| Автор: | Смоллетт Т. Д., год: 1748 |
| Категория: | Роман |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Родерик Рендон. Глава LXIII. (старая орфография)
LXIII.
После нескольких дней плавания, я увидел возможность привести в исполнение задуманное много в Лондоне предприятие. Я выпросил у капитана позволение себе и Страпу сойти на берег. Он согласился, потому что ждал еще чрез неделю депеш из Лондона, без которых не мог отправиться. Сообщив свое намерение верному моему слуге, отговаривавшему меня от этого безразсудного предприятия, но но хотевшему отставать от меня, я нанял лошадей и поскакал в ту часть Суссекса, где жила моя возлюбленная. Её жилище отстояло от Диля, где мы сели на лошадей, на сорок верст. Зная хорошо границы владения сквайра, я остановился, не доезжая пяти верст до его дома, где и выждал сумерек. Отсюда, под покровом темной ночи, мы добрались до небольниого леса. В полуверсте от хижины мистрисс Сэджели, привязав лошадей к дереву, мы отправились к моей старой благодетельнице. Так как её хижина стояла в отдалении, то мы добрались до нея, не быв никем замечены. Тут я приказал Страпу идти к ней одному и ежели у ней будут гости, то передать ей письмо, как будто порученное ему знакомым в Лондоне. На его стук старушка, сама подойдя к двери, но не отворяя ее и извиняясь своим уединением, просила его сказать, что ему нужно и как его зовут. Страп отвечал ей, что его имя ей неизвестно; но что он подаст ей письмо в дверную щель. Прочитав его и узнав, что я сам нахожусь тут же, она сказала: "Если тот, кто писал это письмо, здесь, то пусть заговорит, чтоб я, убежденная его голосом могла, не подвергая себя опасности, отворить дверь." Я приложил губы к замочной скважине и проговорил: "добрая матушка, вам нечего бояться, это я, столько уже вами обязанный, прошу гостеприимства." Она узнала мой голос и, отворив двери, с истинно материнской любовью приняла меня. Я ей объявил цель моего приезда, которая состояла в том, чтобы до моего отплытия увидеть Нарциссу, убедить в необходимости моего путешествия, повторить ей обет в верности и иметь печальное удовольствие обнять ее на прощание. Добрая старушка объявила мне, что, по возвращении из Бата, Нарцисса находилась в самом строгом заключении и к ней никого не допускали, кроме слуг преданных её брату; но что потом она получила большую свободу и была у мисс Сэджели; но, в следствие сознания слуги, объявившого, что он послал на почту письмо от Нарциссы на мое имя, она снова подвергнулась чуть что не тюремному заключению. Мистрис Сэджели уверяла также, что мне нет ни малейшей возможности видеть Нарциссу, разве забравшись в сад, в котором ой дозволено ежедневно гулять, и спрятавшись там дождаться её прихода. Но это было бы совершенным безразсудством. Не смотря на то, я решился испытать это средство. Не обращая внимания ни на мольбы и убеждения мистрисс Сэджели, ни на то, что Страп на коленях просил меня не подвергать себя и его опасности, я стоял на своем. И приказал Страпу отвести лошадей на постоялый двор, где мы впервые остановились, и дожидаться моего возвращения. Он было отказался, но, убежденный тем, что ежели лошади будут оставаться в лесу, то наверное наводут на наш след, он собрался в путь, целуя мне руку и бормоча: "Бог знает, увижу ли я тебя опять." Моя добрая хозяйка, видя мое упрямство, дала мне совет, как действовать, и, уговорив меня подкрепиться пищею, уложила спать. Рано утром, вооружившись парою заряженных пистолетов и шпагою, я перелез чрез забор сада сквайра и, по совету мистрисс Сэджели, спрятался в чаще подле беседки, далеко отстоящей от дому, и которую (как мне сказали) Нарцисса чаще всего посещала. Я сидел тут с пяти часов утра до шести вечера, не видя никого. Но наконец я заметил подходящих ко мне двух женщин, в которых я узнал Нарциссу и мисс Вильямс. Угадывая, что оне зайдут