Дженни Эйр.
Часть пятая и последняя.
Глава X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть пятая и последняя. Глава X. (старая орфография)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Ферденская усадьба представляла довольно-древнее здание, умеренной величины, без всяких архитектурных притязаний. Оно было погребено в лесу. Я часто о нем слыхала от мистера Рочестера, ездившого туда по-временам для переговоров с некоторыми из своих фермеров. Покойный его отец купил это местечко единственно оттого, что тут представлялись значительные удобства для охоты. Дом разсчитывал он отдавать внаймы; но разсчет оказался ошибочным, потому-что все избегали этой нездоровой почвы. Таким-образом Ферден оставался необитаемым, и во всем доме были меблированы две-три комнаты на-случай приезда самого помещика в охотничье время.

Сюда-то приехала я, еще за-светло, в мокрый и холодный вечер, когда все небо было покрыто тучами. Последнюю милю я прошла пешком, отпустив ямщика, получившого, в-следствие данного обещания, тройную плату. Никаких предметов нельзя было разглядеть даже в небольшом разстоянии от усадьбы: так был густ и темен лес, окружавший здания, заключенные в нем. Железные ворота между гранитными столбами показывали мне куда идти; но пройдя их, я вдруг очутилась в сумраке огромных строевых деревьев, и едва могла различить травянистую тропинку под развесистыми арками дубов. Продолжая идти вперед, я надеялась скоро достигнуть жилья; но тропинка тянулась дальше и дальше, извиваясь в разные стороны: не было ни малейших следов двора и жилых покоев.

Мне показалось, что я взяла неправильное направление, и совсем потеряла дорогу. Естественная темнота сумерек и лесной мрак окружали меня. Я отъискивала дорогу, но напрасно: переплетенные ветви, стволы, густые листья - ничего больше не встречал мой напряженный взор.

Я пошла на-удачу, и скоро, к великому утешению, заметила, что деревья начали редеть. Еще несколько шагов - и я увидела перила, а за ними дом, едва различимый от деревьев: так были зелены его ветхия стены! Войдя в калитку, я очутилась среди загороженного пространства, обсаженного деревьями, представлявшими, в своем расположении, правильный амфитеатр. Не было здесь ни цветов, ни гряд, и только широкая аллея, усыпанная щебнем, вела через лужайку к самому дому. Его решетчатые окна были узки и малы: передняя дверь также узка, и маленькая лестница была перед ней. Все тут имело унылый, пустынный и печальный вид: дождевые капли, упадавшия на листья и на кровлю дома, были единственным звуком, доходившим до моего слуха.

"Живет ли тут какая-нибудь живая душа?"

Да, живет. Я услышала шорох, произведенный движущимся существом. Узкая дверь отворилась, и выпустила на крыльцо какую-то фигуру.

Фигура подвигалась медленно и нерешительным шагом: то был мужчина средняго роста с открытой головой. Остановившись на лестничной ступени, он протянул вперед свою руку, как-будто желая удостовериться, идет ли дождь. Несмотря на сумрак приближающейся ночи, я угадала его: то был не кто иной, как сам Эдуард Ферфакс Рочестер.

Я приостановилась, затаила дыхание в своей груди и, невидимая больше для его орлиных очей, решилась наблюдать его. То была внезапная и оригинальная встреча, где восторг свидания ограничивался и стеснялся болезненной тоской. Мне было нетрудно удержать от восклицания свои голос.

Контур его лица, так же как и прежде, выражал силу и крепость; стан его был прям, походка тверда, волосы еще черны как у ворона, самые черты не изменились и не впали: никакая горесть не могла раздавить этой богатырской силы в-продолжение целого года! Тем не менее, физиономия его, в общей совокупности, значительно изменилась: на ней были очевидные следы горьких и, отчаянных дум, и это могло напомнить дикого зверя, неукротимого даже в своей тесной клетке. Это был Самсон, лишенный зрения, но еще сильный опрокинуть целое здание своей могучей рукой.

Что жь? Испугалась ли я теперь этого слепого героя? Нет, читатель, ты мало знаешь меня, если намерен дать утвердительный ответ. Моя грусть растворилась отрадной надеждой, что скоро буду я иметь удовольствие напечатлеть поцелуй на этом угрюмом челе, и на этих бровях, прикрывавших теперь пустые орбиты вместо глаз. Однакож, надо подождать.

Мистер Рочестер сошел еще с одной ступени, и ощупью подвигался вперед к зеленой лужайке. Куда девались теперь его смелые, твердые и быстрые шаги? Он остановился, как-будто не знал, в какую сторону направить сбой путь, поднял руку и открыл свои веки, как-будто делая болезненные, но безполезные усилия разсмотреть деревья и высокое небо. Ясно, что везде и все было для него непроницаемою тьмой. Он протянул правую руку (левая скрывалась за пазухой), желая повидимому получить, посредством осязания, какую-нибудь идею об окружающих предметах; но ничего не встретил он перед собой, потому-что деревья отстояли еще на несколько шагов. Скрестив руки, он стоял спокойно и безмолвно, поливаемый крупными каплями дождя. В эту минуту подошел к нему Джон.

