Дженни Эйр.
Часть пятая и последняя.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть пятая и последняя. Глава V. (старая орфография)

ГЛАВА V.

Я продолжала свои учебные занятия терпеливо, деятельно, добросовестно. Сначала было мне очень-трудно. Прошло довольно времени, прежде-чем я научилась понимать своих учениц и вникать в их относительный характер. Пpи своем совершеннейшем невежестве и способностях почти оцепенелых, все оне показались мне необозримо и безнадежно-глупыми, и притом, с первого взгляда, глупыми совершенно в равной степени, не различаясь ни-на-волос друг от друга; но скоро, к великому удовольствию, я должна была заметить свою ошибку. Оказалось, что здесь, как и везде, была между детьми огромнейшая разница, и чем ближе я знакомилась с ними, тем яснее и раздельнее обрисовывались передо мной их относительные характеры. Как-скоро перестали они удивляться моему языку, правилам и обращению, я нашла, что все эти неуклюжия крестьянки отличаются такими же свойствами, какие, в одинаковой мере, могут принадлежать и другим детям. Некоторые были даже обязательны, предупредительны, любезны, и я с удовольствием открыла в них признаки природной вежливости, врожденного самоуважения, так же как очевидные проблески превосходных способностей, поразивших меня неожиданным изумлением. Послушные и умные девочки сами находили удовольствие в исправном исполнении своих обязанностей, держали себя опрятно, хорошо выучивали свои уроки, и даже обращение их облагороживалось с каждым днем. Быстрота их успехов, в некоторых случаях, была изумительна в полном смысле слова, и я считала себя в праве гордиться такими ученицами: притом, лучших из них я полюбила от всей души, и оне в свою очередь полюбили меня. Между моими ученицами были также дочери здешних фермеров, девушки почти совершенно взрослые. Оне умели читать, писать и шить: я преподавала им первоначальные основания грамматики, географии, арифметики, истории и окончательные правила вышиванья. Некоторые обнаруживали решительную склонность к высшему образованию, и много приятных вечеров провела я даже в их собственных домах. Родители девушек - фермеры и их жены - обременяли меня учтивостями, не знали где посадить и как угостить. Особенным наслаждением было для меня - принимать эти чувства искренняго радушия и отвечать на них взаимным уважением: такая непривычная снисходительность приводила их в восторг, и могла приносить очевидную пользу, содействуя к возвышению этих добрых людей в их собственных глазах, и побуждая их сделаться достойными уважения высших себя.

Скоро полюбили меня во всем околотке. Куда бы я ни пошла, где бы ни появилась, везде встречали меня с вежливым поклоном и дружеской улыбкой. Жить среди общого уважения - хотя бы то было уважение простолюдинов - значит то же, что сидеть на солнышке в прекрасную весеннюю погоду: чистые и ясные внутренния чувства распускаются и цветут под живительным влиянием его лучей. В этот период жизни, мое сердце гораздо-чаще билось от избытка благодарности, чем изнывало от сокрушающей печали. Все дни обыкновению проводила я между своими ученицами, постоянно следуя за постепенным развитием их способностей; по-вечерам я рисовала или читала свои любимые книги. И, однако жь, среди этого спокойного и полезного существования, каждую ночь грезились мне весьма-странные сны, где, среди безпокойных сцен, исполненных приключениями и романтическими похождениями, я опять встречалась с мистером Рочестером в какую-то решительную минуту его жизни, и тогда с новою силою пробуждалось во мне непреодолимое желание слышать его голос, любоваться его взорами, прикасаться к его руке, любить его, быть любимой, и не разлучаться с ним до смерти. Потом я просыпалась, припоминала свое действительное положение, вглядывалась в окружающие предметы и вставала с своей постели, проникнутая судорожною дрожью: темная и спокойная ночь была свидетельницею моего отчаяния и бурных порывов страсти. Поутру в девять часов, когда открывалась школа, я приходила в классную комнату и спокойно принималась за свои педагогическия занятия.

