Дженни Эйр.
Часть пятая и последняя.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть пятая и последняя. Глава II. (старая орфография)

ГЛАВА II.

Воспоминание о троих сутках, последовавших за этой ночью, весьма-смутно обрисовывается в моей голове. Мелькают передо мной некоторые чувства и мысли, передуманные в этот промежуток, но никаких действий не удержала моя память. Знаю, что я лежала в небольшой комнате на маленькой постели. К постели я как-будто приросла: я лежала на ней без движения, как камень, и оторвать меня от этого ложа, значило, по-видимому, почти то же, что убить. Я не обращала никакого внимания на постепенный ход времени, на обычные перемеры от утра до полудня, и от полудня до вечера. Замечала я, когда кто входил или оставлял мою комнату, и могла даже сказать, кто это был. Я понимала также, что было говорено подле моей постели; по никогда не могла отвечать: пошевелить губами и открыть рот было для меня невозможно. Всего чаще навещала меня Анна, и приход её обыкновенно тревожил меня: я сохранила сознание, что она отгоняла меня прочь, не понимая моих обстоятельств, и вообще была предубеждена против меня. Мери и Диана заходили в мою комнату раз или два в день. Оне останавливались подле моей постели и нашептывали сентенции в роде следующих:

-- Хорошо, что мы ее взяли!

-- Конечно, иначе пожалуй чрез несколько часов она умерла бы перед нашим домом. Чего-то она натерпелась, бедняшка!

-- Да, вероятно, ей знакомо всякое горе жизни: недаром она исхудала как скелет!

-- Видно, однакожь, по-всему, что она получила порядочное воспитание: выговор у нея совершенно-чистый и обнаруживает привычку обращаться в хорошем обществе; даже платье на ней, измоченное и забрызганное грязью, было из прекрасной материи и весьма-мало изношено.

-- Черты лица её выразительны и довольно-оригинальны, сколько, по-крайней-мере, можно было судить по её тогдашнему положению. Как-скоро она выздоровеет и одушевится, физиономия её, без всякого сомнения, будет очень-привлекательна.

Продолжая каждый день судить и разговаривать обо мне в этом тоне, молодые девушки ни разу не обнаруживали ни малейшого сожаления на-счет оказанного ими гостеприимства, и, очевидно, оне не имели ко мне никакого отвращения. Это утешало и радовало меня.

Мистер Сен-Джон приходил только один раз: он взглягнул на меня и объявил, что мое летаргическое состояние было естественным следствием реакции после продолжительной усталости и чрезмерных безпокойств. За доктором, сказал он, посылать не нужно: природа, лучше всяких лекарств, сама-собою поправит разстроенный организм. Все нервы у нея были до-крайности напряжены, и теперь нет ничего удивительного, если вся жизненная система подверглась на-время некоторому оцепенению. Болезни тут, собственно говоря, нет никакой, и я, по его предположению, быстро стану поправляться в своих силах, как-скоро пройдет этот кризис. Все эти мнения были высказаны в коротких словах и совершенно-спокойным тоном. После минутной паузы, мистер Сен-Джон пришел к довольно-энергическому заключению:

-- Необыкновенная физиономия! проговорил он тоном человека, не привыкшого к подробным объяснениям: - никаких признаков пошлости и нравственного унижения!

-- Это заметно с первого взгляда, отвечала Диана: - сказать правду, Сен-Джон, я уже начинаю любить эту бедную девушку. Как бы хорошо было, если бы мы могли благодетельствовать ей постоянно: я желаю этого от всей души.

-- И я тоже, проговорила Мери.

-- Ну, заранее тут нельзя сказать ничего положительного, отвечал мистер Сен-Джон: - мы узнаем, по всей вероятности, что у ней вышли какие-нибудь недоразудиения с её родственниками, и она имела неблагоразумие их оставить. Может-быть нам удастся помирить ее с ними, если характер её окажется не слишком-упрямым; впрочем на её лице-довольно-резко выдаются признаки нравственной силы и необыкновенной стойкости характера: на мировую в-таком-случае разсчитывать нельзя.

Последовала продолжительная пауза. Мистер Сен-Джон еще раз пристально всмотрелся в черты моего-лица, и прибавил:

-- Женщина довольно-чувствительная, но вовсе не красавица!

