| Автор: | Бичер-Стоу Г., год: 1856 |
| Категория: | Роман |
Глава VI.
Безвыходное положение.
Чтоб объяснить и сделать понятным обстоятельство, по которому Гарри так скоро оставил свой коттедж и так быстро мчался к своей госпоже, мы должны воротиться в Канему. Нина, выхватив письма из рук Тома, как мы уже сказали, прибежала назад в комнату мистрисс Несбит, - села и начала читать. Во время чтения она заметно становилась встревоженною и взволнованною, наконец судорожно сжала все письма в своей маленькой ручке, и гневно топнула ножкой о мягкий ковёр.
-- Я решительно не знаю, что мне делать, - сказала она, обращаясь к мистрисс Несбит. (Мисс Нина имела похвальную привычку говорить непременно кому-нибудь или чему-нибудь, случайно находившемуся подле неё). - Теперь я попалась, решительно попалась!
-- Я говорила тебе, что рано или поздно, но ты попадёшься.
-- Да, вы говорили мне!
-- Если я что ненавижу, так это когда мне говорят: "я говорила тебе". Но теперь, тётушка, я действительно сознаю себя виноватою, и не знаю, что мне делать. Сюда едут два джентльмена, и мне ни за что в мире нельзя встретиться с обоими вместе в одно и тоже время; не знаю, как лучше поступить мне в этом случай.
-- Поступи как тебе угодно, как ты поступаешь, и как всегда поступала, с тех пор, как я тебя знаю.
-- Но дело в том, тётенька, я не знаю как благоразумнее поступить мне в этом случае.
-- Твои, Нина, и мои понятия о благоразумии весьма различны, и потому я не знаю, что посоветовать тебе. Теперь ты видишь следствие невнимания к советам друзей. Я знала заранее, что твоё легкомыслие и кокетство наделает тебе хлопот.
Тётушка Несбит сказала эти слова с тем спокойным, самодовольным видом, который почтенные особы так часто принимают на себя, читая назидательные поучения молодым друзьям, поставленным в затруднительное положение.
-- Прекрасно, тётушка Несбит; только теперь мне некогда слушать вашу проповедь. Вы видели свет гораздо больше моего; следовательно, можете помочь мне добрым советом; можете сказать, благоразумно ли будет с моей стороны написать к одному из этих джентльменов, чтобы он не приезжал, извиниться отсутствием, или другим чем-нибудь. Ведь прежде я почти не жила дома. Я не хочу сделать что-нибудь такое, в чём будет проглядывать негостеприимство, и в тоже время не хочу, чтобы они приехали вместе. Какая досада!
Наступило продолжительное молчание, в течение которого румянец на щеках Нины то заменялся бледностью, то снова разгорался; она кусала губы и сидела как будто на иголках. Мистрисс Несбит казалась спокойною и задумчивою, так что Нина начинала думать, что её тётушка приняла участие в её положении. Наконец добрая старушка приподняла глаза и очень спокойно сказала:
-- Который теперь час?
Нина полагала, что мистрисс Несбит размышляла о необходимости отправить как можно скорее ответ, и потому перебежала комнату, чтоб посмотреть на часы.
-- Половина третьего, тётушка.
И она остановилась, ожидая от мистрисс Несбит совета.
-- Я хотела сказать Розе, - заметила старушка с задумчивым видом, - что лук во вчерашнем соусе не хорошо был поджарен. Он целое утро давил мне желудок; но теперь уже поздно.
Нина отбежала от неё с негодованием.
-- Тётушка Несбит, вы величайшая эгоистка, какую я видала в течение всей моей жизни!
-- Ннна, дитя моё, ты изумляешь меня! - сказала тётушка Несбит с обычным смирением. - Что с тобой сделалось!