Розамунда Оливер, обещавшая навешать меня, сдержала свое слово. Её визит в школу обыкновенно устроивался в-продолжение её утренней верховой езды. Галопируя на своей маленькой лошадке, она подъезжала к воротам, сопровождаемая позади ливрейным лакеем. Трудно что-нибудь вообразить очаровательнее появления прелестной девушки в пурпуровом платье, в черной бархатной амазонской шляпе, грациозно-накинутой на длинные локоны, цаловавшие её розовые щечки и волновавшияся по её плечам: в таком костюме мисс Розамунда Оливер являлась в сельской школе среди изумленных и очарованных крестьянок. Она обыкновенно выбирала час, когда мистер Риверс преподавал детям свой ежедневный урок. Глаз посетительницы, я была убеждена, острой стрелой вонзался в сердце молодого законоучителя. Казалось, он угадывал инстинктом её приближение, и как-скоро появлялась она в дверях, щеки его рделись яркой краской, и неподвижно-мраморные черты вдруг изменялись неописанным образом. Все усилия его скрыть это волнение были тщетны: огонь страсти насильственно сожигал его организм.

Девушка, без-сомнения, сознавала свое могущественное влияние, заметное даже для посторонних глаз. Как-скоро она подходила к его кафедре и бросала на него веселую, ободрительную улыбку, глаза его горели, рука дрожала, и было видно, что вся стойкость его пропадала по-крайней-мере на несколько минут. Он молчал, губы его не шевелились; но в то же время взор его, грустный и решительный, громко говорил:

-- Я люблю тебя, и знаю, что ты отдаешь мне преимущество перед всеми. Нет для меня никаких причин сомневаться в успехе: еслиб предложил я свою руку, нет сомнения, ты бы выслушала меня благосклонно. Но сердце мое уже давно положено на священный алтарь: огонь разведен вокруг него, и скоро жертвоприношение должно совершиться.

И как огорченный ребенок, молодая девушка надувала губки, облако задумчивости проносилось по её челу: она поспешно отрывала от него свою руку и отворачивалась от его пасмурного взора. Когда она уходила таким-образом, Сен-Джон, без сомнения, был бы готов пожертвовать целым миром, чтоб удержать ее при себе; но он не в-силах был отказаться от своей задушевной мысли в пользу земного блаженства, и элизиум любви для него не существовал. Притом, не мог он удержать в пределах одной исключительной страсти все стремления своей природы, и мысль - прожить спокойно всю свою жизнь в отдаленной деревне, была для него невыносима. Поэт он был, мечтатель, жрец, скиталец и вместе эгоист, жаждущий громкой славы: не деревня Мортон, не богатство фабриканта и даже не прелести идеальной красавицы могли удовлетворить необузданным желаниям такого человека. О, как я постигала тебя, достопочтенный мистер Сен-Джон Риверс!..

Мисс Оливер уже сделала несколько визитов в мою хижину, и я совершенно изучила её характер, что, впрочем, было очень не трудно: физиономия молодой девушки была открытой книгой, доступной для всякого сколько-нибудь проницательного наблюдателя. Она любила пококетничать, но в груди её билось чувствительное сердце; любила покапризничать, но не было в ней ни малейших признаков грубого и обидного эгоизма. Она была немножко избалована, но далеко не совсем испорчена в богатом дому; была она вспыльчива и вместе великодушна; была тщеславна (как же не быть, когда зеркала безпрестанно напевали ей великолепные мадригалы в честь её красоты?) и в то же время совершенно-чужда неестественного и чопорного жеманства. Она гордилась своим богатством, и любила покровительствовать бедным. При веселом, живом и безпечном характере, она имела ум довольно-сметливый и проницательный. Словом, мисс Розамунда Оливер была очаровательна даже в глазах холодной наблюдательницы её пола. При всем том, она не возбуждала к себе слишком-большого участия - по-крайней-мере в моем сердце - и я не видела в ней ничего общого с характером двух сестер мистера Сен-Джона. Я любила ее почти так же, как Адель, свою бывшую ученицу, с тою разницею, что к ребенку, которого мы воспитываем, привязанность наша всегда бывает глубже и прочнее.

Прихотливой девушке нравилось проводить время в моей хижине. Ей казалось, что я удивительно как похожа на мистера Риверса, только - это ужь само-собою разумеется - я далеко была не так хороша, как он: про него нечего и толковать, он настоящий ангел. Но и я была очень-не дурна, притом умна, добра, а, главное, у меня был такой же твердый характер, как у него. Для школьной учительницы, по её словам, я была, что называется, lusus naturae, редкою игрою природы, и мисс Оливер была уверена, что из моей предшествующей истории - будь только она известна - вышел бы чудесный роман.

