Дженни Эйр.
Часть пятая и последняя.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть пятая и последняя. Глава I. (старая орфография)

Часть пятая и последняя.

ГЛАВА I.

Летний вечер. Через два дня после моего путешествия, кондуктор высадил меня в местечке Уайткросс: дальше он не мог везти меня за полученную плату, а в кармане моем не было больше ни одного шиллинга. Дилижанс теперь впереди, по-крайней-мере на одну милю, и я сижу одна у большой дороги. В эту минуту приходит мне в голову, что я забыла свой узелок в ящике дилижанса: там он лежит и там должен лежать, сколько приидется, не думая о своей хозяйке, оставшейся без всяких средств к существованию.

Уайткросс, или по-русски, Белый-Крест, не город, не деревня и даже не хутор: это - каменный столб на высоком холме, поставленный там, где встречаются четыре: дороги, и выпачканный белой краской, для-того, я полагаю, чтоб ярче в ночное время бросался в глаза запоздалому путешественнику. Четыре огромные руки, протянутые от головы Белого-Креста и надписи, дают знать, кому следует, что ближайший город отстоит отсюда на десять миль; самый отдаленный - на двадцать. Имена этих городов мне хорошо знакомы, и я догадываюсь, в какую область занесла меня судьба; это должен быть один из северных широв с болотистыми равнинами, окаймленными с одной стороны высокою горой. Так точно, я не ошибаюсь: болота окружают меня со всех сторон, и я замечаю в туманной дали волнующияся вершины гор. Здесь должно быть скудное народонаселение: я не вижу ни одного пешехода на всех этих дорогах, протянутых к востоку, западу, северу и югу: лежат они одиноко в безлюдном краю, прорезывая белыми полосами огромные болота, и дикий вереск растет по всем их сторонам. Очень-хорошо: мне надобно избегать встречи с людьми.

Однако жь и сюда, на мою беду, может забрести случайный странник; в недоумении он спросит, что я тут делаю, зачем и для чего сижу одна у белого столба, не имея, очевидно, определенного намерения и определенной цели. Что мне отвечать ему? Всякое мое слово будет казаться диким, невероятным и легко может возбудит на мой счет не совсем благоприятные заключения незнакомца. Нет больше никаких связей между мною и людьми; никакия надежды не зовут меня в человеческое общество, и никто в эту минуту не может обратиться ко мне с ласковым словом или добрыми желаниями. Нет у меня родных, кроме всеобщей матери-природы: её объятий искать мне должно и от нея требовать успокоения в этот роковой час моей жизни.

Я пошла вперед, в сторону от большой дороги, углубляясь в густую траву. В глубокой лощине, саженях в двадцати от Белого-Креста, лежал, невидимый никем, огромный гранит, заросший черным мхом: здесь я села и облокотилась головой о выдавшийся кусок дикого камня. Высокия закраины болота были около меня; гранит прикрывал мое тело; небо возвышалось над гранитом.

Но и тут не вдруг я успокоилась: несколько времени тревожил меня страх близкого соседства с каким-нибудь животным, и опасение быть застреленной или открытой в этом месте каким-нибудь браконьером. При малейшем порыве ветра я вздрагивала и озиралась вокруг, опасаясь увидеть дикого быка или вооруженного охотника. Убедившись, наконец, в неосновательности своих опасений и успокоенная глубоким молчанием приближающейся ночи, я стала смотреть доверчивее на свое одинокое положение в пустынном приюте. До-сих-пор я не мыслила: я только слушала, наблюдала, сторожила, боялась, вздрагивала. Первый раз теперь, оторванная от мрачной действительности, я вступила в бесконечную область мысли.

Что мне делать? Куда идти? - Несносные, неотвязные вопросы, на которые был только один ответ холодного разсудка: "Нечего тебе делать, Дженни Эйр, и некуда идти. И, однако жь, усталые твои ноги должны вымерять огромное пространство, прежде, чем ты достигнешь человеческого жилища. Станешь ты просить гостеприимства и получишь презрительный отказ; будешь искать участия между-людьми и встретишь отталкивающую холодность; разскажешь им свою повесть и никто тебе не поверит. И зной, и жажда, и холод, и голод, ожидают тебя впереди, безприютная Дженни Эйр!"

Я дотронулась до травы: она была суха и еще довольно-тепла после палящих лучей летняго солнца. Горизонт был чист и ясен: мои взор, обращенный к небу, встретился с приветливою звездочкой, только-что показавшейся на безбрежном океане. Роса начинала падать на землю, истомленную жаждой; но в эту минуту не могло быть от нея вредных испарений. Природа, казалось, была для меня благосклонна и добра: я, отверженная девушка, готова была броситься в её объятия с детскою нежностью, забыв на этот раз эгоизм и холодное равнодушие людей. На эту ночь, по-крайней-мере, я буду гостьей природы: она любит меня, как нежную дочь, и готова дать мне спокойный приют без денег, и без платы. У меня был еще небольшой кусок хлеба, оставшийся от булки, которую я, проездом через город, купила за свой последний пенни. Невдалеке от меня, в густом вереске, выставлялись, наподобие гагатовых бисерин, ягоды спелой черники: я набрала горсть и начала есть их с остатком своей булки. Мой голод не мог быть вполне утолен этой постнической пищей, но все же силы мои подкрепились, и я чувствовала необыкновенную бодрость в душе. Произнеся, в-заключение трапезы, вечернюю молитву, я начала устроивать постель.