в беседку, я прокрался туда и положил на виду свой миниатюрный портрет, назначаемый еще прежде в подарок Нарциссе. Это я сделал для того, чтобы хотя несколько приготовить ее к моему появлению, которое без того могло бы слишком сильно поразить нежное существо. Я снова спрятался в чащу деревьев и выжидал их приближения. Я заметил печаль Нарциссы и едва мог удержаться, чтобы не утереть поцелуем перлы, капавшие у ней из глаз. Она вошла в беседку, так как я ожидал, и увидя лежавший на столе портрет, взяла его. Но взглянув на него, не могла удержаться от восклицания: "Боже мой?" и смертельная бледность покрыла её щеки. Её поверенная, испуганная её восклицанием, посмотрела на портрет и в свою очередь вскричала: "Господи, да это мистер Рендом!" Опомнившись немного, Нарцисса прибавила: "кто бы ты ни был принесший этот портрет, благодарю тебя и даю слово беречь его, как святыню." С этими словами она с жаром поцеловала его и спрятала на грудь. Я уже готов был броситься к её ногам, как мисс Вильямс, не столько занятая страстью, как её госпожа, заметила, что не мог же сам портрет явиться в беседке и что вероятно я где нибудь близко. Но Нарцисса, вздрогнув при этой догадке, вскричала: "Избави Боже! и хотя я бы готова была пожертвовать многим за одну минуту разговора с ним в безопасном месте; но скорее готова была бы отказаться от него навсегда, нежели видеть его здесь, где его жизнь подвергается такой опасности." Далее я не мог выдержать и, выскочив из своей засады, явился пред нею. Она испустила страшный крик и упала в обморок на руки своей подруги. Я кинулся к моему сокровищу и своими поцелуями привел ее в чувство. Зачем я не владел искуством Рафаэля, грациею Гвидо и магическою кистью Тициана, чтобы быть в состоянии изобразить выражение нежной заботливости, целомудренного восхищения и наивного румянца, появившагося на её лице, когда она пришла в себя и произнесла: "О небо! ты ли это?"
По прошествии часа, проведенного в оплакивании нашей судьбы, и в обмене обетов, мисс Вильямс напомнила о необходимости разлуки и я уверен, что никогда любовники не разлучались с большим сожалением. Но словами невозможно выразить наших чувств; а потому умолчу о них. Я возвратился вечером в хижину мистрис Сэджели, обрадованной моим успехом. Она своими убеждениями успокоила мою горесть. Заставив принять добрую старушку кошелек с двадцатью гинеями в знак моего уважения, я в эту же ночь простился с нею и пошел пешком в харчевню, где своим появлением избавил Страпа от безпокойства и опасения за меня.
Мы тотчас же сели на лошадей и на другое утро рано прибыли в Диль. Дядю сильно безпокоило мое отсутствие, потому что, получив депеши, он выжидал только попутного ветра, чтобы сняться с якоря. На другой день подул свежий восточный ветер, и мы в сорок восемь часов прошли канал Ла-Манш. Отплыв миль двести на запад от Ландс-Энда, капитан попросил меня в каюту и сказал мне, что теперь настала минута объявить мне о цели нашего плавания. Кораблю - сказал он, снаряженному с большими издержками, назначено идти к Гвинейскому берегу и, выменяв часть своих товаров на негров и золотой песок, отправиться в Буенос Айрес в Новую Испанию. Там мы, имея паспорты от английского и испанского правительства, должны с помощию нашего агента, знакомого с страною и языком её, выменять новый наш груз и остатки старого на серебро. Узнав про это назначение, я взял у нашего агента испанский лексикон, грамматику и несколько других книг, и занялся ими с таким прилежанием, что к приходу нашему в Новую Испанию, мог уже говорить на испанском языке. Для предупреждения лихорадок, которым подвержены люди северных стран в жарком климате, я при наступлении жаров велел пустить всему экипажу кровь и дать слабительное, и мне кажется, что эта предосторожность послужила нам в пользу; потому что на корабле умер только один матрос.