Раз вечером, когда она, с обыкновенной детской живостью и безпечностью, возилась в кухне между моими вещами, перебирая один за другим все ящики моего комода, ей сперва попались на глаза две французския книги, томик стихотворений Шиллера, немецкая грамматика и словарь; потом - мои рисовальные материалы и несколько эскизов, представлявших, между прочим, разнообразные виды мортонской природы и миньятюрную детскую головку - портрет одной из моих учениц. Мисс Оливер сначала изумилась, потом пришла в неописанный восторг.

-- Не-уже-ли вы сами рисовали эти картины?

-- Да.

-- Вы знаете также по-французски и по-немецки?

-- С французским языком я познакомилась в институте; немецкий изучаю теперь в свободные часы.

-- Ах, Боже мой, да это чудо из чудес! Вы рисуете куда-как лучше моего учителя, а он считается в городе первым профессором рисованья. Не хотите ли вы нарисовать мой портрет? я желала бы показать его папеньке.

-- С величайшим удовольствием, если вам угодно.

И в-самом-деле, артистический восторг переполнил мою душу при мысли видеть перед собою такой превосходный оригиналгь. на ней было в ту пору темно-голубое шолковое платье; её руки и шея были обнажены, и единственным украшением для нея служили густые темно-каштановые волосы, развевавшиеся по её плечам с безъискусствепною прелестью природных кудрей. Я взяла большой лист лучшей бумаги, и набросала первый очерк, предоставив себе удовольствие раскрасить его в другой раз. Было уже довольно-поздно, и я сказала своей гостье, что сеанс отлагается до следующого дня.

Блистательные отзывы обо мне сделали то, что вечером на другой день сам мистер Оливер явился в мою хижину, вместе с своею дочерью. Это был высокий широкоплечий мужчина средних лет, с седыми волосами: мисс Розамунда казалась подле него нежным цветочком, взлелеянным около старой башни. Был он довольно-молчалив, и, вероятно, горд, но тем не менее обошелся со мной очень-ласково. Эскиз портрета Розамунды понравился ему как-нельзя-больше, и он просил скорее окончить работу. Ему угодно было также, чтоб вечер следующого дня провела я в его усадьбе.

Я отправилась и нашла, что резиденция мистера Оливера изобиловала всеми удобствами, доступными только для богатого джентльмена. Розамунда была весела, игрива, приветлива, радушна и совершенно счастлива во весь этот вечер. Её отец был очень-учтив, и, повидимому, совсем забыл свою джентльменскую гордость. Разговаривая со мной после чаю, он одобрил с сильным выражением все мои распоряжения в мортонской школе.

-- Из всего, однакож, что я видел и слышал о вас, прибавил мистер Оливер: - я невольно должен вывести заключение, что вы слишком-хороши для этого места: вероятно, вы скоро оставите Мортон, и найдете себе лучшую, более выгодную должность.

-- Конечно, папа, конечно, отвечала Розамунда: - мисс Эллиот может быть гувернанткой в самом лучшем аристократическом доме.

Риверсе так же, как и вообще о фамилии Риверса, с великим уважением. Это, по его словам, было самое древнее имя во всем уезде: предки Риверсов были очень-богаты, и некогда весь Мортон принадлежал им. Даже теперь, представитель этого дома мог бы, еслиб захотел - вступить в родственную связь с лучшим джентльменским семейством.

-- Жаль только, продолжал мистер Оливер: - что такой прекрасный и даровитый молодой человек забрал себе в голову фантастическую мысль сделаться миссионером между дикарями: это значит, по моему мнению, даром погубить свою жизнь. В Англии он мог бы превосходно устроить свою каррьеру.

Из всего этого можно было заключить довольно-вероятно, что почтенный фабрикант был не прочь соединить свою дочь супружескими узами с мистером Сен-Джоном. Таланты молодого викария и его древнее имя совершеннейшим образом заменяли недостаток богатства: так, по-крайней-мере, судил и думал мистер Оливер.