-- Не хотите ли, сэр, подать мне руку? сказал он. - Дождь усиливается все больше и больше: не лучше ли воротиться вам домой?

-- Оставь меня! был ответ.

Джон удалился, не сделав больше никаких возражений, и не заметив меня. Теперь мистер Рочестер попробовал идти вперед по лужайке, минуя деревья: напрасно! Шаги его перепутывались, ноги подгибались. Он пошел назад, поднялся на крыльцо, вошел и затворил дверь.

Теперь в свою очередь я взошла на крыльцо, и постучалась. Жена Джона отворила дверь.

-- Здравствуй, Марья! сказала я.

Она отскочила назад, как-будто перед ней явился выходец с того света. Я успокоила ее.

Я отвечала пожатием её руки, и последовала за ней в кухню, где муж её сидел теперь подле затопленной печи. В коротких словах я объяснила им, что мне известны все происшествия в Торнфильде, и что я приехала нарочно повидаться с мистером Рочестером. Я попросила Джона сходить к шоссейной заставе, откуда я отпустила своего кучера, и взять мою шкатулку, оставленную там. Затем, скинув шляпку и шаль; я спросила Марью, можно ли мне переночевать на Ферденской усадьбе. Оказалось, что можно, хотя и не без некоторых затруднений относительно мебели и спального белья. В эту минуту раздался звонок из гостиной.

-- Когда ты войдешь, сказала я: - доложи мистеру Рочестеру, что с ним желает переговорить какая-то дама: имени моего не называй.

-- Едва-ли захочет он вас видеть, отвечала Марья: - он заранее приказал отказывать всем.

-- Нет нужды: всё-таки не называй меня.

Через несколько минут, Марья воротилась и сказала:

-- Он просит вас назвать свою фамилию, и объяснить, что вам нужно.

Потом она зажгла две стеариновые свечи, налила стакан воды, и поставила на поднос.

-- Разве он за этим звонил? спросила я.

-- Да. Мистер Рочестер неизменно требует, чтобы вечером горели у него свечи, хотя он ничего не видит.

-- Дай сюда поднос: я хочу нести сама.

И я пошла в гостиную, куда мне Марья отворила дверь. Поднос дрожал в моих руках, вода плескалась из стакана, сердце мое билось сильнее и сильнее. Марья оставила меня одну.

Комната имела печальный и пасмурный вид. Огонь небрежно горел в камине, и еще небрежнее стояла мебель по углам и вдоль стен. Подле решотки, облокотившись головою на старомодную каминную полку, сидел слепой жилец этой комнаты. Старик Лоцман, свернувшись в клубок, лежал в стороне, поодаль от ног своего хозяина, как-будто опасаясь, чтоб он не наступил на него. При входе моем, Лоцман поднял голову, насторожил уши, вскочил, залаял, подбежал ко мне, и чуть не выбил поднос из моих рук. Я поспешила поставить его на стол, погладила верную собаку, и сказала тихонько: "лежать!" Мистер Рочестер машинально поворотил голову, как-будто желая видеть, отчего произошло это движение; но ничего не увидел, отворотился и вздохнул.

-- Дай мне воды, Марья, сказал он.

Я подошла к нему с пролитым стаканом в руках. Лоцман следовал за мной, выражая энергическими прыжками свой восторг.

-- Да что тут такое? с нетерпением спросил мистер Рочестер.

-- Лежать, Лоцман! сказала я опять.

Принимая стакан из моих рук, слепец, казалось, вслушивался внимательно в мой голос.

-- Марья в кухне.

Живо и быстро протянул он свою руку вперед; но не осязал ничего в пустом пространстве: я стояла в-стороне.

-- Кто жь это? кто это? закричал он, делая отчаянные, но безполезные усилия разглядеть говорящий предмет. - Отвечайте мне! повторил он громко повелительным тоном.

-- Не угодно ли вам еще воды, милостивый государь. Стакан был неполон: я половину расплескала.

-- Да кто жь это? Чей это голос?

-- Лоцман знает меня, Джон и Мери тоже знают, что я здесь: я приехала сегодня вечером.

-- Великий Боже! воскликнул он. - Какой странный обман чувств! Какое помешательство в моем уме!

-- Нет, сэр, чувства не обманывают вас, и мысль светла в вашем уме.

-- Где же говорящая особа? Не-уже-ли здесь только голос её? О, я не могу видеть; но я должен осязать, или сердце перестанет биться в моей груди. Кто бы вы ни были, подойдите сюда ближе и дайте прикоснуться к вам.

И он продолжал ловить невидимый предмет. Наконец я подошла, и взяла его руку обеими своими руками.

-- О, да, это её пальцы! воскликнул он: - её тоненькие, миньятюрные пальчики! Стало-быть тут должно быть еще что-нибудь.,

Высвободив свою руку, он принялся ощупывать мою голову и плеча.

-- Это ли, Дженни? Она ли это? Да, это её фигура.

-- И её голос, добавила я. - Вся она тут с своим сердцем и душою. Благослови вас Бог, сэр! я рада, что опять вас вижу.

-- Дженни Эйр! Дженни Эйр! Вот все, что он мог сказать.

-- Да, я Дженни Эйр, ваша Дженни! Я отъискала вас, наконец, и воротилась к вам.

