| Автор: | Смоллетт Т. Д., год: 1748 |
| Категория: | Роман |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Родерик Рендон. Глава XLIII. (старая орфография)
XLIII.
Тотчас же по приезде в Лондон, я отправил Страпа в гостинницу Соединенного флага в Ваппинге спросить о дяде; он скоро воротился с известием, что мистер Бовлинг ушел в море в качестве помощника шкипера на купеческом корабле.
На другой день я нанял хорошенькую квартиру, не далеко от Чаринг-Кросса, и, одевшись в платье настоящого парижского короля, явился в одной из лучших лож театра и имел тщеславие воображать, что обратил на себя лестное внимание окружающих. Эта глупая спесь совершенно сбила меня с толку и вероятно я делал тысячу уморительных кривляний. Я то вставал, то садился, двадцать раз снимал шляпу во время антрактовь, вынимал часы прикладывал их к уху, заводил их и переставлял, вынимал табакерку, подносил к носу руку с табаком с целию показать свои кольца и утирал нос надушенным платком; играл палкою и оправлял неловко висевшую шпагу.
По окончании спектакля, я выжидал случая проводить какую нибудь даму до её кареты; но каждая из них была окружена толпою любезников, и я долгое время не имел успеха. Наконец, я заметил в соседней ложе хорошенькое создание без кавалера и, подойдя к ней, предложил свои услуги. Она казалась сконфуженною, благодарила за предложение и смотрела на свои часы, выражая удивление в неакуратности своего лакея, получившого приказание приготовить носилки к этому времени. Я повторил мое предложение со всем красноречием, на которое был способен, и убедил ее согласиться. Тогда я послал Страпа нанять ей носилки или карету; но он возвратился без успеха. К этому времени театр опустел, и нам пришлось выйти из ложи. Провожая ее по корридору, я заметил, что один из пяти стоявших в углу щеголей мигнул моей даме, и затем за нами раздался громкий смех. Это обстоятельство пробудило во мне подозрение и я решился удостовериться в поведении моей дамы прежде, чем короче с ней познакомиться. Так как у подъезда не было никакого экипажа, то я предложил ей зайти на несколько минуть в трактир и подождать там, пока мой слуга приведет карету. Она долго не решалась войти в трактир с незнакомцем, и наконец решилась лучше согласиться на мое предложение, чем подвергать себя опасности простудиться, стоя на сквозном ветру. Успев в этом, я спросил какого вина ей угодно будет выпить; но она выразила отвращение от всех напитков, и я с трудом убедил ее съесть небольшое количество желе.
Это открытие прибавило пищи моему подозрению и, заставив меня быть осторожным, освободило от скромности; так что я стал позволять себе некоторые вольности. Я просил у нея позволения иметь честь представиться ей на другой день, в чем она отказала, сказав, что не желает давать повода к подозрению серу Джону, ревнивому мужу её. Это известие, которым она давала мне понять, что её муж человек с весом не остановило моего волокитства и я даже осмелился сорвать поцелуй с губ её. Но, о Боже! вместо обещаемой её наружностью амврозии, меня едва не задушил запах спирта! Такия испарения, выходившия из уст, выражавших еще недавно отвращение от вина, превратило мои подозрения в уверенность. В это время возвратился Страп с каретой. Я подал руку моей даме, пустившей теперь в дело весь запас своей артиллерии. Она бросала на меня из коса томные взгляды, вздыхала и жалась ко мне с такою нескромностию, что Страп заметил её расположение и потирал руки от радости, провожая нас к двери. Но на меня не действовали подобные проделки и я усаживал ее в карету с намерением тотчас же проститься с нею. Она угадала это и приглашала меня к себе, шепча, что теперь сэр Джон уже в постеле, и что она может уделить мне полчаса времени, не боясь помехи. Я отвечал, что лучше соглашусь на все возможные неприятности, чем подвергну опасности её спокойствие, - и затем приказал кучеру ехать. Видя мое равнодушие, она вышла из себя и, остановив экипаж, высунулась из окна, закричав голосом торговки: "Будь ты проклят, собака, разве ты не заплатишь за карету?" Я не отвечал, а она продолжала изливать на меня свой гнев с свойственным ей красноречием - называя меня подлецом, мошенником и пр.