Трава, подле гранита, была особенно-гусга, и мой ноги совсем потонули в ней, когда я легла: высокий вереск, по обеим сторонам импровизированной постели, едва оставлял узкое пространство для вторжений ночного воздуха. Шаль, сложенная вдвое, послужила для меня одеялом; пушистая трава заменила подушку. При таком помещении, мне не было холодно, по-крайней-мере при начале ночи.

Ночлег мой был бы вообще довольно-спокоен, еслиб надорванное сердце не возмущало его. Среди безмолвия ночи, оно громко жаловалось на свои зияющия раны и невыносимую боль; трепетало за мистера Рочестера и его судьбу, обливалось кровью при мысли о его грустном одиночестве, и стремилось к нему с невыразимою тоской, как птичка с переломленными крыльями, готовая выбиться из последних сил, чтоб достигнуть до вожделенного предмета.

Измученная сокрушительною пыткой мысли, я встала на колени. Наступила ночь во всем своем великолепии, прекрасная, тихая ночь, слишком-неспособная пробудить чувство страха даже в робких душах. Мы знаем, что Бог вездесущ; но, без всякого сомнения, мы особенно чувствуем Его присутствие там, где дела Его обнаруживаются в своем торжественном величии: что жь может быть величественнее этих безчисленных миров, которые вращаются над нашей головой в безоблачную ночь? Проникнутая мыслью о всемогуществе Творца, я пламенно молилась за мистера Рочестера, и скоро в душе моей распространилось отрадное упование, что мистер Рочестер будет спасен. Через несколько минут я опять легла на свое мягкое ложе, и сладкий сон сомкнул мои глаза.

Но на другой день нужда явилась ко мне, бледная, нагая, страшная. Уже птички давно повыпорхали из своих маленьких гнезд; пчелы спешили собрать обычную дань, с густого вереска, еще влажного и сырого после утренней росы; длипные утренния тени сокращались больше-и-больше, и солнце уже давно выплыло на восточный горизонт, когда я встала и осмотрелась вокруг себя.

Какой тихий, жаркий, превосходный день! Солнечный луч уже блистал во всех местах, и обширная равнина представлялась золотою пустыней. Как бы мне хотелось жить и умереть на этом благодатном месте! Я увидела, как ящерица взбиралась на гранит и как пчела суетливо жужжала вокруг сладкой черники: в эту минуту я охотно согласилась бы превратиться в пчелу или ящерицу, чтоб иметь право остаться здесь навсегда, питаясь чем Бог пошлет; но я была человек, и человеческия нужды сопровождали меня; нельзя человеку оставаться там, где ничего нет для удовлетворения его нужд. Я встала и бросила грустный взгляд на оставленную постель. Не имея никаких надежд впереди, я желала только одного - чтобы Творец благоволил этой ночью взять к себе мою душу, и чтобы тело мое освобожденное от дальнейшей борьбы с судьбою, могло спокойно отдохнуть в этой безлюдной пустыне. Не исполнилось мое желание: жизнь, со всеми её потребностями и страданиями, опять была отдана в мое полное распоряжение. Я должна нести эту тяжесть: должна страдать, терпеть, и, прежде всего, заботиться об удовлетворении своих нужд. Я пошла.

Достигнув до Белого-Креста, я отправилась по дороге в сторону от солнца, уже начинавшого палить своими знойными лучами: другое обстоятельство не могло иметь влияния на выбор моего пути. Я шла скоро и долго, до-тех-пор, пока совершенно не выбилась из сил. Решившись, отдохнуть, я села на камень у большой дороги, и через несколько минут услышала звон колоколов, церковный звон.

Обратившись по направлению этих звуков, я заметила вдалеке, между романтическими холмами, деревню и высокий шпиц колокольни. Вся долина, по правую руку от меня, была наполнена пастбищами, нивами и лесом; волнистый поток света пробегал зигзагами по разнообразным теням золотых колосьев, темной рощи и зеленого луга. Выведенная из своей забывчивости громким стуком колес, я увидела на дороге тяжелую фуру, взбиравшуюся на пригорок, и недалеко от нея двух тучных коров с пастухом. Символы человеческой жизни и труда были теперь передо мной: я должна трудиться, среди своих ближних, и заработывать свой хлеб.

Часа в два пополудни я вошла в деревню. На конце одной из её улиц была мелочная лавка, и на окне её, в симметрическом порядке, лежали маленькия коврижки хлеба. Мне хотелось теперь получить в свое владение одну из таких коврижек; этого было бы довольно для возобновления моих сил, иначе мне слишком-трудно продолжать свой путь. Любовь к жизни и желание деятельности возвратились, ко мне немедленно после того, как я вновь очутилась между людьми: недостойно человека и унизительно в нравственном смысле - умереть от. голода среди деревни. Нельзя ли мне предложить чего-нибудь в обмен за одну из этих булок? Этот вопрос всего-прежде и всего-естественнее образовался в моей голове. У меня был небольшой шелковый платок вокруг шеи; были и перчатки на руках. Как обыкновенно поступают мужчины и женщины, доведенные до крайности, я не могла сообразить и не знала, будут ли благосклонно приняты мои вещи. Вероятно нет; однакожь попытаюсь.