-- Она еще очень-больна, Сен-Джон.

-- Больна или нет, это другой вопрос - только красавицей ей никогда не быть: в этих чертах я замечаю совершенное отсутствие гармонии и грации.

На третий день мне стало лучше; на четвертый я могла говорить, поднимать голову, руки и ворочаться в своей постели. Около обеденного времени, Анна принесла мне супу и булки. Я поела с аппетитом и нашла, что кушанье было очень-хорошо. Когда служанка вышла из комнаты, я почувствовала себя, сравнительно, сильнее и гораздо оживленнее; продолжительный покой мне наскучил, и во мне возродилось желание деятельности. Я хотела встать с постели; но, во что мне одеться? Не-уже-ли опять будет на мне грязный костюм, в котором спала я на сырой земле и валялась в болоте? Мне было стыдно явиться в таком платье перед своими благодетелями; но меня спасли от унижения.

На стуле, подле постели, были положены все мои вещи, высушенные и вычищенные. Мое черное шелковое платье висело на стене, и на нем не было ни малейших следов тины или грязи, так-что оно казалось вполне благопристойным. Башмаки мои и чулки тоже были вычищены и приспособлены к дальнейшему употреблению. В комнате был поставлен рукомойник с водой, и на маленьком столике, перед зеркалом, я увидела гребенку и щетку. После довольно-продолжительной возни, останавливаясь для отдыха через каждые пять минут, я успела, наконец, причесаться и одеться без посторонней помощи. Платье было теперь на мне очень-широко, потому-что я слишком-исхудала; но под шалью этот случайный недостаток фасона оказался незаметными. Нарядившись таким-образом, как следует благовоспитанной девице, и уничтожив все следы ненавистного безпорядка, я спустилась вниз по каменной лестнице, придерживаясь рукою, за перила, и прямо пошла в кухню.

из грубого сердца, не смягченного и не облагороженного Хорошим воспитанием: тут они растут, укрепляются постепенно и твердеют, как камни на безплодной почве. Почти все это время Анна была холодна, сурова, и только исподоволь начинала, по-видимому; переменять обо мне свои мысли. Теперь, напротив, увидев меня в чистом, и опрятном костюме, она даже улыбнулась с весьма-заметой благосклонностью:

-- Вот ужь ты и встала, голубушка! воскликнула она. - Я очень-рада, что тебе лучше. Присядь тут на этом стуле, поближе к печке.

Я исполнила её и, вместе, свое собственное желание, потому-что была еще очень-слаба, и едва держалась на ногах. Анна, между-тем, продолжала возиться около своих пирогов, я по-временам посматривала на меня изподлобья. Несколько минут мы обе молчали; вдвинув, наконец, в печь один пирожок, она разразилась вопросом:

-- А что, матушка, ты ужь давненько сбираешь милостыню в этой стороне?

На-минуту я пришла в негодование; по вспомнив, что гнев с моей стороны был бы неуместен, и что она в-самом-деле имела право считать меня нищей, я отвечала довольно-спокойным тоном:

-- Ты ошибаешься, моя милая, если видишь во мне нищую: я такая же леди, как твои барышни.

-- Как же это так? отвечала Анна после минутной паузы: - этого я не возьму в-толк: ведь у вас, я полагаю, нет ни дома, ни денег?

-- Пусть так; но все же из этого никак не следует, что бы я была нищая.

-- Умеете вы читать книги?

-- Да.

-- И много вы их читали?

-- Очень-много, и притом на разных языках.

-- Вот что! стало-быть вы ученые!

-- Так же как твои барышни.

-- Но ведь вы же никогда не были в пансионе?

-- Была восемь лет.

Старуха с видимым изумлением открыла глаза.

-- Как же это вы не можете промыслить на-счет своего содержания?

-- Я содержала себя, и надеюсь также вперед заработывать свой хлеб. - Что ты хочешь делать из этого крыжовника? спросила я, когда она принесла корзинку с ягодами.

-- Начинить им пироги.

-- Нет, ужь не безпокоитесь: это моя работа.

-- Да и мне ведь надобно что-нибудь делать. Дай мне ягоды.

