| Автор: | Бичер-Стоу Г., год: 1856 |
| Категория: | Роман |
Глава XVIII.
Дрэд.
Гарри ночевал в доме мистера Гордона и встал на другое утро в весьма неприятном расположении духа. Для деятельного и предприимчивого человека, ничего не может быть несноснее, как оставаться в совершенной праздности; так и Гарри, после непродолжительной утренней прогулки, почувствовал, что принуждённая оторванность от среды его обычных занятий увеличивало в нём негодование с каждой минутой. Постоянно пользуясь правами свободного человека, свободой располагать временем по своему произволу, уезжать и приезжать, покупать и продавать, делать торговые обороты, не подчинённый какому либо ощутительному контролю, он сильнее обыкновенного чувствовал унижение, которому его подвергала.
-- И вот! Я должен скрываться, - сказал он про себя, - прятаться в кустах, как куропатка, должен бросить всё управление и приготовить негодяю повод к моему же обвинению; а почему? Потому что массе младшему брату угодно приехать на плантацию, без всякой причины и права, приехать за тем, чтоб выказывать надо мной свою власть и оскорблять мою жену; потому ещё, что законы всегда защитят все его преступления. Да, да! Это верно. Они все заодно. Все заодно, как бы ни был я прав, как бы ни был он виновен. Все примут его сторону, и обвинять меня; всё, потому что моя бабушка родилась в Африке, а его в Америке. Нет! Я не в силах выносить этого! Кто знает, что наговорит он, и что поделает с Лизеттой во время моего отсутствия? Сейчас же еду домой и встречусь с ним, как следует честному человеку! Займусь делом, и, если он станет мешать мне, то пусть пеняет на себя! Ведь у него не две жизни! Пусть он бережётся.
его послышался топот лошадиных подков. Неожиданный поворот дорого поставил его лицом к лицу с Томом и мистером Джекилом, которые чем свет выехали из дому, чтоб достичь почтовой станции до наступления полуденного зноя. Та и другая сторона выразила безмолвное изумление; но вдруг Том Гордон, как человек, сознавший свою власть, и решившийся пользоваться ею и выражать её при всяком возможном случае, нарушил молчание, сказав презрительным тоном:
-- Стой, собака! И скажи твоему хозяину, куда ты едешь?
-- Вы не мой хозяин, - отвечал Гарри голосом, которому сосредоточенное молчание сообщало гораздо более горечи о гнева, чем можно было выразить при самом сильном взрыве бешенства.
-- Ах ты, скотина! - воскликнул Том Гордон, ударяя бичом по лицу Гарри, - вот тебе раз! вот тебе два! Посмотрим теперь, хозяин ли я тебе! Надеюсь, будешь меня помнить! Эти рубцы будут напоминать тебе, кто твой господин!
Гарри давно уже сделал привычку подавлять в душе своей порывы гнева. Но в эту минуту лицо его приняло страшное выражение. Не смотря на то, в его осанке, когда он осадил немного лошадь о медленно поднял к небу руку, было что-то величественное и даже повелительное. Он хотел сказать что-то, но голос его задушился подавленным бешенством.
Бывают минуты душевного волнения, когда всё, что есть в человеческой натуре, по-видимому пробуждается и сосредоточивается во взгляде и голосе. В подобные минуты, человек, уже по одному только обстоятельству, что он принадлежит к человеческому роду, что в нём есть душа, пробуждает к себе какое-то уважение, какой-то страх в душе тех людей, которые во всякое другое время его презирают. Так и теперь, наступила пауза, в течение которой никто не вымолвил слова. Наконец мистер Джекил, миролюбивый человек, воспользовался первым удобным мгновением, чтоб дотронуться до локтя Тома и сказать: "Пора! Пора! Нельзя тратить время! Иначе мы опоздаем".
И когда Гарри повернул свою лошадь и уже отъехал на некоторое расстояние, Том Гордон повернул свою и с саркастическим смехом прокричал в след Гарри:
-- Сегодня утром, перед отъездом, я заходил к твоей жене, и во второй раз она поправилась мне лучше, чем в первый.
Эта насмешка, как стрела вонзилась в сердце Гарри, и боль её отозвалась в душе его сильнее боли от позорных ударов. Жало её, по видимому, впивалось, в него с каждым мигом всё более и более, пока наконец Гарри опустил поводья и разразился жестокою бранью.
