Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы.
XX. Злоключения в Штутгарте. 1760 год

XX

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ В ШТУТГАРТЕ

1760 год

В ту пору двор герцога Вюртембергского был самым блистательным во всей Европе. Щедрые субсидии Франции сему государю за десятитысячное войско, которое он содержал для этой державы, поглощались роскошью и развратной жизнью. Войско сие казалось весьма импозантным на вид, но в течение всей войны прославилось одними лишь поражениями.

Вкусы герцога отличались крайней помпезностью: величественные здания, охотничьи экипажи, великолепная конюшня и множество всяческих капризов. Но самые непомерные деньги тратились на пожалования, а ещё больше - на театры и любовниц. Он содержал французскую комедию, две итальянские оперы, трагическую и комическую, и двадцать итальянских танцовщиков, причём каждый из них имел у себя на родине первые роли. Иногда на сцену выходило по сотне статистов. Все танцовщицы отличались красотой, и любая могла похвастаться тем, что хоть однажды доставила удовольствие монсеньору. Самой главной была одна венецианка, дочь гондольера, по имени Гарделла. Она приглянулась герцогу, и он выпросил её у мужа, который почёл себя осчастливленным. Однако же через год, насытившись, герцог отправил её в отставку.

Она вызывала зависть всех других танцовщиц, тем более что сохранила свой титул и жалованье. Все интриговали против неё, но венецианка обладала величайшим талантом очаровывать и держалась, несмотря на ухищрения соперниц. Она не только не пеняла герцогу за постоянные измены, но даже поощряла в этом и, не питая к нему никаких чувств, нисколько не огорчалась недостатком его внимания. Больше всего ей нравилось, когда искавшие герцогских милостей танцовщицы просили её покровительства. Она принимала их и давала советы, как лучше угодить государю. Последний, в свою очередь, находил снисходительность фаворитки весьма удобной и почитал себя обязанным изъявлять свою благодарность. Он публично оказывал ей все почести, приличествующие настоящей принцессе.

Я быстро понял, что самой сильной страстью герцога было желание заставить говорить о себе, и при подходящем случае он охотно последовал бы примеру Герострата. Ему хотелось слышать, как все говорят, что ни один государь не обладает таким вкусом и такой фантазией в изобретении удовольствий и лучшими способностями в управлении. Наконец, он тщился показать себя новым Геркулесом в трудах Вакха и Венеры. Он безжалостно прогонял слуг, которым не удавалось разбудить его после трёх или четырёх часов сна, но зато разрешал использовать все средства, дабы принудить себя встать с постели.

Случалось, что, заставив герцога выпить большое количество кофе, камердинеру приходилось опускать его в ледяную ванну и, дабы не захлебнуться, он всё-таки просыпался.

Одевшись, герцог призывал к себе министров и решал дела, потом принимал первого из тех, кто являлся во дворец. Эти аудиенции бедным подданным представляли собой крайне комическое зрелище. Часто приходили неотёсанные крестьяне и работники самого низшего разбора. Несчастный монарх потел и сердился, стараясь убедить их, но не всегда преуспевал в этом, и нередко они выходили перепуганные и отчаявшиеся. Зато жалобы хорошеньких крестьянок он разбирал наедине, и хотя обычно ничем не помогал, они всегда уходили довольные.

Субсидий, которые французский король по глупости выплачивал ему, явно недоставало, и он настолько отягощал своих подданных налогами и повинностями, что сей терпеливый народ, дойдя до крайности, обратился в Вецларскую Палату, которая заставила герцога переменить управление. Он взял себе в жёны дочь маркграфа Байрейтского, самую совершенную из немецких принцесс. Когда я был в Штутгарте, она уже уехала искать убежища у своего отца после вопиющего оскорбления от недостойного супруга. Напрасно говорили, будто она покинула мужа, не в силах переносить его измены.