За выручкой, в мелочной лавке, сидела женщина, когда я вошла. Увидев хорошо одетую особу, вероятно, леди по её предположению, она встала, учтиво подошла ко мне и спросила", что мне угодно. Стыд сковал мой язык, и я не могла произнести приготовленной просьбы: мысль предложить полу-изношенные перчатки и косынку, казалась мне теперь нелепою и съумасбродною, Я сказала только, что устала и просила позволения посидеть. Обманутая в ожидании, лавочница холодно приняла мою просьбу, и указала на порожний стул подле двери. Я села. Слезы в эту минуту насильно пробивались из моих глаз; но я умела обуздать свою печаль, понимая инстинктивно, как неуместно её обнаружение в этом месте. Скоро я спросила:

-- Скажите, пожалуйста, моя милая, у вас в деревне нет портнихи или какой-нибудь швеи?

-- Как не быть, две или три мастерицы шьют у нас по заказу всякия платья. Вы хотите что-нибудь заказать?

-- Нет, я так...

для спасения себя от голодной смерти. Надобно что-нибудь делать. Что же? Надобно где-нибудь употребить себя для работы. Где?

-- Не знаете-ли вы здесь какого-нибудь места, где нужны служанки?

-- Не знаю.

-- Каким ремеслом особенно промышляют в вашей деревне? Чем преимущественно занимаются здешние жители?

-- Как чем? Дело известное, всякой занимается чем хочет. Одни обработывают землю; другие ходят на булавочную фабрику мистера Оливера и на литейный двор.

-- Женщины работают на фабрике мистера Оливера?

-- Нет.

-- Что же делают женщины?

-- Почему мне знать, что оне делают? Я, вот, видите, сижу в мелочной лавке, а другия промышляют как умеют.

Мои вопросы, очевидно, ей наскучили, и потому необходимо было прекратить этот разговор. Скоро пришли в лавку два-три соседа, которым понадобился мой стул. Я поблагодарила лавочницу и ушла.

Проходя улицей, я смотрела на окна и ворота, окружавшия меня с обеих сторон; но не находила ни малейшого повода или предлога зайдти в какой-нибудь дом. Часа два бродила я вокруг деревни без намерения и без цели, переходя с одного места на другое. Утомленная до крайняго изнеможения и чувствуя непреодолимую потребность в пище, я повернула в переулок и уселась под забором; но через несколько минут принуждена была опять подняться на ноги, в смутной надежде отъискать какую-нибудь помощь. На конце переулка стоял небольшой, весьма-красивый и опрятный домик, окруженный садом: я остановилась перед ним. Какое право имела я подойдти к белым дверям и прикоснуться к молотку? Из-за каких выгод жители этого домика могли принять участие в неизвестной страннице или бродяге? Однакож я подошла и постучалась. Миловидная и опрятно одетая молодая женщина отворила дверь. Слабым, низким и дрожащим голосом, какой только мог выходить из надорванной'груди и безнадежного сердца, я спросила:

-- Не нужна ли вам служанка?

-- Нет, мы не держим служанок, отвечала молодая женщина.

-- Не можете ли сказать, где бы тут найдти мне какое-нибудь занятие или должность? Я чужая в этом месте и у меня нет знакомых. Не могу ли я приискать какой-нибудь работы?

Но к-чему ей было думать обо мне, или приискивать для меня какое-нибудь место? Притом, мое положение было, без всякого сомнения, слишком-сомнительным в её глазах. Она покачала головой и ласково произнесла убийственный ответ:

-- Очень-жалею, что не могу помочь вам: обратитесь к кому-нибудь другому.

Белая дверь затворилась, замок хлопнул, и я осталась одна на крыльце. Промедли она минутой больше, скажи еще два-три слова, и у меня, вероятно, достало бы духа попросить хлеба; но теперь было поздно предложить и эту унизительную просьбу.

Что ж мне делать? Возвращаться назад в грязную деревню незачем: никто там не поможет безприютной страннице. Хорошо бы удалиться в рощу под тень густых дерев, где опять можно бы найдти даровой ночлег; но до рощи далеко, а я была слаба, немощна, больна и притом инстинкт природы непреодолимо влек меня к человеческим жилищам, где, авось, не дадут мне умереть голодной смертью. Уединение в лесу не могло быть приятным уединением, когда голодный коршун без пощады начинал терзать мое бедное сердце.

Несколько раз подходила я к домам, передвигаясь как тень с места на место, и всегда отталкиваемая мыслью, что нет у меня никакого права ожидать или требовать помощи от незнакомых людей. День между-тем склонялся к вечеру, когда я продолжала таким-образом бродить как собака, потерявшая своего хозяина. Стыжусь сказать, но положение собаки, при подобных обстоятельствах, представлялось мне в ту пору завидным положением: ей стоило только постоять у любого окна, повилять хвостом и, вероятно, всякой мальчишка бросил бы ей остаток своего обеда, тогда-как тот же мальчишка не обратить никакого внимания на умирающую женщину! Я была в отчаянии.