-- Ничего! - сказала Нина, - решительно ничего! Я не понимаю, как могут люди быть равнодушными до такой степени. Если б ко мне прибежала собачонка и сказала, что она в затруднительных обстоятельствах, мне кажется, я бы выслушала её, показала бы некоторое участие и расположение помочь ей. Мне нужды нет, как бы ни заблуждался человек, но если он в нужде, в затруднительном положении, я бы помогла ему, чем можно; я думаю и вы, тётушка, могли бы дать мне какой-нибудь совет.
-- Ах, ты ещё всё говоришь об этом пустом деле, сказала тётушка, - мне кажется, я тебе сказала, что не знаю, как посоветовать, не правда ли? Я могу сказать только одно, что тебе бы, Нина, не следовало предаваться гневу; во-первых, это не деликатно, девице это не идёт; а во-вторых, и грешно. Впрочем, я уже давно убедилась, что подобного рода замечания с моей стороны ни к чему не ведут.
И мистрисс Несбит с видом оскорблённого достоинства встала, подошла тихонько к зеркалу, сняла утренний чепец, отперла комод, уложила этот чепец, вынула оттуда другой, который не отличался от первого ни на волос, задумчиво повесила его на руку и, по-видимому, углубилась в его рассмотрение; между тем Нина, волнуемая досадой и огорчением, смотрела на всё это, едва удерживая порывы своего неудовольствия. Наконец мистрисс Несбит расправила все бантики вынутого чепчика, торжественно надела и нежно пригладила его на голове.
-- О, это ничего не значит, дитя моё; я и не думаю об этом. Я давно привыкла к твоему характеру.
Нина вышла из комнаты, хлопнула дверью, на минуту остановилась в приёмной, и с бессильным гневом погрозила на дверь кулаком.
-- Каменное, чёрствое, тяжёлое создание! Кто скажет, что ты сестра моей матери?
Со словом "матери" Нина залилась слезами, и опрометью убежала в свою комнату. Первая, с кем она встретилась здесь, была Мили: она приводила в порядок комод своей молоденькой госпожи. К величайшему её удивлению, Нина бросилась к ней на шею, сжала её в своих объятиях и плакала так горько и с таким сильным душевным волнением, что доброе создание не на шутку встревожилось.
-- Господи Боже мой! Моя милая овечка! Что с вами сделалось? Не плачьте, не плачьте! Господь с вами! Кто это так раз обидел вас?
При каждом ласковом слове горесть Нины проявлялась сильнее и сильнее, слёзы душили её; она не могла говорить; верная Мили окончательно перепугалась.
-- Мисс Нина, не случилось ли с вами какого несчастья?
-- Нет, Мили, нет! только мне очень, очень грустно! Я бы хотела, чтоб у меня была теперь мать! Я не знала моей матери! Ах Боже мой, Боже мой!
И Нина снова зарыдала.
-- Бедняжечка! - сказала Мили с глубоким состраданием; она села на стул и, как ребёнка, начала ласкать Нину, посадив её на руки к себе. - Бедное дитя! Да; я помню вашу маменьку: она была прекрасная женщина!
-- Все девицы в нашем пансионе имели матерей, - сказала Нина сквозь слёзы. - Мэри Брукс, бывало, читала мне письма своей матери, и тогда мне невольно приходила в голову печальная мысль, что у меня нет матери, и что мне никто не напишет таких писем! А вот тётушка Несбит - что мне за дело, если другие называют её религиозной женщиной, а я скажу, что это самое эгоистическое, ненавистное существо! Мне кажется, если б я умерла и лежала в комнате, соседней с её комнатой, она бы думала не обо мне, но о том, какое лучше блюдо приготовить к следующему обеду.
-- Не плачьте, моя миленькая овечка, не печальтесь! - говорила Мили, с чувством искреннего сострадания.