Отобедав один у себя в комнате и совершив туалет, я поехал в оперу, которая была открыта для публики за счёт герцога и помещалась в нарочито построенном прекрасном здании. Сам государь сидел перед оркестром в окружении своего блестящего двора. Я занял одну из первых лож и с отменным удовольствием выслушал музыкальный пассаж, исполненный знаменитой Жюмеллой. Из-за моего незнания обычаев мелких немецких дворов случилось так, что я стал аплодировать арии, превосходно спетой одним из кастратов. Через минуту в моей ложе появилась какая-то личность и обратилась ко мне в неучтивом тоне, на что я мог отвечать лишь "нихтферштанд".

Он исчез, но в скором времени пришёл офицер и на превосходном французском языке объяснил, что в присутствии монарха аплодировать запрещено.

- Прекрасно, сударь, я приеду, когда Его Высочества не будет в театре, потому что, если ария доставляет мне удовольствие, я не могу удержаться от аплодисментов.

За сим я велел подать мой экипаж, но когда уже садился в него, подошёл тот же офицер и сказал, что герцог желает видеть меня. Я последовал за ним.

- Так это вы - господин Казанова? - Да, монсеньор.

- Откуда вы едете?

- Из Кёльна.

- И впервые в Штутгарте?

- Да, монсеньор.

- Сколь долго вы пробудете здесь?

- Оставайтесь сколько угодно. Вам будет позволено хлопать в ладоши.

- Не премину воспользоваться милостивым разрешением, монсеньор.

Я присел на банкетку, и всё общество вновь обратило своё внимание к сцене. После следующей арии герцог зааплодировал, и все придворные поспешили последовать за ним. Я же, найдя исполнение вполне посредственным, сидел не двигаясь - у каждого свой вкус. По окончании балета герцог поднялся в ложу фаворитки, поцеловал ей руку и отбыл. Один из офицеров, оказавшийся рядом со мной и не подозревавший о моем знакомстве с Гарделлой, сказал, что это сама "мадам", и поскольку я имел честь разговаривать с государем, то могу войти в её ложу и быть допущенным к руке.

Я едва удержался от смеха и по непостижимому капризу ответил ему, что она моя родственница, а посему можно обойтись и без целования рук. Едва были произнесены эти слова, как я понял, что следовало бы прикусить язык, поскольку сия неуклюжая выдумка могла быть чревата одними лишь неприятностями. Однако мне суждено было совершать в Штутгарте только величайшие промахи. Офицер, казалось, удивился моему ответу и, откланявшись, пошёл в ложу фаворитки сообщить о моём присутствии. Гарделла повернулась в.мою сторону и сделала знак веером. Я поспешил отозваться на её призыв, смеясь про себя над той глупой ролью, которая мне предстояла. Как только я вошёл, она милостиво протянула мне руку, и я, склонившись, обратился к ней как к кузине.

- Вы представились герцогу моим кузеном?

- Нет.

- Прекрасно, я займусь этим, а пока приглашаю вас назавтра обедать.

Она уехала, а я отправился с визитами к танцовщицам. Бинетти, одна из самых старинных моих приятельниц, была вне себя от радости и потребовала, чтобы я ежедневно обедал у неё. Курц - прекрасный скрипач и мой сотоварищ по оркестру Св.Самюэля - представил меня своей дочери, блиставшей красотой, и назидательно заявил: "А это не для герцога, он её никогда не получит".

Добряк не был пророком - в скором времени она всё-таки досталась господину и подарила ему двух куколок.

Потом я увидел малютку Вулькани, знакомую мне ещё по Дрездену. Она немало удивила меня, представив своего мужа, бросившегося мне на шею. Им оказался Балетти, брат моей изменницы, юноша, одарённый многими талантами, к которому я питал бесконечную привязанность.

На следующий день я весело отобедал у фаворитки, и она сказала, что ещё не видела герцога и не знает, как он примет мою шутку, но что её матери все это показалось весьма неуместным. Сия последняя, рожденная в бедности, почитала величайшей честью для дочери быть метрессой герцога, и моё родство уже представлялось ей тёмным пятном. Она имела наглость заявить, что её родители никогда не были комедиантами. Но если она считала сие занятие позорным, то отнюдь не догадывалась, насколько хуже опуститься до него, чем подняться из низов. Не обладая терпеливым характером, я справился о здравии её сестры, и она не могла ответить мне не чем иным, как гримасой неудовольствия.

