| Автор: | Смоллетт Т. Д., год: 1748 |
| Категория: | Роман |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Родерик Рендон. Глава XL. (старая орфография)
XL.
По временам, честолюбие мое подымало голос; я презирал себя за смиренную покорность моей участи и перебирал тысячу планов явиться джентльменом, каким я и быль но рождению и воспитанию. Время уходило в этих безплодных соображениях и так прошло восемь месяцев со времени вступления моего в должность лакея. Непредвиденное обстоятельство положило конец как моей службе, так и моим любовным надеждам.
Однажды Нарцисса отправилась посетить мисс Тикет, жившую с братом за полторы версты от нашего дома. Вечером ее уговорили возвратиться домой пешком в сопровождении сэра Тимоти. Этот человек, пользуясь уединенностью проходимого ими ноля, позволил себе неуместную фамильярность с нею. Раздосадованная этим поведением, Нарцисса с таким жаромь упрекала его что он, презирая все условия приличия, стал употреблять насилие. Но небо не допустило его оскорбить такое чистое существо. Проходя случайно близь этого места и встревоженный криками, я прибежал на помощь. Невозможно представить моего волнения, при виде Нарциссы, уже готовой уступить зверству этого сатира. Я бросился к нему с быстротою молнии и вышиб у него из рук шпагу, которую он обнажил, и так успешно действовал палкою, что он вскоре упал без чувств к моим ногам. Тут я занялся Нарциссою, лежавшею в обмороке: сев подле нея, я поднял её голову, прислонил ее к моей груди и поддерживал за талью рукою. Моя душа блаженствовала, чувствуя предмет моей страсти в моих руках, и я не мог удержаться, чтобы не прильнуть к её щеке и не сорвать поцелуя. Вскоре лицо её стало принимать обычный цвет; открыв глаза и припоминая случившееся, она, с взглядом полным благодарности, сказала: "Любезный Джон, я буду тебе вечно благодарна!" С этими словами она встала и, опираясь на мою руку, мы пошли к дому. Тысячу раз я порывался открыться в моей страсти; но страх оскорбить ее удерживала, меня. Но успели мы отойти и ста шагов, как сэр Тимоти поднялся и пошел домой - обстоятельство с одной стороны обрадовавшее меня, уничтожив мои опасения за его жизнь; с другой же - сильно обезпокоившее меня, потому что я знал, что сделаюсь с этих пор предметом его ненависти.
Подойдя к дому, Нарцисса уверяла меня, что употребит все свое влияние на защиту меня от Тикета, и расположит в мою пользу тетку, и в то же время вынув кошелек, предложила его мне как слабое вознаграждение за услугу. Но любовь сделала меня щекотливым. Я отказался от подарка и сказал, что только выполнил свой долг. Это безкорыстие, казалось, удивило ее; по крайней мере, она покраснела; у меня тоже кровь бросилась в голову. Дрожащими. голосом и опустив глаза в землю, я просил у нея только одной милости, которая могла бы вознаградить меня за век мучений. При этих словах она изменилась в лице и, сконфузившись, приказала мне высказать мое желание. Став на колени, я попросил позволения поцеловать её руку. Она мне тотчас ее протянула, отворотившись в сторону, а я, напечатлев на этой руке горячий поцелуй и обливая ее слезами, вскричал. "Мисс, я несчастный джентльмен и люблю вас до безумия. Адския муки не вырвали бы у меня этого признания при настоящем моем положении, но я решился бежать от вашего чарующого присутствия, и схоронить мою дерзкую страсть в вечном молчании." С этими словами я встал и ушел прежде, чем она успела собраться с мыслями.
Первым моим делом, было спросить совета у мистрисс Саджели, с которою я имел постоянные дружеския сношения с того времени, как ушел от нея. Вникнув в мои обстоятельства, добрая старушка с участием оплакивала мою несчастную участь и одобрила мою решимость уехать. Она очень хорошо знала зверский нрав моего соперника и не видела никаких средств избавиться от его мщения. "В этом краю, говорила она - он исполняет обязанность мирного судьи и тотчас отдаст приказание поймать вас, и если ему это удастся, то вы будете отправлены в тюрьму."
