Дженни Эйр.
Часть четвертая.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть четвертая. Глава IV. (старая орфография)

ГЛАВА IV.

Через, несколько времени после полудня, я подняла свою голову, осмотрелась кругом, и, взглянув на солнце, изобразившее на стене золотистые знаки своего обычного шествия к западу, задала себе вопрос:

-- Что мне делать?

-- Оставить Торнфильд! быстро отвечал неумолимый разсудок.

Но против этого страшного ответа вооружились теперь все силы моей души и чувства сердца. Подобные слова казались невыносимыми для моего слуха. Что я больше не невеста Эдуарда Рочестера, это еще меньшая и довольно-слабая часть моего горя; что я проснулась от своих великолепных снов, и нашла их несбыточными при столкновении с действительной жизнью, это, конечно, большая беда, но у меня достанет твердости духа покориться безпрекословно своей скромной доле; но, что я должна оставить мистера Рочестера сию же минуту, оставить однажды навсегда и без всякой надежды свидеться с ним в этом мире - нет, это ужасно, нестерпимо, и я не могу на это решиться!

И однакожь, нечего больше делать, повторял холодный разсудок. Бежать из Торнфильда - мой долг, моя непременная обязанность. Борьба с собственными решениями становилась сильнее и сильнее в моей груди: я желала даже ослабеть совершенно, чтоб избежать страшного перехода к дальнейшим страданиям, неизбежно ожидавшим меня впереди; но разсудок, сделавшись неумолимым тираном, схватил за горло мою страсть, осыпал ее грозными упреками, и поклялся, рано или поздно, вырвать ее с корнем из моей души.

-- Но ты терзаешь меня без пощады! вскричала я в ужасном отчаянии. - Пусть кто-нибудь другой явится ко мне на помощь!

-- Никто не поможет тебе! был холодный ответ. - Вооружись всею крепостью своего духа, вырви свой правый глаз, отруби свою правую руку; пусть твое сердце сделается жертвой, принесенной для умилостивления раздраженной судьбы.

Я вскочила внезапно, пораженная ужасом при этом пронзительном голосе, возникавшем в глубине моей собственной души. Теперь, когда я стояла на ногах, голова моя закружилась, в глазах зарябило, и я поняла, что организм мой ослабел до изнеможения: после безсонной ночи, в этот день я ничего не ела и не пила, потому-что поутру мне было не до завтрака.

И теперь только, с замиранием сердца, я вспомнила, что, во все время моего затворничества в этой одинокой келье, никто не приходил осведомиться о моем здоровье, никто не спрашивал меня и не приглашал сойдти вниз: маленькая Адель не стучалась в дверь моей комнаты, и даже мистрисс Ферфакс не сочла нужным явиться ко мне с своими материнскими наставлениями. "Друзья всегда позабывают тех, от кого отступается счастье", бормотала я, отпирая дверь и выходя из своей комнаты. Неожиданное препятствие задержало меня у порога: голова моя все-еще кружилась, потускневшее зрение не различало предметов, и члены были слабы. Потеряв равновесие, я упала, но не на пол: протянутая рука удержала меня. Когда я мало-по-малу пришла в себя, то увидела, что меня держал в своих объятиях мистер Рочестер, сидевший в креслах у порога моей комнаты.

-- Вот, наконец, я вижу тебя! сказал он. - Долго я ожидал тебя и слушал на этом месте, но никакой звук, никакой шорох не доходил до моих ушей: еще минут пять этой могильной тишины, и я был бы принужден, как разбойник, выломать твою дверь. Итак, Дженни, ты избегаешь меня? Ты запираешься и грустишь одна? Я, напротив, думал, что ты прийдешь в мою комнату и будешь упрекать меня. Ты раздражительна и вспыльчива: я ожидал какой-нибудь сцены в этом роде. Я приготовился к горячему потоку слез, которым следовало пролиться на мою грудь; но вышло на поверку, что их принял безчувственный пол или твой измоченный платок. Впрочем, кажется, я ошибаюсь: ты совсем не плакала! Я вижу бледные щеки, потускневшие глаза, но не замечаю на них остатка слез. Следовательно, твое сердце плакало кровью?.. Что же? Нет и теперь для меня ни упреков, ни жалоб, ни рыданий, - ничего нет, что бы способно было взволновать мою душу? Ты сидишь спокойно там, где я тебя посадил, и смотришь на меня усталыми, страдательными глазами. Дженни, я никогда не думал оскорбить тебя. Еслиб человеке, имевший одну только овечку, милую для него как дочь и разделявшую с ним его любимые кушанья, нечаянно как-нибудь зарезал ее на бойне, поверь, он далеко не так жалел бы, о своей кровавой ошибке, как я оплакиваю оскорбление, нанесенное тебе. Дженни, простишь ли ты меня когда-нибудь?

Читатель! я простила его от чистого сердца в эту же минуту. Нельзя передать на человеческом языке этого глубокого раскаяния, выражавшагося в его взоре, этого истинного сожаления, которым было проникнуто каждое его слово, и, что всего важнее, этой неизменной любви, озарявшей всю его физиономию. Я простила ему все, читатель, но еще не словами и не внешними знаками.

-- Ты считаешь меня безчестным человеком, Дженни? спросил он через несколько минут, удивляясь, вероятно, моему упорному молчанию, которое, впрочем, скорее происходило от слабости, чем от обдуманного упрямства.

-- Да, сэр.

-- В таком случае выскажи свое мнение откровенно и прямо: не щади меня.

-- Не могу, сэр; я чувствую усталось и тошноту: мне надобно воды.

Он глубоко вздохнул, и, взяв меня на руки, осторожно понес с лестницы в нижний этаж. Сначала я не могла разобрать в какую комнату он принес меня: все предметы подернулись туманом в моих глазах. Скоро я почувствовала живительную теплоту огня, и члены мои мало-по-малу начали отогреваться: в своей комнате, несмотря на летнюю пору, я совсем озябла. Мистер Рочестер поднес вино к моим губам: я отведала и оживилась до такой степени, что могла есть предложенную мне пищу. Скоро я совсем оправилась. Я была в библиотеке и сидела в больших креслах подле мистера Рочестера.

-- Как бы хорошо было умереть в эту минуту, не чувствуя слишком-больших страданий! думала я. - В таком случае не было бы надобности насильственно отрывать свое сердце от мистера Рочестера. Но по всему видно, что я должна его оставить... А, впрочем, к-чему оставлять? Нет, я не могу с ним разстаться.

-- Как ты себя чувствуешь, Дженни!

-- Выпей еще вина, Дженнп.

Я повиновалась. Поставив потом рюмку на стол, он остановился передо мною, и обратил на меня внимательный взгляд; по скоро, сделав какое-то восклицание, исполненное страстного движения, он отступил назад, и принялся ходить по комнате взад и вперед. Затем он нагнулся к моему лицу, как-будто желая поцаловагь меня; но я вспомнила, что нежности этого рода теперь запрещены, и отворотилась от него.

-- Как? Что это? воскликнул мистер Рочестер. - О, да, я знаю: вы решились считать меня супругом Берты Месон?

-- Во всяком случае, сэр, в вашем сердце не может оставаться места для меня.

-- Почецу же? Но я вас избавлю от труда разговаривать со мною, и стану отвечать за вас: потому-что у меня уже есть жена, сказали бы вы. Угадал я?

-- Да, сэр.

-- Но, думая таким-образом, вы должны составить странное мнение обо мне, как о безнравственном и низком негодяе, который корчил из себя страстного любовника единственно длятого, чтоб заманить в западню неопытную девушку, лишить ее уважения к себе-самой... Так или нет? Но вы ничего не говорите и не можете говорить, потому, во-первых, что вы еще очень-слабы, и у вас едва достает сил переводить дух; во-вторых - вы еще не можете привыкнуть обвинять меня и приписывать мне решительные черты негодяя, и, наконец, в-третьих - слезы, так долго удерживаемые, не замедлят выступить из ваших глаз, как-скоро вы начнете говорить много, а между-тем у вас нет ни малейшого желания осыпать упреками, жалобами и делать сцену. Вы обдумываете в эту минуту будущий образ действия, ни больше ни меньше; говорить - дело безполезное. Видите, я хорошо знаю вас, мисс Эйр.