Вместе с ягодами старушка подала мне полотенцо, чтобы закрыть платье.,

-- Видно по рукам, что вы не привыкли к нашей работе, заметила она. - Может-статься, вы шили платья для магазинов?

-- Нет, ты опять ошибаешься. Впрочем, не безпокойся понапрасну, и не ломай головы на-счет того, чем я была, и что делала: скажи-ка лучше, как называется это место, где стоит ваш дом?

-- Да здесь в околотке обыкновенно зовут его Козьим-Болотом.

-- А джентльмен, который живет здесь, называется мистер Сен-Джон?

-- Нет, он приехал сюда на-время, по-делам. Дом мистера Сен-Джона в его собственном приходе, в Мортоне.

-- В соседней деревне, мили за три отсюда?

-- Так точно.

-- Какая должность у мистера Сен-Джона?

-- Он пастор.

Я припомнила, ответ старой ключницы на пасторском дворе, когда хотела переговорить с пастором на-счет своих обстоятельств.

-- Выходит, стало-быть, что здесь жил отец мистера Сен-Джона?

-- Да, старик Риверс жил здесь, и отец его, и дед, и прадед, и прапрадед - все они жили и умерли на КозьемъБолоте.

-- Стало-быть полное имя этого джентльмена будет - мистер Сен-Джон Риверс?

-- Так точно: при крещении назвали его Сен-Джоном.

-- А сестер его зовут Диана и Мери Риверс?

-- Да.

-- Три недели назад, от апоплексического удара.

-- Матери у них тоже нет?

-- Мистрисс Риверс умерла за несколько лет назад.

-- Ты уж давно живешь в этом семействе?

-- Тридцать лет сряду: всех их я вскормила и вспоила.

-- Это доказывает, что ты честная и верная женщина. Мне приятно вывести такое заключение, хотя ты поступила со мной довольно-неучтиво.

Старуха опять бросила на меня изумленный взгляд.

-- Выходит, что я ошиблась на-счет вас, сударыня, сказала она после минутной паузы: - но мудреного тут нет ничего: всякая сволочь таскается около нашего дома, и ужь вы извините меня.

-- Ты хотела выпроводить меня из дверей, продолжала я довольно-строгим тоном: - в такое время, когда добрые люди и собакам дают приют.

-- Да, сударыня, это было слишком-жестоко с моей стороны; но ведь что прикажете делать? Я больше заботилась об этих бедных детях, чем о самой-себе. Вы посудите сами: кому о них хлопотать, кому защищать их, голубушек моих, как не старой няньке? Вот ведь почему иной-раз я слишком-сварлива на-взгляд!

Я хранила серьёзное молчание в-продолжение нескольких минут.

-- Вы ужь, пожалуйста, не судите обо мне слишком-строго, заметила старуха.

-- Нет, я должна судить о тебе строго, и вот почему, отвечала я важным тоном: - ты прогнала меня в ночную пору от дверей, и сочла меня обманщицей - это, пожалуй, еще не велика беда; но дурно и непростительно с твоей стороны то, что ты даже теперь вздумала с каким-то упреком говорить, что у меня нет ни дома, ни денег. Много на свете добрых и честных людей, которые ведут скитальческую жизнь: бедность сама-по-себе не порок, мой друг, и ты судишь меня не по-христиански.

-- Вот и мистер Сен-Джон говорит то же. Теперь я вижу, что была кругом виновата: извините, сударыня. Я переменила свои мысли, и нахожу теперь, что вы добрая леди.

-- Хорошо, я прощаю тебя, Анна. Помиримся.

Она протянула ко мне свою костлявую и мучнистую руку, улыбка пробежала по её морщинистому лицу, и с этой минуты мы поладили.

Анна, как и все старухи, была большая охотница поговорить при всяком удойном случае, и рада была высказать все что таится на душе. Между-тем, как я чистила крыжовник, и помогала месить пироги, старуха сообщила мне множество разных разностей о своих умерших господах, и о "бедных детях", как называла она молодых девушек.