-- Нет, Мили, я буду, я хочу плакать! Она постоянно считает меня за величайшую грешницу! Она не бранит меня, не выговаривает мне; она недостаточно о мне заботится, чтоб делать мне замечание! Она только твердить и твердит, с своим ненавистным хладнокровием, что я иду к гибели, что она не может помочь мне, и что ей до этого нет дела. Положим, что я нехороша, в таком случае должна озаботиться моим исправлением; и чем же можно исправить меня? Неужели неприступной холодностью и беспрестанным напоминанием, будто бы всем известно, что я и глупа и кокетка, и тому подобное? Мили, если б ты знала, как я хочу исправиться и быть доброю! Я провожу иногда ночи без сна и в слезах, чувствуя себя нехорошею; мне становится ещё тяжелее, когда я подумаю, что если б жива была моя мать, она бы помогла мне в этом. Она не была похожа на тётеньку Несбит, - не правда ли, Мили?
-- Правда, милая моя, правда! Когда-нибудь я расскажу вам, моя милочка, о вашей матушке.
-- А что всего хуже, - сказала Нина, - когда тётушка Несбит начнёт говорить мне своим отвратительным тоном, мне всегда становится досадно, я начинаю сердиться, и возражать, довольно неприлично, я это знаю. Она хоть бы раз рассердилась на меня! хоть бы сделала какое-нибудь движение, а то стоит или сидит, как статуя, и говорить, что моё поведение её изумляет!
-- Это ложь: её никогда и ничто в жизни не изумляет!
-- Почему? Потому что в ней самой нет жизни.
-- Но, мисс Нина, мы не должны требовать от людей, более того, что они имеют.
-- Требовать? Да разве я требую!
девочкой. Между ними столько сходства, сколько между снегом и сахаром. Мисс Лу, будучи девицей, была такая миленькая, что все восхищались ею; но любили не её, а вашу мама. Почему? я не умею сказать. Мисс Лу не была своенравна, не была вспыльчива, и не любила браниться; казалась всегда такою тихонькою, никого бывало не обидит; а между тем наши не терпели её. Никто не хотел сделать для неё самую пустую безделицу.
-- Это понятно! - сказала Нина, - потому что сама она ни для кого ничего не делала! Она ни о ком не заботилась. Я, например, я самолюбива, я всегда это знала. Я очень часто поступаю весьма самолюбиво; но она и я, две вещи совершенно разные. Знаешь ли, Мили, она, мне кажется, даже не знает, что в ней есть самолюбие? Сидит себе в старом кресле, да покачивается, как будто отправляется прямо в рай, - не думая о том, попадёт ли туда кто-нибудь другой или нет.
-- Ах, Боже мой! Мисс Нина, вы уж слишком к ней строги. Вы посмотрите только, как терпеливо сидит она с Томтитом и вбивает ему в голову гимны и набожные песни.
-- А ты думаешь, она делает это, потому что заботится о нём? Ты не воображаешь, что, по её понятиям, он не может попасть в рай, и что если умрёт, то должен отправиться в ад? Между тем, умри он завтра, и она тебе же прикажет накрахмалить её чепчики и пришпилить чёрные бантики! Ничего нет удивительного, что и ребёнок этот не любит её! Она беседует с ним всё равно, как со мною; твердит ему, что из него не будет проку, что он никогда не будет добрым человеком; маленький шалун, я знаю, выучил это наизусть. Знаешь ли, Мили, хотя иногда и сержусь я на Тома, хотя для меня смертельной было бы скукой сидеть с ним за этими старыми книгами, но я уверена, что забочусь о нём больше, чем тётушка? Да и он это знает. Он, как и я, видит мисс Лу насквозь. Ни ты, никто не в состоянии уверить меня, что тётушка Несбит - женщина религиозная. Я знаю, что такое религия и что такое вера; и знаю, что мистрисс Несбит последней не имеет. Не в том заключается религиозность, чтобы быть холодным, неприступным созданием, читать старые, чёрствые религиозные газеты и надоедать всем текстами и гимнами. Она такая же суетная женщина, как и я, только в другом роде. Вот хоть бы сегодня, я хотела посоветоваться с ней по одному делу. Согласись, Мили, ведь все молоденькие девицы любят советоваться с кем-нибудь: и если б тётушка Несбит обнаружила хотя какое-нибудь желание принять участие в моих словах, я позволила бы ей бранить меня, читать мне лекции, сколько душе её угодно. Но, поверишь ли? Она не хотела даже выслушать меня! И когда ей должно бы было видеть, что я затрудняюсь, нахожусь в недоумении и нуждаюсь в совете, она, как мрамор, отвернулась от меня и начала говорить о луке и соусе! О, как я рассердилась! Полагаю, она теперь качается в кресле своём и считает меня за величайшую грешницу!