А эта сестра была слепой и просила милостыню на одном из венецианских мостов.

Проведя день с отменной весёлостью в обществе сей фаворитки, я покинул её, обещав приехать на следующий день к завтраку, но при выходе швейцар объявил мне, чтобы я более не являлся в этот дом. Он не пожелал объяснить, от кого исходит таковое распоряжение. Тут я понял, что было бы лучше придержать язык, а сей удар исходил скорее всего от матери, хотя и дочь могла быть к нему причастна, ведь она оставалась ещё хорошей лицедейкой и умела скрывать своё неудовольствие.

Я был зол на самого себя и возвратился в дурном расположении духа. При более разумном поведении мне не пришлось бы сносить оскорбления жалкой наложницы. Если бы не моё обещание Бинетти обедать у неё на следующий день, я без промедления сел бы в почтовую карету и тем избег бы всех неприятностей, ожидавших меня в этом несчастном городе.

Бинетти жила у австрийского посланника, который был её любовником. Занимаемая ею часть дома выходила на городскую стену, и это обстоятельство заслуживает упоминания. Я обедал наедине со своей милой соотечественницей, и если бы в ту минуту мог влюбиться, то наша старинная нежность, конечно, возобновилась бы, поелику я ни в малейшей степени не изменился, а она много приобрела по части галантного обхождения.

Посланец венского двора отличался щедростью и снисходительностью, в противоположность её мужу, субъекту самого дурного поведения, который, впрочем, уже разъехался с нею. Мы провели восхитительный день, вспоминая прежние времена. Меня ничто не удерживало в Вюртемберге, и я решил выехать на следующий день в пять часов утра. Но вот что случилось далее.

Когда я выходил от Бинетти, со мной в отменно вежливом тоне заговорили трое офицеров, знакомых мне по кофейне.

- Мы сговорились, - сказали они, - развлечься с несколькими покладистыми красавицами, и нам было бы приятно, если бы вы тоже присоединились.

- Господа, я не знаю по-немецки четырёх слов и буду только скучать.

Я испытывал сильнейшее нежелание идти с ними, но мой злой гений вынуждал меня делать в этом городе одну глупость за другой, и против своей воли я согласился.

Я дал отвести себя на третий этаж какого-то подозрительного дома, где в жалкой комнате нас встретили две особы. Офицеры сразу же взяли развязный тон. Я не последовал сему примеру, но моя сдержанность не смутила их. Видя, в какое дурное место меня завлекли, я уже понял свою опрометчивость, но ложный стыд мешал мне спастись бегством. Я только обещал себе быть более осторожным в будущем.

Скоро принесли трактирный ужин. Я не притронулся к еде, но, не желая показаться заносчивым, выпил два или три маленьких стакана венгерского. После весьма непродолжительной трапезы подали карты, и один из офицеров предложил банк фараона. Я понтировал и проиграл всю свою наличность - пятьдесят луидоров. Я чувствовал опьянение, и у меня кружилась голова. Мне хотелось уйти, но никогда ещё не испытывал я такой непонятной слабости, как в тот день, возможно из-за намеренно испорченного вина. Благородные офицеры казались огорчёнными моим проигрышем и требовали, чтобы я непременно возместил свою потерю. Меня принудили составить из фишек банк на сто луидоров. Я опять проиграл, поставил новый банк, но опять неудачно. Винные пары ударили мне в голову, а досада лишила всякого соображения. Я всё увеличивал ставки и каждый раз неукоснительно проигрывал. В полночь мои достопочтенные шулеры без обиняков объявили, что не желают более играть. Они сосчитали все фишки и, как оказалось, я проиграл около двухсот тысяч франков. Не взяв в рот после тех трёх злополучных стаканов ни капли вина, я был настолько пьян, что пришлось вызывать портшез, на котором мою персону перенесли в трактир. Когда слуга раздевал меня, обнаружилось, что исчезли мои часы и золотая табакерка.