Наступило пятое ноября - праздничный день. Моя маленькая горничная, покончив хозяйственные хлопоты, отправилась домой, счастливая и вполне довольная подаренным ей пенни. Все было чисто и опрятно вокруг меня: пол выметен, окна вымыты, стулья перетерты. Я также оделась в праздничное платье, и наслаждалась перспективой отдыха во весь этот день.

Мой отдых состоял въ разнообразии моих собственных занятий, независимых от школьных трудов. Я перевела несколько страниц с немецкого; потом взяла палитру, карандаши, и принялась дорисовывать миниатюрный портрет Розамунды Оливер. Голова была уже почти совсем окончена: оставалось только написать аксессуары, притронуть кармином пухленькия губки, придать два-три локона каштановым волосам, и сообщить более-глубокий колорит тени век и ресниц. Занятая выполнением этих мелких деталей, я не заметила, как отворилась дверь комнаты, и вошел мистер Сен-Джон Риверс,

-- Я пришел взглянуть, сказал он: - как вы проводите праздничные дни. Надеюсь, вы не предаетесь отвлеченным размышлениям? Конечно, нет, и это очень-хорошо: покаместь вы рисуете, чувство одиночества и скуки будет чуждо вашей душе. Вы видите, я еще не совсем вам доверяю, мисс Эллиот, хотя все это время вы вели себя превосходно. Я принес вам книгу для вечерних ваших занятий.

И он положил на стол новое издание, поэму, одно из тех национальных произведений, которые так-часто представлялись на суд счастливой публики, в гот золотой век новейшей литературы. Увы! читатели нашего времени уже давно не наслаждаются подобным счастьем: проза владеет монополией на всех отраслях литературной деятельности, и железный век наш не дает более места трудолюбивым стиходеям. Но вы ошибетесь, читатель, если представите, что я намерена обвинять за это наше чугунное время - помилуй Бог! Я знаю, поэзия не умерла, и гений погибнуть не может: дух эгоизма и холодных разсчетов на базаре житейской суеты не убьет истинного таланта. Опять приидет пора, когда истинный гений и поэзия дружно, рука-об-руку, выступят на сцену литературного мира, и соберут достойную дань удивления с своих безчисленных поклонников. И будто в-самом-деле гений исчез, и поэзия разрушена в девятнадцатом веке! Совсем нет: мы не даем никакого места посредственности и стихотворному труженичеству; но истинный поэт с его вдохновением не потерял своих прав на благоволение читателя.

Между-тем, как я с жадностью принялась перелистывать блистательные страницы Мармиона (то были его стихотворения), Сен-Джон склонил голову над моим рисунком; но вдруг высокая его фигура вытянулась во весь рост, и он отпрянул от моего рабочого стола. Несколько минут мы оба молчали. Я смотрела на него; но он, казалось, уклонялся от моего взгляда. Я хорошо знала его образ мыслей, и теперь его сердце было для меня открытой книгой. В эту минуту я была гораздо-спокойнее его, и потому имела над ним очевидный перевес. Мне хотелось, по-возможности, сделать добро мистеру Сеи-Джону.

-- Необыкновенная твердость характера и железное упрямство, думала я: - заводят его слишком-далеко: он замыкает в себе-самом всякое чувство, и не делится ни с кем своими тайными страданиями. Это очень-дурно. Надобно повести речь об этой прекрасной девушке, которая, как он думает, не должна быть его женой. Я заставлю его разговориться.

-- Садитесь, мистер Риверс, сказала я.

Стереотипным его ответом было, что он не намерен долго оставаться.

-- Очень-хорошо, подумала я: - ты можешь стоять, если хочешь, но ты не уйдешь от меня - это верно как дважды-два, потому-что я этого хочу. Уединение вредит тебе может быть, более, чем мне. Попытаюсь затронуть тайную пружину откровенности, и, авось, мне удастся отъискать отверстие в этой мраморной груди, в которое можно будет пролить несколько симпатических капель успокоительного бальзама.

-- Как вы думаете, мистер Риверс - похож этот портрет?

-- Похож! На кого? Я еще не успел его разглядеть.

-- Будто бы?!.. Как вы откровенны мистер Риверс!

При этой выходке он вздрогнул, и бросил на меня изумленный взгляд. - "О, это еще ничего, пробормотала я про себя: - посмотрим дальше что будет. Твоя угрюмость не испугает меня." Я продолжала:

-- Нет, мистер Риверс, вы отлично разсмотрели мою работу; но это не мешает вам еще раз полюбоваться на нее.