-- Ну, ну, мисс Нина, вы довольно о ней поговорили; чем больше станете говорить о ней, тем больше себя растревожите.
-- Я думаю, мисс Нина, он поехал повидаться с женой.
-- Как это не кстати! Пожалуйста, пошли за ним Томтита, да сейчас же. Пусть он скажет, чтоб Гарри сию минуту приехал ко мне, по очень нужному делу. Да вот ещё, Мили, зайди и скажи старому Гондреду, Чтоб он заложил карету; я хочу прокатиться и отвезти письмо на почту. Томтиту я не хочу доверить это письмо; я знаю, что он потеряет его.
-- Мисс Нина, сказала Мили, нерешительным тоном, - как посмотрю, так вы ещё не знаете, что здесь творится. Старый Гондред в последнее время сделался таким странным, что, кроме Гарри, никто сговорить с ним не может. Не хочет слушать даже мисс Лу. Приди я, да скажи ему, что вам нужны лошади, он поднимет такую историю, что и Боже упаси! Он решительно не даёт их никому - вот что, милое дитя моё.
-- Не даёт! Посмотрим! Как откажет он мне, если я прикажу ему! Это презабавно! Я ему покажу, что у него есть настоящая госпожа, совсем не такая, как тётушка Лу!
-- Конечно! Сейчас я сама пойду; я его расшевелю.
И Нина, возвратив обыкновенную свою шаловливость, весело побежала к домику старого Гондреда, стоявшему не вдалеке от господского дома. Первое имя старого Гондреда было Джон, но под прозванием Гондреда он известен был всем. Старый Гондред имел двойной запас того сознания о важности своей обязанности, которое составляет неотъемлемую принадлежность кучеров и грумов вообще. По-видимому, он считал конюшни, а с ними вместе и экипажи, за какой-то языческий храм, в котором он был жрецом, и как жрец должен был хранить его от осквернения. Согласно его собственному понятию, весь народ на плантации, и даже весь свет вообще, постоянно поддерживали заговор против этого храма и он охранял его один-одинёшенек, не щадя своей жизни. По должности своей, он вменял себе в непременную обязанность отыскивать при всяком случае причину, по которой нельзя было выпустить из конюшни ни лошадей, ни кареты, и доказывать это так серьёзно, как будто с него брали показание при судебном допросе. В состав исполнения своих обязанностей он ввёл также и то обстоятельство, чтоб делать отказ приличнейшим образом, представляя при этом на вид одну только совершенную невозможность, не допускавшую исполнить требование. Старый Гондред, по-видимому, всю свою жизнь придумывал и заучивал основательные причины отказа; он имел огромный запас этого материала крошеного и сушёного и всегда готового для употребления при первом востребовании. Относительно кареты, он встречал бесчисленное множество невозможностей. Или "она загрязнилась и надобно вымыть", или "вымыта и нельзя её грязнить" или "в ней сняты шторки" и нужно на днях починить, или встречался какой-нибудь недостаток в оковке, или оказывалась какая-нибудь порча в рессорах и нужно на днях пригласить кузнеца. Что касается до лошадей, то причины отказа были ещё основательнее и обильнее. То случалось что-нибудь с сбруей, то с подковами; то ноги разбиты, то недуги, грозившие опасностью; словом, у него был целый словарь конских болезней и различных возражений, прямой смысл которых означал крайнюю невозможность выпустить из конюшни ту или другую лошадь. Совершенно не зная трудности своего предприятия, Нина бежала, весело напевая, и застала старого Гондреда спокойно сидевшим с полузакрытыми глазами у дверей своего домика; лучи после полуденного солнца озаряли дым, вылетавший из старой глиняной трубки, которую Гондред держал в зубах. На