Замок Трамбль.
Часть I.
XX. Жилец комнаты No 27.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Замок Трамбль. Часть I. XX. Жилец комнаты No 27. (старая орфография)

XX.
Жилец комнаты No 27.

Всю дорогу до Золотой Бороны полковник и Дюрье принуждены были терпеливо выслушивать поток красноречия сиделки Турнье, отправившейся вместе с ними.

- Я не вчера родилась, господа, говорила она, из девяти детей, которые у меня были я выростила шесть и если-бы мой старший сын, пильщик на императорской верфи в Бресте, не сломал себе недавно руки, я не принуждена была-бы до сих пор ходить за больными. Вот уже двадцать три года как я этим зарабатываю свой хлеб. Если вы когда нибудь сделаете мне честь зайти ко мне, моя младшая дочь покажет вам аттестаты которые даны мне всей нашей аристократией за мою опытность и усердие; я все их вставила в рамки и они служат украшением моего скромного жилища.

Почтенная дама вероятно еще долго еще продолжала-бы в этом тоне, если-бы у ней не захватило дух от быстрой ходьбы, к чему принуждал ее скорый шаг полковника, и не менее быстрой болтовни.

Она остановилась задыхаясь и прижала руку к сердцу, как-бы желая остановить ею слишком быстрое биение.

Дюрье взглянул на нее с безпокойством, опасаясь нового кризиса в роде того, который ему недавно удалось успокоить при помощи крепких напитков, единственное лекарство от болезней почтенной дамы, но которого на этот рал не было под рукой.

Но Турнье остановилась только для того, чтобы перевести дух и скоро снова начать прерванную речь.

- Я ни за что в свете не согласилась-бы слушать еще раз те ужасные вещи, которые мне пришлось выслушивать. Я просто вся дрожала, а ведь мне уже не в первый раз ходить за помешанными; но никогда еще, я думаю, христианин не говорил подобных вещей и так не бесился; я должна была позвать на помощь конюха... Мадемуазель Евгения Лами стоит десяти таких как я, этого я не отрицаю, но ведь она никогда не была замужем, а я вышла за Турнье ровно тридцать один год тому назад, в день Святого Медара. Ей пятьдесят шесть или пятьдесят семь лет, а мне...

На этом месте госпожа Турнье принуждена была остановить свой поток красноречия, которое главным образом было вызвано желанием оправдать свое бегство от постели больного, которое могло значительно повредить её репутации, несмотря на все аттестаты в рамках.

Поэтому её речь продолжалась-бы бесконечно, еслибы в это время она и её спутники не вошли в гостинницу Золотой Бороны.

В зале низшого этажа находилась сама мадам Симон, окруженная счетными книгами и бутылками вин и ликеров.

Последовав совету Дюрье, она уже не думала отделываться от своего неприятного жильца, но все-таки она считала его присутствие в доме истинным бедствием.

Она сообщила Дюрье, что со времени ухода сиделки, в здоровье капитана де-Ламбака не произошло никакой перемены.

Полковник и Дюрье поднялись на лестницу вслед за служанкой, которая пошла показывать им дорогу и осторожно вошли в комнату больного.

Он казалось дремал, хотя и не переставал говорить. Черные пряди его волос, к которым давно не прикасалась щетка, представляли резкий контраст с матовой белизной его искаженного лица... Он казалось не сознавал что в его комнату вошли.

- Он не умрет! сказал уверенным тоном полковник, внимательно осмотрев молодого человека,

- Вы вполне в этом уверены? спросил Дюрье,

Полковник улыбнулся.

- Я могу только сказать вам мое мнение, отвечал он. Жизнь и смерть не в моей власти; но в Африке я видел не мало подобных случаев. Delirium tremens ужасная вещь, но первый припадок редко бывает роковым, обыкновенно смерть делается неизбежной когда частые кризисы истощат нервную систему, но теперь я имею полную надежду на благоприятный исход.

- Доктор Барри ничего не говорил про болезнь, которую вы назвали таким странным именем, вмешалась Симон; он говорил что это горячка, вследствии раны.

- Позвольте мне позаботиться об этом молодом человеке до прихода доктора, сказал полковник, я переговорю с ним о дальнейшем ходе леченья и подожду здесь прихода сиделки.

В душе его далеко не прельщала преспектива смотреть за больным такого рода, не переставая бормотавшим непонятные слова и проклятия, от которых волосы становились дыбом на голове почтенного сановника.

По временам, молодой человек судорожно протягивал перед собой свои высохшия руки, как бы пытаясь оттолкнуть невидимого врага.

- Помогите! помогите! кричал он. Возьмите прочь этих черных змей!... Вот оне!... оне ползут!.. оне обвиваются около меня!...

Полковник хорошо знал, что все эти страшные видения были одним из симптомов этой ужасной болезни. Он также знал, что хотя бред вполне овладел больным, так что он не видел и не слышал ничего, но тем не менее какой-то тайный инстинкт давал ему знать, что он не один... Это сознание имело последствием новый припадок бешенства, так что надо было опасаться, чтобы он не причинил себе серьезного вреда.