Гарри остановил в одно время и лошадь, и поток проклятий. В кустах колючих растений послышался треск и движение; вслед за тем на дорогу вышел мужчина и стал перед Гарри. Это был высокий негр, величавой осанки и громадных размеров. Кожа его имела чрезвычайно чёрный цвет и лоснилась как полированный мрамор. Широкая рубаха из красной фланели, открытая на груди, обнаруживала шею и груд геркулесовской силы. Рукава рубашки, засученные почти по самые плечи, выказывали мускулы гладиатора. Голова, величаво возвышаясь над широкими плечами, отличалась массивностью. Большие глаза имели ту особенную неизмеримую глубину и мрак, которые часто составляют поразительную характеристику глаз африканца. Подобно огненным языкам горящей горной смолы, в глазах этого негра беспрестанно вспыхивал яркий огонь, как будто постоянное напряжение умственных способностей было в нём близко к помешательству. Господствующими в его организме были: - мечтательность, способность увлекаться всём, необыкновенная сила воли и непоколебимая твёрдость; вообще, сочетание душевных способностей было таково, что из этого человека мог бы выйти один из вождей героических времён. На нём надет был какой-то фантастический тюрбан из старой шали яркого красного цвета, делавший его наружность ещё оригинальнее. Его нижняя часть одежды, из грубого сукна домашнего приготовления, опоясывалось красным кушачком, в который воткнуты были топор и охотничий нож. Он нёс на плече винтовку; передняя часть пояса покрывалась патронташем. Грубой работы ягдташ висел на руке. Как ни было внезапно его появление, но оно не показалось странным для Гарри. После первой минуты изумления, Гарри обратился к нему, как к человеку знаменитому; в тоне его голоса отзывались, и уважение и, в некоторой степени, боязнь.
-- Ах! это ты, Дрэд! Я не знал, что ты подслушиваешь меня!
-- Кому же и подслушать, как не мне? - сказал Дрэд, поднимая руку и устремляя на Гарри взгляд, исполненный дикого одушевления. - Я знаю твои мысли; знаю, что тебе тяжело. Ты должен преклоняться пред притеснителем и его жезл должен опускаться на тебя. Теперь и твоя жена должна быть жертвою сластолюбца!
-- Ради Бога, Дрэд! Не говори так жестоко! - сказал Гарри, быстро выдвигая вперёд руки, как бы стараясь оттолкнуть от себя зловещие слова. - Ты вселяешь в меня демона!
тонкое сукно и спишь на пуховике. Господин твой даст тебе на лекарство залечить эти рубцы!.. О жене своей не сокрушайся! Женщины любят господина лучше, чем невольника! И почему им не любить? Жена всегда будет ненавидеть мужа, который ползает в ногах своего господина, поделом ему! Смирись, мой друг! Носи изношенное платье своего господина, бери от него жену свою, когда она надоест ему, и благословляй свою судьбу, поставившую тебя близко к господину. Вот другое дело я, человек, не знающий удобств вашей жизни. Я бегу от вас, потому что хочу быть свободен в своём лесу! Ты спишь на мягкой постели, под занавесями, я на болотистой земле, под открытым небом. Ты питаешься туком земли, я тем, что проносят мне вороны! Но никто не ударит меня, никто не коснётся жены моей; никто не скажет мне: как ты смеешь это сделать? Я вольный человек.
сжал кулаки.
-- Постой! - вскричал он, - Дрэд! Я... Я сделаю по твоим словам...
Презрительный смех был ответом на слова Гарри, и звук шагов, сопровождаемый треском валежника быстро удалялся. Удалявшийся запел, звучным, громким голосок одну из тех мелодий, в которых отвага и одушевление свешивались с безотчётною, невыразимою грустью. Трудно описать тон этого голоса. Это был густой баритон, бархатной нежности; не смотря на то, звуки его, казалось, прорезали воздух с тою внятностью и раздельностью, которые обыкновенно служат характеристикою голосов гораздо меньшей силы. Началом этой мелодии были слова из громогласного гимна, распеваемого обыкновенно на собраниях под открытым небом:
В каждой ноте, в каждом переливе голоса отзывалась звуки шумной, свободной радости. Гарри слышал в них одно лишь презрение к своей ничтожности. В эту минуту, душа его разрывалась на части, по-видимому, от язвительной боли. В нём пробудилось чувство, неопределённое, тревожное, неотступное; пробудилась непонятные инстинкты. Источники его благородной натуры, безвыходно замкнутые до этой поры, вдруг прихлынули к сердцу с удушающею силою, и в эту минуту невыносимых страданий, Гарри проклинал день, в который родился. Судорожное сжатие его души было прервано внезапным поведением Мили, шедшей по тропинке.