Я встала и заставила его взять портрет.

-- Рисунок очень-хороший, сказал он: - колорит и тени обозначены правильно и грациозно.

-- Да, да, все это я знаю и без вас, милостивый государь: но мне хочется слышать ваше мнение на-счет сходства его с оригиналом. На кого он похож?

-- На мисс Оливер, если не ошибаюсь, отвечал он, преодолевая внутреннее волнение.

-- Конечно не ошибаетесь. И теперь, сэр, в награду за такую проницательность с вашей стороны, я готова дать вам обещание написать собственно для вас самую верную копию этого портрета, если только вы благоволите объявить, что такой подарок будет для вас приятен. Я не желаю напрасно губить свое время и безпокоить других неприятными предложениями.

-- Удивительно как похож! бормотал он: - цвет лица, нос, щеки, выражение глаз, колорит бровей и вся физиономия, переданы превосходно. Портрет улыбается!

-- Что жь вы не отвечаете_/ милостивый государь? Угодно ли вам получить от меня второй экземпляр этого портрета? Как-скоро вы заберетесь в Мадагаскар, или на Мыс-Доброй-Надежды, или в Индию, вам утешительно будет иметь подобный памятник в своем распоряжении. Или я ошибаюсь? Быть-может вы хотите истребить из своей души все воспоминания, как-скоро нога ваша не будет больше на британской почве?

На-минуту он поднял на меня свои глаза, и потом опять принялся разсматривать картину.

-- Конечно, мне очень-приятно иметь копию с этого портрета; но будет ли благоразумно воспользоваться вашим предложением, это - другой вопрос.

Что Розамунда чувствовала решительную склонность к мистеру Сен-Джону, и что отец красавицы отнюдь не имел намерения препятствовать соединению молодых людей, это был для меня вопрос окончательно-решенный, и поэтому мне сильно хотелось с своей стороны содействовать к устройству счастливого брака. Мечтательные виды и честолюбивые планы молодого викария казались мне далеко не так важными, как он старался их представить. Я разсчитывала, что если он современем получит в свое владение огромное богатство фабриканта, ему можно будет в своем отечестве сделать гораздо-более добра, нежели там, за океаном, под тропическим солнцем, где будет изсушен его мозг, и где непременно ослабеют его физическия силы. Под влиянием этого убеждения, был произнесен мой ответ;

-- Сколько я могу судить и видеть, мистер Риверс, по моему мнению, было бы весьма-основательно и благоразумно, если бы вы потрудились присвоить себе и прекрасный оригинал этого портрета.

В это время он сел, положив портрет на столе перед собой, и поддерживая голову обеими руками, вперил в него свои глаза. С удовольствием заметила я, что он нисколько не был сердит и не досадовал на мою смелость. Я даже увидела, что он начинал чувствовать новое, неиспытанное удовольствие, когда таким-образом неожиданно завели речь о предмете, который, по его мнению, был вероятно неприступным для посторонних особ. В-самом¹ъ-деле, осторожные люди весьма-часто нуждаются в откровенном разборе своих собственных чувств, и бывают очень-рады, когда им удается слышать этот анализ. Человек всегда человек, хотя бы он был суровый и непреклонный стоик, в самом эксцентрическом смысле этого слова: погрузиться смело и великодушно в глубокое море сокровенных мыслей этого человека, значит, иной-раз - оказать ему величайшую услугу.

-- Она любит вас, в этом никакого нет сомнения, сказала я, остановившись за его стулом; - и притом я знаю, что старик Оливер уважает вас, мистер Риверс. Розамунда - прекрасная, редкая девушка, немного легкомысленная, но это не беда: у вас всегда достанет основательности и благоразумия за нее и за себя. Вам надобно жениться, мистер Риверс.

-- Не-уже-ли она любит меня? спросил он.

-- Как-нельзя больше. Она безпрестанно говорит о вас, и этот разговор доставляет ей живейшее удовольствие.

-- Приятно слышать это, сказал он: - да, очень-приятно. Так и быть: пусть идет еще четверть часа.

Говоря это, он снял часы и положил их перед собой на стол, чтобы не промедлить лишней минуты.