На следующее утро я нашёл у себя в карманах сотню луидоров и немало подивился сей находке, ибо отчётливо помнил, что накануне у меня их не было. Мой испанец вернулся из того дома, где я провёл вечер, и, конечно, там ничего не знали ни о часах, ни о табакерке. А те трое офицеров явились ко мне с визитом. "Господа, - обратился я к ним, - я проиграл деньги, которые не в состоянии выплатить. Этого не случилось бы, если бы не отрава, подмешанная вами в венгерское. Вы привели меня в дурное место и позволили обобрать самым наглым образом. Я лишился драгоценностей более чем на триста луидоров. Я не собираюсь никому жаловаться, ибо должен быть наказан за свою доверчивость". Они подняли страшный шум и принялись объяснять, что правила чести заставляли их продолжать игру. Но все их старания были напрасны - я уже твёрдо решил ничего не платить. Пока мы препирались, начиная уже сердиться, пришли Балетти, Тоскани-мать и сам Бинетти, которые слышали весь наш разговор Я велел принести на всех завтрак, и, отдав ему должное, мои друзья уехали. Когда мы остались опять без посторонних, один из трёх шулеров предложил мне следующее:

- Сударь, мы слишком честные люди, чтобы воспользоваться преимуществом своего положения. Счастье изменило вам, но сие может случиться с каждым, и поэтому мы хотим уладить всё к общему удовольствию. Мы согласны взять только ваше наличное имущество - драгоценности, оружие и карету, которые будут отданы на оценку. И если они не покроют ваш долг, мы примем на остальное срочные векселя и расстанемся добрыми друзьями.

- Сударь, я никоим образом не стремлюсь к дружбе с людьми, ограбившими меня, и совершенно не собираюсь отдавать вам хоть один грош. 

При этих словах они принялись угрожать мне самыми гибельными последствиями.

- Господа, - продолжал я с величайшим хладнокровием, - ваши угрозы не пугают меня, и я могу удовлетворить вас двояким образом. Во-первых, с помощью правосудия, и, полагаю, мне будет нетрудно найти себе адвоката. Во-вторых, собственной персоной - по всем правилам чести, со шпагой в руках.

Как и следовало ожидать, они отвечали, что готовы сделать любезность и отправить меня на тот свет, но лишь после того, как получат долг. Они ушли, изрыгая проклятия и угрожая, что мне ещё придётся раскаяться.

Я сразу же отправился к Тоскани и с отменной весёлостью провёл у неё день, что при моём положении могло происходить лишь от повреждения рассудка. Впрочем, вернее было отнести это за счет прелестей дочери, а также потребности моей души найти некоторое успокоение.

Однако же мать, бывшая свидетельницей наглости трех разбойников, первая заговорила со мной о надобности воспрепятствовать их козням и обратиться к помощи правосудия.

- Если позволить им опередить себя, они, несмотря на все ваши права, получат преимущество.

И пока я предавался с её очаровательной дочерью тысячам нежностей, она послала за адвокатом, который, выслушав дело, заявил, что самый верный путь - без малейшего отлагательства сообщить обо всём герцогу.

- Ведь они привели вас в дурной дом; они дали вам подмешанное вино; они же принудили вас к игре, хотя карты строжайше запрещены. И, наконец, в их обществе вы были совершенно обобраны и потеряли не только огромные деньги, но и все свои драгоценности. Это уголовное дело, и в интересах герцога удовлетворить вас, поскольку такая подлость, содеянная офицерами вюртембергской службы, опозорит его в глазах всей Европы.

размышлении и учитывая тяжесть дела, я решился явиться к нему на следующий день.

По дороге во дворец в двадцати шагах от ворот встретились мне те трое и с грубостью стали требовать уплаты, угрожая в противном случае великими неприятностями.