Излив свой гнев в ругательствах, она велела кучеру ехать, а я возвратился в трактир и приказал подать мне чего нибудь поужинать. Я отпустил трактирного слугу под тем предлогом, что мой собственный будет мне прислуживать, и, оставшись наедине со Страпом, спросил его: "Ну, как тебе понравилась дама?" Мой друг, с самого её отъезда бывший не в состоянии говорить, произнес: "Нравиться!" голосом дрожащим от волнения. Изумленный этим, я взглянул ему в лицо и, видя безпокойство в его взорах, спросил чего он испугался, как будто увидел тень своего деда?.. "Тень!" вскричал он, "нет, но по крайней мере воплощенного дьявола, и кто бы мог воображать, что под этой прекрасной наружностию и скромными манерами гнездилось столько мерзости и разврата? Господи помилуй нас! мы должны на коленяхь благодарить Бога за спасение!" Я совершенно был согласен с мыслями Страпа и твердо решился на будущее время быть осмотрительнее и избегать подобного рода связей, гибельных, как для кармана, так и для здоровья.
Следующею моею заботою было завестись хорошим знакомством. С этою целию я начал посещать известную кофейню, отличавшуюся присутствием хорошого общества, состоявшого из англичан и из иностранцев. И так как в том же доме был table d'hote, то я вместе с прочими посетителями отправлялся на верх обедать. Однажды за столом сидело человек тринадцать; и все были одеты лучше меня. Разговор шел на французском языке и имел политическое направление. Я скоро заметил, что почти все гости принимали сторону Франции, кроме меня и раздражительного старого джентльмена, опровергавшого с истинно британскою грубостию все сказанное в защиту и похвалу его христианскому величеству. Потом, разговор зашел о прагматической санкции; тут на сцену выступил молодой человек, одетый в бархатный зеленый кафтан, обшитый золотом.
Они с жаром оправдывал французского короля в уничтожении этого трактата, говоря, что он не мог бы исполнить его, не повредив славе своего царствования. После этого старый джентльмен воинственной наружности завел разговор о прошедшей компании и говорили о битве при Деттнигене с такою похвалою французам и упреками союзникам, что я начал сомневаться в собственном его присутствии в этом сражении и позволил себе сделать несколько возражений разскащику. Это вызвало спорь, который долго продолжался и, наконец, предложен был на решение почтенному господину, которого они величали доктором. Он решил его против меня с таким невниманием к истине, что я в довольно жестких выражениях упрекнул его в пристрастии. Мои слова очень понравились старому английскому патриоту.
Мой первый противник, довольный своим торжеством, сказал и, что он потому только спорили с такой неуступчивостию, что с большим усилием старался собирать все мелчайшия подробности дела.
Затем он начал осуждать каждый поступок начальствовавших союзниками. Отсюда перешел к министерству, бранил его за выбор людей без опытности и способностей, и за пренебрежение к старым отличившимся воинам; сделал несколько намеков на себя и заключил свою речь замечанием, что французы и испанцы умеют лучше выбирать людей и ценить их.