поднявший французский фляг, догоняет нас, он приказал убрать лишние паруса, вынуть втулки из пушек и людям быть на местах. Пока исполнялись эти приказания, вышел на верх Страп, бледный как полотно, и голосом, подавляемым страхом, спрашивал меня, справимся ли мы с преследующим нас кораблем.
В это время мы могли уже различать два ряда пушек неприятельского корабля, бывшого от нас в двух милях. Это открытие смутило матросов, говоривших, что, при битве с таким противником, он нас разобьет в щепки и что нам вовсе невыгодно драться; потому что в случае потери руки или ноги им придется быть нищими, так как купцы не заботятся об изувеченных на их службе матросах. Услыхав это, капитан приказал собрать экипаж и сказал им: "Ребята говорят, что вы повесили нос. - Вот уже тридцать лет как я служу на море и ни разу еще не видел, чтобы английский матрос трусил. - Может быть, вы думаете, что я подвергаю вас опасности из за алчности к барышам. - Но это ложь, мой груз весь застрахован и при взятии корабля неприятелем я очень мало теряю. Неприятель сильнее нас, это правда: - но чтож из того? Разве мы не можем сбить у него мачты и тем от него отделаться? - А ежели нам будет неудача, то мы всегда успеем сдаться. - И ежели кто нибудь из экипажа будет тяжело ранен, то клянусь, что вознагражу его из собственных средств по мере возможности. И так все лентяи и трусы убирайтесь в трюм; а вы храбрые ребята со мной и хватим всем бортом в честь старой Англии." Эта речь была так счастливо приспособлена к духу его слушателей, что все до одного сняли шляпы и, махая ими, закричали: "ура." Послав слугу за водкой, дядя угостил каждого чаркою её и отпустил по местам, где они весело стояли в ожидании команды. Надо отдать честь дяде: он делал все распоряжения отчетливо, хладнокровно и без малейшого признака страха. По приближении неприятеля, он, приказав мне идти к своему месту, уже готовился поднять флаг и дать сигнал к пальбе, как вдруг предполагаемый француз спустил французский флаг и поднял английский, сделав один холостой выстрел. Это обстоятельство сильно обрадовало м-ра Бовлинга, он тотчас же выкинул английский флаг и дал ответный выстрел. Подойдя ближе, наш преследователь окликнул нас и, объявив, что он сорока пушечный военный корабль, потребовал к себе нашего капитана. Дядя поспешил повиноваться, тем более, что в командире его узнал своего старого товарища. Тот был очень рад его видеть и, оставив у себя обедать, послал за агентом и мной свой катер и принял нас очень любезно. Так как это судно имело приказание крейсировать на широте острова Мартиника, то его нос и корму украсили белыми лилиями. И вообще все судно, для удобнейшого обмана неприятеля, получило такое преобразование, что дядя не узнал его, но смотря на то, что служил на нем несколько лет. Мы плавали вместе дня четыре, в продолжении которых капитаны были постоянно вместе; но наконец, имея различное назначение, разстались.
Недели через две после этого мы, уже высадились на гвинейском берегу в устье Гамбии. Продавая наши товары на всем протяжении берега от Анголы до Бенчула, мы в шесть месяцев сбыли наш груз, купив 400 негров. Свои же товары я выменял на золотой песок.
и похитившая многих из экипажа. Один из моих помощников умер; а Страп едва не испустил дух. Представив паспорты испанскому губернатору, мы встретили ласковый прием и в несколько дней распродали негров и могли бы продать их в пятеро более.