Я хотел продолжить свой путь, ничего им не отвечая, как вдруг меня схватили за левую руку. Непроизвольным движением я потянулся к шпаге и. придя в сильнейший гнев, обнажил оную. Тут подбежал офицер стражи, и я пожаловался ему, что эти господа напали на меня и хотят помешать войти к герцогу. Был спрошен часовой, который вместе со множеством окруживших нас людей подтвердил, что я вынул шпагу лишь для защиты.

Меня беспрепятственно пропустили до последней передней, где я обратился к камергеру с просьбой об аудиенции и получил ответ, что буду принят. Но через минуту явился тот самый наглец, который схватил меня за руку, и стал разговаривать с камергером по-немецки, конечно же отнюдь не в мою пользу. Да и не было ничего невероятного, если сам камергер принадлежал к их шайке. Прошёл час, я всё ещё не мог попасть к герцогу. Наконец тот самый камергер, который обещал аудиенцию, сказал, что государю обо всём доложено, я могу идти к себе, и со мной поступят по справедливости.

Я понял, что ничего не добьюсь, и на обратном пути обдумывал возможные способы избавления, как вдруг встретил Бинетти, и она, пригласив меня отобедать, тут же уверила, что австрийский посланник примет во мне участие.

- Напишите краткое объяснение, я передам его. Не сомневаюсь, всё разрешится в вашу пользу.

Я сел за бюро и в немногих словах изложил свою правдивую историю, передал её в незапечатанном виде посланнику, который обещал, что в течение часа она будет у герцога.

За обедом моя соотечественница говорила с полной уверенностью, что её любовник примет меня под своё покровительство, и день у нас прошёл в непринуждённом веселье. Однако же к вечеру явился мой испанец предупредить, что если я возвращусь в трактир, то буду арестован. 

- В вашу комнату пришёл офицер, но, не застав вас, остался ждать внизу. С ним двое солдат.

Я сделал нужные распоряжения, и мой испанец отправился принести веши.

В полночь вернулся посланник. Мы ещё не ложились, и он не выразил неудовольствия, что его красавица доставила мне убежище. Он заверил меня, что конверт с прошением передан герцогу, однако за все три дня, проведённые в этом доме, я больше ничего о нём так и не слышал.

На четвёртый день посланник получил от государственного министра письмо с просьбой отказать мне от дома, поскольку меня ожидает судебный процесс с офицерами Его Высочества. Посланник показал мне письмо, в коем я прочёл обещание соблюсти строжайшую законность. Пришлось возвращаться в трактир. Правда, Бинетти страшно рассердилась и даже наговорила грубостей посланнику, который лишь посмеялся и сказал, что не может оставить меня против воли герцога. В этом он, конечно, был совершенно прав.

Итак, я вернулся к себе в трактир. Отобедав, я как раз собирался к своему адвокату, когда явился судебный пристав и принёс бумагу, в коей, насколько перевёл мне хозяин, содержалось распоряжение явиться к какому-то нотариусу и сделать ему показания. Я пошёл туда в сопровождении пристава и целых два часа провёл с этим человеком, который записывал на немецком языке всё, что я говорил ему по-латыни. Закончив, он предложил мне подписать. Я возразил, что не могу подтверждать документ, недоступный моему пониманию. Он настаивал, но я оставался непреклонен. Тогда он рассердился и сказал, что нельзя сомневаться в честности нотариуса. На это я с совершенным спокойствием отвечал ему о необходимой осторожности, после чего покинул его и отправился к своему адвокату, который одобрил моё поведение и обещал явиться ко мне на следующий день за доверенностью.

На прекрасном французском языке он объяснил, что я не должен удивляться, обнаружив себя пленником в своей комнате, поскольку, согласно обычаю, так поступают со всеми иностранцами, имеющими дело в суде, дабы не дать им скрыться. Он вежливо спросил мою шпагу, и я вынужден был отдать её, к моему величайшему сожалению. Это был подарок мадам д'Юрфе, самой лучшей работы и стоивший не менее пятидесяти луидоров. Я послал записку адвокату с уведомлением о случившемся. Он приехал ко мне и успокоил, что арест не продлится долее нескольких дней.