французский народ самый счастливый в мире. Я был так озадачен их пристрастием и дерзостью, что был не в силах выговорить ни одного слова в защиту моого отечества. Но мой суровый союзник не мог долее сносить поношения старой Англии и, с насмешливою улыбкою обратившись к генералу, сказал: "Сэр, сэр я часто слышал пословицу: дрянная та птица, которая пачкает свое гнездо. Я не обращаю внимания на слова этих господ иностранцев. Вы же, рожденные и получившие средства к жизни в Англии, должны были хотя из благодарности. ежели уже не из-за истины, менее хулить эту страну. Ежели министерство и отставило вас, то, без сомнения, имело на то особенные причины; но вам все таки не должно забывать, что вы и теперь живете милостию английской нации. Что же касается до этих господ, хулящих наши законы, правление и дух народа, то мне кажется, что им бы следовало более уважать их благодетелей, достойных порицаний только за то, что укрывают и защищают таких неблагодарных бродяг." При этих словах кавалер в зеленом костюме вскочил в бешенстве и, схватившись за эфес шпаги, вскричал: "Ah! Canaille!" Англичанин же с своей стороны сжал в руках палку и сказал: "Попробуй еще повторить это слово и клянусь Богом, что я сшибу тебя с ног." Все общество вступилось, француз уселся; а его противник продолжал: "Послушай, monsieur, тебе очень хорошо известно, что, осмелься ты говорить с такою свободою о своем правительстве в Париже, тебе бы не миновать Бастилии, где бы ты сгнил в подземельи. У нас же, хотя наше правительство и избавило нас от подобного угнетения; но все таки существуют законы, которые наказывают за возмутительные речи. И даю вам честное слово, что ежели я услышу еще одно слово, сказанное в ущерб славе моей нации, то докажу вам справедливость сказанного мною." Эти слова произвели внезапное и удивительное действие. Молодой князь сделался мягким, как шелк; посланник дрожал; генерал сидел молча и в смущении; доктор, который, казалось, испытал влияние власти, побледнел как полотно, уверяя, что не имел желания оскорбить кого бы то ни было. "Ваши убеждения, доктор," снова заговорил старик, "всем, известны и я не имею ничего сказать против них; но меня удивляет одно, что человек так сильно нас презирающий, как вы, живет между нами, не имея к тому побудительных причин. И к чему же вы не поселитесь в вашей любезной Франции, где вы можете бранить Англию без всякого опасения?" На это доктор не почел за нужное отвечать и между собеседниками воцарилось совершенное молчание. Выразив свое сожаление о том, что подобный спор, поддерживаемый часто только по капризу или для препровождения времени, произвел недоразумение между умными людьми, я предложил запить вражду бутылкою вина.
Это предложение было принято всеми. Раскупорив бутылку, защитник Англии сказал, что не сердится ни на кого, не сходящагося с ним в мнениях, и выпил за здоровье всех присутствующих., Ему отплатили приветствием и разговор снова оживился, сделавшись более общим.
После обеда, уплатив по счету, мы сошли в кофейню, где защитник Англии предложил мне чашку кофе, дав мне понять, что я приобрел его уважение за мои убеждения и ум. Я поблагодарил за комплимент и, сознавшись, что совершенно незнаком в этом месте, просил его описать мне людей, обедавших с нами. Эта просьба пришлась ему по сердцу. Он с удовольствием принялся рассказывать и я с удивлением узнал, что воображаемый мною князь был просто танцором на одном из театров; а посланник - скрипач из оперного оркестра. Доктор же, говорил он, католический священник, иногда являющийся офицером и тогда слывущий под названием капитана; но чаще всего он принимает одежду, имя и манеры врача. В этом виде он втирается в доверенность к слабым людям, и ложными софистическими доводами отвращает их от их вероисповедания и присяги. Он уже много раз попадался в руки правосудия, но он хитрая собака и ведет свои дела с таким уменьем, что до сих пор отделывался кратковременным заключением. Что же касается до генерала, то вы сами можете понять, что он своим производством в этот чин более обязан протекции, чем способностям. Но в настоящее время, вероятно, министерство открыло глаза, а его друзья перешли в вечность или ничтожность; поэтому он исключен из списков и должен довольствоваться одною пенсиею. В следствие этого он сделался недовольным и ругает во всяком обществе правительство с такою смелостию, что я удивляюсь снисхождению правительствующих лиц, не обращающих внимания на его слова. Но в действительности он обязан безопасностию своим слабоумию и ничтожеству. Он очень мало участвовал в действительной службе; а послушать его, - так со времени революций ни одно важное дело не обошлось без него.
черное бархатное платье и с огромным париком на голове. В нем так перемешивалась врожденная веселость с натянутою серьезностию, что он представлял собою пародию на приличие.
