Родерик Рендон.
Глава XXIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Родерик Рендон. Глава XXIX. (старая орфография)

XXIX.

Известие об этом сильно подействовало на Моргона и меня, потому что мы от души полюбили нашего несчастного товарища за его ласковость и тихий характер. Но чем более мы сожалели о потере его, тем сильнее становилось отвращение к злодею, погубившему его. Этот отъявленный негодяй, не смотря на то, что очень хорошо понимал причину смерти Томсона, не показали, ни малейшого вида раскаяния и просил капитана освободить Моргона для присмотра за больными. В следствие этого один из капралов были, послано, снять с него оковы, но Моргон но допустил его до этого, говоря, что не хочет быть освобожденным, не узнав сперва, за что его заковали, и не желает быть мячом или пешкою ни для какого капитана в мире. Окум, видя его упрямство и понимая, что нельзя более терзать людей без вины, решился придать делу вид законности. Нас обоих потребовали на палубу, где заседал капитан. С одной стороны около него находился писец, а с другой советник его Макшэн. При нашем приближении он нас почтил следующим восклицанием: "И так джентльмены, чорт возьми! другой на моем месте, за ваши преступления, велел бы просто вас вздернуть на рею без суда и расправы; но я слишком добр и позволяю таким собакам защищаться." На это товарищ мой отвечал: "Капитан Окумь, конечно в вашей власти (с позволения Всевышняго), вздернуть нас на рею. И, может быть, это было бы лучше для нас, нежели выстрадать все, что мы перенесли. Но ведь есть суд, ежели не на земле, то на небесах; и, слышите ли, он наказывает огнем всех отнимающих из зверства или хвастовства жизнь невинных. Теперь же я желал бы узнать, в чем состоят мои преступления?" "Это ты сейчас узнаешь!.. Доктор, что вы имеете сказать против его?" Доктор Макшэн вышел вперед и, собираясь говорить, откашлялся несколько раз. Но Моргон прервал его словами: "Доктор Макшэн, посмотри мне в лицо - в лицо честного человека, ненавидящого лжесвидетеля, как чорта, и суди нас с тобою Бог." Доктор, не обращая внимания на эти слова, сказал: "Я скажу, мистер Моргон, что ваши слова относительно честного человека справедливы, и, я вам говорю, если окажется, что вы честный человек, то, по моему мнению, вы должны быть оправданы по этому делу: потому что я вам говорю, капитан Окум будет справедлив во всем. Что же касается до меня, то все, что могу сказать, это - что мне донесли о ваших неприличных выражениях на счет капитана, самого великодушного командира в королевской службе."

По окончании этой изящной речи, Моргон отвечал: "Я частию вижу, отгадываю и понимаю вашу мысль и желал бы, чтобы она была выражена яснее. Не думаю, чтобы можно было осуждать меня по слухам, и даже еслибы доказали, что я говорил неприлично о капитане, то и тут я не вижу измены." "Но это бунт, чорт возьми! закричали" Окум, а за бунт закон назначает смерть! А пока позвать свидетелей." Тут ввели слугу Макшэна и прислуживавшого нам мальчика, заранее подкупленного. Первый объявил, что он однажды слышал, как Моргон проклинал капитана, называя его диким зверем, которого надо убить, как злодея. Это показание подтвердил и наш мальчик, сказав, что он слышал, как Моргон выразился однажды, что у капитана медвежье сердце, а у доктора ослиная голова. В заключение, приведен был часовой, показавший, что Моргон уверял меня, что капитан и доктор будут гореть в аду за их безчеловечие.

Писец объявил, что тут ясное подтверждение прежних подозрений в замысле на жизнь Окума, потому что только в таком случае и мог Моргон так положительно утверждать о будущем пребывании в аду капитана и доктора, ежели составил план убить их, не дав им времени раскаяться в грехах. Моргон был слишком благороден, чтобы отказатся от своих слов, но не признавал справедливым заключения. При этом капитан подбежал к нему и с зверскою гримасою сказал: "А так ты, бестия, сознаешься, что называл меня медведем и зверем и проклинал меня! Чорт возьми! Да я тебя предам военному суду и повешу, собака!"

Но доктор Макшэн, имея нужду в помощнике, вступился и просил капитана, но обычной его доброте, простить Моргона, с условием, что тот будет просить извинения. Но мой приятель, вероятно не уступивший бы в этом случае самому великому Моголу, окруженному войском, поблагодарили, доктора за его заступничество, и обвинял себя только в том, что сравнил подобие Божие с животным. "Но в свок оправдание я скажу, прибавил он, что говорил метофорами, и так как мы выражаем смирение - агнцем, трусость - козою, хитрость - лисицею; то так же только глупость мы изображаем ослом, зверство - медведем, а остервенение - тигром. В этом же смысле и я употребил эти уподобления; и, слышите ли, от того, что я сказал пред Богом не откажусь повторить ни пред каким живым существом."