-- О, правда ли это? Жива ли ты, Дженни?

-- Да, сэр, я жива, здорова, и вся к вашим услугам.

-- Конечно, это её голос и её руки; но после всех этих бед, я не могу обольщать себя несбыточной надеждой. Все это мечта, сон, такой же, что грезился мае прошлой ночью, когда еще раз я цаловал и прижимал ее к своему сердцу. Я верил тогда, что она любит и не оставит меня.

-- Вот всегда так говорит она во сне, но я просыпаюсь, ощупываю пустое пространство, и никого не нахожу подле себя. Так проходит моя жизнь, счастливая во сне, бедственная и жалкая на-яву. Душа томится неутолимою жаждой, и тщетно изнуренное сердце ищет отрады. Сладкий, очаровательный призрак! ускользнешь ты опять от меня, как-скоро пробужденные чувства мои обратятся к действительному миру; но по-крайней-мере еще раз поцелуй меня перед своим уходом.

Я прижала свои губы к его пылающему челу. Казалось, он вдруг пробудил себя от мрачных дум: убеждение в действительности поразило его.

-- Так это не мечта? Моя Дженни точно воротилась ко мне?

-- Да.

-- И ты не умерла где-нибудь на дне глубокой реки? И ты не бродишь где-нибудь безприютной странницей в незнакомой стороне?

-- Нет, сэр, я теперь независима.

-- Независима! Что это значит, Дженни?

-- Мой дядя в Мадере умер, и оставил мне пять тысячь фунтов.

-- Вот это отзывается делом практическим, существенным! воскликнул он. - Об этом никогда не грезилось мне. К-тому же голос её исполнен теперь одушевления и жизни: во сне так она не говорила. Что жь, Дженни? Ты теперь женщина независимая, богатая?

-- Да, сэр. Если вы не позволите мне жить вместе с вами, я выстрою свой собственный домик подле вашей усадьбы, и буду вас просить к себе в гости по-вечерам.

-- Но если ты богата, Дженни, у тебя должны быть родственники и друзья, которые не захотят, конечно, чтоб ты проводила жизнь в обществе слепого калеки.

-- Вы уже знаете, сэр, что я независима: это значит, что я могу располагать собою, как мне вздумается.

-- И не-уже-ли ты захочешь остаться со мною?

-- Непременно, если позволите. Я буду вашей соседкой, нянькой, ключницей. Вы теперь ведете совершенно уединенную жизнь: я буду вашей собеседницей и товарищем; стану для вас читать, гулять с вами, сидеть подле вас, смотреть за вами, словом: я хочу быть вашими глазами и руками. Зачем вы так призадумались, мистер Рочестер? Будьте уверены, что я не оставлю вас, пока жива.

Он не отвечал. Печальные думы и сомнения, казалось, пробегали по его челу; он вздыхал, хотел повидимому говорить, но снова закрывал свои уста. Это начинало меня тревожить. Может-быть я слишком поторопилась своими предложениями, и переступила за пределы приличий; может-быть он, так же как Сен-Джон, считает безразсудным мое поведение. Мне и в голову не пришло спросить себя наперед, еще хочет ли он быть моим мужем. Конечно, пора бы ему сделать предложение и с своей стороны, а между-тем он, кажется, не намерен делать никаких намеков в этом роде. Что, если я своей опрометчивостью испортила все дело? Право, я поступила как дура: радость свела меня с-ума.

-- Нет, Дженни, нет, не уходи от меня. Я слышал твой голос, прикасался к тебе, чувствовал твое присутствие и внимал твоим утешениям: я не могу теперь отказаться от этих радостей. Да, Дженни, ты должна остаться со мною. Пусть надо мной смеются, называют меня дураком, нелепым эгоистом, я не намерен обращать внимания на эти толки. Моя душа требует тебя безусловно, и требование её должно быть удовлетворено, или, я совсем погиб.

-- Я непременно останусь с вами, сэр, вы ужь слышали это.

-- Да; но надобно наперед удостовериться, что ты под этнаие разумеешь: может-быть мы расходимся в значении этих слов. Может-быть в-самом-деле ты хочешь оставаться при мне нянькой, и смотреть за мной, как за маленьким ребенком - у тебя сердце благородное и великодушное: из сострадания к друзьям ты готова, пожалуй, на всякия жертвы. Ну, этого, разумеется, для меня довольно, слишком-довольно, только надобно уяснить еще один пункт... Думать надобно, что я должен в-отношении к тебе питать отеческия чувства: так, что ли? Объяснись откровенно, Дженни!

-- Это совершенно зависит от вас, сэр: питайте ко мне какие-угодно чувства. Для меня будет довольно, если вы позволите мне быть всегда при вас.

-- Нет, сэр, я не думаю о замужстве.

-- Этого быть не может, Дженни. О, еслиб прежния силы, и еслиб я не был таким жалким калекой!..

Он задумался опять. Я, напротив, ободрилась и повеселела: последния слова объяснили мне сущность безпокойств и затруднений мистера Рочестера. Такия затруднения были совершенно неосновательны в моих глазах, и от меня зависело их уничтожить. Я начала разговор веселым и одушевленным тоном:

-- Пора, наконец, кому-нибудь вас очеловечить, мистер Рочестер, и придать вам джентльменский вид, сказала я, разглаживая его густые и всклоченные волосы, - Вы смотрите теперь настоящим зверем в роде заморского медведя: надобно удостовериться, как велики когти на ваших лапах.