-- Но к-чему мне продолжать этот разговор, спросила я: - когда, по всей вероятности, вы приготовляете убийственный удар противоречия, или выковываете новую цепь для своего сердца?

-- Напрасно вы трудитесь выдумывать эти вещи. Представьте напротив, что я таю как воск от вашей откровенной беседы: любовь свежим и быстрым ключом пробивается в мою душу, и затопляет очаровательным наводнением все это поле, которое я обработывал с такой заботливостью и трудом, разбрасывая на нем семена добрых намерений и планов, исполненных самоотвержения на пользу человечества. И вот молодые семена заглохли, сладкий яд распространился до корней их: окруженный комфортом богача и всеми прелестями джентльменской жизни, я преспокойно лежу на оттомане в роскошной гостиной своего тестя, и подле меня кокетливо сидит невеста, прекрасная Розамунда Оливер: она говорит мне своим сладким голосом, смотрит на меня своими живописными глазами, и улыбка озаряет её коралловые губы. Я принадлежу ей, она мне, и вся земная жизнь, исполненная упоительных восторгов, разстилается перед нами в своей радужной перспективе. Я счастлив и доволен благодатной судьбой... уж! не говорите больше ничего: сердце мое дрожит от удовольствия, чувства взволнованы докрайности, и я не владею более собой. Пусть остальное время, назначенное мной, пройдет в молчании.

И мы оба замолчали. Часы на стене тиликали свой обычный такт; сердце его билось сильнее и сильнее: дыхание едва не спиралось в его груди; я стояла без движения на своем месте. Среди этого безмолвия прошла урочная четверть. Он положил часы в карман, отодвинул картину, встал и остановился подле камина.

-- Теперь, сказал он: - эти минуты были посвящены упоительным восторгам. Соблазнительному искушению подчинилась моя грудь, и шея моя добровольно протянулась под его цветочное ярмо. Довольно я вкусил от чаши наслаждений. Подушка горела у моего изголовья, и аспид скрывался в её гирляндах. Горьким вкусом отзывается вино, и гибельная отрава сокрыта в чаше наслаждений. Все это вижу я и знаю.

Я бросила на него изумленный взгляд.

-- Странно, продолжал он: - я люблю Розамунду Оливер пламенно, неистово, со всеми упоениями и восторгами первой страсти, обращенной на прекрасный, грациозный и очаровательный предмет, и, однако жь, я решительно убежден, что она не может быть для меня хорошею женою, и что мне не найдти в ней приличной подруги для своей жизни: через год после свадьбы счастье супружеской жизни не могло бы существовать для нас обоих, и вся остальная жизнь представила бы для нас перспективу постоянного раскаяния. Это я знаю.

-- Все эти предположения, по моему мнению, более чем странны, мистер Риверс!

-- То-есть, вы хотите сказать, что они безразсудны и нелепы.

которых она не может сочувствовать моим стремлениям, намерениям, мыслям и планам. Розамунда трудится для моих целей! Розамунда терпит, страдает, переносит зной и холод, Розамунда жена миссионера! Нет, тысячу раз нет!

-- Да что же вам за надобность непременно быть миссионером? Вы можете оставить этот план.

-- Как! Я должен отказаться от своего призвания? от своего великого дела? Должен оставить всякую надежду включить себя в число тех великих гениев, которых исключительною славою было - улучшать человеческий род, просвещать его, облагороживать, распространять животворный свет познаний в мрачных областях невежества, суеверия, обскурантизма?... Нет! моя цель возвышеннее и благороднее мелких житейских отношений, и я готов, для достижения её, пролить последнюю каплю крови...

-- А мисс Оливер? воскликнула я после продолжительной паузы. - Её огорчения, печали, грусть, отчаяние - все это ничего не значит для вас?

-- Мисс Оливер всегда будет окружена поклонниками и льстецами: не далее как через месяц образ мой совсем изгладится из её сердца. Она забудет меня, и скоро, по всей вероятности, найдет себе достойного мужа.

-- Совсем-нет. Если я немного похудел в эти дни, так это от безпокойства и досады, что планы мои, еще не совсем устроенные, отлагаются со дня на день. Только сегодня утром получил я известие, что преемник мой, уже давно назначенный для мортонского прихода, может заменить меня не иначе как месяца через три. На-поверку, пожалуй, выйдет, что эти три месяца протянутся до шести.