Пройдя небольшое поле за деревней, я увидела перед собой церковный шпиц, и туда направила свои шаги. Недалеко от кладбища, на церковном дворе, среди сада, стоял весьма-красивый домик, принадлежавший, вероятно, сельскому священнику. Мне пришло в голову, что странники, заходя в незнакомые места, обращаются иногда к священнику, требуя от него покровительства и помощи. Священник прямо обязан, по-крайней-мере советом, помогать людям, отъискивающим для себя честное занятие. Мне казалось, что и я имею некоторое право требовать совета. Итак, призвав на помощь свое мужество и последний остаток физической силы, я пошла вперед, и через минуту постучалась в кухонную дверь пасторского дома. На мой призыв, явилась старуха, отворившая дверь.

-- Не пасторский ли это дом? спросила я, покачиваясь как угорелая от крайняго истощения сил.

-- Да, отвечала старуха довольно-грубым тоном.

-- Нет.

-- Скоро он приидет?

-- Нет: он уехал.

-- Далеко?

-- Не так далеко - мили за три. Его отец, видите ли, умер скоропостижно, и он отправился хоронить его. Мы ждем его домой недели через две.

-- Есть в доме какая-нибудь леди?

-- Никого нет, кроме меня.

-- Вы кто?

-- Ключница.

И я не решилась объявить пасторской ключнице о своих нуждах. Не-уже-ли судьба доведет меня до неизбежной необходимости просить милостыню? О, Боже! спаси меня от этого унижения!

Еще раз поплелась я назад от пасторского дома; еще раз вспомнила о своей косынке и о сдобных булках, разложенных на окне мелочной лавки. О, хотя бы один только кусок хлеба для утоления голодного коршуна, терзавшого мою внутренность! Машинально поворотила я в деревню, отъискала лавку и вошла: здесь были другие люди кроме лавочницы, но презирая теперь всякой стыд я решалась спросить:

-- Не можете ли дать мне булки за этот платок?

Лавочница и её приятели посмотрели на меня с очевидным подозрением.

-- Нет, сказала она: - я не имею обычая выменивать булки на косынки.

Доведенная до отчаяния, я умоляла дать мне по-крайней-мере половину булки. Лавочница опять отказала:

-- Проваливай, матушка, проваливай! сказала она грубым тоном: - почему я знаю, где ты взяла эту косынку?

-- Ну вот, не можешь ли взять мои перчатки?

-- А что мне делать с твоими перчатками? Проваливай!

Неприятно, читатель, чрезвычайно-неприятно останавливаться на этих минувших подробностях моей жизни. Некоторые находят наслаждение оглядываться назад и перечувствовать вновь горькие опыты протекших лет; но я, до настоящого времени, не могу без ужаса обращаться к этим минувшим временам: нравственное унижение, соединенное с физическим страданием, представляет одно из самых неутешительных воспоминании, к которым обращаешься не иначе как с болезненным чувством печали и стыда. Я совсем не думала осуждать отталкивавших меня особ, и хорошо понимала, что все это было совершенно в порядке вещей. Весьма-часто подвергают подозрениям даже обыкновенных нищих: что ж должны были подумать о бродяге, одетой как леди? Конечно, я просила себе занятия, искала честного места; но кто мог считать себя обязанным хлопотать для меня о таком месте? Разумеется не те особы, которые тогда видели меня первый раз, и ничего не знали о моем характере. Что жь касается до женщины, не хотевшей взять шелковой косынки в обмен за грошовую булку - и она, с своей точки зрения, была совершенно-права, потому-что предложение казалось для нея необыкновенным и подозрительным во многих отношениях. Нет, люди совсем не так злы, как представляют их себе отчаянные мизантропы, и я была к ним снисходительною даже в критическия минуты своей жизни.

В сумерки я проходила мимо одной фермы. Дверь хижины была отворена; фермер сидел за ужином, и перед ним лежали хлеб и сыр. Я остановилась и сказала:

Фермер бросил на меня изумленный взгляд; но не сказав ни слова, отрезал довольно-толстый ломоть и подал мне. Не думаю, чтобы он счел меня нищей: вероятно я была в его глазах эксцентрической леди, которой пришла фантазия попробовать его черного хлеба. Потеряв из вида скромную ферму, я села и с жадностью принялась есть свой ломоть.

Не смея разсчитывать на квартиру под гостеприимной кровлей, я отправилась в ближнюю рощу, примыкавшую к этой деревне; но мой ночлег не имел теперь ни малейших удобств: земля была сыра, воздух холоден, и притом я не раз должна была переносить свою квартиру с места на место, потому-что мимо меня безпрестанно проходили запоздавшие крестьяне. К довершению злополучия, на разсвете пошел проливной дождь, испортивший весь этот день.

Больно мне останавливаться на всех этих подробностях, не имеющих, впрочем, особого интереса для читателя. Я сокращу свой рассказ. В-сущности, этот день был повторением предшествовавшого дня. Как и прежде, я искала работы и, как прежде, везде получала отказ. Пиша опять один раз прикоснулась к моим губам, и это случилось таким-образом: проходя мимо крестьянской избы, я увидела маленькую девочку, собиравшуюся выбросить блюдо холодной размазни в свиное корыто. Я обратилась к ней с вопросом:

-- Не можешь ли ты, моя милая, отдать мне эту порцию?

Девочка с изумлением вытаращила на меня свои глаза.

-- Матушка! воскликнула она: - вот тут перед окном стоит нищенка, и просит у метия эту размазню: отдать или нет?

-- Это видно нищая, отвечал голос извнутри: - отдай, пожалуй.

Девочка опрокинула размазню на мою ладонь, и я с жадностью принялась утолять свой голод.