Старик Риверс был, по её словам, человек простой, грубоватый, но джентльмен по происхождению, и фамилия его принадлежала к одному из древнейших родов. Козье-Болото - фамильная собственность Риверсов, и дом их стоит больше двухсот лет, "нет нужды, что такой он маленький, словно лачушка в-сравнении с хоромами мистера Оливера на Мортонской-Долине". Но старуха хорошо помнила, что отец Биля Оливера был простым поденщиком на булавочной фабрике, тогда-как "Риверсы - старинные дворяне испокон веков, как всякий может это видеть собственными глазами в метрических книгах мортонской церкви". При всем том, продолжала она: - "старик Риверс вел себя словно простой мужик - ездил на охоту, травил зайцев, барышничал, играл в карты и занимался всякими другими мужичьими работами. А вот барыня, дай Бог ей царство небесное, была совсем непохожа на своего мужа: она любила читать, писать, училась, сердечная, и день и ночь, да и деток-то своих воспитала по-джентльменски. Никого им не съищется под пару в этой глухой стороне: и брат, и сестры полюбили всякия науки и художничества чуть-ли не съиздетства, и всегда приучались ко всему доброму, так-что вот и теперь им ничего не стоит заработывать свой хлеб. Мистер Сен-Джон еще вьюношей начал ходить в семинарию, и получил пасторское место; девицы тоже, по выходе из пансиона, начали искать гувернантских мест: изволите видеть, было сказано, что батюшка-то их проюртил все свои денежки, да и последний-то его капитал лопнул, когда обанкротился купец, с которым он вел дела по своей коммерции. Теперь девушки приехали сюда ненадолго погостить, по случаю скоропостижной смерти своего отца: им ужасть как понравилось Козье-Болото и все эти рощи и пустыри около Мортона. Оне проживали в Лондоне и видели другие большие города; но Козье-Болото, говорят оне, куда привольнее всех этих столичностей. Родина, знать, всегда родина, и свой дом лучше всяких палат. Любо смотреть, как оне живут; гуляют не нагуляются, говорят не наговорятся и такого согласия, кажись, еще никогда не было между родными сестрами: в жизнь свою ни разу оне не вздорили и не ссорились". Наконец словоохотливая старушка пришла к заключению, что молодые девушки были "ангелами Божиими на нечестивой земле".

Окончив между-тем свою возню с крыжовником, я спросила, где теперь мистер Сен-Джон и его сестры.

В-самом-деле, через полчаса они приехали, и вошли в кухонную дверь. Мистер Сен-Джон, увидев меня, только поклонился и прошел мимо; молодые девушки остановились. Мери в коротких и ласковых словах выразила свое удовольствие, что, наконец, здоровье позволяет мне выходить из своей больничной комнаты; Диана взяла мою руку, пощупала пульс, и покачала головой.

-- Вам бы не следовало оставлять постели без моего позволения, сказала она: - вы еще очень-бледны и худы. Бедное дитя! Бедная девушка!

Голос Дианы звучал для моих ушей воркованьем голубя и я чувствовала инстинктивное удовольствие, когда глаза её останавливались на мне. Все её лицо казалось для меня очаровательным в полном смысле слова. Физиономия Мери была также очень-привлекательна и обнаруживала ум, не совсем обыкновенный для молодой девушки; но в её манерах и чертах лица прокрадывалось выражение, обличавшее некоторую недоверчивость и осторожность. Диана, может-быть неведомо для самойсебя, говорила довольно-повелительным тоном, и глаза её выражали твёрдую волю и решительность. Я чувствовала невольное удовольствие подчиняться такому авторитету и заранее готова была исполнять все её распоряжения, как-скоро не будут они противоречить сознанию моих нравственных обязанностей.

-- Что жь вы тут делаете? продолжала Диана. - Вам не место быть тут. Сестра и я заходим иногда в кухню, потому-что у себя дома нам приятно посвоевольничать; но вы - наша гостья, и место ваше в гостиной.

-- Мне хорошо и здесь.

-- Не думаю: Анна безпокоит вас своей возней, и может запачкать ваше платье.

-- К-тому же, вам не годится сидеть у огня, добавила Мери.

-- Конечно, конечно, подтвердила Диана. - Ну, идите же отсюда: вы должны слушаться.

И взяв мою руку, она повела меня в гостиную.