коленях у него с преважным видом сидел большой, чёрный, одноглазый ворон. Услышав шаги Нины, он встрепенулся, принял такую гордую, наблюдательную осанку и так пристально устремил на неё одинокий свой глаз, как будто приставлен был тут отбирать и рассматривать просьбы, в промежуток времени, избранный его господином для отдыха. Между этим вороном, получившим прозвание старого Джеффа, и его господином существовал род искренней дружбы. Узы этой дружбы скреплялись ещё сильнее тем обстоятельством, что оба они в равной степени пользовались нерасположением всех обитателей края. Подобно многим людям, которым суждено занимать обязанности, связанные с ответственностью, старый Гондред загордился и присвоил такую власть, что, кроме жены его, никто не мог с ним справиться. Что касается до Джеффа, то лакедемоняне непременно бы воздвигли ему храм, как воплощённому элементу воровства. Джефф, в различных стычках и баталиях, возникавших вследствие его нечестивых деяний, лишился глаза, и потерял значительную часть перьев на одной стороне своей головы; между тем как другая сторона, приведённая в беспорядок столь роковыми событиями, навсегда осталась взъерошенною, и придавала его зловещей наружности самый безобразный вид. В другой несчастной стычке он вывихнул шею себе, что заставляло его постоянно смотреть через плечо и ещё более увеличивало его безобразие. Дядя Джефф воровал с прилежанием и искусством, достойным занять место в летописях замечательных судебных процессов; он никогда не оставался без дела; - в свободное время от более серьёзных предприятий, он или выдёргивал побеги на полях, засеянных хлебом, или выкапывал из земли только что посаженные цветочные семена, или перепутывал пряжу в мотках, выдёргивал вязальные иголки, клевал лицо спящим, царапал и кусал детей, словом делал различные невинные проказы, которые неожиданно приходили ему в голову. Он был неоценённым сокровищем для старого Гондреда, потому что служил некоторым оправданием при открытии в его домике таких вещей, которым там не следовало находиться ни под каким видом. Отыскивались ли в его домике ложки из господского дома, или запонки, или носовые платки, или трубки в оправе - к ответу призывали не старого Гондреда, но дядю Джеффа. Разумеется, старый Гондред бранился при этих случаях, между тем как дядя Джефф комически поглядывал через плечо на друга своего и подмигивал ему одиноким своим глазом, будто говоря: "этим людям не привыкать к брани: они беспрестанно бранятся; а что касается до клеветы, которую взводят на меня, я и внимания не обращаю."
-- Дядя Джон, - сказала Нина, - приготовь мне карету. Я хочу ехать в город.
-- Мне очень жаль, мисс, я не смел бы не исполнить вашего приказания; - но - но сегодня вам нельзя ехать в город.
-- Да, так, мисс Нина, нельзя, невозможно, ни под каким видом. В настоящее время я не могу вам дать ни кареты ни лошадей.
-- Но я должна ехать на почту. Я должна ехать сию минуту.
-- Мне очень жаль, мисс Нина; но это вещь невозможная: пешком вы не можете идти, а ехать и подавно, потому что ни лошадей, ни кареты нельзя тронуть с места; ни под каким видом нельзя. Завтра ещё может быть; а вернее всего на будущей неделе.
-- Дядя Джон! я не верю ни одному твоему слову. Мне сейчас нужен экипаж, непременно нужен.
-- Что же за беда! - разве долго их повесить?
-- Позвольте, мисс Нина, это ещё не всё. Во-вторых, Пета была отчаянно больна прошлую ночь; с ней делаются весьма дурные припадки. Да, мисс Нина, она была так больна, что я провозился с ней целую ночь.