на глазах просила меня, ради Бога, прокрасться в задния двери и искать спасения в бегстве. Я послушал её совета и, пользуясь темнотой ночи, добрался до морского берега, где и начал раздумывать о дальнейших действиях. Но в эту минуту, меня окружили какие-то вооруженные люди и. грозя мне смертию в случае крика, отвезли на корабль, в котором я, с первого же взгляда, узнал контрабандную яхту. Это открытие сперва меня обрадовало, потому что теперь я видел безопасность от гнева сэра Тимоти. Но когда злодеи стали грозить смертию, доказывая, что я шпион, то радость моя сильно уменьшилась. Напрасны были мои уверения в невинности. Я никак не мог их убедить, что зашел в их трущобу и в такую ночь по собственному своему капризу; настоящей же причины я не хотел объявлять, думая, что они захотят помириться с правосудием и выдадут меня. Появление таможенной яхты, гнавшейся за ними и едва не захватившей их, подало еще более поводов подозревать меня. Их спас только туман, под покровом которого контрабандисты вошли в Булоньскую гавань: тут они составили совет, чтобы судить меня. Самые жестокие из них приговорили - выбросить меня, как предателя, в море. Другие же более здравомыслящие говорили, что, убив меня, они не получат помилования, если когда нибудь попадутся в руки правосудия.
Наконец, большинством голосов, они приговорили высадить меня на берег Франции и бросить там.
Это решение доставило мне большое удовольствие, но страх быть ограбленным не давал мне покоя. Чтобы предупредить это несчастие, я (едва только развязали мне руки) прорвал в чулке отверстие и запрятал туда бывшия при мне шесть гиней. В кармане же я оставил мелкое серебро полгинеи, с тем, чтобы, найдя их, они бы не делали дальнейших поисков.
Предосторожность эта оказалась не напрасною. В виду берега один из контрабандистов потребовал денег за переезд. На это я ему отвечал, что я не просил их перевозить меня, а следовательно и не видел основания - платить. "Ну тебя к чорту, с твоими разсуждениями!" вскричал разбойник. - Вот я посмотрю сколько у тебя денег. С этими словами он запустил руку в мой карман и вытащил то, что было гам. Потом, посмотрев на мою шляпу и парик, понравившиеся ему, он схватил их, а мне на голову надел свои, уверяя, что мена не есть грабеж. Я должен был согласиться на его доводы, и вскоре мы вышли на берег.
Войдя в верхний город, я вошел в трактир с намерением утолить голод. В кухне пять голландских матросов сидели за завтраком, состоявшим из огромного хлеба, масла и бутыли водки, к которой они часто прикладывались. В отдалении от них сидел одиноко и в раздумьи человек в костюме голландского матроса, и курил из коротенького закопченного чубука. Несчастие всегда возбуждало во мне сочувствие, - и я подошел к одинокому моряку с целию предложить ему мои услуги. Но представьте мое волнение, когда, не смотря на бороду и одежду, я узнал в нем давно пропавшого и оплакиваемого дядю и благодетеля, лейтенанта Бовлинга!
-- Ere! так ты меня знаешь, братец? Я просил его выйти в другую комнату, чтобы передать нечто весьма важное, но он никак не соглашался. "Постой приятель, не надуешь; - говорил он, ежели ты хочешь что нибудь сказать мне, то говори на палубе; - тебе нечего бояться, что нас у слышат; - тут никто не понимает нашего языка." Хотя мне было и неприятно открыться в обществе чужих, но я не мог утерпеть, чтобы не сказать ему, что я его родной племянник Родерик Рендом.
Он долго смотрел на меня и, припомнив наконец мои черты, подошел и, с жаром схватив меня за руку, радовался, что видит меня здоровым. Помолчав немного, он прибавил: " - жалко, друг мой, что мне приходится видеть тебя под таким флагом, тем более, что не могу помочь тебе. Теперь тяжелое для меня время." При этих словах, заметив слезу, катящуюся по морщинистой щеке его, я не выдержал и залился слезами.