-- Сэр, я не желаю действовать против вас, отвечала я.

Голос мой дрожал, и я увидела в-самом-деле, что не могу пускаться в подробнейшия объяснения.

-- Нет, вы намерены уничтожить меня, ни больше, ни меньше, хотя, быть-может, сами не подозреваете своего намерения. Вы уже изволили заметить, что я женатый человек, и на этом законном основании решились держать меня в почтительном отдалении. Вы хотите совершенно отстранить себя от моих ласк, и жить под этой кровлей только в качестве аделиной гувернантки. Если когда-нибудь дружеское слово сорвется с моего языка, вы скажете самой-себе: "этот человек едва не сделал меня несчастною; поэтому я должна быть - лед и камень для него". С этой теорией, без-сомнения, будут сообразоваться и ваши поступки.

Призвав на помощь всю твердость духа, я проговорила, наконец, свой ответ:

-- Мои обстоятельства переменились, милостивый государь, и, следовательно, я сама должна измениться - в этом нет и не может быть сомнения. Избегать всяких недоразумений, переговоров, объяснений, возражений я могу сказать только одно - надобно приискать новую гувернантку для Адели.

-- О, что касается до Адели, она пойдет в школу, это уже решено. Я не хочу также и вас мучить воспоминаниями о Торнфильдском-Замке: пусть однажды навсегда исчезнет из вашей души мысль об этом проклятом месте, наважденном легионами чертей, об этом адском логовище, где водворилась гнусная, чудовищная тварь, порождение эхидны, исчадие сатаны. Вы не останетесь здесь, Дженни, так же как и я: мне не следовало и призывать вас в Торнфильдский-Замок, так-как мне были известны все эти демонския наваждения. Еще незнакомый с вами лично, я приказал своим людям тщательно скрывать от вас это роковое присутствие сатаны, единственно потому только, что боялся - Адель никогда не будет иметь гувернантки, согласной остаться в этом проклятом месте. Есть у меня другая, более отдаленная и уединенная усадьба, где я мог бы, вдали от людей, поместить эту бешеную бабу; но такое распоряжение не было бы сообразно с моими планами: усадьба расположена среди леса и окружена болотами, откуда выходят заразительные испарения. При таком помещении, вероятно, я скоро бы избавился от своей супруги; но у каждого негодяя свои собственные пороки, так же, как у каждого барона своя собственная фантазия: не в моем характере быть жестоким даже против таких особ, которых я устроивать ненавижу более всего на свете. Скрывать от вас присутствие бешеной бабы, было почти невозможно, при всей заботливости и усилиях Грации Пуль, которую, как видите, ненавидели вы без всякой причины. Теперь я решился совсем запереть Торнфильдский-Замок: я прикажу заколотить передния двери и забить окна в нижнем этаже. Мистрисс Пуль, за двести фунтов годового жалованья, будет жить здесь с моей женою, как вы называете эту страшную ведьму: из-за денег Грация всегда способна решиться на некоторые пожертвования, и к-тому же, для компании, с нею будет её сын, готовый подать руку помощи в случае дьявольских пароксизмов, когда моей супруге вздумается жечь сонных людей на их постелях, драться с ними, кусать и грызть их, и так далее.

-- Позвольте вам заметить, сэр, что вы безчеловечно неумолимы к этой несчастной Леди: вы говорите о ней с закоренелою ненавистью и с каким-то странным ожесточением. Разве она виновата, что сошла с ума?

-- Дженни, милый друг мой - позволь опять называть тебя этим именем - ты не знаешь, что говоришь, и, опять, напрасно осуждаешь меня: я ненавижу эту женщину совсем не потому, что она сошла с ума. Не-уже-ли, думаешь ты, я стал бы ненавидеть и тебя, еслиб ты имела несчастие лишиться разсудка?

-- Да, я именно так думаю.

-- В таком случае ты ошибаешься, и не имеешь никакого понятия ни обо мне, ни о свойстве моей любви. Каждый атом в твоем теле мил для меня и дорог, как моя собственная жизнь: в недугах и печали он одинаково для меня дорог. Твоя душа была, есть и будет для меня неоцененным сокровищем во всякое время и во всех обстоятельствах жизни: еслиб, чего Боже избави, ты сошла с ума, я заключил бы тебя в свои объятия, а не в горячечную рубашку; если бы, в припадке бешенства, ты набросилась на меня с остервенением, так же, как эта женщина сегодня поутру, я прижал бы тебя к своей груди, как обожаемое дитя моего сердца. Я не отступил бы от тебя с отвращением и ненавистью, как от нея, и, в минуты умственного просветления, при тебе не было бы другой няньки, кроме твоего нежного супруга: никогда бы не перестал я смотреть на твои глаза, хотя в них и померкнул бы лучь размышления и сознания окружающих предметов. Но к-чему теперь я позволил себе распространяться об этих вещах? Я начал говорить об удалении тебя из Торнфильда. Уже все приготовлено к скорому отъезду, и завтра вы должны оставить это проклятое место. Одну только ночь я прошу тебя, Дженни, остаться под этой адской кровлей, и потом, ты навсегда распростишься со всеми этими ужасами! Удалюсь и я в такое место, которое будет безопасным убежищем от ненавистных воспоминаний и от всех этих дьявольских наваждений!

-- К-чему туг вмешивать, Адель, Дженни? Я уже сказал, что Адель будет отослана в школу. Да и какою собеседницей может быть для меня глупая девчонка, побочная дочь французской танцовщицы? Скажи, пожалуйста, отчего тебе вздумалось назначать Адель компаньйонкой для меня?

-- Вы говорили, сэр, что будете вести уединенную жизнь: уединение вам наскучит, если вы никого не возьмете с собою.

-- Уединение! уединение! повторял он раздражительным тоном. - Делать нечего, я должен объясниться, потому-что на твоем лице замечаю недоразумения в роде сфинксовых загадок. Ты, Дженни, станешь разделять мое уединение: понятно ли я говорю?

- и вдруг остановился, как-будто прикованный к месту. Долго и внимательно смотрел он на меня, не двигаясь с места, не переменяя своей позы: я отворотила от него глаза, и старалась принять спокойный, по решительный вид.

-- Это, изволите видеть, зацепа, в характере Дженни Эйр, сказал он наконец, гораздо-спокойнее, нежели как можно было ожидать, судя по его взглядам. - Шелковый моток свертывался довольно-гладко до-сих-пор, но я знал наперед, что наткнешься на какой-нибудь узел: так и случилось. О, Боже мой! приидет ли когда-нибудь конец этой тревоге с её демонской обстановкой?

Он снова начал ходить по комнате, но скоро остановился опять, и, на этот раз, прямо перед моими глазами.

-- Дженни! будешь ли ты слушаться внушений здравого разсудка? Говоря это, он приложил свои губы к моему уху. - Видишь ли, Дженни, я должен буду употребить насилие, если ты не сделаешься благоразумнее.

Его голос дрожал, и взгляды выражали необузданное своеволие человека, готового на все крайности, после продолжительного заключения в тюрьме. Покажи я в эту минуту отвращение, страх или намерение бежать, Бог-знает, чем бы кончилась его и моя судьба! Но я не боялась ничего, решительно ничего: я чувствовала в себе присутствие внутренней силы, и сознание неограниченного влияния поддерживало меня. Кризис был опасен, но в нем заключалось очарование своего рода, подобное тому, какое, может-быть, испытывает Индиец, когда скользит на своем утлом челноке по быстрому потоку. Я встала с места, взяла его за руку, и сказала ласковым тоном:

Он сел, но не вдруг возобновил свой разговор. Долго я удерживала свои слезы, и до-сих-пор употребляла неимоверные усилия - подавить свое внутреннее волнение, зная очень-хорошо, что ему неприятно будет видеть плачущую женщину; но теперь, напротив, был удобный случаи дать полную волю слезам: это могло развлечь его и сообщить другое направление его мыслям. Я принялась рыдать.