в заговоре. Тут мой допросчик объявил мне, что есть много причин подозревать во мне шпиона и в том, что я составил заговор с Томсоном и другими против жизни капитана Окума. Это обвинение они основывали на рассказах нашего слуги, как будто часто слышавшого наш шопот с Томсоном и слова: "Окум подлец, яд и пистолет." Из этих-то выражений и видны были наши преступные намерения. Смерть Томсона подтверждала, как кажется, эту догадку. Он вероятно прервал свою жизнь или от раскаяния, что приняли" участие в таком отвратительном намерении, или из страха быть открытьем и погибнуть постыдною смертию. Но более всего подтверждает это, книга исписанная цифрами, найденная у меня, и точно такая же в сундуке Томсона. Оне составляют почти положительную улику, по которой всякий суд в христианском мире объявит меня виновным. В доказательство, что я не был шпионом, я приводил насильственную свою вербовку, которую засвидетельствуют многие; а во вторых - отсутствие с тех пор всякой корреспонденции, могущей подать подозрение. Что же касается до заговора против капитана, то я приводил всю нелепость, подобного обвинения, говоря, что никто не подумает этого сделать, чтобы не подвергать себя мучительной и безславной смерти. Я доказывал также, что судьба Томсона ничего не прибавляет к моему обвинению, потому что у меня в кармане письмо, объясняющее причину его смерти. С этими словами я представил письмо Томсона, переданное мне Раттлином в день исчезновения моего товарища. Раттлин сказал мне, что погибший, отдавая ему письмо, просил не передавать мне его раньше его смерти. Писец, взяв письмо, прочел следующее:

"Любезный друг,

"Я так измучен трудами, и варварскими поступками доктора Макшэна, стремящагося к своей и моей погибели, что решился освободиться от этого жалкого существования; когда, ты получишь эту записку, то меня уже небудет. Я желал бы умереть, не теряя твоего доброго мнения о себе; но ежели ты и не можешь совершенно оправдать моего поступка, то, по крайней мере, не забывай несчастного юноши, любившого тебя. Я предостерегаю тебя, берегись Макшэна! ненависть его неумолима... Желаю всего лучшого Моргону, которому передай мое последнее желание, чтоб и он не забыл твоего несчастного друга и соотечественника

По окончании чтения, доктор Макшэп выхватил из рук писца письмо и, разорвав его в клочки, уверял, что я сам написал его, подделавшись под руку Томсона. Капитан и писец держались его же мнения, не смотря на мое требование сравнить остатки письма с другими бумагами Томсона, находившимися в их руках. Но мне приказали отвечать на последний вопрос и именно объяснить значение цифр в найденной у меня книге: "В этом легко дать отчет," отвечал я, "то, что вам угодно называть цифрами - греческия буквы, которыми я для своего удовольствии вел дневник всему случившемуся от начала нашего плавания, до заключения меня в цепи. Тоже самое делал и Томсон." - "Вот выдумал правдоподобный рассказ, вскричал Макшэн; но к чему же было тебе писать по гречески, ежели бы ты не боялся огласки? Да что я говорю по гречески? Неужели ты думаешь, что я на столько невежда в этом языке, что не отличу его букв от этих на столько же греческих, как и китайских? Не безспокойся, я но откажусь из-за тебя от своих познаний." С этими словами, он проговорил с бестыдством какую-то дичь, показавшуюся мне ирландским наречиом. А капитан, посмотрев на меня с презрительною улыбкою и приняв сказанное доктором за чистую монету, сказал: "ага! попался?" Я не мог не улыбнуться безстыдству этого ирландца и предложил спор, на суд того, кто знает греческую азбуку. Привели назад Моргона. Выслушав в чем дело, он взял книгу и без замешательства прочел целую страницу. Но доктор не был убежден этим доказательствомъ и говорил, что Моргон, будучи со мной заодно, выдумал все то, что ни говорил. "Да, да! сказал Окум, я вижу, что они за одно" и приказал отвести назад Моргона. Хотя я и предлагал дать перевести нам обоим отдельно какую угодно главу из греческой библии, бывшей у капитана, и сравнить переводы; но не успев убедить капитана, что в этом случае уже не может быть никакого фокуса, я просил, по крайней мере, быть проэкзаменованным какою нибудь безспристрастною особою на корабле. В следствие этого созвали весь экипаж и офицеров на палубу, объявив им, что кто знает по гречески, тот пусть подойдет к моим судьям.

им мою книгу, но они оба объявили, что не умеют ни читать, ни писать, а только говорит по гречески. Обратясь ко мне, он проговорил несколько фраз, на варварски исковерканном языке, которых, конечно, я не понял. Я утверждал, что ново-греческий язык много отличается от древняго, точно также как нынешний английский от древняго саксонского. И так как я учился только коренному языку, на котором писали Гомер, Пиндар, Евангелисты и др., то невозможно, чтобы я понимал исковерканный готский диалект, образовавшийся на развалинах первого и почти не имеющий ничего общого с древним наречием. К этому я прибавил, что ежели доктор Макшэнь, знающий, как он уверяет, по гречески, будет в состоянии вести разговор с этими матросами, то я готов подвергнуться какому угодно наказанию. Не успел я окончить моей речи, как доктор, узнав в одном из них своего соотечественника, заговорил по ирландски и получил ответ на том же языке. Капитан Окум с радостию вскричал: "Довольно, я вижу, что ему придется болтаться на веревке - обмана" открыт." Не видя пользы в дальнейшей защите себя пред пристрастными и невежественными судьями, я спокойно дозволил отвести себя назад к моему товарищу. Он, выслушав подробности моего вопроса, поднял к небу руки и, испустив страшный стон, снова затянул валлийскую песнь, сопровождая пение гримасами и движениями рук.