-- Но вы дрожите всякий-раз при появлении мисс Оливер, и яркая краска покрывает ваши щеки, когда она показывается в классной зале.

Выражение изумления опять проскользнуло по его лицу. Он не воображал, что женщина может обращаться к мужчине с такой смелой речью. Что жь касается до меня, разговор этого рода был совершенно в моей натуре: приходя в соприкосновение с энергическими, осторожными и скрытными характерами, мужскими или женскими, я быстро переходила за пределы условных приличий, и старалась добраться до самых сокровенных пружин таинственного сердца.

-- Вы, однакожь, не робкого десятка, заметил мистер Риверс: - и характер ваш довольно оригинален. Ваши глаза обнаруживают вместе проницательность и смелость, редкую в женщине; го позвольте сказать, что вы неправильно и слишком-односторонно перетолковываете движения моей души, придавая им особенную напряженность и силу, которой они вовсе не имеют. Мое сердце далеко неспособно проникаться тем глубоким сочувствием, о котором вы говорите. Я краснею, это правда, и трепет пробегает по моим членам в присутствии Розамунды Оливер; но я отнюдь не жалею себя. Я презираю слабость, и знаю, что источник её всегда скрывается в болезненной настроенности организма, не имеющого ничего общого с проявлениями души. Дух мой должен быть тверд как скала, утвержденная на дне безпокойного моря. Узнайте меня лучше, мисс Эллиот: я человек холодный и жестокий.

-- Вы взяли штурмом мою откровенность, и теперь она почти вся к вашим услугам, продолжал мистер Риверс. - Повторяю еще раз, что, разсматриваемый без маски, в своем первоначальном состоянии, я человек холодный, жестокий и честолюбивый в самой высокой степени. Одни только естественные привязанности, из всех чувств, имеют постоянную власть надо мной. Руководителем мне служит разсудок, но не чувство: мое честолюбие не имеет пределов, и желание возвыситься над всеми другими людьми ничем не может быть утолено. Я уважаю терпение, постоянство и таланты всякого рода, единственно потому, что вижу в них средства достигать высшей цели и переходить за общий уровень толпы. Я наблюдаю, например, с большим участием вашу каррьеру, совсем не потому, что мне приятно сочувствовать вашей прошедшей судьбе, или тем страданиям, которые могут ожидать вас впереди, но единственно потому, что личность ваша представляет, как мне кажется, довольно-интересный образчик женщины умной, энергической и решительной, действующей сообразно с принятым принципом во всех случаях своей жизни.

-- Вы описали себя, как языческого философа, милостивый, государь.

-- О, нет! Я совсем не то, чем вы могли бы вообразить ученика Сократа, Платона, Аристотеля или Зенона.

Во здесь мистер Риверс, развивая, или, правильнее, затемняя свою мысль, пустился в такия философическия и вместе схоластическия тонкости, которые решительно превышают понятия женщины, не имевшей счастия изъощрять свои мыслительные силы изучением постепенного хода теоретической и практической философии всех времен и народов. Одно только казалось мне совершенно ясным, что почтенный викарий опять изволил нахлобучить привычную маску на свое лицо.

Он улыбнулся, махнул рукой и поспешил взять шляпу, лежавшую на столе подле моей палитры. Еще раз его взор обратился на портрет.

-- Как она мила! воскликнул он, любуясь картиной. - Не напрасно назвали ее Розой Мира. Rosa mundi. Да!

-- Что же? Написать ли для вас другой экземпляр?

-- Нет, благодарю.

осмотрев все углы загадочной бумаги, он бросил на меня невыразимо таинственный и, вместе, такой молниеносный взгляд, который повидимому должен был проникнуть до самых сокровенных изгибов моего сердца. Его губы раздвинулись, как-будто для произнесения какой-то речи: но он подавил в себе желание говорить.

-- Что с вами, мистер Риверс?

И положив бумагу на свое место, он украдкой оторвал от полей небольшой клочок, исчезнувший в его перчатке.

-- Прощайте, мисс... до скорого свидания, сказал он, и поспешно вышел из дверей.

штрихов карандаша. Тайна нечаянного изумления Сен-Джона осталась для меня неразрешимою загадкой: я старалась уверить себя, что это был какой-нибудь вздор, незаслуживающий внимания.