Дженни Эйр.
Часть третья.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть третья. Глава V. (старая орфография)

ГЛАВА V.

Мистер Рочестер отпустил меня только на неделю, но прошел целый месяц, прежде чем я могла оставить Гетсгед. Я желала распроститься с ним тотчас же после похорон; но Жорджина упросила меня подождать до-тех-пор, пока она отправится в Лондон, куда наконец теперь получила она приглашение от своего дядюшки, мистера Джибсона, который приехал в Гетсгед отдать последний долг своей сестре и устроить фамильные дела. Жорджина говорила, что ей страшно быть наедине с безсовестной Элизой, от которой нечего ожидать симпатии, утешения, или помощи в её приготовлениях к отъезду. Поэтому я, по мере своих средств, разгоняла её скуку, выслушивала её жалобы, шила для нея платья и укладывала её вещи. При всех этих занятиях и хлопотах, порученных мне, сама мисс Жорджина не делала ничего, и я частенько думала про себя: "Ну, кузина, еслиб пришлось жить нам вместе, я немножко поубавила бы твоей спеси и съумела бы растолковать тебе два-три урока по хозяйской части. Назначив тебе отдельную долю трудов и дневных занятий, я отъучила бы тебя сидеть и зевать по целым часам на мягком диване, и ты забыла бы свои пустые жалобы и сантиментальные вздохи. Характер твой довольно-мягок, и, при некоторой опытности, я вижу, тебя не трудно взять в руки. Но теперь ужь так и быть: мечтай и зевай себе сколько угодно. Свиделись мы на короткое время, и при обстоятельствах печальных: буду тебя терпеть и слушать до конца."

Наконец Жорджина уехала; но теперь, в свою очередь, Элиза обратилась ко мне с просьбой погостить еще недельку. Её планы, говорила она, требовали самого тщательного внимания и всей её деятельности, так-как она собиралась отправиться в страну далекую, к пределам неизвестным. Целый день с утра до вечера, была она заперта в своей комнате, укладывала сундуки, чемоданы, выпорожнила коммоды, ящики, жгла письма, бумагу, и ни с кем не имела никакого сообщения. Меня просила она смотреть за домом, принимать визиты и отвечать на траурные записки, где изъявлялось "душевное прискорбие" о кончине её "высокопочтенной родительницы".

Однажды утром она выбралась из своей уединенной кельи, и объявила, что я могу оставить Гетсгед.

-- Вы меня очень обязали своими дорогими услугами и скромным поведением, сказала мисс Элиза. - Какая бесконечная разница между вами и моей глупой сестрой? Вы идете ровно по своей дороге жизни и не обременяете никого, между-тем-как Жорджина всем вешается на шею, и всем надоедает. Завтра я отправляюсь за границу, и, вероятно, оставлю Англию на всю жизнь: эта страна уже давно, в моих глазах, не имеет никакого смысла, и я рада, что могу наконец распрощаться с нею навсегда. Местопребыванием моим будет тихая обитель недалеко от Лилля - на языке света, это называется женским монастырем: там найду я успокоение для своей души и мирный приют для взволнованных чувств. Некоторое время, с моей стороны, будет посвящено тщательному исследованию обрядов римско-католической церкви, и если окажется - в чем я почти не сомневаюсь - что догматы её вполне сообразны с высшими нравственными целями человеческой жизни, я прийму немедленно римское вероисповедание и облекусь, по неей вероятности, в иноческий сан.

Я не выразила изумления при этом решении. "Что делать?" думала я: "ужь видно такова её судьба. Пусть будет она счастлива в своей обители близь Лилля.

На прощаньи, мисс Элиза сказала спокойным тоном:

-- Прощайте, кузина Дженни Эйр! Желаю вам благополучия: в вас есть некоторые проблески здравого разсудка.

Последняя выходка несколько озадачила меня, и я поспешила отвечать.

-- Нельзя сказать, кузина, чтоб и в вас совсем не было разсудка. Впрочем, это до меня не касается: вы можете делать что вам угодно.

-- Конечно могу, и всегда стану делать, что внушит мне здравый смысл.

С этими словами мы разстались... на всю жизнь. Так-как я не надеюсь иметь удобного случая воротиться еще раз к своим кузинам, то ужь за-одно объявлю здесь, с позволепия читателя, что Жорджина, в скоромь времени, составила в Лондоне довольно-выгодную партию, завербовав себе в супруги модного денди пожилых лет, с подагрою в ногах. Элиза, между-тем, после нескольких назидательных бесед с отцами-иезуитами, отказала им все свое имение, и постриглась в католическом монастыре, где она теперь игуменьей.