Воображая, что я плачу о собственных своих бедствиях, он стал утешать меня, говоря, что жизнь есть длинный вояж, в котором мы должны ожидать всякую погоду: иногда бывает штиль, а другой раз волнение; часто попутный ветер сменяется бурею, и ветер не всегда дует в одну сторону. Отчаянием ни чему не поможешь; а решительность и искуство лучше нового корабля.
Я утер слезы, уверяя его, что проливал их о его несчастиях и просил выйти в другую комнату, чтобы поговорить на свободе. Тут я ему рассказал о неблагородном поступке Пошона. Выслушав меня, он вскочил и, шагая по комнате, схватил свою палку и закричал: "ах, еслибы я мог подплыть к нему!" За тем, передав ему о моих страданиях и приключениях, сильно его огорчивших, я сообщил ему, что капитан Окум жив и что ему (т. е. дяде) можно возвратиться в Англию, не боясь никаких преследований. Это его чрезвычайно обрадовало, но он говорил, что в настоящее время не может воспользоваться этим случаем, не имея денег на переезд в Лондон. Я уничтожил это препятствие, предложив ему пять гиней, но с трудом мог убедить его взять из них две, которых, как он говорил, было весьма достаточно на необходимые издержки.
"Потому что," говорил он, "я давно уже провожу Банайские дни. Надо тебе сказать, что я претерпел кораблекрушение пять дней тому назад, не подалеку от Лисье, в сообществе пьющих внизу голландцев. Небольшое количество денег бывших со мною, скоро было истрачено; потому что я угощал товарищей, пока деньги у меня были. Но в этом случае я забыл старую пословицу: каждая свинья, ешь свое яблоко. Видя мой запас истощенным, они все отправились просить милостыни, и так как я не согласился им сопутствовать, то они отказались помогать мне. И вот уже два дня как у меня не было куска хлеба во рту." Меня ужаснула его крайность и я приказали тотчас же подать нам курицу, хлеба, сыра и вина для утоления его голода. Дав ему время подкрепиться этою простою пищею, я стал его распрашивать о его жизни после дуэли. В нескольких словах он пересказал свои приключения. Прожив все свои деньги в порте "Людовик", он увидел, что приязнь и гостеприимство французов значительно охладились.
Он должен был нанятся простым матросом на военный французский корабль для спасения себя от голодной смерти, пробыл тут два года и приобрел репутацию хорошого моряка. В это время корабль был послан во Францию и оказался негодным к плаванию. После того поступил квартирмистром на корабль, состоявший в эскадре адмирала д`Антони. В этой должности он совершил вояж в Вест-Индию и был в сражении с нашим кораблем. Но, почувствовав угрызения совести за службу врагам своего отечества, он оставил корабль. Оттуда он перебрался в Курацоа на голландском судне. В этом городе он уговорился с шкипером, отправлявшимся в Европу, заплатить за перевоз в Голландию, своею службою на судне. Но на французском берегу судно погибло и он был приведен к необходимости или, прося по дороге милостыни, идти пешком в Голландию, или, под страхом быть арестованным как беглец, вступить снова во французский флот. "А теперь, друг мой, продолжал он, я думаю направиться прямо в Лондон, где без сомнения получу место. Ежели мне удастся, то у меня найдется чем помочь тебе. При моем бегстве с корабля мне следовало получить жалованья за два года; а потому мне хочется, знать куда ты отправляется. А может быть я найду случай добыть и тебе назначение помощником врача на том корабле, на котором буду служить. Докладчик в адмиралтействе мне приятель, он закадычный друг одному из младших писарей; тот же нмеет общие интересы со старшим писарем, хорошо известным помощнику секретаря; а этот последний, по рекомендации его, вероятно доложить обо мне первому секретарю, который, вероятно, поговорить обо мне с каким нибудь лордом адмиралтейства. Ты видишь, что у меня нет недостатка в протекции."