Скоро он начал умолять, чтоб я успокоилась: я отвечала, что не могу быть спокойной, если только будет продолжаться его раздражительное состояние.

-- Но я не сердит, Дженни, поверь мне: я только люблю тебя нежно и пламенно, а ты, между-тем, безпрестанно озадачиваешь меня своими ледяными взорами: это невыносимо, Дженни! Успокойся, мой друг; оботри свои глаза.

Смягченный и разнеженный голос служил неоспоримым доказательством кроткой настроенности его духа. Я прекратила рыдания. Несколько минут мы сидели молча; но вдруг ему вздумалось облокотить свою голову на мое плечо: я поспешила встать с своего места.

джентльмена? И вот теперь, когда исчезла для меня надежда сделаться твоим мужем, ты избегаешь моего прикосновения, как-будто я превратился в обезьяну или жабу.

Эти слова терзали меня невыразимо; но что мне оставалось делать или говорить? Вероятно ничего бы я не сделала, и ничего не сказала, еслиб не была увлечена непреодолимым желанием пролить успокоительный бальзам на страждущую душу.

-- Я люблю вас, сэр, сказала я: - люблю более всего на свете и более чем когда-либо; но я не могу, не смею, и не должна подчиняться своей страсти: это признание вы слышите от меня в последний раз.

-- Последний раз, Дженни! Как? Не-уже-ли, при такой любви, живя под одной со мною кровлей и видя меня ежедневно, ты считаешь возможным оставаться хладнокровною и неумолимою в-отношении ко мне?

-- Нет, сэр, этого конечно быть не может, и вот почему, как я думаю: одно только средство остается выпутаться из этих затруднений... но вы разсердитесь, если я выскажу, что у меня на уме.

-- Мистер Рочестер, я должна вас оставить.

-- Надолго ли, Дженни? Минут на пять... причесать волосы и умыться? Это будет очень-кстати, потому-что волосы твои разметались, и лицо имеет лихорадочный цвет.

-- Сэр, я должна оставить Адель и Торнфильдский-Замок. Мне должно разстаться с вами на всю жизнь, должно начать новое существование среди новых сцен и людей.

-- Разумеется: ведь и я говорил то же, отвечал мистер Рочестер, делая вид, будто не понимает меня. - Мы разстанемся с этими проклятыми местами, и ты составишь неотъемлемую часть моей природы. Новое существование начнется тем, что ты все-таки сделаешься моей женою, потому-что я не женат. Ты будешь мистрисс Рочестер и в обществе, и в домашнем кругу: моя жизнь с этой минуты будет исключительно посвящена тебе. Ты поедешь в Южную-Францию, где есть у меня прекрасная вилла на берегу Средиземного-Моря: там наступит для тебя счастливая, обезпеченная и совершенно-невинная жизнь. Нечего бояться каких-нибудь недоразумений, относительно мнимой, фантастической роли будто ты сделаешься моей любовницей. Зачем же ты опять качаешь головою? Будь разсудительна, Дженни, или, право, я опять сделаюсь страшен.

-- Сэр, жена ваша жива: это вы сами доказали неоспоримым фактом сегодня поутру. Если я соглашусь жить вместе с вами, значит, я буду вашей любовницей: иначе разсуждать нельзя, не навлекая на себя подозрений в злонамеренности, или по-крайней-мере, в непростительном легкомыслии.

-- Дженни, долготерпение не в моей натуре: ты забываешь это. Из сострадания ко мне и к себе-самой, положи руку на мой пульс, осмотри, как он бьется, и потом реши сама, рыбья ли кровь в моих жилах.

Он обнажил свою руку и протянул ее ко мне: кровь сбежала с его губ и щек, и он был бледен, как полотно: я испугалась. Раздражать его сопротивлениями было ужасно, и еще ужаснее - признать справедливость его тонких софизмов. Я сделала то, что обыкновенно в этих случаях делают несчастные существа, доведенные до крайности: я обратилась за помощью к верховному существу, и язык мой невольно лепетал: "Боже, помоги мне!"

-- Однакожь, я дурак! вскричал мистер Рочестер внезапно. - Говорю ей, что я не женат, не объяснив - почему. У меня совсем вышло из головы, что она ничего не знает о характере этой женщины, и не подозревает обстоятельств, сопровождавших мое адское соединение с ней. О, я вполне уверен, Дженни согласится с моим мнением, когда узнает все, что знаю я! - Дай руку, Дженни, чтоб я мог ощутительнее сознавать твое присутствие подле меня, и я в коротких словах объясню весь ход этого дела. Можешь ли ты меня слушать?

-- Я прошу, только несколько минут... Известно ли тебе, Дженни, что я младший сын этой фамилии, и что некогда был у меня старший брат?

-- Мистрисс Ферфакс говорила мне об этом.

-- Слышала ли ты, что мой отец был человек очень-скупой?

-- Помнится, мне говорили что-то в этом роде.

моего брата, Росселя. Но, сделав это распоряжение, он не мог в то же время без ужаса представить, что младший его сын будет беден: скупость и фамильная гордость постоянно боролись в его груди. Чтобы выпутаться из этого затруднения, старик решил, что младший сын должен поправить дела богатой женитьбой, и на основании этого решения, заранее приискивал для меня невесту. Мистер Месон, вест-индский плантатор и негоциант, был давнишним его приятелем, о котором было известно, что поместья его обширны и богаты. Мой отец навел справки, и, к великому своему благополучию, узнал, что у Месона есть сын и дочь, уже невеста, которой назначено в приданое тридцать тысячь фунтов дохода. Этого было слишком-довольно для удовлетворения гордости и жадности моего отца. Лишь-только я вышел из коллегии, меня отослали в Ямайку - жениться на приготовленной невесте. Почтенный мой родитель не заикнулся ни полсловом насчет её капитала; но он сказал, что мисс Месон, по своей красоте, не знала себе соперниц в испанском городе, и это было справедливо. Оказалось, что она - красавица в полном смысле слова: высока, стройна и с решительными чертами лица, такими же, как у Бланки Ингрем. Её семейство приняло меня с восторгом, как благородного члена джентльменской фамилии, и будущая моя невеста была от меня без ума. Впрочем, мы виделись не иначе, как при гостях, среди многочисленного общества, и почти ни разу не имел я удобного случая говорить с нею наедине. Мисс Берта ласкала меня, находила, что я прекрасный молодой человек, и не уставала раскрывать передо мною свои роскошные прелести и таланты. Все молодые люди в их кругу, казалось, любовались ею и завидовали мне. Я был ослеплен, очарован, взволнован и, как неопытный мальчишка, воображал, что до безумия люблю свою невесту. Её родственники ободряли меня, соперники раздували пламя этой воображаемой страсти, она ловко кокетничала со мной, и - меня женили прежде, чем успел я оглядеться. О, да, я теряю всякое уважение к себе, когда думаю об этом позорном деле, и агония внутренняго презрения терзает меня! Никогда я не любил ее в истинном, благороднейшем смысле этого слова, никогда не уважал и даже не заботился узнать ее наперед. Не замечал я в ней ни скромности, ни эстетического вкуса, ни даже проблесков Образования, усвоенного светским кругом - ничего не замечал, кроме кокетства и фальшивой настроенности чувств и, однакожь, очертя голову, связал с нею свою жалкую судьбу однажды навсегда!

"Матери моей невесты не видал я ни разу, и до свадьбы воображал, что её нет в-живых. Ошибка открылась уже после медового месяца, когда сказали мне, что моя безумная тёща сидит в съумасшедшем доме. Был у моей супруги младший братец, совершеннейший немой идиот. Старший брат отчасти тебе известен: это подлейший трус и мелкая душонка во всех возможных отношениях, и притом, в его организме таятся семена фамильных добродетелей: сойдет с ума и он - это верно, как дважды два - четыре. Я не могу его ненавидеть, потому-что глубоко презираю весь их род.