Между тем как старый Гондред так ловко лгал, объясняя причину невозможности, дядя Джефф кивал кривой своей головой, как будто говоря: слышите! Чего же вы хотите?
Нина стояла в крайнем недоумении; она кусала губы от досады; старый Гондред начал предаваться сладкому самозабвению.
-- Нельзя, мисс Нина, - невозможно; двери все заперты, и ключи у меня в кармане. Если б я не предпринимал подобной меры, то бедных животных давно бы и на свете не было. Нужно же, мисс Нина, и к животным иметь сожаление. Мисс Лу гоняет их в одну сторону, Гарри - в другую. Хоть бы сегодня, поехал повидаться с женой! Я вовсе не вижу причины разъезжать так пышно. Ах. мисс Нина, вы не знаете, а ваш папа мне часто говаривал: - "дядя Джон! ты знаешь лошадей лучше моего; так ты вот, что, дядя Джон, береги их: не позволяй их гонять понапрасну." Вот, мисс Нина, я и следую приказаниям полковника. Дело другое, если б была ясная погода, да хорошие дороги, - тогда я сам не прочь прокатиться. Это совсем другое дело. А вы ещё не знаете, мисс Нина, каковы дороги через наши поля? Да это просто ужас! Грязь, ух какая! До самого оврага. А, каков мост через овраг! Ещё не так давно на нём провалился один человек. Вот что! Нет, мисс Нина, это не такая дорога, чтоб кататься по ней молоденьким леди: почему вы не прикажете Гарри отвезти ваше письмо? Если он рыскает повсюду, так я не вижу причины, почему бы ему не съездить и в город по вашему поручению! Карета если и поедет, то ей не воротиться раньше десяти часов! А это, я вам скажу, что-нибудь да значит. К тому же собирается дождь. Не даром у меня болят мозоли целое утро; да и Джефф сегодня сам не свой - такой, каким бывает всегда перед погодой. Это признаки верные, они никогда не обманывали.
-- Короче, дядя Джон, ты решился не ехать, сказала Нина. Но, я тебе говорю, ты должен ехать! слышишь? Иди сейчас же, и подавай мне лошадей.
Старый Гондред продолжал сидеть и спокойно покуривать трубку. Нина, повторив несколько раз своё приказание, рассердилась и начала наконец спрашивать себя, каким образом привести этот приказ в исполнение. Старый Гондред углубился в самого себя, и впал в глубокую задумчивость, не обнаруживая ни малейшего признака, что слова госпожи долетают до его слуха.
-- Скоро ли воротится Гарри? - говорила Нина, про себя, задумчиво возвращаясь домой по садовой аллее.
-- Не стыдно ли тебе, старый дуралей! - сказала тётка Роза, жена старого Гондреда, слышавшая весь его разговор с мисс Ниной, - толкует об оврагах, о грязи, о лошадях, и чёрт знает о чём, тогда как всем известно, что это одна твоя лень!
-- Так что ж? - возразил старый Гондред, - желаю знать, чтобы стало с моими лошадками, если б я не был ленив? А масть! Да это отличная вещь для моих лошадей. Где бы теперь были они, если б я гонял их взад и вперёд? Где и что были бы они? А! Кому бы приятно было видеть на них одни кости да кожу? Ах ты, глупая! Если б не я, так их давным бы давно склевали чёрные коршуны!
-- Ты так привык лгать, что сам начинаешь верить своей лжи! - сказала Роза. - Ты сказал нашей доброй хорошенькой леди, что целую ночь провозился с Петой, а между тем, прохрапел целую ночь, так что стены дрожали.
-- Нужно же было сказать что-нибудь! Надо быть почтительным, особливо к женскому полу. Нельзя же было сказать ей, что я не хочу, поэтому я и придумал извинительный предлог. О! У меня есть целый запас извинений! Извинения, я тебе скажу, вещь отличная. Это всё равно, что сало для смазки колёс, что бы было тогда со светом, если б все стали открывать настоящую причину, почему они делают одно и не могут сделать другого?