Какие чувства пробуждаются в душе при возвращении домой, после кратковременного или продолжительного отсутствия, я не знала и до-сих-пор не имела никаких опытов в этом роде. Когда, бывало, встарину, в своем детстве, я возвращалась домой после продолжительной прогулки, усталая и окоченелая от холода, меня, по обыкновению, бранили за кислую физиономию, или становили в угол на колени. Несколько позже, в благотворительном Ловуде, я возвращалась по воскресеньям из церкви с голодным желудком, и с нетерпением, греясь у камина, ожидала своей порции, которую часто у меня отнимали взрослые и голодные дети. Оба эти способа возвращения домой, нельзя сказать, чтоб были слишком-приятны, и встарину, вообще, никакой магнит не притягивал меня к стенам моего постоянного приюта. Надлежало испытать, какой характер будет иметь мое возвращение в Торнфильдский-Замок.

Моя дорога была скучна, очень-скучна: пятьдесят миль в первый день, безпокойная ночь в трактире и пятьдесят миль во второй день. В-продолжение первых двенадцати часов я думала о мистрисс Рид в её последния минуты, воображала её безцветное, безобразное лицо и слышала её странный, изменившийся голос. Я возобновляла в своей памяти похоронный день, гроб, дроги, черную свиту факельщиков и слуг, церемонное шествие немногих родственников и друзей, сияющий свод, мрачную церковь, торжественную службу, печальный гул колоколов. - Потом я думала о Элизе и Жорджине, представляя одну яркой звездою модных салонов, другую - затворницей в монастырской келье: их оригинальные характеры, со всеми оттенками, живо рисовались в моем воображении. Вечерний приезд в небольшой уездный городок разсеял все эти мысли и сообщил им другое направление: ночью в уединенной комнате трактира, я перенеслась к воспоминаниям, более-близким для моего сердца.

Итак я ехала назад в Торнфильдский-Замок; но долго ли мне жить в нем? Недолго: в этом я была уверена. Письмом в Гетсгед на мое имя, мистрисс Ферфакс известила меня, что гости все разъехались и мистер Рочестер уехал в Лондон недели три назад, но его ждут обратно в Торнфильд через несколько дней. Мистрисс Ферфакс догадывалась, что он намерен делать приготовления к своей свадьбе, так-как, между-прочим, было говорено о покупке нового экипажа.

-- "Признаюсь вам", писала старушка: - "мысль, что он женится на мисс Ингрем, всегда представлялась мне довольно-странною, и я готова была убеждать всех и каждого, что мистер Рочестер отнюдь не имеет в виду подобной партии; но теперь все говорят об этом, да и сама я слышала такия вещи, после которых всякое сомнение на этот счет было бы неуместным: видно по всему, что свадьба будет скоро, не далее, может-быть, как через месяц."

-- Откуда взялись у нея эти мрачные сомнения? думалая я. - Слепой только мог не видеть, что Бланка Ингрем - невеста торнфильдского помещика. Но в таком случае, зачем же я еду к мистеру Рочестеру? Не-уже-ли для-того, чтоб любоваться на его жену, покамест ей не вздумается прогнать меня из дома вместе с моей ученицей.

Всю ночь я видела во сне мисс Бланку Ингрем в её розовом утреннем платье, и мне мерещилось, как она запирает у меня под носом ворота Торнфильдского-Замка, и с гордым презрением указывает на большую дорогу: мистер Рочестер стоит подле нея, скрестив руки и смеется сардоническим смехом надо мной и вместе над своей невестой.

В письме к мистрисс Ферфакс я не определила точный день своего возвращения, потому-что мне вовсе не хотелось, чтобы за мной из деревни прислали экипаж в Миллькот. Я решилась из этого города пройдти пешком остальное пространство, и оставив свой чемодан в гостиннице Георга, я отправилась на знакомую дорогу в шесть часов июньского вечера: дорога большею частию проходила мимо лугов, и пешеходов в это время не могло быть.

дождем, и лазурная синева, проглядывавшая из-за них на высоком небе, обещала хорошую погоду. Солнце быстро склонялось на запад, и багровые его лучи еще отстраняли приближение ночной прохлады.