"Легко представить, как озадачили меня все эти гнусные открытия, особенно, когда наконец, я вполне убедился, что моя жена - достойное исчадие этой семьи. Она не имела ничего общого с моей природой, её наклонности и вкусы всегда противоречили моим, и характер её оказался в такой степени ничтожным, что нужно было отказаться от всяких попыток развить в ней какие-нибудь высшия стремления к благороднейшим целям. Ни одного вечера, даже ни одного часа не мог я провести в её обществе без смертельной скуки: о чем бы между-нами ни зашла речь, она озадачивала меня какою-нибудь пошлою, глупою и вместе грубою выходкою, обличавшею в ней совершеннейшее отсутствие развитых способностей ума и чувства. К довершению эффекта, я увидел в тоже время, что никогда не может быть тишины и спокойствия в нашем доме, потому-что она бранилась с горничными и лакеями от утра до вечера, так-что, наконец, вся прислуга разбежалась. При-всем-том, на первый раз, я молчал и должен был таить в себе-самом порывы справедливого негодования и ужасной антипатии, которая естественным образом возникла в моем сердце.

"Дженни, я не стану изсчислять перед тобою подробности моей супружеской жизни: несколько энергических слов могут выразить все, что я намерен сказать. Я прожил с этой женщиной четыре года, подвергаясь почти каждый день невыносимым пыткам; характер её созревал и развивался с поразительной быстротою; её пороки обнаруживались в исполинских размерах, и только разве физическая сила могла обуздать их; но у меня недоставало духа прибегать к каким бы то ни было жестокостям. Проклятие водворилось в моем доме и гнетущая сила ада грозила раздавить и уничтожить все способности моей души. Берта Месон, достойная дочь своей матери, заставила меня испытать все эти унизительные агонии, каким обыкновенно подвергается мужчина, как-скоро судьба связала его с безсмысленной и безнравственной женщиной.

"Между-тем, в-продолжение этого времени, умер мой брат, а к концу этих четырех лет умер и отец. Владея теперь огромным богатством, я был, в нравственном смысле, беден до отвратительной нищеты: испорченная, грязная и глубоко-порочная натура была соединена со мною неразрывными узами. И я не мог освободиться от нея ни под каким юридическим предлогом, так-как доктора объявили теперь, что она лишилась разсудка - пороки преждевременно-развили в ней наследственные семена безумия. - Тебе не нравится рассказ мой, Дженни, и, я вижу, тебе становится тошно: не отложить ли окончание этой истории до другого дня?

-- Нет, сэр, прошу вас продолжать: мне жаль вас, невыразимо-жаль.

-- Сожаление в устах некоторых людей отзывается весьма-обидной данью, свойственною эгоистическим сердцам, которые, в-сущности дела, находят для себя отраду в несчастии ближних; по твоя жалость, Дженни, не подходит под этот разряд: глубокое чувство соболезнования я читаю на твоем лице, в твоих глазах, и оно же выражается в твоей трепещущей руке. Твое соболезнование, милый друг мой, есть страждущее дитя любви, и я готов всегда с благодарностью принимать от тебя эту великодушную дань искренняго участия.

-- Продолжайте, однакожь: что вы начали делать, когда узнали, что супруга ваша сошла с-ума?

"Я стал тогда на краю бездны, Дженни, и только остаток самоуважения помешал мне броситься в эту пропасть. В глазах света я был, без-сомнения, заклеймен несмываемым пятном безчестия; но я решился очистить свою собственную совесть, и окончательно оторвать себя от позорного общения с её умственными и нравственными недостатками. При всем-том, общество продолжало нераздельно связывать мое имя и личность с этою чудовищною креолкой, и я все-еще дышал одним воздухом с нею, не имея возможности забыть, что я был её супруг - это воспоминание, тогда, как и теперь, отравляло все минуты моей жизни. Притом знал я, что при жизни её мне уже никогда не быть супругом другой, лучшей жены: она старше меня пятью годами (что, впрочем, узнал я после брака, потому-что до того времени от меня скрывали даже её лета); но весьма может статься, она переживет меня, потому-что организм её столько же крепок, как немощна её душа.

"Однажды ночью разбудил меня её неистовый крик. Само-собою разумеется, ее заперли в особую комнату с того дня, как врачи открыли её безумие. Была огненная вест-индская ночь, в роде тех, какие обыкновенно предшествуют ураганам в этой стране. Прометавшись в постели без возможности сомкнуть глаза, я встал и открыл окно. Воздух был удушлив, пропитан серой, и я нигде не мог освежиться. Москитосы гукали и жужжали вокруг комнаты; морския волны, слышные из моего окна, исподоволь начинали вздыматься, предвещая грозную бурю; луна, еще не закрытая облаками, казалась раскаленным пушечным ядром, и бросала свой последний кровавый взгляд на волнистое море. Среди этой сцены, мрачной и грозной, в моих ушах поминутно раздавались проклятия бешеной креолки, обращенные исключительно на меня; на этот раз она истощила весь запас брани, которая, на её чудовищном языке, соединялась с моим именем. Отделенный от нея только двумя комнатами, я слышал каждое слово, и должен был убедиться, что из всех людей, я один сделался предпочтительным предметом её неистовства и злости.

"Но эта жизнь хуже всякого ада, сказал я наконец. Что бы ни случилось впереди, я должен, так или иначе, покончить дело с этими земными отношениями.

"Проговорив это, я стал на колени, отпер сундук и вынул отеуда пару заряженных пистолетов. Я хотел застрелить себя; но это намерение, порожденное порывами отчаяния, доведенного до последней крайности, исчезло в одну минуту, когда луч размышления озарил мой ум.

"Свежий ветер подул с европейской стороны над океаном и пробрался ко мне в отворенное окно: буря пронеслась, прокатилась, прогремела, и воздух мгновенно сделался чист и ясен. Тогда-то возникла и созрела в моей голове твердая решимость. Гуляя в мокром саду под апельсинными деревьями и между гранатовыми яблонями, я разсуждал таким-образом: - слушай, однакожь, внимательнее, Дженни: я был утешен в тот час истинною мудростью, которая вразумила меня и навела на истинный путь.

"Европейский ветер еще продолжал шептаться с освеженными листьями, и волны Атлантики еще вздымались в своем торжественном величии. Мое сердце, изсушенное и долго томимое съедучею тоскою, постепенно начало оживляться, и я чувствовал, как нервы мало-по-малу настроивались на свой нормальный тон. Надежда воскресла, и возрождение к лучшему бытию оказалось возможным. Из-под цветочной арки, в углублении моего сада, я любовался на голубое море, и мысль моя неслась за океан, к Старому-Свету. Перспектива нового существования становилась яснее и яснее для моего умственного взора:

"Воротись в Европу, Эдуард Рочестер, сказала Надежда; - там не знают, чем осквернил ты свое имя, и какое гнусное бремя взвалил ты на свою шею. Бешеную креолку, делать нечего, возьмешь ты с собою в Англию, отвезешь ее в Торнфильд, и потом беззаботно можешь путешествовать по всем европейским странам, вступая в дружеския связи, с кем и как угодно. Эта женщина, злоупотреблявшая твоим долготерпением, осквернившая твою честь, отравившая всю твою молодость, не может и не должна быть твоей женой. Пусть будет она окружена заботливостью и попечениями, необходимыми в теперешнем её состоянии, и ты сделаешь все, чего требуют от тебя человеколюбие и совесть. Связь её с тобою должна быть предана вечному забвению, и пусть ни одна душа в Старом-Свете не подозревает этого позорного брака. Приставь к ней безопасный и бдительный надзор, устрой так, чтобы она ни в чем не имела нужды, и потом оставь ее однажды навсегда."

"И я начал действовать сообразно с этим планом. Мой отец и брат, к-счастью, не объявили об этом браке своим знакомым, потому-что я просил хранить его в глубокой тайне даже в первом письме, отосланном еще до истечения медового месяца, так-как я уже начинал изведывать горьким опытом печальные последствия этой связи. Вскоре после-того, пороки моей креолки, избранной для меня моим собственным отцом, обнаружилось в таких гигантских размерах, что старик отказался признать ее своею дочерью: скрывать от английского общества этот ненавистный брак сделалось для него столько же необходимым, как и для меня.