-- Одной лапы ты вовсе не доищешься у меня, Дженни: здесь вот нет ни кисти, ни ногтей, сказал он, вынимая из-за пазухи свою изуродованную руку. - Это ведь культя, Дженни. Ужасный вид: не-правда-ли?

-- Да, сэр, жаль это видеть: ваши глаза и шрам на лбу внушают к вам невольное сострадание. Тем больше я буду любить вас.

-- Я, напротив, думал, Дженни, что тебе гадко будет смотреть на мое изуродованное лицо.

-- Право? Ну, так не говорите мне этого вперед, иначе я должна буду вообразить, что вы разучились думать. Теперь мне надобно вас оставить на минуту, чтоб поправить огонь в камине. Вы видите огонь?

-- Да, пламя представляется моему правому глазу в виде красноватого тумана.

-- Видите ли вы свечи?

-- Очень-тускло.

-- Можете ли вы видеть меня?

-- Нет, мой ангел. Хорошо и то, что я могу слышать твой голос.

-- В котором часу вы ужинаете?

-- Я никогда не ужинаю.

-- Но сегодня вы должны кушать вместе со мною: я очень-голодна.

Призвав Марью, я привела в порядок мебель, сообщила комнате праздничный вид, и приготовила комфортабельный ужин. Лоцман с видимым удовольствием смотрел на все эти распоряжения, и не раз изъявлял одобрение своим хвостом. Я воодушевилась, повеселела, и язык мой не умолкал ни за ужином, ни после, в-продолжение нескольких часов. Всякое принуждение было забыто, и я вела себя как дома, зная очень-хорошо, что мистер Рочестер будет мною доволен. В-самом-деле, все мои слова доставляли ему величайшее удовольствие, и он, в свою очередь, позабыл угрюмость. Веселая улыбка заиграла на лице счастливого слепца, луч радости озарил его чело: черты лица его выровнялись и смягчились.

После ужина, мистер Рочестер принялся разспрашивать, где я была, что делала и как отъискала его; но было уже довольно-поздно, и я отделывалась лаконическими ответами, оставляя всякия подробности до другого раза. Притом я не решалась в этот вечер открывать для него новый источник волнений. Единственною моего целью было развеселит его, и он повеселел, хотя по-временам припадок грусти тяготил его. Как-скоро я переставала говорить, он становился безпокойным, прикасался ко мне и произносил мое имя,

-- Точно ли ты человек, Дженни? Уверена ли ты в этом?

-- Да может-быть ты умерла и воротилась с того света?

-- Привидения не шутят, не смеются, не едят.

-- Как же ты вдруг очутилась здесь в этот темный и ненастный вечер? Я протянул руку, чтоб взять у служанки стакан воды, и вместо служанки, ты-сама явилась передо мной; я предложил вопрос, ожидая услышать ответ из уст Марьи, и между - тем твой собственный голос достиг до моих ушей. Как все это вышло?

-- Очень-просто: я взяла поднос у Марьи и пришла сюда.

-- Есть какое-то очарование в самом времени, которое я провожу с тобой. О, еслиб ты знала, еслиб могла ты вообразить, какую мрачную, печальную, отчаянную жизнь влачил я в эти длинные-предлинные месяцы! Ничего я не делал, ничего не ожидал; день был для меня ночью, ночь превращалась в день; я чувствовал холод, когда забывали разводить огонь в камине, чувствовал голод, когда забывал есть. Безпрерывная тоска мучила меня ежеминутно, и все это время душа моя стремилась к тебе, Дженни, и твоего возвращения желал я гораздо-больше, чем своего потерянного зрения. Как же это могло случиться, что ты теперь со мною, и что даже говоришь ты, будто любишь меня? Почему я знаю, что ты не уйдешь опять от меня? Завтра я проснусь, буду искать тебя, и не найду!

Какой-нибудь пошлый практический ответь, чуждый психологических отвлеченностей, мог, думала я, служить для него самым лучшим успокоительным средством при этом тревожном состоянии духа. Я приложила пальцы к его бровям и заметила, что оне обгорели.

-- Я постараюсь, мистер Рочестер, выписать для вас новоизобретенную мазь для произращения волос: в таком случае будут у вас опять густые, черные брови.

-- К-чему мне охорашиваться, когда, быть-может, ты опять, в какой-нибудь злой час, исчезнешь от меня как тень, и пропадешь неизвестно куда?

-- Нет ли у вас гребенки, мистер Рочестер?

-- Зачем тебе?

-- Да расчесать хоть немного эту косматую гриву. Богь-знает на что вы похожи, когда я смотрю на вас вблизи.

-- Безобразен я, Дженни?

-- Очень. Вы всегда были безобразны, это я имела честь заметить вам еще в первый вечер нашего знакомства.

-- Колкий язык! Тебя не отъучили говорить грубости, Дженни: с кем ты жила?

