| Автор: | Смоллетт Т. Д., год: 1748 |
| Категория: | Роман |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Родерик Рендон. Глава XLI. (старая орфография)
XLI.
Третью ночь нашего странствования мы провели в доме не подалеку от Амиона. Тут Бальтазар не был знаком с хозяином, в следствие чего мы поужинали довольно худо и пили кислое вино. Спали же мы где-то на чердаке, на старых матрацах, где с незапамятных времен поселились мириады блох; мы дерзко осмелились занять их территорию и оне мгновенно атаковали нас, но не смотря на это, я, истомившись ходьбою, заснул и проспал до утра. Проснувшись, я увидел, что товарищ мой исчез. Вскочив в страхе, я схватился за карман и увидел, что предчувствия мои сбылись. Мой спутник захватил мои деньги и оставил меня одного. Тотчас сбежал я вниз и с сильным смущением спрашивал о монахе. Мне сказали, что он ушел четыре часа тому назад, сказав хозяину, что мне нездоровится, и просил не тревожить меня теперь; а когда я проснусь, то сказать мне, что он пошел по дороге к Нойюну и будет ждать меня в гостиннице Золотого Петуха. Не говоря ни слова, я отправился туда с стесненным сердцем и к полудню, едва передвигая ноги от голода и усталости, добрался до этого города, где и узнал, к моему жестокому огорчению, что капуцина тут и не бывало! Кипя негодованием, я пересказал хозяину гостинницы о случившемся: он пожал плечами и, скорчив гримасу, сказал, что сожалеет о моем несчастии, и советует вооружиться терпением. В это время приехали новые посетители и он побежал предлагать им услуги.
Пока я стоял одинокий и в раздумье под навесом гостинницы, проклиная и вора, обокравшого меня, и монаха, рекомендовавшого его, к гостиннице подъехал богато одетый, сопровождаемый камердинером, молодой человек. Его физиономия поразила меня выражением доброты, и потому, едва только он слез с лошади, как я, подойдя к нему, в коротких словах объяснил свое положение. Он выслушал меня очень учтиво и, по окончании рассказа, сказал: - Хорошо! но чего же вам хочется от меня? - Этот вопрос, которого бы, как мне казалось, не сделал бы ни один добрый и великодушный человек, совершенно меня сконфузил, и я ответил ему только низким поклоном.
Он отвесил мне поклон еще ниже и убежал в гостинницу, хозяин которой просил меня небезпокоить приезжающих, так как подобные вещи им не нравятся; а от этого он много теряет. Я не заставил его повторить эту просьбу, тотчас же отошел от гостинницы, и до того был взволнован горем, гневом и презрением, что кровь ручьем хлынула у меня из носу. В этом состоянии я вышел из Нойона на поле и блуждал по нем, как сумасшедший до совершенного изнеможения. Наконец, я бросился под дерево, чтобы дать отдых онемевшим от усталости членам. Тут моо бешенство совершенно разсеялось, и я, почувствовав голод, впал в тихую горесть и придумывал как бы помочь горю Я перебирал все мои преступления и, находя их слишком ничтожными, сомневался в справедливости провидения. Я не понимал, за что оно, проведя меня чрез столько испытаний и опасностей, бросило наконец в жертву голоду на чужой земле, где у меня не было ни приятеля, ни знакомого, который бы закрыл мне глаза и отдал бы последний долг моему несчастному телу. Тысячу раз я желал быть хоть медведем, чтобы иметь возможность скрыться в лесах и пустынях, вдали от негостеприимных жилищ людей, где бы я мог жить собственными средствами, независимо от предателей-друзей и их оскорбительных насмешек. Пока я лежал и стонал о моей злощастной судьбе, раздались звуки скрипки. Приподнявшись, я увидел толпу мущин и женщин, пляшущих на траве не в далеком от меня разстоянии. Я сообразил, что несчастие должно привлечь сочувствие в подобную минуту, когда все эгоистическия чувства умолкают, и сердце человеческое разширяется весельем. Став и подойдя к этим счастливцам, я узнал в них толпу солдат с их женами и детьми. В жизнь свою я не видал такого множества чучел, собранных вместе, и не мог согласовать их худобы