"Итак, я поехал в Англию, и, легко вообразить, каково было мое путешествие на корабле с этой чудовищной тварью. Я был рад, когда наконец привез ее в Торнфильд и поместил в комнате третьяго этажа, которая вот уже десять лет продолжает быть берлогой дикого зверя. Съискать для нея надзирательницу было не легко: надлежало для этого выбрать женщину, столько же сметливую и расторопную, сколько скромную и молчаливую, потому-что неистовые выходки бешеной бабы могли неминуемо привести в известность мою тайну: к-тому же иной-раз она приходит в себя, и в эти минуты прояснения мозга, она обыкновенно говорит о своих отношениях ко мне. Наконец, после продолжительных хлопот, выбор мой пал на Грацию Пуль. Она и лекарь Картер - тот самый, что перевязывал раны изгрызенного Месона - единственные существа, которых я сделал поверенными своей тайны. Мистрисс Ферфакс вероятно подозревает что-нибудь; но ей не может быть известна сущность самого дела. Грация вообще оказалась довольно-сносною надзирательницею, хотя водится за ней несчастная слабость, отчасти свойственная её трудному ремеслу, и от которой она никак не может освободиться: от этой слабости уже несколько раз происходили печальные последствия. Бешеная удивительно-хитра, и умела всегда пользоваться оплошностью своей надзирательницы: однажды, завладев ножом, она накинулась на своего брата, и два раза ночью выходила из своей комнаты, которую отпирала украденным ключом. В первом из этих случаев она задумала сжечь меня в постели, во втором - она забралась в твою комнату. Нельзя не благодарить судьбу, что неистовство её ограничилось в эту пору только свадебным покрывалом, которое вероятно смутно ей напомнило её собственные приготовления к свадьбе: но мне страшно подумать, что могло бы, при других обстоятельствах, выйдти из этого адского визита. Когда воображаю, как она сегодня поутру вцепилась в мое горло, и с каким остервенением бросала на тебя свои кровавые глаза...

-- Что же вы начали делать, сэр, спросила я, воспользовавшись его паузой: - когда заключили ее в Торнфильдском-Замке? Куда вы поехали?

-- Что я начал делать, Дженни? Я превратился в блудящий огонь. Куда я поехал? Я последовал примеру древних рыцарей печального образа и отправился, куда глаза глядят. Я искрестил вдоль и поперег европейский материк, отъискивая умную и добрую женщину, достойную моей любви, и которая могла бы заменить мне фурию Торнфильдского-Замка.

-- Первоначальным моим намерением было - не обманывать так, как в-последствии я вздумал обмануть тебя. Я хотел рассказать чистосердечно историю своей женитьбы и потом открыто сделать свои предложения: по всем моим соображениям, я могу любить кого хочу, и даже имею право быть любимым; я не сомневался, что найду женщину, которая поймет меня, и согласится разделить со мной судьбу мою.

-- Дальше что, сэр?

-- Твои разспросы, Дженни, всегда заставляют меня улыбаться. Ты открываешь глаза, как хищная птица, и делаешь по-временам безпокойные движения, как-будто словесные ответы не годятся для тебя, и ты вдруг желала бы проникнуть в сокровенные изгибы мысли. Но прежде-чем я стану продолжать, скажи мне: что ты разумеешь под своим - "Дальше что?" Эта маленькая фраза довольно-часто вертится у тебя на языке, и мне хотелось бы теперь узнать её подлинный смысл.

-- Фраза, кажется, проста сама-по-себе, и не требует объяснений. Другими словами она может быть выражена так: что вы делали потом в известном случае?

-- Я хочу знать: удалось ли вам огъискать особу, достойную вашей любви? Предлагали ли вы ей свою руку, и что она вам на это сказала?

-- Да, после многих страннических похождений, я отъискал, наконец, такую особу и предложил ей свою руку; но её ответ покамест еще записан в книге судеб. Десять лет странствовал я, переходя из одной столицы в другую. По временам. жил я в Петербурге, всего чаще в Париже, иногда в Риме, Неаполе и Флоренции. С деньгами и своим старым паспортом, я принят был везде, и мог повсюду выбирать общества по, своим наклонностям и вкусу. Я искал своего идеала между английскими леди, французскими графинями, итальянскими синьйорами и немецкими княгинями; но нигде не находил его. Иной-раз казалось мне, будто уловил я взор и услышав голос, соответствовавший моим восторженным мечтам; но скоро заблуждение исчезало, и я видел, что еще далек был от своей цели. Не думай, что я уже искал законченного совершенства в физическом или нравственном смысле: мне нужна была только приличная партия, способная привести для меня в забвение отвратительную креолку, и больше ничего; но между тысячами женщин не находила я решительно ни одной особы, которой бы я согласился предложить свою руку даже в то.м случае, еслиб первый раз в жизни мог свободно располагать своим сердцем. Пораженный этими неудачами, я начал вести разсеянную жизнь, чуждую, однакожь, низкого разврата моей индийской Мессалины: проникнутый смертельным отвращением к ней, я всегда боялся сколько-нибудь сравняться с нею даже в выборе своих удовольствий.

Между-тем я не мог жить один, и общество любовницы сделалось для меня необходимым. Первый мой выбор пал на Целину Варенс, и эта связь в-последствии сделалась для меня новым источникам презрения к самому-себе: ты уже знаешь, как и чем кончились мои отношения к этой танцовщице... Однакожь я вижу, Дженни, что ты в эту минуту готова составить обо мне весьма-невыгодное мнение: ты считаешь меня безчувственным и безнравственным эгоистом: не так ли?

-- Да, сэр, в эту минуту вы достаточно унизились в моих глазах. По-вашему, кажется, выходит, что это совершенно в порядке вещей.

Я чувствовала справедливость этих слов, и поспешила вывести из них заключение, казавшееся несомненным, что, еслиб я, в свою очередь, забыв правила, привитые ко мне издетства, решилась под каким-нибудь предлогом и в-следетвие какого-нибудь искушения, сделаться преемницею бедной Целины он стал бы, без-сомнения, и на меня смотреть с таким же чувством, которое опозорило её память в его собственных глазах. Я не выразила этого заключения словами, но глубоко запечатлела его в своем сердце, как талисман против настоящих и будущих искушений.

-- Ну, Дженни, почему же ты теперь не говоришь: "что дальше, сэр?" Я еще не кончил своей истории. У тебя чрезвычайно-серьёзный вид, и, кажется, ты все-еще осуждаешь меня.

-- Мне кажется, сэр, я отчасти знаю продолжение вашей истории.

-- И да, и нет: во всяком случае рассказ мой должен быть окончен. Я воротился последняго января в Англию, в самом мрачном расположении духа, вооруженный против всего человеческого и особенно мне казалось, что умная, добрая, любящая женщина была созданием моего воображения. Фантастическою мечтою без отношения к действительному миру.

"Был холодный зимний вечер, когда я подъезжал к Торнфильдскому-Замку. Проклятое место! Я не ожидал здесь ни спокойствия, ни удовольствий. В лесной просеке, на камне подле дороги, я увидел маленькую фигуру, расположившуюся вероятно отдыхать после своей прогулки. Я проехал мимо нея хладнокровно, без всякого внимания, и внутренний голос отнюдь не говорил мне, что в этой фигуре олицетворен мой будущий гений добра или зла. Этого не подозревал я даже тогда, как после внезапного падения Мицраима, фигура подошла ко мне и с важностью предложила свою помощь. Слабое и нежное дитя показалось мне залётной птичкой, предложившей вынести меня на своих крыльях. Я был угрюм и сказал какую-то дерзость; но фигура, не двигаясь с места, остановилась передо мной с весьма-странным упрямством, и начала говорить повелительным тоном, как-будто я был обязан ее слушаться безпрекословно. Помощь была нужна для меня, и притом, неизбежная помощь от её маленькой руки.