-- С добрыми людьми; которые будут покрасивее вас, по-крайней-мере в сотню раз. Их мысли, намерения, планы могут делать честь самому лучшему обществу.

-- Что ж это за люди? Что они делают?

-- Если вы будете так вертеться под моими руками, вы заставите меня вырвать клочок волос из вашей головы: это, быть-может, яснее убедит вас в действительности моего существования,

-- С кем же ты жила, Дженни?

-- Этого не узнать вам сегодня: подождите до завтра. Полудосказанная повесть будет, некоторым образом, служить для вас ручательством моего вторичного появления перед вашей сердитой особой. Вместо стакана воды, я надеюсь завтра принести вам около дюжины яиц в смятку, и целый окорок ветчины.

-- Конечно; а теперь пора спать и вам, и мне. Прощайте. Я была в дороге три дня сряду, и устала по вашей милости как-нельзя-больше. Спокойной вам ночи!

-- Одно слово, Дженни: в доме, где ты жила, были только одне дамы?

Я засмеялась, и поторопилась выбежать из комнаты. "Прекрасная мысль!" думала я, взбираясь по лестнице наверх. "Теперь, авось, мне удастся надолго разогнать его хандру!"

Рано поутру на другой день, я услышала, как он зашевелился, и начал бродить из одной комнаты в другую. Когда Марья сошла вниз, он спросил:

-- Мисс Эйр здесь?

-- Да, сэр, отвечала служанка.

-- Какая комната отведена для нея?

-- Спальная в верхнем этаже, с правой стороны.

-- Было ли ей тепло?

-- Камин был затоплен с-вечера.

-- Встала ли она?

-- Да, сэр. Мисс Эйр одевается.

-- Спроси, не нужно ли ей чего?

-- Она говорит, что ничего не нужно.

-- Ступай, попроси ее сюда.

Я сошла вниз, подкралась в его комнату на цыпочках, и он не заметил моего присутствия. Грустно, невыразимо-грустно было видеть, как могучий дух этого человека подчинялся немощам тела. Мистер Рочестер сидел в своих креслах, неподвижно, но не спокойно: он ждал, и энергическия черты лица его выражали привычную тоску. Физиономия его напоминала угасшую лампу, готовую, загореться вновь при первом прикосновении огня; но увы! не сам он должен был зажигать в себе светильник духовной жизни: другим было суждено исполнять за него эту обязанность! Я разсчитывала быть веселой и беззаботной; но немощь сильного человека глубоко поразила мое сердце: при-всем-том, я старалась придать оживленный тон своим словам:

-- Здравствуйте, сэр! Прекрасное, блистательное утро! Дождь прошел, небо прояснилось, и солнце засияло великолепно. Вам надобно гулять.

Луч радости озарил и осмыслил его черты.

-- Здравствуй, ранняя птичка! сказал он. - Подойди ко мне. Ты не улетела, не исчезла? За час перед этим я слышал многих птичек; но громкия песни их не музыкальны для моих ушей, так же, как в солнце нет более лучей для моих глаз. Вся земная мелодия заключена для меня в словах моей Дженни, и весь блеск солнца чувствую я только в её прусутствии.

Большая часть утра проведена на открытом воздухе. Из мокрой и дикой рощи я повела слепца на открытое поле: описывала ему, как весело колосились зрелые нивы, как лучезарились цветы, освеженные утренней росой, и как ярко сияло голубое небо. Я отъискала для него, в спокойном и уединенном месте, пень срубленного дерева, где он сел отдохнуть; я поместилась подле, на траве; Лоцман смирно лежал у наищх ног, и все было спокойно кругом. Мистер Рочестер прервал молчание таким-образом:

-- Жестокая, жестокая беглянка! Поймешь ли ты, что я перечувствовал в то роковое утро, когда в первый раз открыли, что тебя не было в Торнфильде? После безполезных поисков, я вошел в твою комнату, и должен был убедиться, что ты не взяла с собой ни денег, ни вещей. Жемчужное ожерелье нетронутым лежало в своей маленькой шкатулке; сундуки и картонки спокойно стояли подле стен, как-будто дожидаясь своей хозяйки. "Что жь она делает" спрашивал я: "без денег и без всяких средств к существованию?" Неизвестность относительно твоей судьбы была для меня мучительнее всякой пытки. Объясни теперь, Дженни, что ты делала, и в каких местах странствовала по выходе из Торнфильда.

Начиная рассказ своей истории прошлого года, я сократила и значительно смягчила события первых трех суток голодной нищеты: сказать ему все, значило, без всякой надобности усилить его болезненные воспоминания. Даже сокращенная повесть глубоко растрогала его любящее сердце.

Мне, говорил он, никак не следовало оставлять его таким-образом, без всякой определенной надежды в будущем. Я должна была сообщить ему свой план и открыться во всем. При всем отчаянии и при всех порывах бурной страсти, он любил меня слишком-нежно, и готов был пожертвовать для меня половиной своего имения, не требуя даже поцелуя за такую жертву.

-- Чего натерпелась ты, заключил он: - чего настрадалась ты, бедняжка, в этом эгоистическом и безжалостном мире? Я уверен, Дженни, ты далеко не во всем мне признаешься.