-- Сидите здесь, сказала она, усадив меня на софу: - а мы с сестрой сбросим с себя лишния вещи и будем готовить чай: это другая и довольно-важная привилегия домашней жизни - готовить для себя кушанье, когда есть охота, или, когда наша старушка печет пироги и возится с бельем.

Она затворила дверь, оставив меня наедине с мистером Сен-Джоном, который сидел у окна с книгой или газетой в руках. Я принялась на досуге делать наблюдения.

Гостиною была маленькая комната, меблированная очень-просто, но с большим комфортом, потому-что все в ней было чисто и опрятно. Старомодные кресла были выполированы, и стол, из орехового дерева, лоснился как зеркало. Старинные, несколько уродливые портреты мужчин и женщин, из времен давно-минувших, украшали росписанные стены; буфет с стеклянными дверьми служил хранилищем для книг и фарфоровой посуды. Не было в комнате никаких лишних украшений и ни одной новейшей вещицы, кроме рабочого дамского столика и миниатюрной шкатулки, положенной на нем: все предметы, не исключая даже ковра и занавесов, имели старинный, весьма-почтенньш вид, сбереженный заботливой рукою от разрушительной силы времени.

Особа мистера Ceн-Джона была тоже вссьма-замечательна в своем роде: его глаза были неподвижно обращены на читаемую страницу, губы не шевелились, и он был в этой немой позе как нельзя более под-стать к античным картинам на живописной стене: статуя не могла быть неподвижнее и степеннее. Он был молод - лет около тридцати, высок, строен, тонок; его лицо совершенно подходило под греческий тип: прямой, классический нос, афинский рот и подбородок делали его ближайшим родственником какого-нибудь древняго Грека. Не мудрено, что неправильности в чертах моего лица поразили его с первого взгляда: он мог быть отличным знатоком в деле красоты. Его большие голубые глаза затенялись густыми черными ресницами, и высокий лоб его был безцветен, как слоновая кость.

Все эти принадлежности, вместе взятые, составляют весьма-интересный очерк: не правда ли, читатель? И, однакож, предмет моего описания отнюдь неспособен был произвести своей особой благоприятного впечатления на посторонняго наблюдателя. Были, около его рта, ноздрей и бровей, какие-то едва уловимые признаки, обличавшие в нем характер безпокойный, раздражительный и, может-быть, жестокий. Неподвижный на своем стуле, он не проговорил со мной ни одного слова, и даже не посмотрел на меня до возвращения своих сестер. Диана, между-тем, продолжая готовить чай, вошла в комнату и принесла мне пирожок, только-что вынутый из печи.

-- Вот вам, покамест, сказала она: - кушайте; вы, вероятно, голодны. Анна, говорит, что вы завтракали очень-мало.

Я не отказалась, потому-что в-самом-деле чувствовала аппетит. Мистер Риверс закрыл теперь свою книгу, подошел к столу, и заняв перед ним свое место, устремил на меня свои голубые, живописно-проницательные глаза. Видно было, что теперь, окончив свое чтение, он не думал более церемониться с незнакомой женщиной, для которой, до этой поры, не могло быть уделено его исключительное, внимание.

-- Вы очень-голодны, сказал он.

-- Да, сэр.

В моем характере было и, вероятно, будет всегда - отвечать с лаконическою откровенностью на простые и безцеремонные вопросы.

требованиям аппетита. Теперь вы можете кушать, наблюдая, впрочем, некоторую умеренность.

-- Надеюсь, сэр, что я недолго принуждена буду есть ваш хлеб, был мой неуклюжий и взбалмашно-неучтивый ответ,

-- Это мы увидим, сказал он холодно: - как-скоро вы объявите, где живут ваши родственники, мы напишем к ним письмо, и вы можете возвратиться домой.

-- Я должна объявить вам откровенно, милостивый государь, что у меня нет ни дома, ни родственников, ни друзей.