Как-скоро я облокотился на её хрупкое плечо, какое-то новое и, до той поры, неизведанное чувство прокралось в мой организм. Таинственная незнакомка живет в Торнфильде, и скоро, после своей прогулки, воротится домой: хорошо, что я услышал это из собственных её уст, иначе мне было бы грустно видеть, как она исчезла из моих глаз. Я слышал, Дженни, как ты воротилась домой в тот вечер: без-сомнения, тебе и в голову не приходило, что я думал о тебе и наблюдал тебя. На другой день тоже, невидимый для твоих глаз, я наблюдал тебя около часа в ту пору, как ты играла с Аделью в галерее: тогда шел снег - помню это как теперь - и тебе невозможно было выйдти из дверей. В моем кабинете дверь была немного приотворена: я мог видеть и слышать. Адель старалась обратить твое внимание на внешние предметы, но я был убежден, что мысль твоя кружилась в фантастическом мире, и ясно видел, что маленькая девочка тебе надоедает. Когда, наконец, она оставила тебя, я наблюдал с особеннымъилюбопытством, как ты погрузилась в глубокую задумчивость, и начала медленными шагами ходить по галерее. По-временам, подходя к окну, ты заглядывалась на густые хлопья снега, прислушивалась к порывам ветра, и опять начинала ходить и мечтать. Мечты тех дней, сколько мог я заметить, отнюдь не имели мрачного характера: глаза твои по-временам озарялись радужным блеском, физиономия выражала одушевление и восторг, отнюдь не свойственный желчному, ипохондрическому расположению духа: сладкия мечты юности рисовались на твоем челе, и надежда окриляла твои мысли. Голос мистрисс Ферфакс, отдававшей какие-то приказания служанке, вывел тебя из этой заоблачной задумчивости, и заставил улыбнуться. О, как многозначительна была эта улыбка! Её смысл, переведенный на живое слово, должен был заключать сентенции такого рода: "Прекрасны все эти мечты и грёзы, но не должна я забывать, что им осуществиться невозможно. Розовое небо и цветущий эдем в моей голове; но трудный путь, осыпанный терниями, ожидает меня в действительной жизни". Ты побежала вниз к мистрисс Ферфакс за какими-то занятиями: кажется, вы сводили там недельные счеты, или что-то в этом роде. Мне было очень-жаль. что я так скоро потерял тебя из вида.

"С нетерпением ожидал я вечера, чтоб иметь возможность пригласить тебя в свой кабинет. Твой характер, подозревал я, должен быть совершенно-оригинален в своем роде: надлежало изучить его подробнее и глубже. Твой вид, при входе в мою комнату, выражал независимость и хитрость, странно противоречившую детским чертам твоего лица. Костюм на тебе был очень-странный, так же, впрочем, как теперь. Я заставил тебя говорить, и с первого раза опять был поражен весьма-странными контрастами. Твое обращение, во всех пунктах, подчинялось строгим правилам, вероятно изобретенным вашей школой: взор твой часто обнаруживал недоверчивость к самой-себе, и вступая в разговор, ты употребляла, по-видимому, наистрашнейшия усилия, чтоб не сделать какой-нибудь граматической ошибки. Одним-словом, ты показалась мне институткой с ног до головы, и я видел, что ты не имела ни малейшого понятия о жизни. И, однакожь, вслушиваясь в заданный вопрос, ты обращала на своего собеседника смелый и вместе, пытливый взгляд, обличавший врожденную проницательность и привычку мысли: твои ответы были круглы, закончены и, главное, хорошо выработаны в горниле размышления. Выходило по всем соображениям, что ты скоро привыкнешь ко мне, и я был убежден, что ты-сама невольно должна была чувствовать некоторую симпатию между собою и суровым владельцем Торнфильдского-Замка, потому-что нельзя было без удивления видеть, как быстро, в моем присутствии, распространялось чувство удовольствия и совершеннейшого спокойствия на твоем лице. Мои дерзкия выходки не изумили тебя, не разстроили, не испугали: тебе, казалось, было забавно смотреть на грубого чудака, и, по-временам, ты улыбалась с такою наивною грациею, которой описать я не умею. Я, в свою очередь, был совершенно-доволен результатом своих наблюдений: мне нравилось все, что я видел, и хотел видеть еще больше. При-всем-том, долго я держал тебя в почтительном отдалении, и редко позволял себе искать твоего общества. Я был эпикуреец в интеллектуальном смысле слова, и желал продолжить наслаждение, постоянно упрочивать свое новое знакомство. Притом, несколько времени безпокоила меня мысль, что цветок скоро может завянуть и лишиться своей первоначальной свежести, если слишком-рано оторвать его от корня. В ту пору я не знал, что этот цветок имел все свойства драгоценного камня, неподверженного быстрым изменениям от случайных и временных причин. К-тому жь, я желал видеть, станешь ли ты-сама искать меня, если я буду тебя избегать; но ты почти безвыходно была в классной комнате с Аделью, за книгами и карандашом: при случайных встречах, ты спешила мимо, едва показывая вид, что знаешь меня. В те дни, милый друг мой, ты обыкновенно была задумчива и мечтательна: не было на твоей физиономии выражения положительной печали, но не было и той беззаботной игривости, которою сопровождаются цветущия надежды юношеского возраста. Я не знал, что ты думала обо мне, и даже не мог наверное решить, был ли я предметом твоих размышлений: чтоб разгадать эту загадку, я опять начал призывать тебя по-вечерам. Было что-то радостное в твоем взоре, когда ты вступала в разговор, и я увидел, что у тебя - общительное сердце, хотя постоянное затворничество и скука одинокой жизни налагали печать меланхолии на твое лицо. Я дал себе слово быть ласковым и добрым в-отношении к тебе; такое обращение развязало твой язык, и я с удовольствием заметил, как ты любила произносить мое имя. В эту пору, Дженни, я начал чаще-и-чаще устроивать с тобою случайные встречи: любопытно было видеть твою застенчивость, робкие взоры, нерешительные движения. Напрасно ты старалась разгадать, в чем будет состоять мой каприз: буду ли я играть роль сурового джентльмена, или ты увидишь во мне доброго, благосклонного приятеля; впрочем, первая роль время-от-времени становилась затруднительнее, и, наконец, я бросил ее совершенно. Сколько раз готов был я прижать тебя к своему сердцу, когда, при встрече со мной, твои щеки пылали ярким румянцем, и когда...

эти воспоминания могут поколебать мою решимость.

-- Нет, Дженни, возразил он: - зачем отказываться от возобновления прошедших сцен, как-скоро настоящее и будущее представляются в таком привлекательном виде?

Я затрепетала всеми членами при этом безумном, предположении.

-- Теперь ты видишь настоящий ход дела, продолжал мистер Рочестер: - не так ли? После безумной и бурной юности, проведенной в несбыточных мечтах или в скучном одиночестве, я первый раз нашел особу, которую полюбил всем своим сердцем, нашел тебя, Дженни. Ты моя первая истинная любовь, лучшая и благороднейшая половина меня-самого, мой добрый ангел, и душа моя связана с тобою неразрывными нравственными узами. Пылкая и торжественная страсть загорелась в моем сердце, и я глубоко убежден, что есть в наших организмах общия, родственные черты, при которых мы можем слиться в одно существо. Вот почему, Дженни, я решился просить твоей руки. Говорить, что у меня уже есть жена, значит издеваться надо мной без всякой пощады: ты знаешь, что судьба моя насильственно была связана с отвратительным и гнусным демоном. Конечно, я поступил очень-дурно, Дженни, что вздумал обманывать тебя, по я боялся железной настойчивости и упрямства, тесно соединенного с твоим характером. Мне хотелось наперед обезпечить твое соединение со мной, прежде-чем ты вполне узнаешь историю моей жизни. Теперь я вижу, что это было неблагородно, низко с моей стороны: мне следовало наперед обратиться к твоему великодушию, рассказать откровенно все подробности своей жизни, изобразить перед тобою голод и жажду высшого, достойнейшого бытия, и показать - не решимость - это слово слишком-слабо для выражения моей мысли, но непреодолимое влечение любить пламенно и нежно, как-скоро сам буду удостоен такой любви. Тогда, но не прежде, я должен был предложить тебе свою руку и сердце, и взамен потребовать твоей любви. Но, что сделано, того не переделаешь: Дженни, будет ли теперь твоя рука принадлежать мне?