Я была рада постепенному сокращению дороги; рада до такой степени, что однажды спросила себя: что значит эта радость? Я возвращалась не домой, и Торнфильд не был даже моим постоянным приютом, где ожидали меня родственники и друзья: к-чему же я радовалась? Мистрисс Ферфакс, вероятно, с улыбкой выйдет ко мне навстречу и скажет - "добро пожалуйте!", вот и все тут; да еще разве Адель попрыгает вокруг своей гувернантки; другим лицам не было до меня никакого дела.

Но что прикажете делать с необузданным и пылким воображением неопытной молодости? Я уверила себя, что нельзя не радоваться при мысли о скором свидании с мистером Рочестаром: взглянуть на него еще раз, казалось для меня истинным наслаждением; нет надобности, что сам он, вероятно, не обратит внимания на воротившуюся гувернантку своей воспитанницы.

"Спеши, Дженни Эйр, спеши! Наслаждайся его присутствием, пока можешь: через несколько недель ты должна распроститься с ним на всю жизнь! "

И под внушением этого фантастического голоса, я бежала изо всех сил, останавливаясь но-временам перевести дух и подумать о вероятной встрече с владельцем Торнфильда.

виднеются ворота замка. Дикия розы цветут под моими ногами, но я не обращаю на мих внимания, и не гляжу на высокий шиповник подле плетня, окаймляющого торнфильдское поместье. Вот широкий камень подле забора и на камне сидит... мистер Рочестер с книгой и карандашом в руках. Он пишет.

Конечно он не дух, не выходец с того света; но нервы мои разстроиваются, и на минуту я теряю всякую власть над собою. Что жь это значить? Я никак не думала, что буду дрожать при виде его, потеряю голос и способность к движениям в его присутствии. Но-уже-ли мне стоять перед ним, прикованной на одном и том же месте? Надобно бежать, во что бы ни стало: и знаю другую дорогу к замку. Это, однакожь, не значит, что я знаю их двадцать: мистер Рочестер увидел меня.

-- Эй, эй! кричит он, закрывая книгу и укладывая карандаш. - Подойдите сюда, мисс Дженни!

Не знаю, как это вышло, но я подхожу все ближе и ближе, теряя всякое сознание о собственном движении и стараясь придать спокойный вид своему лицу. Мои нервы бьюгся сильнее и сильнее, мускулы, против моей воли, бьют тревогу на лице, и я напрасно употребляю исполинския усилия подавить восторг своего сердца. На мне была вуаль; но куда и как она слетела, не знаю.

-- Вот, наконец, и Дженни Эйр! Не-уже-ли вы идете пешком, одне, из Милькота? Выходка, достойная вас, храбрая девица! Не послать за каретой единственно для-того, чтобы иметь удовольствие прокрасться домой, в сумерки, на-подобие легкой тени или фантастического призрака, невидимого для смертных очей! Какого же чорта вы делали этот последний месяц?

-- Премудрый ответ! Дженни Эйр идет из другого мира, из преисподней, где живут мертвецы, и она изволит отдавать отчет в своих похождениях, встретив меня одного, среди поля, на закате солнца! Хотелось бы мне прикоснуться к вам, воздушный гном, и удостовериться осязанием, человек вы или тень! Но и то сказать: скорее поймаешь голубой ignis fatuns в грязном болоте, чем вас, фантастическая сильфида. - Как не стыдно, Дженни Эйр! прибавил он после минутного молчания: - пропадали вы целый месяц, и ужь, разумеется, совсем забыли своего друга!

Я знала, скоро будут покончены всякия отношения между мной и мистером Рочестером, и он забудет свою гувернантку; но тем не менее свидеться с ним, по-крайней-мере на несколько дней, я заранее считала истинным наслаждением. В нем было неистощимое богатство внутренней силы, распространявшей удовольствие и отраду на все, что его окружало: так, по-крайней - мере, казалось мне - и вероятно мне одной. Его последния слова показались для меня слишком-многозначительными. Мистер Рочестер, с видимым безпокойством, желает знать: забыла я его, или нет? Значит, мое воспоминание имеет для него некоторую важность. Он говорит о Торнфильде, как о моем доме: не-уже-ли, в-самом-деле, возвращаюсь я под гостеприимный, дружеский кровь?

Он продолжал сидеть на камне, и я не смела подойдти к нему ближе. Скоро я спросила: точно ли был он в Лондоне?

-- Да, был: как вы это знаете?

-- И она, разумеется, известила вас, что я намерен делать?

-- Да, сэр: всем известно, какие приготовления делаются теперь в Торнфильде.