Вступая в должность сиделки, полковник прежде всего посмотрел какое лекарство было прописано больному. Откупорив банку, он попробовал содержимое и невольно улыбнулся; однако он был слишком хорошо воспитан, чтобы унижать перед посторонними знание доктора Борри.

- Это не принесет пользы, да и не повредит, сказал он сам себе закупоривая лекарство; надо подождать доктора и уговорить его попробовать одно арабское средство. Ну, а пока можно давать эту безобидную микстуру. Только надо смотреть за больным, а то при идиотах, которые его окружают, ему пожалуй удастся сломить себе шею.

- Так до свидания, Дюваль, сказал Дюрье; я постараюсь прислать Лами как можно скорее. Слава Богу, ваша дочь теперь оправилась и кроме того она в хороших руках. Я и жена, мы будем всячески заботиться о ней; ждать вас к обеду?

- Нет.

- Как хотите; но все-таки мы оставим для вас чего нибудь горячого с бутылкой старого бургунского, которое вам так понравилась. А пока до свиданья!

Де-Ламбак продолжал бредить. Он говорил о своем детстве, как он проводил вакации в замке отца, как он еще ребенком пил как взрослый в обществе веселых гостей, постоянно толпившихся в замке, среди которых эта ранняя невоздержанность вызывала единодушное восхищение.

Потом он видел себя в Париже пьющим шампанское с веселыми товарищами, с которыми он должен был разстатъся, чтобы следовать за своим полком в Алжир, где он продолжал вести веселую жизнь. Поглощенный страстью к игре, он бросается в безпорядочную жизнь оргий и ссор, все его тяготит, климат, обязанности службы, дисциплина; его бесит незначительность сумм, которые присылают ему из дому, проценты, которые он должен платить, чтобы было чем вознаградить постоянные потери, так как судьба постоянно ему не благоприятствовала.

- Молчите! говорил он вдруг, как смеете вы говорить о мошенничестве, о намеченных картах?... Это не правда, Арнорд не делал мне никаких знаков во время партии... Что? фальшивые кости?... Я перережу горло тому, кто осмелится это утверждать! Я де-Ламбак!... кто из вас такого же знатного дома?.. Ваш отец был мясник, вы должны считать за честь, что вам позволяют проигрывать ваши деньги в нашем обществе... Молчите! чего вы хнычете! Лучше бы вы написали вашей матери, чтобы она вывела вас из этого скверного положения. Выдумайте ей какую нибудь историю и она наверное вышлет вам деньги. Ну! еще стакан пунша и я дам вам отыграться, выберите игру какую хотите... мы не будем играть по большой...

Спустя несколько минут он спорил с воображаемым противником о каком то пари; он вскакивал на постели, схватывал полковника за горло, и клялся, что убьет его. Но благодаря своей сильной руке и мягким увещаниям, Дюваль снова укладывал его на постель.

- Прогоните ее! прогоните эту собаку! Смотрите! вот она крадется к моей постели... какая она огромная! она загрызет меня!... Спасите!... доктор, не оставляйте меня одного с этим животным.

И он с пронзительным криком прятался под одеяло, закрывая лицо, но не выпуская руки полковника, которую он конвульсивно сжимал, как утопающий хватающийся за последнюю доску, отделяющую его от неизмеримой глубины пучины.

Через несколько минут в де-Ламбаке произошла новая перемена.

Он падал духом и приходил в отчаяние; плакал и рыдал как ребенок; хватался за полковника, умоляя не оставлять его одного в этой комнате. Он бросал вокруг боязливые взгляды, колотил себя в грудь, уверяя что он великий грешник, несчастный, чья жизнь была запятнана преступлениями, но что теперь он во всем раскаивается.

Но речи больного были по прежнему несвязны и туманны; это были только темные, несвязные намеки, которые однако наводили Дюваля на мрачные мысли. С жадным нетерпением прислушивался он к словам больного, которые подтверждали зародившияся в его душе опасения.

Но скоро бред де-Ламбака принял другое направление. Он ничего более не говорил о замке Трамбль, около монастыря Кармелиток, к которому вела длинная аллея тополей.

Он снова начал говорить о далеком прошлом, о своей жизни в Африке и ни разу не упомянул более имени графини

- Маргарита де-Монторни! мысленно повторил полковник, взглядывая на часы, не пора ли давать больному лекарство. Маргарита де-Монторни! Три раза несчастный произнес это имя, сопровождая его словом вероломство!.. Да, я начинаю опасаться страшного вероломства в этом деле; но как отыскать путеводную нить в этом мрачном лабиринте.

Полковник вступил с ним в продолжительный разговор, результатом которого было то, что доктор согласился с доводами полковника и решился радикально изменить систему леченья.

В это время пришла сиделка Лами, так что присутствие полковника сделалось излишним.

Но пока он медленными шагами шел к дому Дюрье, в его голове роились странные и мрачные мысли. Ему казалось, что он приподнял край завесы, скрывавшей ужасное преступление, оставшееся безнаказанным.