Пауза.

Я терпела неизобразимую пытку, как будто-раскаленным железом прижигали мое тело. Ужасная минута! Едва ли какая женщина могла требовать от своего возлюбленного более пламенной страсти, и, однако жь, я должна была отказаться от него, между-тем-как он был единственным обожаемым идолом моей души! Мой роковой долг выражался одним страшным словом: - "Беги!",

-- Дженни, понимаешь ли ты, чего я от тебя требую?

-- Да, сэр.

-- Скажи мне только: - "Я буду твоею, Эдуард!"

Длинная-предлинная пауза.

-- Дженни, начал он опять ласковым тоном, который однако ж поразил меня зловещим ужасом, потому-что в этом голосе слышалось подавленное рыкание льва. - Хочешь ли ты сказать, Дженни, что ты пойдешь своей дорогой, и оставишь меня идти одного?

-- Да, сэр.

-- Дженни, продолжал он: - ты думаешь со мной разстаться?

-- Когда же?

-- Чем скорей, тем лучше, сэр, отвечала я.

-- Дженни, Дженни! Это жестоко, безчеловечно! Не-уже-ли ты считаешь преступлением любить меня?

-- Было бы преступлением вам повиноваться.

боялась, но приняла свои меры и чувствовала, что никая сила в мире не в-состоянии поколебать моей воли.

-- Еще минуту, Дженни. Обрати внимание на эту адскую жизнь, которую я должен буду вести без тебя. Все мое счастье исчезнет вместе с тобою. Что же будет моим уделом? Не-ужели ты хочешь, чтобы в-самом-деле была моей женою эта бешеная женщина третьяго этажа? Но это все-равно, что отсылать меня на кладбище, в могилу, к гниющему трупу... Что мне делать, Дженни? Где искать надежды, и куда обратиться за другом сердца?

-- Делайте то же что и я, сэр: покоритесь своей судьбе, и думайте для своего утешения, что на том свете мы увидимся.

-- И ты не переменишь своего намерения?

-- Нет, сэр.

При этих словах его голос быстро начал возвышаться.

-- Советую вам жить добродетельно, и желаю, чтобы смерть застала вас с спокойною совестью.

-- И ты хочешь вырвать с корнем любовь из моего сердца? Ты желаешь, Дженни, чтобы я снова возвратился к порочной жизни?

-- Мистер Рочестер, такой жизни не желаю я ни вам, ни себе, ни даже своему заклятому врагу, если только есть у меня враги. Наше назначение на земле - страдать и терпеть: страдайте и терпите, подражая мне. Вы, нет сомнения, забудете меня прежде, чем я могу позабыть вас.

, милостивая государыня, отвечал он, быстро вскочив с своего места: - вы называете меня безсовестным лжецом, не имея к тому ни малейших поводов с моей стороны. Я объявил торжественно и прямо, что не могу измениться в своих чувствах: вы между-тем говорите мне в глаза, что такая перемена неизбежна. Но ведь у вас нет ни родных, мисс Эйр, ни даже знакомых, которые вздумали бы обижаться вашею жизнью со мной!

На этот раз он был прав; и когда он говорил таким-образом, против меня возстал даже мой собственный разсудок, начинавший обличать меня в безполезной жестокости. Чувство, между-тем, ободренное разсудком, готово было разом опрокинуть все мои планы, и кричало громогласно: - "О, послушайся его, Дженни Эйр. Подумай о его несчастиях, об опасностях, которым он будет подвергаться на каждом шагу, как-скоро ты его оставишь! Прийми в соображение его необузданную природу, его бурные порывы и страшные следствия его отчаяния! Утешь его, Дженни, спаси его, люби его; скажи, что ты будешь принадлежать ему во всю жизнь! Кто заботится о тебе в этом мире? Или, кто в-самом-деле будет оскорбляться твоим поведением?"

На все это был опять неумолимый ответ: - "я сама должна заботиться о себе. Чем меньше у меня друзей и знакомых. чем меньше могу я ожидать посторонних опор, тем больше я стану защищать и уважать сама-себя. Я сохраню закон, данный Богом и освященный людьми. Я буду следовать правилам, принятым мною, когда была я в своем полном уме. Законы и правила были бы безполезны для такого времени, когда нет никаких искушений; но они именно существуют для тех критических минут, когда тело и душа готовы соединенными силами возстать против их внушений: пусть они строги, но тем более не должно нарушать их, хотя бы это стоило упорной и ожесточенной борьбы. В чем же будет состоять их достоинство и сила как-скоро человек, из личных удобств и выгод, станет следовать своему собственному произволу не соображаясь ни с какими постановлениями? Между-тем я всегда была уверена, что общественные законы должны для всех и всегда иметь обязательную силу, и если я не так разсуждаю в настоящую минуту, значит, страсть помрачила мой разсудок, и необузданное чувство взяло перевес над всеми силами души. Общественные правила и законы, освященные веками и принятые моим собственным разсудком в его нормальном состоянии: - вот все, что должно быть моей опорой в этот роковой и опасный час моей жизни."

Мистер Рочестер прочел эту мысль на моем лице. Его гнев дошел до последних пределов: он схватил мою руку, и, казалось, пожирал меня своими сверкающими глазами. В физическом отношении я была слаба, как подрезанный стебель, приготовленный для сожжения в печи; в нравственном - я владела всеми своими чувствами и сознавала свое непреодолимое мужество. К-счастию, душа наша имеет своего переводчика, нередко безсознательного, но всегда послушного и верного: этот переводчик - глаз, недаром названный зеркалом души. Мой взор пришел в уровень с его глазами, и когда я взглянула на его гордое лицо, невольный вздох вырвался из моей груди. Он сжал еще сильнее мою руку, и я чувствовала, что силы мои почти совершенно истощились.

своего пальца; но если бы я и совсем пригнул ее к земле - что из этого выйдет? Взгляните на этот глаз, на это решительное, бурное, своевольное создание, которое выглядывает из-за него с каким-то суровым триумфом, обнаруживая готовность вызвать на бой самую судьбу: что бы я ни сделал с этим хрупким организмом, внутренняя сила, одушевляющая его, будет недоступна для моих рук. Разбить и разгромить тюрьму, значит - выпустить только пленника, заключенного в ней. Я мог бы, без всяких усилий, завладеть домом; но хозяйка его уйдет на небеса, прежде чем я успею назвать себя владельцем её скудельного жилища. Душа мне нужна с её непреклонной волей, энергией, с её добродетелью и чистотою; но нет мне надобности в одном бренном и слабом орудии её. Руководимая собственной волей, ты могла бы найдти успокоение на мой груди и переполнить неземным блаженством эту грудь; но горе было бы мне, если бы я принудил себя употребить безполезное насилие против твоих желаний! Джепни! Дженни! Будут ли, наконец, твои желания сообразны с моей волей?

Говоря это, он опустил мою руку, и только начал смотреть на меня. Противиться этому взору было несколько-труднее, чем прежним его неистовым порывам; надлежало однакожь быть совершенной идиоткой, чтобы уступить теперь это оригинальное поле битвы. Я выдержала и поразила его гнев: оставалось теперь устоять против его тоски. Я удалилась к дверям.

-- Вы идете, Дженни?

-- Иду, сэр.

-- Да.

-- Вы не воротитесь? - Вы не захотите быть моей утешительницей? - Моя пламенная любовь, глубокая тоска, отчаяние, мои убедительные просьбы - все это ни по чем для вас, мисс Эйр?

В-самом-деле, глубокая тоска слышалась в каждом его слове, и нужно было сделать над собою величайшее усилие, чтобы повторить: - "Я иду".