-- Вам надобно взглянуть на мою коляску, Дженни, и сказать, годится ли она для будущей мистрисс Рочестер. Впрочем, я уверен, коляска вам понравится, и вы найдете, что супруга моя будет в ней казаться блистательной красавицей первого разряда. Только вот-что, Дженни: нет ли у вас какого-нибудь волшебного снадобья, которое могло бы сделать из меня идеального красавца? Ведь вы, волшебница, Дженни?

-- Волшебные чары не могут помочь вам, сэр, отвечала я наивным тоном, и тут же прибавила про себя: - для любящого глаза - вы первый красавец в мире: энергическое выражение вашего лица превосходить всякую красоту.

суровую физиономию. В моих мечтах слилась теперь эта улыбка с последним лучом догоревшого солнца.

-- Ну, Дженни, можете теперь идти домой, сказал он, вставая с камня: - пора вам успокоить свои усталые маленькия ноги в дружеском ночлеге.

И повиновалась и, не говоря ни слова, прошла мимо его; но непреодолимая сила заставила меня оборотиться назад, и я невольно проговорила:

-- Благодарю вас, мистер Рочестер, за вашу ласковую, радушную встречу. Я очень-рада воротиться к вам назад, и чувствую, что дом ваш - родной мой приют.

И я побежала вперед с такою быстротою, что он не мог догнать меня, еслиб захотел. Маленькая Адель бросилась ко мне на шею с выражением самого бурного восторга. Мистрисс Ферфакс приняла меня с своим обыкновенным, спокойным радушием. Лия улыбалась, встречая меня, и даже нянька Адели с искренним удовольствием приветствовала меня своим - "bonsoir, mademoiselle!" Все это наполняло восторгом мою душу. Нет на земле счастья прочнее того, которое испытываешь при мысли, что тебя любят, и при сознании, что твоим присутствием увеличивается благополучие других.

Ферфакс принялась за свою работу; я поспешила занять подле нея свое место на низеньком стуле; Адель угнездилась против меня на ковре, чтоб удобнее смотреть мне в глаза; и когда таким-образом чувство взаимной привязанности окружило нас золотою цепью мира, я внутренно произносила безмолвную молитву, чтоб наша разлука наступила как-можно-позже. Между-тем, совсем неожиданно вошел мистер Рочестер, и, по видимому, залюбовался на эту дружескую группу, счастливую и вполне довольную своим соединением под кровом его прародительского дома. Он поздравил мигтрисс Ферфакс, с благополучным прибытием её и когда вслед за тем прибавил, что Адель уже обрадовалась случаю "à croquer за petite maman anglaise" - в моей душе возродилась слабая надежда, что он намерен, вероятно, даже после своей женитьбы, соединить нас где-нибудь под общим кровом, и не лишить своего покровительства и надзора.

Две недели сомнительного спокойствия последовали за моим возвращением в Торнфильдский-Замок. Никто не говорил о предстоящей свадьбе, и я совсем не видела приготовлений к этому важному событию. Каждый день почти я разспрашивала мистрисс Ферфакс на-счет каких-нибудь решительных слухов; но она всегда давала отрицательные ответы. Однажды она и сама спросила мистера Рочестера, когда намерен он ввести в свой дом ожидаемую невесту; но он отделался шуточным отпетом и одним из тех странных взглядов, из которых нельзя было вывести никакого положительного заключения.

Всего больше изумляло меня то, что по все это время не было никаких сообщений с Ингремским-Парком, никто не приезжал оттуда, и никого не посылали туда из Торнфильдского-Замка. Правда, Ингремский-Парк находился от нас в двадцати милях, на краю другого уезда; но что могло значить такое пространство для пламенного любовника, и особенно для такого неутомимого всадника, как мистер Рочестер? Отрадные надежды, одна за другою, пробирались в мою голову, и я начинала думать, что дело вероятно разошлось, что слух был ложный, что одна или обе партии переменили свои мысли. Я старалась подтвердить эти догадки своими наблюдениями над физиономией мистера Рочестера; но теперь он был совершенно-спокоен, и ни одно облако досады или печали не омрачало его лица. Случалось, когда Адель и я сидели в его комнате, и невольная грусть западала в мою душу, он, напротив, становился веселым и безпечным, и старался развеселить нас обеих. Он призывал меня все чаще и чаще, делался с каждым днем предупредительнее и нежнее, и увы! никогда я не любила его с такою горячностью, как в эти нерешительные дни.