С наступлением мокрых сумерек, я стояла на уединенной проселочной тропинке, по которой шла около часа. Силы мои почти совершено истощились. Не зная что делать, я стала разсуждать, говоря вслух:

-- Идти вперед мне нельзя, это ясно: не-уже-ли и эту ночь мне прийдется быть выкидышем из общества людей? Положить ли мне опять свою голову на эту сырую и холодную землю, тогда-как дождь повидимому усиливается с каждой минутой? Иначе кажется нечего делать, потому-что кто захочет меня принять в свой дом? Но это было бы ужасно: обезсиленная голодом, усталостью, холодом, я должна буду в таком случае отступиться от всякой надежды, и уж вероятно не доживу до следующого утра. Что жь такое? Почему я никак не могу помириться с перспективой близкой смерти? зачем непременно хочется мне жить, несмотря на то, что жизнь не имеет, повидимому никакой цены в моих глазах? Затем вероятно, что мистер Рочестер еще жив - это говорит мне внутреннее чувство; умереть в таком случае от голода и холода, значит - обнаружить малодушие, недостойное возлюбленной мистера Рочестера. Нет, надобно жить во что бы ни стало. О, Боже! поддержи меня ещё, по-крайней-мере на несколько часов!

Мой взор начал блуждать по тусклому и туманному ландшафту. С ужасом увидела я, что зашла далеко от деревни, уже совсем исчезавшей из моих глаз: самые нивы, окружавшия ее, были далеко. Пробираясь по извилистым и глухим тропинкам, я опять подошла к болотистому грунту, и теперь, между мной и туманным холмом, лежало безплодное поле, заросшее диким вереском.

-- Делать нечего: умирать так умирать! сказала я самой-себе: - Все же; лучше умереть здесь, чем среди улицы, или на большой дороге.

Итак, я поворотила к холму и достигла его через несколько минут. Оставалось теперь отъискать лощину или впадину, где бы можно было лежать незаметно для глаз случайного пешехода; но вся поверхность была ровная, без малейших углублений. Однообразие холма видоизменялось только цветом; он был зелен там, где болото заростало мхом и камышом, и чорен, где только вереск покрывал сухую почву. Несмотря на приближение сумерек, я могла еще различать эти перемены, представлявшияся в виде переливов света и тени, потому-что дневной свет исчезал постепенно.

Еще я продолжала смотреть на дикия сцены, окружавшия меня со всех сторон, как-вдруг, на одном тусклом пункте между болотами, я увидела яркий свет. - "Это должно-быть блуждающий огонь", подумала я, ожидая исчезновения света. Однакожь огонь продолжал гореть на той же самой точке, не подвигаясь ни вперед, ни назад. - "Ну, так вероятно это разжигают костер", подумала я опять, ожидая теперь увидеть постепенное распространение света. Но прошло минуты две, а свет не распространялся и не уменьшался. - "Значит, это горит свеча в каком-нибудь доме", заключила я, наконец:, - но для меня это почти все-равно. Дом отсюда далеко, и у меня не станет сил добраться до него. Да и что толку, если бы он даже отстоял от меня на десять шагов. Стоит только постучаться в дверь, и меня прогонят как бродягу."

Не делая вперед ни одкого шага, я припала лицом к земле и закрыла глаза: ночной ветер жужжал над моей головой, и пробегая через холм, со стоном замирал в отдаленном пространстве; дождь падал крупными каплями, промачивая меня до костей. Теперь, какой-нибудь час, много, два - и я окоченею постепенно и незаметно перейду на тот свет, не чувствуя мучительной агонии приближающейся смерти. Но при этой отчаянной мысли, чувство самосохранения еще раз громко заговорило в моем сердце, и я поспешила оставить свое место.

Огонёк между-тем продолжал гореть, сверкая через дождь, довольно тусклым, но постоянным светом. Я попыталась идти вперед, с величайшим трудом передвигая свои окоченелые члены. Путеводный огонь завел меня через холм в огромную лужу, вероятно совсем непроходимую в осеннее время, и которая даже теперь, среди лета, казалась едва застывшей трясиной. Здесь я падала два раза, по всякий раз вставала и продолжала плестись вперед свет, мелькавший в туманной дали, был для мени символом последней надежды.

Пройда трясину, я увидела белый след на поверхности болотистого грунта: то была тропинка, прямо проведенная к огню, который теперь мелькал из-за группы дерев, вероятно елок, как можно было судить в темноте по их листьям и фигурам. Звезда моя померкла, когда подвинулась я ближе: между мной и ею остановился вероятно какой-нибудь предмет. Я протянула руку, и ощупала грубые камни низкой стены, над которою возвышалось что-то в роде палисадов. Я пошла ощупью вперед, придерживаясь рукою за этот колючий забор. Беловатый предмет опять появился перед моими глазами: то была калитка, повернувшаяся на своих крючьях, когда я дотронулась до нея. По обеим её сторонам стояли черные кусты, вероятно остролистника или тиса.