-- Дженни!

-- Ступайте, Бог с вами, но помните, что вы оставляете меня в смертельной тоске. Идите в свою комнату, и передумайте обо всем, что я говорил вам. Бросьте взгляд на мои страдания, Дженни, и пожалейте меня.

Он отошел от меня, и бросился лицом на софу.

-- Дженни! Дженни! кричал он. - Надежда моя - любовь моя - жизнь моя!

Затем громкое рыдание заглушило его голос.

поцаловала его щеки и начала разглаживать его волосы.

-- Благослови вас Бог, мистер Рочестер! сказала я. - Бог наградит вас за вашу доброту и покровительство бедной девушке. Он избавит вас от всякого зла, и будет вашим руководителем на скользком пути жизни!

-- Любовь маленькой Дженни была бы для меня самою лучшею наградой, отвечал он: - без нея сокрушится мое сердце. Но Дженни подарит мне свою любовь, благородно и великодушно - да!

Кробь прихлынула к его лицу; огонь страсти ярким пламенем запылал в его глазах: он встал и протянул ко мне свои руки; но я увернулась от его объятий и поспешила выйдти из комнаты.

-- Прощай! взывало мое сердце, когда я оставила его. - Прощай навсегда, мистер Рочестер! Не видать мне более тебя во всю мою жизнь!

я лежу в красной комнате Гетсгедского-Замка, будто ночь была темная, и все мои чувства находились под влиянием смертельного страха. Загадочный свет, погрузивший меня в ту пору в глубокий обморок, возобновлен был снова при этом видении: мерещилось мне, будто скользил он по стене, проходя с места на место, и остановился, наконец, на самой середине потолка. Я подняла голову и взглянула: кровля превратилась в облака, высокия и тусклые: блеск принял подобие лунного света, прокрадывающагося через ночной туман. Я принялась наблюдать приближение луны, и какое-то странное предчувствие овладело моей душою, как-будто надлежало мне прочесть слова судьбы на диске ночного светила. Наконец луна выступила из-за облака, но так, что фигура её совсем не имела своего обыкновенного вида: какая-то рука пробилась через темные складки, и когда оне совсем разсеялись, на небесной лазури засияла белая человеческая фигура, наклонившая к земле свое величественное чело. Она взглянула, и притом взглянула на меня. Скоро я услышала её голос, обращенный к моему духу: несмотря на неизмеримое разстояние, голос, с быстротою мысли, достигнул до моего слуха, и в ушах моих раздались слова:

-- Дочь моя, беги от искушения!

-- Бегу, матушка!

Так отвечала я, уже пробужденная от этого восторженного сна. Была еще ночь, но коротки июльския ночи: вслед за полночью является разсвет.

-- Чем раньше, тем лучше, сказала я самой-себе. - Исполнение моего плана не терпит отсрочки.

Отеискивая эти вещи, я увидела также жемчужное ожерелье, подаренное мне мистером Рочестером за несколько дней. Я оставила этот подарок, потому-что он принадлежал не мне, а фантастической невесте, уже кончившей свое существование; остальное завязала я в платок, и сверх-того положила в карман свой кошелек, в котором было двадцать шиллингов - этим только и ограничивалась моя неотъемлемая собственность. Затем, надев соломенную шляпку и окутавшись шалью, я потихоньку прокралась из своей комнаты.

-- Прощай, добрая мистрисс Ферфакс! шептала я, проходя мимо её спальной. - Прощай, милая Адель! сказала я опять, заглянув в детскую: - прийдти к ней и обнять ее в последний раз было невозможно - надлежало обмануть чуткое ухо, которое, по всей вероятности, не переставало слушать во всю эту ночь.

Подле дверей комнаты мистера Рочестера мои ноги невольно остановились, как-будто невидимая сила приковала их к этому месту. Я слышала, как мистер Рочестер неровными шагами ходил взад и вперед, по-временам глубоко вздыхая. Там, в этой комнате, скрывался для меня земной мой рай: мне стоило только войдти и сказать:

-- Мистер Рочестер, я буду любить вас и согласна жить с вами до конца своей жизни! - Я думала об этом с невольным восторгом.

Добрый друг мой, не спавший всю ночь, с нетерпением ожидает дня. День наступит не на радость: меня не будет в его доме. Он пойдет искать меня, и не найдет. Он увидит, что его оставили, отвергнули его любовь: он будет страдать, и дойдет, вероятно, до отчаяния. Я думала об этом с мучительным замиранием сердца. Уже рука моя прикоснулась к замку; но я сделала судорожное движение и пошла вперед.

маслом и пером: я обмазала ключ и замок. Затем я выпила стакан воды и взяла с собою, хлеба: быть-может длинна будет моя прогулка, а силы мои слабы и потребуют подкрепления. Все это было сделано осторожно и без малейшого шума. Я отворила дверь и вышла. Тусклый разсвет едва начинал мерцать на дворе. Большие ворота были заперты и задвинуты железным засовом; но калитка была немного приотворена: я прошла сквозь это отверстие, и была теперь за порогом Торнфильда.

За милю от торнфильдских полей, пролегала дорога в противоположном направлении от Милькотта: куда она ведет, я не знала; но мне часто случалось гулять по этой дороге: туда и теперь я направила свои шаги. Разсуждать о чем бы то ни было я не могла, понимая инстинктивно, что благоразумие требовало не смотреть - ни назад, ни вперед. Прошедшее и будущее не должны были в настоящую минуту занимать мою голову: один взгляд на пройденное поприще моей жизни мог поколебать мою решимость, между-тем-как будущий путь - мрачен, дик, безплоден и пуст.

Я шла по закраинам полей и лугов вплоть до солнечного восхода. Скоро башмаки мои совсем измокли от росы. Было, кажется, прекрасное летнее утро; но я не обращала внимания ни на великолепный восход дневного светила, ни на улыбающуюся лазурь безоблачного неба. Я думала о своем странном бегстве, о фантастических похождениях и странствованиях, ожидавших меня впереди и - что прикажете делать? - я думала также о нем. Я воображала, как он теперь, из своего кабинета, наблюдает восход солнца, разсчитывая, что скоро я прийду поздравить его с добрым утром, и, быть-может; отдам ему свою руку - однажды навсегда. Да и зачем, ах! зачем мне бежать от его лица? Уж не воротиться-ли? Еще не поздно; еще время спасти его от дикого отчаяния. Мое бегство, без-сомнения, еще не успели заметить: я могу прийдти, как-будто после утренней прогулки, и броситься к нему на шею. Что мешает мне спасти его от гибели и сделаться гордостью его жизни! Воротись, Дженни! воротись, глупая, упрямая, безразсудная девчонка!

Птицы между-тем уже начали свой утренний концерт и на-минуту развлекли мое внимание. Птицы были для меня эмблемою любви.

Но я быстро шла вперед-и-вперед от Торнфильдского-Замка, до-тех-пор, пока, усталая, изнеможенная, не упала я на сырую землю. - "Ужь не умереть ли мне здесь?" думала я, припадая лицом к траве. - Сердце мое надрывалось, слёзы градом лились из глаз, и я в отчаянии ломала руки. Скоро, однако жь, прошел этот пароксизм смертельной тоски: я встала и вновь пошла вперед, надеясь выбраться на большую дорогу.

мое внимание. Я встала, подняла руку, и экипаж остановился. На вопрос мой, куда едут, кондуктор назвал весьма-отдаленное место, где, я знала, у мистера Рочестера не было связей.

-- Сколько возьмете отвезти меня туда?

-- Тридцать шиллингов, отвечал кондуктор.

-- У меня только двадцать.

-- Хорошо: садитесь.

Благосклонная читательница! Если ты наслаждаешься в эту минуту спокойным приютом в кругу друзей и милых сердцу, благословляй свою судьбу, и дай Бог, чтобы никогда не пришлось тебе испытать того, что испытала на своем веку Джённи Эйр, английская гувернантка, которая еще раз будет иметь честь увидеться с тобою в последней части своих записок.