и оборванных костюмом с этим весельем и радостию. Я поздоровался с ними, и был принять с большою любезностию; образовав около меня круг, они продолжали плясать. Это веселье удивительно подействовало на состояние моего духа. Я заразился их веселостию и, забыв все заботы, присоединился к их обществу. Наплясавшись вдоволь, дамы разостлали свои салопы на земле и выложили на них из котомок несколько луковиц, черствый хлеб и несколько бутылок жалкого вина. Приглашенный разделит их угощение, я уселся, и во всю мою жизнь не ел с большим аппетитом. Закусив, мы снова принялись за танцы, а я, подкрепившись, так расходился, что привел всех в изумление. Меня осыпали комплиментами и уверениями в дружбе. Мужчины хвалили мою наружность и ловкость, - дамы же превозносили мою грацию. Сержант особенно оказывал мне внимание, стал хвалить солдатскую жизнь и предложил мне записаться в службу. Взвесив все обстоятельства pro и contra, я дал свое согласие и был назначен в пикардийский полк, древнейший, как говорили, во всей Европе. Рота, к которой принадлежал сержант, квартировала в ближайшей деревне, куда мы на другой день и отправились: я был представлен капитану, оставшемуся очень довольным моею наружностию. Он дал мне на водку крону, приказав выдать мне одежду, оружие и аммуницию, а я продал свою ливрею и купил белья. Занимаясь прилежно учением, я вскоре сделался исправным солдатом.
Скоро мы получили приказание соединиться с другими полками и идти в Германию на подкрепление маршалу герцогу Ноальскому, стоявшему лагерем по сю сторону реки Майна, для наблюдений за движениями англичан, ганноверцев, австрийцев, гессенцев, состоявших под начальством графа Стара. В следствие этого мы поднялись в поход. Нет возможности описать мучений, мною претерпенных от голода, жажды и усталости. У меня до того опрели ноги, от жара и движения, что внутренняя сторона бедр и ног обнажилась от кожи и движение было сопряжено с величайшею пыткою.
говорил, что, хотя я в настоящее время молод и нежен, но современем втянусь в службу и, без сомнения, отличусь к славе нашего короля, - "Ободрись дитя мое, - сказал он, - и проси Бora даровать тебе такое же счастие, как мне, служившему великому Людовику и получившему столько ран, для прославления его имени." При этих словах я не мог удержаться чтобы не выразить презрения к моему собеседнику, воображавшему, что ему же делают честь, заставляя его подвергаться нищете, угнетению, голоду, болезнями, увечью и даже верной смерти, - и все это для того только, чтобы удовлетворить порочному славолюбию властителя, не обращающого внимания на его страдания и даже не знающого его имени. Солдат, разговаривавший со мною, сильно оскорбился вольностью моих выражений о его короле, которые, по его мнению, можно было извинить моим невежеством. Он утверждал, что особа королей священна и не должна быть осуждаема подданными; своею присягою обязаны мы повиноваться их приказаниям без разсуждений и отговорок. Он советовал мне изменить мой возмутительный образ мыслей, внушаемый мне англичанами, известными всему свету дерзостью и неуважением к королям и вошедшими даже в пословицу.
него кулак. Он отскочил и, сказав, что француз никогда не прощает удара, предложил мне скрестить с ним шпагу, как прилично порядочным людям. Я согласился и вышел с ним в поле. Приступая к поединку, я даже стыдился моего противника маленького, худого человека, кривого на один глаз; но скоро удостоверился, что глупо судить по наружности. Он ранил меня в правую руку и в след за этим обезоружил таким ударом, что мне показалось, что у меня вместе с шпагой отлетела рука. Я был очень раздосадован этим; а еще более тем, что мой противник требовал извинения в оскорблении короля и его самого. На подобные условия я никак не соглашался и сказал ему, что если он захочет упорствовать в своих неделикатных требованиях, то я, в свою очередь, потребую у него удовлетворения на пистолетах, где шансы будут равнее для нас.