Когда прошла я ворота и миновала кустарник, перед зрением моим обрисовался силуэт дома, черного, низенького и довольно-длинного; но путеводный свет уже совсем исчез, и все покрылось едва проницаемым мраком. Не-уже-ли жильцы, на мою беду, легли спать? Должно-быть так. Отьискивая дверь, я обогнула угол дома, и с радостью увидела опять приветный огонёк, выходивший теперь из маленького венецианского окна, отстоявшого от земли не более как на один фут: оно казалось еще меньше от плюща или другого какого-то растения, листья которого плотно примыкали к этой части стены низенького домика. Отверстие почти совсем закрывалось листьями и дотого представлялось узким, что ставень или занавес были почти вовсе ненужны. Когда я нагнулась и немного приотодвинула листья, закрывавшие окна, перед моими глазами явственно обозначились все предметы во внутренности дома. Я увидела комнату с песчаным, чисто выметенным полом, посудный шкаф орехового дерева и в нем - блестящия оловяннные блюда и тарелки, расположенные стройными рядами. Над камином, где перегорали уголья торфа, висели стенные часы, и подле стен стояло несколько стульев. Свеча, служившая для меня маяком, горела на столе, освещая пожилую женщину, вязавшую чулок: она была одета очень-опрятно, и костюм в совершенстве гармонировал с окружающими предметами.

Во всем этом не было однакож ничего особенно-замечательного, и я ограничилась только беглым взглядом. Более интересная группа, сосредоточенная перед камином, обратила на себя мое исключительное внимание: то были две грациозные женщины, благородные леди во всех возможных отношениях. Одна из ним сидела на низеньких креслах, другая на скамейке: обе были в глубоком трауре из бомбазина и крепа, и этот черный костюм составлял превосходнейший контраст с их лебедиными шеями и прекрасными лицами: у ног одной девушки лежала старая охотничья собака; у другой, на коленях, приютился черный кот, мурлыкавший свою вечернюю песню.

Для таких жилиц скромная деревенская кухня представлялась чрезвычайно-странным местом. Кто оне были? конечно, не дочери пожилой женщины, сидевшей за столом с своим чулком: та была похожа на простую крестьянку, грубую и необразованную, между-тем-как обе девушки были чрезвычайно-нежны и, без всякого сомнения, знакомы с обращением лучших обществ. Таких лиц нигде я не видала прежде, и, однакож, смотря теперь на них, я припомнила что-то знакомое в чертах их физиономий. Прекрасными их нельзя назвать: оне были для этого слишком-бледны и через-чур серьезны, особенно когда склонялись головами над книгой перед их глазами. Маленький столик между ними поддерживал другую свечу и два большие тома, к которым оне часто обращались, сравнивая их с другою маленькою книжкой: я поняла, что оне приискивали слова в лексиконе для перевода. Вся эта сцена была безмолвна и тиха, как-будто фигуры представлялись тенями, а освещенная комната служила для них картиной: я слышала хрустение пепла за решоткой, бой стенных часов и даже дробный стук вязальных спичек в руках пожилой женщины. Звучный и приятный голосок прервал наконец это странное молчание, и до ушей моих долетели слова:

"Франц и старик Даниель странствуют вместе в ночное время, и Франц рассказывает сон, от которого он пробудился в ужасном страхе." - Слушай, Диана.

Затем она прочитала тихим голосом из своей книжки несколько фраз, для меня совершенно непонятных: то был незнакомый для меня язык - не французский и не латинский. Былоли то по-гречески или по-немецки, я не могла сказать.

-- Удивительно сильный язык, сказала девушка, окончив чтение: - я начинаю любить его больше-и-больше с каждым днем.

Другая девушка, слушавшая до-сих-пор свою сестру, взяла книгу из её рук и повторила прочитанную фразу. Впоследствии я сама узнала и язык, и книгу; следовательно, могу теперь привести здесь слова, казавшияся для меня в ту нору непостижимыми звуками без всякого значения и смысла:

-- "Da trat hervor Einer aazusehen wie die Sterneimocht." - Хорошо, очень-хорошо! А вот дальше кажется выступает могучий архангел, и эта фраза, по моему мнению, стоит целой сотни страниц: - "Ich wäge die Gedanken in der Schale meines Zornes und die Werke mit dem Gewichte meines Grimms." - Прекрасно!

Опять наступило молчание.

-- Не-ужь-то есть в мире сторона, где болтают этаким манером? спросила старуха, отрывая глаза от своей работы.

-- Есть, Анна, есть, и эта сторона гораздо-больше Англии: другого языка там не знают.

-- Это удивительно: как же там понимают друг друга? Мне кажется, я в тысячу лет не разобрала бы тут ни одного слова. А вы, я думаю, понимали бы все?

-- Нет, Анна, кое-что вероятно мы могли бы понять из разговора на этом языке; но мы еще далеко не так учены, как ты думаешь: мы не говорим по-немецки, и даже не можем читать без помощи словаря.

-- Какая же вам польза от этого?

-- Мы надеемся современем преподавать этот язык, чтобы больше заработывагь денег.

-- Вот оно как? это не дурно. Только уж не-пора-ли вам спать, мои милые барышни: сегодня вы занимались очень-много.

-- Пожалуй что и так: я по-крайней-мере очень устала. А ты, Мери?

-- Смертельно! Сказать правду, нелегкое дело возиться с незнакомым языком, когда нет другого учителя кроме словаря.

-- И особенно с таким языком, как этот неуклюжий Deutsch. - Странно, куда это до-сих-пор запропастился Джон?

-- Вероятно он скоро воротится: уже десять часов. - При этом она взглянула на маленькие золотые часы, висевшие у нея на груди: - кажется опять пошел сильный дождь. Анна, потрудись, пожалуйста, взглянуть на камин в гостиной.