Слушая описание ступеней, по которым дядя думал добраться до внимания адмиралтейского совета, я невольно улыбнулся; но не высказал своого сомнения, не желая его обезкураживать. Я спросил его, есть ли у него в Лондоне знакомый, который бы ссудил его небольшою суммою денег на одежду и на подарок помощнику секретаря, чтобы тем заставить его скорее окончить дело. Он почесал в затылке и, подумав, сказал: "Да, есть, - Даниель Винкордь, корабельный поставщик в Ваппинге, - он, вероятно, но откажет мне в такой бсздедице. Я знаю, что могу получить в кредит квартиру, вино и одежду. Что же касается до денег, то я в этом не уверен. Будь жив честный Блок то я бы не нуждался!"
моих будущих намерениях. Я был в большом безпокойстве, видя себя в крайней бедности среди чуждого мне народа, не имея ни знакомых ни приятелей, у которых бы мог спросить совета. Понимая мое неприятное положение, дядя звал меня с собою в Англию, где он надеялся вскоре найти мне занятие. Но в числе многих причин, заставлявших меня избегать этой страны, главною была та, что я считал Англию местом, в котором труднее всего существовать бедному и честному человеку. Поэтому я решился идти в Париж.
В этом намерении утвердил меня один почтенный священник. Он проходил мимо нас и, слыша, что мы говорим по английски, вступил с нами в разговор. Объявив себя шотландцем, он предложил нам свои услуги. Мы поблагодарили этого почтенного человека и пригласили выпить вместе стакан вина; от чего он не счел за нужное отказаться, и мы вошли в харчевню.
Выпив за наше здоровье стакан доброго Бургонского, священник стал распрашивать о нашем положении и особенно о месте нашего рождения. Услыхав же имя местечка, он вскочил в сильном волнении и, ломая руки, заплакал, говоря: "Ведь и я из того же графства, и, может быть, мы родственники." Но не смотря на его ласкательства и подозрительные уверения в приязни, я держал ухо остро, вспомнив мое приключение в Лондоне. Не выказывая, однако, недоверчивости, я спросил его, что так как он жил в нашем соседстве в Шотландии, то не слыхал ли он о нашем семействе! Тут я назвал себя по имени, и действительно он очень хорошо знал моих родственников. Деда же он знал лично; и несмотря на пятидесити-летнюю отлучку из отечества, пересказал столько подробностей о соседних помещиках. что уничтожил мои сомнения и я от души радовался его знакомству. В разговоре я открыл ему свое положение, свое воспитание и планы. Честный старик удивлялся моим познаниям и уверял меня, что ежоли я останусь во Франции и послушаюсь его советов, то наверное проложу себе дорогу, - в чем он обещал помогать мне изо всех сил.
не должен отрываться от религиозных правил, в которых он воспитан: будь они магометанския, протестанския или римско-католическия. Духовный отец, негодуя на эти слова, произнес с большим жаром длинную речь об опасности упрямства и о грехе с умыслом закрывать глаза от истинного света. Текстами из священного писания и цитатами из св. отцов он старался доказать, что св. Петр был наместник и викарий Иисуса Христа; и что Римская церковь есть истинная и святая церковь, что протестанское вероисповедание проклятая ересь, которою миллионы людей увлеклись в вечную гибель.