Вынужденный оставаться у себя, я предупредил всех своих друзей и принимал актёров и танцовщиц, которые оказались единственными порядочными людьми из известных мне в этом злосчастном городе. Положение моё было незавидным: отравленный, осыпанный оскорблениями и ограбленный, я оказался взаперти и под угрозой уплаты ста тысяч франков, для возмещения которых пришлось бы раздеться до рубашки, поскольку никто не знал о содержании моего портфеля. Я написал "мадам" Гарделле, но не получил ответа. Трое моих шулеров приходили поодиночке и предлагали за сепаратную уплату трёхсот или четырёхсот луидоров выручить меня из сего затруднительного положения. Я отвечал, что их присутствие слишком утомительно, и в будущем им лучше не беспокоить меня своими посещениями.

На пятый день моего ареста герцог уехал во Франкфурт, и в тот же вечер пришла Бинетти и передала от своего любовника, что государь обещал офицерам не вмешиваться в это дело, и посему я могу стать жертвой неправедного приговора. Посланник советовал мне приложить все усилия, дабы выпутаться, пожертвовав всеми своими вещами, драгоценностями и бриллиантами. Бинетти как рассудительная женщина не одобряла его совета, не говоря уже обо мне самом.

Мои кружева и драгоценности стоили более ста тысяч франков, но я не мог смириться с подобной жертвой и пребывал в величайшей нерешительности. Но тут явился мой адвокат и заявил следующее:

- Сударь, все мои усилия ни к чему не привели. Против вас составили заговор. Эту шайку, по всей видимости, поддерживают свыше, и правосудию остаётся только умолкнуть. Поставляю своим долгом предупредить, что, если вы не изыщете способов договориться с этими мошенниками, вы пропали, поскольку, будучи иностранцем, не сможете прибегнуть к обычному затягиванию процесса. Уже приготовлены свидетели, которые покажут, что именно вы, как записной игрок, заманили офицеров к вашим соотечественницам. Приготовьтесь, это может случиться завтра или послезавтра, и тогда будет уже поздно. Сюда придут и очистят ваши чемоданы, вашу шкатулку и карманы. Всё будет описано и продано с аукциона. Если выручка превысит долг, остатки пойдут на уплату судебных издержек, а для вас останется сущий пустяк. Зато в случае недостачи вас, сударь, определят простым солдатом в войско Его Светлейшего Высочества, а полагающиеся вам четыре вступительных луидора зачтут в счёт долга. Я сам слышал, как один из этих офицеров сказал, что герцог будет весьма доволен получить рекрутом такого красивого мужчину.

Нет, этого не будет. Попытаемся найти какое-нибудь средство выиграть время.

Начал я с того, что написал своему главному кредитору о моём желании достичь разумного соглашения, но со всеми тремя одновременно, и предложил им явиться к нотариусу со свидетелями, дабы удовлетворить отказ от иска.

Я рассчитал, что на следующий день один из них обязательно должен быть в карауле, и это давало мне, по меньшей мере, один день, в течение которого я надеялся найти какое-либо средство выпутаться из западни.

Потом я написал письмо президенту полиции, титулуя его Превосходительством и Монсеньором и обращаясь к его могущественному покровительству. Я писал, что, решившись продать своё имущество, дабы положить конец судейским преследованиям, умоляю его прекратить дело, расходы по которому лишь увеличат мои затруднения. Далее я просил послать ко мне верного человека, чтобы по справедливости оценить мои вещи. Запечатав письма, я отправил с ними моего испанца.

Тот офицер, к которому я писал и который претендовал на две тысячи луидоров, явился после обеда и принялся рассуждать о чувствах, чем я был весьма доволен. Он рассказал, что знает от президента полиции о моём письме.

- Сударь, я и так достаточно неудачлив, чтобы вы отказали мне в удовольствии видеть вас всех вместе.