-- Пусть так; но, по-крайней-мере, вы можете утешиться тем, что страдания мои кончились слишком-скоро, отвечала я успокоительным тоном.

Продолжая свою повесть, я подробно рассказала, как меня приняли ни Козьем-Болоте, и как я получила место школьной учительницы. Получение наследства, открытие родственников, раздел имения, следовали затем в систематическом порядке. Тут ужь я не скрывала ничего, зная наперед, что мистер Рочестер одобрит мое поведение. Само-собою-разумеется, что имя Сен-Джона Риверса довольно-часто вертелось у меня на языке. Когда рассказ мой подходил к концу, мистер Рочестер спросил:

-- Стало-быть, этот мистер Сен-Джон - твой двоюродный брат?

-- Да.

-- Что жь? ты любила его?

-- Его нельзя не любить - он добрый человек.

-- Как надобно понимать этот отзыв? значит ли это, что он человек благонамеренный лет пятидесяти?

-- Нет, сэр: ему только двадцать девять.

-- Молод, да видно не молодец, как говорит пословица: низенький, флегматического темперамента, мужиковатый, и вся его доброта состоит вероятно в отсутствии каких-нибудь гадких пороков: так или нет, Дженни?

-- Совсем не так: его можно назвать человеком добродетельным в строгом смысле этого слова. Притом он чрезвычайно деятелен, и склонен к великим предприятиям.

-- Но, вероятно, мозг расползается в его голове: думает он хорошо; но когда говорит, ты невольно пожимаешь плечами?

-- Он говорит, сэр, очень-мало, но всегда обдуманно: каждое его слово имеет точный и определенный смысл. Мозг его организован превосходно.

-- Стало-быть он умен?

-- Чрезвычайно.

-- Его справедливо считают образованным и ученым в различных отраслях наук.

-- Но, вероятно, его манеры очень-грубы?

-- Напротив: все находят, что у него истинно джентльменское обращение.

-- За-то наружность его совсем не соответствует манерам джентльмена; вероятно он ходить в длинно-полом сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и белый галстук пресмешно таращится на его шее?

-- Сен-Джон, сколько я могу судить, одевается с большим вкусом. Вообще он прекрасный молодой человек: высокий, стройный, с правильными чертами лица, голубыми глазами и греческой профилью.

-- Чорт бы его побрал!.. Ты любила его, Дженни?

-- Да, мистер Рочестер, я любила его; но ужь вы меня об этом спрашивали.

Змей ревности начинал мало-по-малу вкрадываться в сердце моего героя; но я не считала нужным торопиться успокоительными объяснениями: это чувство могло теперь служить довольно-сильным противоядием против его закоренелой меланхолии.

-- Может-быть вам было бы лучше не сидеть подле меня, мисс Эйр? неожиданно заметил мой собеседник.

-- Отчего-это вы так думаете, мистер Рочестер?

-- Нарисованная вами картина представляет весьма-невыгодный контраст для некоторых людей. Вашими словами изображается грациозный Аполлон, высокий, стройный, голубоокий, с греческой профилью и совершенно правильными чертами, между-тем, как ваши глаза должны поминутно останавливаться на слепом и безруком Вулкане.

-- Скажите пожалуйста! А мне этого и в голову не приходило; вы-таки, сэр, довольно-похожи на Вулкана.

-- Ну, в-таком-случае, мисс Эйр, вы можете оставить меня. Прежде, однакожь, чем вы уйдете, благоволите отвечать мне еще на несколько вопросов.

Он остановился, не зная повидимому, с чего и как начать.

-- Сен-Джон доставил вам место в мортонской школе, прежде-чем узнал, что вы его кузина?

-- Да.

-- Часто вы с ним виделись? Ведь он, конечно, посещал свою школу?

-- Каждый день.

-- Да, Сен-Джон одобрял меня.

-- Он должен был открыть в тебе множество таких вещей, о которых, разумеется, и не подозревал сначала?

-- Этого я не знаю.

-- Твоя хижина, говоришь ты, была подле школы: приходил он к тебе когда-нибудь?

-- По-вечерам?

-- Раза два или три.

Пауза.

-- Сколько времени жила ты с ним и его сестрами, послетого как сделалась известною ваша родственная связь?

-- Как часто проводил он свое время в обществе сестер?

-- Довольно-часто: у нас был общий кабинет. Сен-Джон сидел у окна, а мы за столом.

-- Много он работал?

-- Очень.

-- Он учился индийскому языку.

-- А ты чем занималась?

-- Сначала я училась по-немецки.

-- Он тебя учил?

-- Но все же он учил тебя чему-нибудь?

-- Я изучала, под его руководством, индийский язык.

-- Как! Риверс учил тебя по-индийски?

-- Да, сэр.

-- Нет.

-- Одну тебя?

-- Одну меня.

-- Ты-сама просила его учить тебя?

-- Стало-быть он-сам вызвался давать тебе индийские уроки?

-- Да.

Другая пауза.

-- Чего же он хотел? Зачем понадобился для тебя индийский язык?

-- А! Так вот в чем дело! Он хотел жениться на тебе?

-- Да, он просил моей руки.

-- Ну, ты ужь начинаешь кажется пули лить, мой друг: разве тебе приятно меня мучить?