Женщина встала, отворила дверь во внутреннюю комнату, поворочала огонь в камине и скоро воротилась назад.

-- Ах, дети, дети! сказала она: - как больно мне теперь входить в эту осиротелую комнату! Кресла все те же, стоят себе в уголку, а хозяина нет-как-нет!

Она отерла глаза своим белым передником, и обе девушки пригорюнились вместе с нею.

-- Но он теперь в спокойном месте, продолжала Анна: - нечего и жалеть, если разсудить хорошенько, по-христиански. К-тому же и смерть его была истинно завидная: я сама бы желала так умереть.

-- И он ничего не говорил о нас? спросила девушка.

ничего бы, так-что называется Трын-трава, и когда мистер Сен-Джон спросил, не послать ли за вами, мои красавицы, он засмеялся, да уж и слышать не хотел об этом. Потом на другой день - то-есть, уж этому будет теперь слишком две недели - голова, что-ль, у него немного закружилась, и пойду, говорит, всхрапну малую-толику, авось будет лучше: пошел, да уж и не просыпался, мой касатик! Когда братец ваш вошел в его комнату, он уже почти совсем окоченел. - Ах, дети, дети! ведь это можно сказать, был уже последний старый корень вашего рода, потому-что вы и мистер Сен-Джон далеко не то, чем был покойный ваш батюшка, много ему лет здравст... то-есть, вечная ему память! хотела я сказать. Матушка совсем другое дело: она была почти так же учена как вы, и поминутно все читала книги. Мери похожа на нее как две капли воды; ну, а Диана, сказать правду, имеет больше сходства с покойным родителем своим.

Но на мои глаза, обе сестры были совершенно-похожи друг на друга, и я не понимала, в чем могла состоять разница между ними по словам старой служанки. Обе были белокуры и прекрасно сложены, у обеих лицо выражало добродушие и ум. Только волосы у одной были несколько темнее, и обе оне имели различные прически: каштановые локоны Мери, гладко зачесанные волнистыми прядями, вились но обеим сторонам её лица, а темные густые косы Дианы упадали черными извилистыми змейками на её лебединую шею. Между-тем на стенных часах пробило десять.

-- Вы, без-сомнения, хотите поужинать, заметила Анна: - и мистер Сен-Джон тоже будет ужинать, когда воротится домой.

И она принялась готовить ужин. Девушки встали, намереваясь, по-видимому, идти в гостиную. До этой минуты я так была углублена в наблюдение всей этой сцены с её драматической обстановкой, что почти совершенно-забыла свое бедственное положение. Теперь, напротив, еще раз я пришла в себя, как-будто длл-того, чтоб более, при этом поразительном контрасте, видеть неизмеримую бездну, отделявшую меня от других людей. В-самом-деле, что может заставить обитательниц этого дома принять участие в моей судьбе? Поверят ли оне моим словам и будут ли сочувствовать горю безприютной бродяги, странствующей в ночное время без всякой определенной мысли? Пусть однакож будет, что будет: еще одна, последняя попытка, и - конец моим надеждам, моей борьбе, конец моим страданиям в подлунном мире!

Я пошла к дверям, приподняла молоток и постучалась. Вышла Анна.

-- Могу ли я поговорить с вашими барышнями?

-- Зачем? Скажите лучше мне, что вам нужно? Откуда вы идете?

-- Я странница.

-- Что вам угодно здесь в такую позднюю пору?

При этих словах, сомнение и недоверчивость яркими красками обозначились, к моему ужасу, на лице старой служанки.

-- Хорошо, я дам тебе хлеба, сказала она после минутной паузы: - но в нашем доме нет места для всякой бродяги.

-- Сделайте милость, позвольте мне поговорить с вашими барышнями.

-- Не-зачем: оне ничего не могут для тебя сделать. Ты напрасно, матушка моя, таскаешься в такую глухую пору: это не хорошо.

-- О, тут можно заранее поручиться, ты очень-хорошо смекаешь, что тебе делать, и знаешь, где ночевать. Не делай только ничего худого - кот и все. Вот тебе пенни, ступай теперь...

-- Пенни не утолить моего голода, и у меня нет сил идти дальше. Не запирайте дверь. О, ради-Бога, не запирайте!

-- Нельзя, нельзя: к-чему я стану стоять на дожде?

-- Доложите молодым леди... дайте мне взглянуть на них...

-- Но я должна буду умереть, если мне тут не дадут приюта на эту ночь.

и собаки, и ружья!

И в-заключение этой грозной сентенции, честная служанка захлопнула дверь и заперла ее извнутри железным засовом.

Чаша страданий наполнилась теперь до самого верха, и я чувствовала, как сердце мое разрывается на части. Физическия силы совсем оставили меня, и уже ни одного шага не могла я сделать ни вперед, ни назад. В изнеможении я упала на крылечную ступень, испустила болезненный стон, и в отчаянии начала ломать свои руки. Итак нет более надежды, нет спасения! Смерть, неумолимая смерть приближается ко мне в ужасный час на пороге моих ближних! Пораженная предсмертною тоской, я призвала на помощь последнее свое мужество и проговорила:

Эти слова, произнесенные довольно-громким голосом, были услышаны.