- Хорошо, вы будете удовлетворены, но не ранее понедельника, так как все следующие дни мы поочерёдно стоим в карауле.

- Очень жаль, но я согласен ждать. Дайте мне честное слово, что до понедельника не последует никаких решительных действий.

- Вот моя рука, можете быть спокойны. В свою очередь хочу просить вас о любезности. Мне весьма понравилась ваша карета, не угодно ли уступить мне её за ту цену, которую вам пришлось заплатить?

- Соблаговолите позвать хозяина и объявите ему, что теперь она принадлежит мне.

Хозяин поднялся на мой зов, и я сказал ему всё, как хотел этот мошенник, на что трактирщик отвечал, что отдаст карету, лишь получив деньги, после чего повернулся и вышел.

- Она все равно будет моя, - со смехом сказал офицер, раскланиваясь и также направляясь к дверям.

Сия беседа была для меня столь приятна, что я почувствовал себя наполовину воскресшим. Целых четыре дня! Воистину фортуна улыбалась мне.

имущество и советует мне отказаться от аукциона, чтобы заставить противную сторону согласиться с его оценкой. При этом он обещал мне, что я останусь доволен, если последую его советам.

Заверив начальника полиции в своей благодарности, я попросил этого человека осмотреть мои чемоданы и шкатулку с драгоценностями. После обследования их содержимого он сказал, что одни кружева стоят двадцать тысяч франков, и добавил:

- Сударь, вы имеете вещей более чем на сто тысяч, но, даю вам слово, я готов приватно сообщить господам офицерам совершенно противоположное. Постарайтесь договориться с ними на половину долга, и тогда вы сможете увезти с собой всё остальное.

- При таком исходе обещаю вам, сударь, пятьдесят луидоров. Вот шесть в счёт вашего будущего гонорара.

Я вздохнул свободнее и думал уже лишь о том, как устроить побег со всеми своими пожитками, исключая, конечно, мою бедную карету. Дело было затруднительным, но всё-таки я не сидел теперь в свинцовой тюрьме, и воспоминание о моём великом спасении подбадривало меня.

Своим гостям я рассказал о моём положении и твёрдой решимости бежать, ничего не оставив из своего имущества.

После некоторого молчания Бинетти сказала, что если мне удастся выйти из трактира и пробраться к ней, то можно будет спуститься через окно прямо за городскую стену в ста шагах от большой дороги и на почтовой карете ещё до рассвета выехать их герцогских владений. Я отвечал, что найду какой-нибудь способ покинуть трактир, но не знаю, что делать с вещами. Тут вмешалась Тоскани и сказала: "Придётся оставить чемоданы, поскольку их невозможно вынести, а содержимое надо переправить ко мне. Я берусь доставить его в целости и сохранности туда, где вы остановитесь. За несколько раз под моим платьем можно перенести всё, и начать следует сегодня же". Балетти одобрила сей план и предложила своё содействие для ускорения дела. На этом мы и порешили. Я обещал Бинетти быть у неё ровно в полночь с воскресенья на понедельник, даже если бы пришлось заколоть часового, который охранял мою дверь днём, но на ночь запирал её и уходил. Балетти согласился приготовить для меня карету и поставить её на большой дороге с верным слугой и всеми моими вещами, правда уже в других чемоданах. Дабы не терять времени, Тоскани начала нагружаться и приспособила у себя под платьем два костюма. В последующие дни три женщины и оба мои друга старались с таким усердием, что в субботу к полуночи все мои чемоданы, шкатулка и несессер были уже пусты. Я оставил лишь драгоценности, которые можно было унести в карманах.

В воскресенье Тоскани принесла мне ключи от двух чемоданов, куда она тщательно уложила всё моё имущество, а пришедший вместе с ней Балетти сообщил, что все меры приняты, и почтовая карета будет ждать меня на дороге сразу после полуночи. Я был доволен всеми этими обстоятельствами и вот как решил устроить свой побег из трактира.