-- Прошу извинить, я говорю правду, мистер Рочестер. Сен-Джон просил меня, умолял, убеждал и даже требовал, чтобы я непременно сделалась его женою.

-- Затем что мне это очень-приятно.

-- Нет. Дженни, я тебе не верю; этого быть не может. Твое сердце занято Сен-Джоном, и ему принадлежат все твои чувства... А до-сих-пор я воображал, что маленькая Дженни любит меня даже и в разлуке: это служило для меня отрадой среди душевной скорби и отчаяния. Мне даже и в голову не приходило, что она может полюбить другого, между-тем-как я тоскую о ней и день и ночь. Бог с тобою, Дженни! Ступай от меня к своему Сен-Джону.

-- В-таком-случае оттолкните, прогоните меня, сэр: сама я не уйду по доброй воле.

-- О, Дженни, Дженни! Как люблю я слышать твой мелодический голос, исполненный искренности и отрадной надежды! Это переносит меня за целый год назад, и я готов даже забыть твою неверность. Но я еще не сошел с-ума... Ступай, Дженни!

-- К своему жениху.

-- Кто мой жених?

-- Сен-Джон Риверс - ты сама знаешь.

-- Нет, никогда не бывать ему моим мужем, потому-что он не любить меня, так же как я его. Сен-Джон, по собственному его признанию, влюблен в прекрасную молодую девушку, Розамунду Оливер. На мне хотел он жениться единственно для-того, чтобы иметь в своей жене усердную и верную сотрудницу по миссионерской части. Сен-Джон человек добрый и даже великий в своем роде; но он угрюм, суров и холоден ко мне как лед. Он совсем не то, что вы, сэр, и я не могу быть счастливой с ним и подле него. Моя фигура не имеет ничего привлекательного в его глазах, и даже молодость моя не производит на него никаких впечатлений. Он почет только употребить в дело мои умственные силы - ничего больше. - Теперь угодно ли вам, чтобы я отправилась к нему?

-- Как, Дженни! Не-уже-ли это правда? Не-уже-ли ничего больше нет между тобою и Сен-Джоном?

-- Совершенная правда, и вам нет никакой надобности ревновать меня. Впрочем, ревнуйте и сердитесь, если это вам нравится, только не грустите. Но если бы вы знали и могли понять вполне всю силу моей любви к вам! Вы гордились бы мною и были бы довольны. Все мое сердце принадлежит вам исключительно и нераздельно, и я готова остаться с вами на всю жизнь.

Он поцаловал меня; но грустные мысли скоро омрачили его чело.

-- Слепец! Калека! проговорил он с глубоким вздохом.

мое сжалось.

-- Я урод - такой же как каштановое дерево, разбитое громом в торнфильдском саду. Какое право имеет эта жалкая развалина надеяться и просить, чтобы цветущия деревья прикрывали его своими свежими листьями?

-- Но вы не развалина, сэр, и громовая стрела не сразила вашего сердца: оно зеленеет и цветет. Рано или поздно, растения еще могут обвиться вокруг его крепких корней, потому-что они могут найдти отрадный приют под его благотворной тенью.

Опять он улыбнулся, и слова мои, видимо, проливались успокоительным бальзамом на его душу.

-- Ведь тебе хочется иметь , Дженни?

-- Да, сэр.

Я произнесла ответ довольно-нерешительным тоном, потому-что нельзя же мне было высказать открыто, что я собственно разумею под словом "друг". Он дополнил мою мысль.

-- Но ведь я хотел бы жениться, Дженни.

-- Да. Это удивляет тебя?

-- Конечно: вы прежде об этом ничего не говорили.

-- Ведь это странная новость для твоих ушей: не правда ли?

-- Посмотрим: характер её будет зависеть от обстоятельств и, прежде всего, от вашего выбора.

-- В-таком-случае, сэр, я советую вам выбрать для себя девушку, которая любит вас больше всего на свете.

-- Мне, по-крайней-мере, хотелось бы остановить свой выбор на девушке, которую я-сам люблю больше всего на свете. Дженни, хочешь ли ты быть моей женой?

-- Хочу, сэр.

-- И ты не боишься иметь мужем слепого калеку?

-- Но этот калека старше тебя почти двадцатью годами.

-- Знаю.

-- И все-таки решаешься быть его женой?

-- Да, сэр.

-- От чистого сердца.

-- О, благослови и награди тебя Бог!

-- Мистер Рочестер, если я была добра когда-либо в-продолжение своей жизли; если когда-либо молилась с теплою верой и надеждой - молитва моя услышана и я награждена. Быть вашею женою - величайшее-счастье, какое только для меня доступно на земле.

-- Тебя радует, Дженни, великость твоей жертвы.

-- Но ты забываешь мое безобразие, Дженни, мои физическия немощи.

-- Все это ничего не значит: я люблю вас еще больше, когда знаю, что могу быть полезною для вас.

-- Благодарю, благодарю тебя, мой друг. До-сих-пор я презирал и ненавидел постороннюю помощь; но теперь мое сердце будет освобождено от этих чувств. Рука наемника тяготила меня, и я предпочитал совершеннейшее, безпомощное одиночество - угождениям чужих людей; но помощь и руководство Дженни будет для меня источником постоянных наслаждений. Итак, Дженни необходима для меня; по чувствует ли она-сама потребность быть моей подругой?