-- Все люди должны умереть, сказал неизвестный голос прямо передо мной: - но не все осуждены встречать медленную и преждевременную смерть, подобную той, какая могла бы постигнуть тебя в эту ночь.

-- Кто или что говорит? спросила я, устрашенная неожиданным звуком, и уже не смея разсчитывать на какую-нибудь случайную помощь.

Человеческая фигура обрисовалась подле меня в неясных чертах, сделала шаг вперед и сильно, дюжею рукой, начала стучаться в дверь.

-- Да, да, отворяй скорее.

-- Ну, мистер Сен-Джон, вы, я думаю, озябли и промокли до костей в эту проклятую ночь! Войдите поскорее ваши сестрицы крайне безпокоятся на-счет вас, и вот еще тут шляются мошенники. Сейчас была тут какая-то нищая бродяга... Да вот, она еще и теперь не ушла. Смотрите, как она развалилась! Ну-ка, матушка, вставай и отсюда отваливай подальше!

-- Перестань, Анна! Мне надобно поговорить с этой женщиной. Ты исполнила свою обязанность, прогнав ее, как бродягу: теперь в свою очередь должен я исполнить свой долг в-отношении к страннице, нуждающейся в помощи своих ближних. Я был здесь подле и слышал весь ваш разговор: это, думаю я, необыкновенный случай, требующий внимательных исследований. Встань, молодая женщина, и войди в этот дом.

Я собрала последния силы и спешила исполнить повеление незнакомца. Скоро я стояла среди чистой и светлой кухни, лицом к пылающему камину; члены мои дрожали, ноги подкашивались, в глазах становилось темно, и я с трудом сохраняла сознание своего существования среди людей. Две леди, их брат - мистер Сен-Джон, старая служанка - все смотрели на меня с величайшим любопытством.

-- Не знаю; я нашел ее на крыльце, был ответ.

-- Как она бледна! проговорила Анна.

-- Бледна как смерть, отвечали ей: - она упадет; посади ее, Анна.

В-самом-деле, я шаталась, и уже готова была упасть, но меня поддержали и посадили на стул. При всем-том я владела своими чувствами, хотя не могла говорить.

-- Настоящее привидение!

-- Больна, что ли она, или только голодна?

-- Голодна, я думаю. Анна, дай мне стакан молока и кусок хлеба.

симпатию даже в ускоренном дыхании, выходившем из её груди. Нагнувшись ко мне еще ниже, она проговорила таким тоном, который уже сам-по-себе мог служить для меня успокоительным бальзамом:

-- Да, покушайте! повторила Мери ласковым тоном, и рука её в то же время снимала измоченную шляпу с моей головы. Я отведала, сперва немного, но потом вдруг с жадностью принялась утолять свой голод.

-- Не много на первый раз; удержите ее, сказал брат: - она довольно ела.

Говоря это, он приказал служанке взять назад чашку молока и тарелку с хлебом.

-- Еще немного, Джон, посмотри, какая жадность в её глазах.

В-самом-деле, мои силы несколько возобновились, и я могла отвечать:

-- Мое имя - Дженни Эллиот.

Опасаясь быть открытой, я уже заранее решилась переменить свою фамилию.

-- Где же вы живете? Где ваши друзья и родственники?

-- Не можем ли мы послать за кем-нибудь из ваших знакомых.

Я отрицательно покачала головой.

-- Какие сведения вы можете сообщить о себе?

Теперь, когда я уже переступила за порог этого дома, и пришла в соприкосновение с этими добрыми людьми, я перестала считать себя отверженною в этом мире и лишенною правь на достоинство человека. Я вдруг осмелилась сбросить с себя характер нищей бродяги, чтоб вновь сделаться тем, чем Бог меня создал. Таким-образом, когда господин Сен-Джон потребовал от меня сведений, которых сообщить я не могла и не хотела в эту минуту, я сказала после короткой паузы, слабым, но довольно-решительным голосом:

-- Что жь я могу для вас сделать? Чего вы ожидаете от нас?

-- Ничего.

Сил моих доставало только на короткие ответы. Слушатели в недоумении переглянулись между-собою, и потом Диана сказала:

-- Думаете ли вы, что мы с своей стороны сделали все, чего требует ваше положение, и что, следовательно, мы можем отпустить вас опять странствовать по мокрому полю в темную дождливую ночь?

я сказала:

жилища. Итак, в эту минуту я ничего не боюсь. Делайте со мной и для меня, что вам угодно; но прошу, освободите меня от дальнейших разспросов: мне трудно дышать, я чувствую спазмы когда говорю.

Все трое смотрели на меня, и все молчали.

-- Анна, сказал наконец мистер Сен-Джон: - пусть она посидит на этом месте, но ты не делай ей никаких вопросов. Минут через десять можешь дать ей остаток этого молока и хлеба. Мери и Диана, пойдемте в гостиную: нам надобно переговорить.

Они удалились. Скоро одна из молодых девушек - какая именно, я не могла узнать - воротилась. Какое-то приятное оцепенение распространялось но всем моим членам, когда я сидела таким-образом подле пылающого камина. Девушка вполголоса отдала какие-то приказания Анне. Через несколько минут, с помощию служанки, я взошла наверх по узенькой лестнице: с меня скинули мокрое платье, и как ребенка, уложили в теплую постель. Проникнутая невыразимым чувством радости, я поблагодарила Бога, избавившого меня от голодной смерти - и уснула.