она могла бы дожить до глубокой старости. Сильные огорчения и безпокойства сократили её жизнь.

Затем она повернулась и скорым шагом вышла из печальной комнаты. Я последовала за ней. Ни она, ни я, не пролили ни одной капли слез.