мину, отвечал: "Дело неважное, доктор - но во всяком случае...." А так, вскричал врач, я попрошу вас сделать мне одолжение: извините меня, сэр, продолжал он, обращаясь ко мне, ваш покорный слуга, - надеюсь, что вы извините меня, сэр - я попрошу позволения сесть - сэр, мне надо передать нечто важное моему другу Медлеру, сэр. Надеюсь, что вы извините меня, сэр, что я пошепчусь в вашем присутствии." Но не успел я еще выразить своего согласия, как г. Медлер закричал: "Что за шептание, не надо - ежели вы имеете что-нибудь сказать мне, то говорите громко." Доктор, сконфузясь немного, откашлялся раза три и начал: "Надо вам сказать, сэр, что я сейчас с обеда от леди Флорейт, дамы, заметил он, обращаясь ко мне - с большим весом, у которой я имею честь иногда обедать. Там была леди Стэтсли, леди Дарум, мистрисс Денти и мисс Бидд Динглер, - клянусь вам, добрейшая девица и с хорошим состоянием, сэр. Был там также лорд Страддль, сэр Джон Шруг и мистер Билле Чагтер, веселый молодой джентльмен. И так, сэр, леди Флорейт, видя меня очень уставшим, потому что она была пятнадцатая из пациентов, которых я посетил сегодня утром, (все люди известные, сэр) настояла на том, чтобы я оставался у ней обедать; уступив её желанию, сэр, я сел за стол, хотя, честное слово, вовсе не чувствовал аппетита. Во время разговора мистер Чаттер, с участием спрашивал меня, давно ли я видел м-ра Медлера! Я сказал, что не видел вас уже девятнадцать часов с половиною: кажется, что так, сэр, хотя я не буду утверждать. Он меня просил отправиться тотчас же после обеда к вам на квартиру и узнать, не случилось ли чего с вами, так как вы вчера съели страшное количество устриц." При этих словах сердитый джентльмен, ожидавший услыхать действительно что-нибудь важное от доктора, вскочил, с криком: "Чорт бы взял твои устрицы" и отошел, поклонившись мне. Доктор также встал и бормоча: "Честное слово, это просто удивительно," и последовал за мистером Медлером к буфету, где тот расплачивался за кофе. Тут он спросил Медлера: "Скажите, пожалуйста, кто такой этот джентльмен?" "Не знаю, резко отвечал Медлер, и только благодаря вашему дерзкому вмешательству, я не узнал этого." После этого он ушел в сильном негодовании.
Врач тотчас же возвратился и, сев подле меня, извинялся в том, что оставил меня одного. Он потребовал кофе и пустился в похвалы этому растению, говорил, что кофе было совершенно неизвестно древним и получил название от арабского слова, как легко можно заключить из звука и окончания. От этого он перешел к слову пить, по его мнению, не справедливо присоединяемому к кофе, потому что люди не пьют, а так сказать, потягивают его. Настоящее значение слову пить, объяснял он - есть утолять жажду или глотать в большом количестве вино; ту же идею выражают латинския: bibere et potare и греческия pinein или poteein. Я не мог не улыбнуться его ученому разсуждению и, поняв хорошо моего нового знакомца, для внушения большого к себе уважения, заметил, что сколько я помню, то сказанное им не замечается в творениях древних, и что Гораций употребляет слова bibo el poto безразлично, как видно из двадцатой оды первой его книги. Что мне никогда не встречалис слово poteeein; но что potamos, potenta и potos производятся от pino, poso, рeроka; в следствие чего греческие поэты при описании пиров не употребляют другого слова, и т. д. - Доктор, вероятно желавший своею ученостию пустить пустому щеголю в глаза пыль, был сильно озадачен данным ему уроком и, помолчав немного, вскричал: "Честное слово, сэр, вы правы - я не подумал об этом предмете с обычною моею внимательностию." Потом он заговорил со мною по латыни и вел разговор о различных предметах на этом языке в продолжении двух часов. Я убедился, что он, не смотря на странную наружность и мелочность, был человеком очень сведущим. На меня же он смотрел, как мне после передал мистер Медлор, как на чудо учености. В этот же вечер он предложил, если я нигде не занят, представить меня некоторым молодым, богатым и светским людям, которым назначил свидание в бетфордской кофейне.