-- Без вас, сэр, жизнь была бы для меня в тягость.

Он говорил теперь с величайшим нетерпением, и даже слепой глаз его оживился.

-- Да, мы должны соединиться немедленно, Дженни: сегодня нужно начать предварительные распоряжения для нашей свадьбы.

-- Вообразите, мистер Рочестер, я только-что заметила, что солнце уже давно перешло за полдень. Лоцман пошел обедать. Позвольте взглянуть на ваши часы.

-- Возьми их себе, Дженни, и пусть с этой минуты они всегда будут на твоей груди.

-- Через два дня, на третий, Дженни, должна быть наша свадьба. Теперь, я думаю, мы можем обойдтись без брильянтов и богатого платья: все это вздор.

-- Солнце уже давно осущило дождевые капли; ветер затих. Жарко!

-- Знаешь ли, Дженни? У меня в эту минуту на шее под галстухом твое жемчужное ожерелье: я всегда носил его после тебя.

-- Мы пойдем домой через рощу; это всего удобнее.

-- Послушай, Дженни, мне надо теперь рассказать одно весьма-странное происшествие, которое случилось со мной... Да, так точно, я не ошибаюсь... случилось за четыре дня перед этим, вечером в прошлый понедельник. Была прекрасная, тихая ночь. Я сидел в своей комнате подле открытого окна, вдыхая в себя бальзамический вечерний воздух. Кривой глаз мой не мог различать ночных светил; но тем-не-менее я чувствовал на себе влияние месячных лучей, освещавших мою комнату. Я думал о тебе, Дженни, и стремился к тебе всеми силами своей души. в эту минуту грустного раздумья, душевной тоски и мучительных желаний сердца, из груди моей невольно вырвались восклицания: "Джеини! Дженни! Дженни!"

-- И вы громко произнесли эти слова?

-- Да. Посторонний наблюдатель счел бы меня съумасшедшим, еслиб мог слышать меня: я произнес их с какою-то отчаянною, дикою, неистовою энергиею.

-- Это, говорите вы, случилось в прошлый^-

-- Да, между одиннадцатым и двенадцатым часами; но время тут ничего не значит: странность происшествия состоит собственно в непостижимом явлении, которое последовало за этим криком. Ты, без-сомнения, сочтешь меня суевером - тем-не-менее однакож я не мог быть в ту пору обманут фальшивой настроенностью чувств, или напряжеипым состоянием воображения.

"Когда я воскликнул "Дженни! Дженни! Дженни!" знакомый голос через несколько минут отвечал мне: "Иду! иду! Подождите меня!" Я не мог понять, откуда выходил этот голос, и каким-образом мог он достигнуть до моих ушей. Еще несколько минут, и на крыльях ветра долетели до меня другия слова: "Где вы? где вы?"

"Постараюсь, по-возможности, объяснить идею, возникшую в моей душе по-поводу этого явления. Ферденская усадьба, как ты видишь, погребена в дремучем лесу, где звуки человеческого голоса замирают и глохнут скоро, не перекатываясь по отдаленному пространству. Слова "Где вы?" были, казалось, произнесены между горами, потому, что я слышал в них отражение горного эха. В ту самую минуту ночной ветерок, шевеливший волосы на моей голове, похолодел и засвежел, и почудилось мне, будто я и ты, Дженни, встретились где-то в пустом и диком месте. Действительно, мне хочется верить, что то была таинственная встреча наших душ. Ты, без-сомнения, в тот час была погружена в безсознательный сон: душа твоя, отделенная от тела, блуждала быть-может в отдаленном пространстве, и встретилась с моей душою, потому-что тот непостижимый голос выходил из твоей груди Дженни: это вернее смерти! "

Ты помнишь, читатель, как я слышала сама таинственный голос, сообщивший решительное направление моим мыслям, и ты знаешь, какой был мой ответ: все это происходило в глухой полночный час с понедельника на вторник!

слушателя: его душа, еще не избавившаяся от продолжительных страдании и склонная к фантастической мечтательности, всего менее должна была иметь нужду в сверх-естественных образах и картинах. Итак - я замкнула свои уста, и глубоко сохранила чудесную повесть в своем сердце.

-- Теперь, Дженни, продолжал мистер Рочестер: - ты не будешь больше удивляться, что я счел тебя фантастическим призраком, когда ты так неожиданно явилась ко мне вчерашний вечер: я не верил в действительность этого явления, и долго мне казалось, что ты исчезнешь и замрешь, как полночный голос и горное эхо третьяго дня. Теперь - благодарение Богу! я убежден в твоем действительном существовании.

Он встал, скинул шляпу, наклонил к земле свою голову, и с благоговением читал молитву. Последния слова её были:

"Боже, даруй мне крепость и силу вести с этого дня жизнь чистую и непорочную под покровом Твоей благодати!"

Потом он протянул ко мне свою руку, чтоб идти в обратный путь: я поцаловала ее и положила на свое плечо, сделавшись таким-образом его подпорой и руководительницею. Мы пошли через лес, под тенью вековых деревьев, и благополучно воротились домой.