| Автор: | Смоллетт Т. Д., год: 1748 |
| Категория: | Роман |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Родерик Рендон. Глава XXXIX. (старая орфография)
XXXIX.
Муза моя, долго дремавшая, проснулась в этот период любви и спокойствия и я сочинил несколько посланий к предмету моей страсти. Но так как мне необходимо было скрывать свое звание и чувства, то я, по необходимости, должен быль довольствоваться собственною критикою и похвалами. Между тем я старался внушить обеим леди хорошее мнение о себе и моим старанием и исполнительностию снискал себе предпочтение пред прочими слугами. Часто я имел наслаждение слышать похвалы на французском и итальянском языках из уст самого дорогого для меня существа в мире. Она говорила, что в моей наружности и манерах было столько благородства, что она никак не могла обращаться со мною, как со слугою; при подобных комплиментах я не всегда мог удержаться. Однажды за столом у них зашел разговор об одном запутанном выражении Тассова освобожденного Иерусалима, которого обе оне не могли объяснить. После долгих неудачных попыток к истолкованию, моя госпожа, вынув из кармана книгу и открыв ее на спорных стихах, перечитывала их несколько раз, и, отчаяваясь найти смысл в прочитанном, вскричала, обратившись ко мне: "Поди сюда, Бруно; посмотрим, не решишь ли наше затруднение; слушай: я переведу тебе и предъидущее и следующее за этою темною строкою; а также и значение слов, ее составляющих так что ты, сравня то и другое, не угадаешь ли смысла её". Я был слишком тщеславен, чтобы упустить этот случай выказать свои знания; а потому, к их великому удивлению, объяснил им без замедления затруднявшее их выражение. Лицо и плечи Нарциссы покрылись ярким румянцем, тетка же её, уставив на меня глаза, с сильным волнением вскричала: "Во имя Божие, кто ты такой?" Я сказал ей, что научился итальянскому языку во время плавания в проливах Италии. Но оне покачали головой, говоря, что ни один самоучка не прочтет так, как я. Потом она пожелала узнать, понимал ли я по французски и, узнав, что понимаю, спросила знаю ли я латинский и греческий языки? Я ответил "немного". "Ого" продолжала она, "и верно ты учился математике и философии?" Я сознался, что имею понятие в той и другой. Тут она повторила свой первой вопрос, подозрительно глядя на меня. Я стал раскаяваться в моей хвастливости и, чтобы загладить ошибку, сказал что нет ничего удивительного в моих познаниях, потому что в моем отечестве образование обходится так дешево, что всякий поселянин - ученый. Я выразил надежду, что мое образование не повредит мне в их мнении. Она отвечала: "Нет! нет! Боже сохрани!" Но остальное время обеда сделалась заметно молчаливее.
Эта перемена очень безпокоила меня и я провел ночь без сна, проклиная свою хвастливость. Но на другой же день, вместо того, чтобы воспользоваться вчерашним уроком, я еще более увлекся, и не покровительствуй мне мое счастие - я бы непременно должен был встретить заслуженное презрение. После завтрака миледи позвала меня к себе в кабинет и сказала мне с авторским самолюбием: "Так как ты получил такое образование, что в тебе не может быть недостатка вкуса, а потому и желаю выслушать твое мнение о небольшом поэтическом произведении, недавно мной написанном. Надо тебе сказать, что я составила план трагедии, сюжетом, которой убийство властителя у алтаря во время его молитвы. По совершении этого, убийца возмущает народ с окровавленным кинжалом в руке и говорит следующую речь." Тут она взяла лоскуток бумаги и, с жаром и сильными жестами, прочла стихи, исполненные самой страшной реторики.
Я принялся безсовестно хвалить набор слов, говорил, что это - безсмертное произведение и умолял миледи осчастливить мир произведениями своего гения. Она самодовольно улыбнулась и, поощряемая моими похвалами, передала мне почти все свои поэтическия произведения, которые получили от меня такую же оценку. Насыщенная моею лестью, она, по совести, не могла отказать мне в случае блеснуть в свою очередь. Поэтому, похвалив мой изящный вкуси, она заметила, что, вероятно, и я произвел что нибудь подобное и пожелала видеть мое сочинение. Против этого соблазна я не мог устоять и сознался, что во время моего пребывания в университете писал кое что по желанию влюбленного приятеля, и, побуждаемый настоятельным требованием моей собеседницы, повторил стихи, внушенные мне любовью к Нарциссе.
нам в это время, но она не высказала своего мнения, уверяя, что она плохой судья в этом деле, и я должен был удалиться, обманувшись в моих через чур смелых ожиданиях. Однако, после обеда горничная клялась мне, что Нарцисса очень хвалила мои стихи и просила достать их копии: это известие вскружило мне голову. Переписав как только мог красивее мою оду, я отдал ее горничной вместе с другими, новыми стихами, написанными в том же духе.
Поняла ли Нарцисса мою страсть или нет, я не мог открыть, - но с этих пор она начала держаться более в отдалении от меня и казалась менее веселою. Пока все мои мысли были обращены на это существо, я невольно произвел впечатление на сердца кухарки и молочницы, до того начавших ревновать меня друг к другу, что будь оне более образованы, - то непременно прибегнули бы к помощи яда или кинжала для отмщения. Но в настоящем случае воспользовались оружием более приличным их сфере. Оне изливали свой гнен бранью, кулачным боем, и делали это явно и часто, не скрывая своих чувств.
Это встревожило кучера и садовника, ухаживавших за моими обожательницами, и заставило их принять меры к отмщению. Первый из них, получивший образование в академии при Тотенгам-курте, объявил, что вызовет меня на кулачный бой: и, действительно, осыпав меня всевозможными ругательствами, он предложил мне драться с ним, с тем, чтобы побежденный уплатил победителю двадцать гиней. Я ему отвечал, что, хотя и в этом искустве я не уступлю ему, но не унижу достоинства джентльмена, вступив в драку, приличную только дворнику; если же он желает от меня удовлетворения, то пусть избирает огнестрельное или холодное оружие: ружье, пистолет, или саблю, топор, вилу и даже иголку... При этом я клялся, что зажму ему рот и обрублю уши, ежели он еще позволит себе говорить что нибудь про меня. Эта угроза подействовала на моего антагониста. Он смиренно удалился и передал своему приятелю результат вызова.
средствами, старались выразить мне свою страсть. Кухарка угощала меня лакомым блюдом; а молочница - сливками. Первая, чтобы придать мне смелости для объяснения, часто расхваливала мою храбрость и ученость, говоря, что будь у нея такой муж - она бы нажила много денег, устроив в Лондоне обеденный стол для господской прислуги. Молочница же доказывала собственное достоинство, дав мне понять, что многие богатые фермеры с радостью женились бы на ней; но что она в этом случае решилась отдать свою руку только тому, кто ей понравится. За тем она пускалась хвалить меня, высказывая при этом уверенность, что я должен составить счастие женщины. Эти любовные преследования начали безпокоить меня. Во всякое другое время я бы не прочь был от такой интрижки, но теперь все мои мысли были заняты Нарциссою и я ни за что бы не решился осквернить мою страсть.