Солдат, который охранял меня, помещался в небольшой прихожей и никогда не входил в комнату без вызова. Как только я ложился, он запирал дверь на ключ и уходил. Ужинал он в своей прихожей тем, что я посылал ему. В согласии с сим распорядком сделал я моему испанцу следующие приказания:

"После ужина, вместо того чтобы ложиться в постель, я приготовлюсь выйти из комнаты, как только погаснут наружные огни. По выходе я без труда попаду на лестницу, и дело будет сделано. Я направлюсь к Бинетти и через её дом выйду из города и буду дожидаться тебя в Фюрстенберге. Никто не может помешать тебе уехать завтра или послезавтра".

Но поскольку всё-таки оставалась некоторая вероятность того, что солдату придёт в голову проверить меня, я озаботился положить на подушку тряпочное чучело в парике и ночном колпаке, а одеяло устроил так, чтобы можно было обмануть первый взгляд.

Как я узнал впоследствии от моего испанца, всё обошлось наилучшим образом. Пока Дюк распивал с часовым вино, я завернулся в шубу, предварительно прикрепив к поясу охотничий нож вместо шпаги, и положил в карманы два заряженных пистолета. Едва темнота возвестила, что мой испанец задул канделябр, я осторожно вышел из комнаты и без единого шороха достиг лестницы. Остальное уже не вызывало опасений, поскольку лестница выходила на аллею, а дверь до полуночи всегда была открыта.

На улице я шёл быстрым шагом и без четверти двенадцать уже входил к Бинетти, которая ждала меня возле окна. Не теряя времени, я выбросил через него шубу на руки Балетти, стоявшего во рву по колено в грязи, и, обмотавшись верёвкой, расцеловал Бинетти и маленькую Балетти, которые, привязав оную верёвку, спустили меня вниз наиблагополучнейшим образом. Балетти принял меня в свои объятия. Я обрезал верёвку и, подобрав шубу, последовал за моим освободителем.

Презрев грязь, которая доходила нам до колен, и с трудом перебравшись через плетень, мы, совершенно измотанные, достигли большой дороги, хотя по прямой всё расстояние не превышало четырёхсот шагов. Карета со слугой Балетти ждала около небольшого кабачка. Слуга сказал, что почтальон зашёл туда выпить пива и зажечь трубку. Я вознаградил этого верного человека и занял его место.

или печального происшествия. Я уже две или три минуты сидел в карете, когда подошёл почтальон и спросил, долго ли ещё ждать. Он полагал, что разговаривает с тем же человеком, который выехал из города. Я, натурально, не стремился рассеять его заблуждения. "Пошёл, - сказал я, - да смотри, чтобы мы единым духом были в Тюбингене". Он повиновался, и мы помчались. В Тюбингене я едва удержался от смеха, глядя на его лицо, когда он увидел меня. Слуга Балетти был молод и небольшого роста, я же не мог пожаловаться на своё телосложение. Сделав большие глаза, он сказал, что я не тот господин, который сел к нему в городе. "Ты был просто пьян", - сказал я ему и вложил в руку чаевые, вчетверо более обычных, после чего сей простак уже ни о чём не спрашивал. Я без промедления поехал дальше и остановился, лишь достигнув Фюрстенберга, где был уже в полной безопасности.

В дороге я не съел ни крошки и поэтому, приехав на постоялый двор, умирал с голода. Я велел подать хороший ужин, потом лёг в постель и спокойно заснул. Пробудившись, я велел принести бумаги и написал моим мошенникам письмо в трёх экземплярах. Я писал, что готов ждать их здесь в течение трёх дней и требовал сатисфакции, клятвенно обещая довести до всеобщего сведения все содеянные ими низости, ежели не пожелают они дать мне удовлетворение. Затем я написал к Тоскани, Балетти и милейшей любовнице австрийского посланника с просьбой позаботиться о Дюке и также благодарил их за дружескую помощь.

Трое мошенников, конечно, не явились. Зато обе дочери хозяина постоялого двора, отличавшиеся редкой красотой, сделали для меня эти дни ожидания отменно приятными.