Брат и сестры, уже окончившия свои хозяйственные распоряжения, взглянули на меня с величайшим изумлением, но без всякой недоверчивости. Взоры их, исполненные любопытства, были, однакож, совершенно-чужды обидных подозрений на мой счет. Я говорю здесь преимущественно о молодых девушках. Глаза мистера Сен-Джона, довольно-ясные в буквальном смысле, были в то же время загадочны и непроницаемы в смысле фигуральном. Они служили для него превосходным орудием для измерения чужих мыслей, но никто, вероятно, не мог сквозь них проникнуть в глубь его собственной души: его взор, проницательный и осторожный вместе, ставил меня в некоторое затруднение.

-- Как мы должны понимать вас? спросил од: - Значит ли это, что вы решительно не имеете никаких связей?

-- Да. Я ничем не связана с живыми существами, и ни один дом в целой Англии не обязан принять меня под свою кровлю.

-- Странное, весьма-странное положение в ваши лета!

Здесь его взгляд обратился на мои руки, лежавшия на столе передо мной. Чего он искал в них, я не понимала; по скоро его слова объяснили этот инквизиторский смотр.

-- Вы никогда не были замужем? Вы еще девица?

Диана засмеялась.

-- Что с тобою, Сен-Джон? сказала она. - Ей никак не больше семнадцати лет.

-- Мае скоро будет девятнадцать; но я не была замужем. Нет.

Я чувствовала, при этих словах, яркую краску, выступившую на мое лицо: горькия и тревожные воспоминания пробудились в моей душе от этого намека на замужство. Мои слушатели, вероятно, должны были заметить это затруднение. Диана и Мери поспешили, для моего успокоения, обратить свои глаза в другую сторону; но суровый и холодный брат их продолжал смотреть с усиленной внимательностью до-тех-пор, пока слёзы не выступили из моих глаз.

-- Где вы жили в последнее время?

-- Я не могу объявить о месте и о лицах, где и с которыми я жила, милостивый государь: это моя тайна.

-- И вы, я убеждена, имеете полное право хранить свою тайну как от Сен-Джона, так и от всякого другого допросчика, заметила Диана с живостью.

-- Но если я ничего не буду знать о вашем положении, мне трудно будет помочь вам, сказал Сен-Джон: - а вам, без всякого сомнения, нужна помощь, не так ли?

-- Нужна, сэр, и я надеюсь, что какой-нибудь истинный филантроп найдет возможность доставить мне работу и приличное вознаграждение за мой труд. Я буду совершенно-довольна, если только будут удовлетворены существенные потребности моей жизни.

Я напилась теперь чаю, и этот напиток совершенно-освежил мои силы. Я чувствовала такую же храбрость, какую может-быть сознает в себе богатырь после своей обыконвенной порции водки. Взор мои смело обратился на строгого судью, и я уже нисколько не боялась его допросов.

-- Мистер Риверс, сказала я, положив опять свои руки на стол: - вы и сестрицы ваши оказали мне величайшую услугу, какой только может ожидать человек от своих ближних: великодушное гостеприимство ваше избавило меня от неминуемой смерти. Это благодеяние дает вам неограниченное право на мою благодарность и, вместе с тем, обязывает меня быть, до известной степени, откровенной с своими благодетелями. Я готова рассказать вам историю спасенной вами странницы, опуская только то, что может, некоторым образом, компрометировать её нравственную и физическую безопасность, так же, как спокойствие особ, с которыми она приходила в соприкосновение.

-- "Я сирота, пасторская дочь. Родители мои умерли, прежде-чем я могла узнать их. Я получила воспитание в благотворительном институте; мне даже можно объявить вам имя учебного заведения, где пробыла я шесть лет воспитанницей, и два года классной дамой: это - Ловудский Сиротский-Ииститут, о котором вероятно вы слышали, мистер Риверс. Роберт Броккельгерст - попечитель и главный казначей этого заведения.

-- Я слышал о господине Броккельгерсге, и видел Ловудский Институт. - Продолжайте.