Окончив свою проповедь, он обратился к дяде и спросил его, не имеет ли он каких возражений против сказанного? лейтенант же, занятый своими делами, ничего не слыхал, но при этом вопросе, вынув изо рта трубку, отвечал: "Я не имею никакого возражения на твои слова, приятель; они могут быть и истинной и ложью - мне право все равно. Я не мешаюсь ни в чьи дела, по пословице: артиллерист должен знать свой фитиль, а кормчий руль. Я имею веру только в компас и поступаю с людьми так, как желал бы, чтобы со мною поступали. Я презираю папу, чорта и претендента, и все таки надеюсь попасть в рай, так как и другие." Эти слова сильно оскорбили монаха, уверявшого в своем гневе, что не будь мистер Бовлинг его соотечественником, он бы взял его под стражу за дерзость. Я поспешил пожурить дядю за его безразсудство и успокоил старого монаха, сказав, что дядя не думал обижать его. Родственник же мой, видя свою ошибку и пожимая руку обиженному, просил извинения за слишком резкия выражения. Окончив спорь полюбовно и попросив нас навестить его в монастыре, монах простился с нами; по его уходе, дядя сильно настаивал на том, чтобы я не менял вероисповедания своих предков, не смотря на все выгоды, которые могут мне представить. Он говорил, что этим я обезчещу себя и осрамлю свое семейство. Я уверил его, что ничто не заставит меня потерять его расположение и доброе мнение обо мне. Восхищенный этими словами, он напомнил мне об обеде, и мы скоро сели за стол. Между тем, я сообразил, что, действуя искусно, я могу извлечь большую пользу из знакомства с шотландским монахом, и потому и решился поддержать это знакомство. С этою целию мы посетили его в монастыре; угостив нас вином и сластями, он показал нам все достопримечательности монастыря, а уходя, я обещал посетить его на другое утро. Так как дяде моему уже было время идти на корабль, то я проводил его до гавани, где мы простились не без слез, и, пожелав друг другу всего лучшого, он просил меня писать чаще, адресуя письма: лейтенанту Бовлингу, в гостинницу Соединенного флага, подле эрмитажа в Лондоне.
везде видел непреодолимые препятствия и уже приходил в отчаяние. На другое утро я отправился за советом к монаху. Он принял меня очень любезно и дал мне понять, что для достижения успеха мне предстоит только одна дорога. Понимая, на что он намекал, я прямо объявил ему, что не решусь на перемену вероисповедания, а потому, ежели он думает об этом, то не стоит ему и трудиться. Покачав головою, он вздохнул, говоря: "Сын мой, от какой славной будущности удерживает тебя твое предубеждение! Позволь себя убедить ради твоего земного счастия и безсмертия твоей души. Я могу дать тебе случай вступить в послушники в этот монастырь, где я буду наблюдать за тобою и поучать с отеческою заботливостию." Тут он пустился в похвалы монастырской жизни, не тревожимой ни шумом света, ни заботами, ни бедствиями, жизни, в которой сердце отвлечено от плотских привязанностей, грубые страсти подавляются и душа на крыльях глубокого созерцания парит в божественные области философии и истины. Но я был глух к этому красноречию, и два обстоятельства удерживали меня от соблазнительных его обещаний: во первых - обещание, данное дяде и во вторых - отвращение от монашеской жизни. Что же касается до различия в вероисповеданиях, то я считал это безделицею, не долженствовавшею удерживать человека. Видя меня твердыми в своем решении, монах сказал мне, что он не столько обижен, сколько огорчен моим отказом и что готов услужить мне чем может. "Те же заблуждения, сказал он, которые затрудняют вступление твое на лоно церкви, не дадут тебе хода в армии. Но ежели ты согласишься идти в услужение, то я, зная некоторых вельмож в Версали, могу дать тебе рекомендательное письмо, и ты можешь получить у кого-нибудь из них место метр-д'отеля. Я же не сомневаюсь, что твои качества дадут тебе потом случай найти более почетные занятия." Я с радостию принял его предложение, и он назначил мне прийти к нему на другой день после обеда. Он обещал мне не только дать письма, но и познакомить меня с капуцином, отправлявшимся в Париж, говоря, что в его сообществе дорога мне не будет стоить и одного ливра. Обрадованный этим обстоятельством, я в самых жарких выражениях благодарил благодетельного старца. Он с точностию исполнил свои обещания, дав мне письма и представив меня капуцину, с которым мы на другое утро отправились в дорогу.
Вскоре я заметил, что мой спутник был веселый и хитрый малый, любивший, не смотря на обет воздержания, поесть и попить и более обожавший хорошеньких девушек, чем пречистую деву Марию или Св. Женевьеву. Это был полный, широкоплечий молодой человек с рыжими ресницами, горбатым носом и лицом, покрытым веснушками. Звали его брат Бальтазар. Статут его ордена запрещал употребление белья, а потому, не имея надобность раздеваться, он имел крайне грязный вид, и испарина его имела такой аромат, что я всю дорогу старался быть по ту сторону его, с которой дул ветер. Его хорошо знали везде, потому принимали с большим почетом и угощали на славу.