дня перед тем, как пришла сюда. Я не могу и не должна объяснять вам причину этого обстоятельства: это было бы опасно для меня, безполезно для вас, и притом, слова мои были бы для вас невероятны. Могу только сказать, что имя мое свободно от всякого унижения и стыда: я спокойна и чиста в своей совести, так же как вы, милостивый государь, и добрые ваши сестрицы. Но я несчастна, и, быть-может, бедствиям моим не будет конца: обстоятельство, заставившее меня удалиться из дома, бывшого для меня земным раем, имеет характер странный и ужасный. Устроивая свой побег, я имела в виду только два существенные пункта - скрытность и поспешность: для достижения этой цели, я принуждена была оставить все свои вещи, кроме маленького узелка, который однакож в-торопях я забыла взять из дилижанса, высадившого меня у Белого-Креста. Таким-образом очутилась я в этих местах без всяких средств к существованию. Я проспала две ночи на открытом воздухе, и два дня бродила кое-где без всякого определенного пристанища: два раза, в это время, хлеб прикасался к моим устам, и когда наконец голод, изнеможение, отчаяние совершенно истощили мой организм, вы, милостивый государь, взяли меня под свою кровлю, и спасли от ужасных пыток, которые должны были предшествовать голодной смерти. Мне известно, что сделано потом для меня вашими сострадательными сестрицами - летаргическое оцепенение не лишало меня сознания - ни одолжена их нежной заботливости столько же, как вашей христианской любви."

-- Не заставляй ее больше говорить, Сен-Джон, сказала Диана, когда я кончила свой рассказ: - ты видишь, она устала, - Успокойтесь, мисс Эллиот.

При этом имени я невольно вздрогнула: у меня почти совсем вышло из головы, что это был мой псевдоним. Мистер Риверс, следивший за всеми моими движениями, не преминул обратить внимание на мое неожиданное волнение.

-- Вы кажется сказали, что ваше имя - Дженни Эллиот? спросил он.

-- Да, я сказала, и желаю вперед прослыть здесь под этим именем; но это не настоящая моя фамилия, и первый раз мне самой показалось странным ее слышать.

-- Нет: более всего боюсь я быть открытой, и поэтому избегаю всяких намеков, которые могли бы повести к открытию моего нового местопребывания.

-- Вы имеете на это полное право, сказала Диана. - Теперь, братец, ты можешь оставить ее- в покое.

Окончив, однакожь, свои глубокомысленные соображения, мистер Сен-Джон вновь обратился ко мне с невозмутимым спокойствием:

-- Вы не захотите, по всей вероятности, надолго оставаться в зависимости от нашего гостеприимства: вы желаете, сколько я вижу, освободиться как-можно скорее от моих сестер и от влияния моей христианской любви - я вам очень-бллгодарен за это отличие, и последствия может-быть покажут, что вы не ошиблись. - Одним-словом, мисс Эллиот, вы желаете нас оставить чем скорее, тем лучше?

-- Да, сэр, я уже сказала это. Научите, где и как мне отъискать какую-нибудь должность - вот все, о чем я прошу. Пусть занятия мои будут самые трудные, только бы ими обезпечивалось мое существование; но, во всяком случае, позвольте мне, до приискания нового места, остаться в вашем доме, иначе может-быть мне опять придется испытать все лишения и ужасы бездомной жизни.

-- Моим сестрам, как видите, очень-приятно держать вас при себе, сказал мистер Сен-Джонь: - так же как было бы им приятно держать и лелеять полу-замерзшую птичку, занесенную как-нибудь зимним ветром в форточку окна. Я с своей стороны желаю, напротив, доставать вам средства независимого существования, и буду об этом стараться с нынешняго же дня; но заметьте, что сфера моей деятельности слишком-ограничена. Под моим распоряжением состоит только бедный сельский приход, и помощь моя будет иметь слишком-скромный характер. Если вы чувствуете некоторую наклонность презирать слишком-скромные занятия, то я советую вам обратиться к более действительным средствам, не зависящим от моих распоряжений.

-- Ведь она ужь сказала, что готова обречь себя на всякую честную должность, возразила Диана с некоторой запальчивостью; - и ты знаешь, Сен-Джон, что при её положении не может быть выбора в средствах: она даже принуждена иметь дело с такими грубиянами, как ты, милый мой братец.

-- Я готова шить платья, стирать белье, мести комнату; готова быть кухаркой, судомойкой, нянькой, всем чем хотите, если только не будет в виду другого благороднейшого места.

-- Дельно! сказал мистер Сен-Джон холодным тоном. - При такой настроенности вашего духа, я могу обещать вам место и должность.