-- Мили! Какими это судьбами? - сказал изумлённый Гарри, - куда ты отправляешься?
"Но, - помилуйте, - сказала я, - зачем Господь-то дал нам ноги"? Нет, пока в силах ходить, я не хочу, чтоб меня возили животные. И к тому же, душа моя, в такое утро и но такой дороге приятно прогуляться: между этими деревьями, так вот и слышится голос Господень. Но, праведное Небо! Что же это сталось с лицом-то твоим?
-- Это Том Гордон, будь он проклят! - сказал Гарри.
-- Ради Бога, не говорите таких слов, - сказала Мили, наставительным тоном, на который, между всеми членами, составлявшими господскую прислугу, она имела право по своим летам и степенности.
-- Я хочу, я буду говорить! И почему же нельзя мне этого говорить? Я больше не хочу быть хорошим человеком.
-- А разве ты поможешь себе, сделавшись дурным? Ненавидя Тома Гордона, неужели ты захочешь действовать, подобно ему?
жизнь становится в тягость; я не в силах переносить такое положение.
-- Друг мой, - сказала Мили, - остерегайся этого человека. Держись от него как можно дальше. Он находится в Синайской пустыне; он блуждает во мраке и буре. В одном только Небесном Иерусалиме можно быть свободным; поэтому не обращай внимания на то, что случается здесь - на земле.
-- Да, да, тётушка Мили, это всё прекрасно для такой старухи, как ты; но твои слова ни под каким видом не могут согласоваться с понятиями молодого человека, как я.
-- Что вам до того, что случается за земле, - набожно продолжала Мили, - все пути ведут к Царствию Небесному, и этому царствию не будет конца. Друг мой, - продолжала она, торжественным тоном, - я не ребёнок, я знаю, что говорю и делаю. Я работаю не для мисс Лу, но для Господа Иисуса, и, поверь, Он воздаст мне по делам моим лучше всякого человека.
-- Всё это прекрасно, - сказал Гарри, несколько поколебленный, но не убеждённый, - но мне бесполезно действовать как-нибудь иначе. Имея такие чувства, ты должна быть счастлива, Мили; но я их не могу иметь.
-- Да, - сказал Гарри, - я вижу, что всё это сумасшествие, чистое сумасшествие; - бесполезно думать, бесполезно говорить об этом. Прощай, тётушка Мили. Мир с тобой!
Мы обязаны теперь нашим читателям несколькими объяснительными словами относительно нового лица, введённого в этот рассказ; и поэтому должны воротиться немного назад и сослаться на некоторые грустные исторические события. Многим казалось загадочным, каким образом система невольничества в Америке соединила в себе две очевидные несообразности: закон о невольническом уложении, более жестоком, чем во всякой другой цивилизованной нации, - с мягким исполнением этого закона, по крайней мере столь же мягким, как и во всякой другой стране. Справка в истории покажет нам, что жестокость закона проистекала именно вследствие мягкого его применения к делу. Невольники в течение первых лет привоза их в Южную Каролину пользовались многими привилегиями. Те из них, которые жили в образованных семействах и имели желание учиться, научались читать и писать. Полная свобода дана была им присутствовать при отправлении богослужения на религиозных и других собраниях, не допуская в них свидетелей из белых. Многие пользовались особым доверием владельцев и занимали хорошие места. Следствием этого было развитие во многих из них в значительной степени умственных способностей и сознания своего достоинства. Между ними появлялись люди дельные, мыслящие, энергические, с постоянно напряжённым слухом и зрением, с умами, во всякое время готовыми рассуждать и делать сравнения. Когда рассуждения о присоединении Миссури к невольническим штатам произвели волнение во всех частях Союзных Штатов, между неграми отыскались люди с необычайным умом и силою воли, люди, которые невольным образом были свидетелями различных сцен и слушателями различных речей. Рассуждения об участи негров печатались в газетах; а всё, что печаталось в газетах, становилось новым предметом рассуждений у дверей почтовой конторы, в тавернах, у буфетов, за зваными обедами, где слуги-негры, стоявшие за стульями, слышали всё, что говорилось. Свободный негр, в городе Чарльстоне, слывший под названием Датчанина Вези, отважился воспользоваться электрическим током в нависшей таким образом туче. Он составил неудачный план, в роде подражания примеру, показанному американским племенем, план, целью которого была независимость негров. Сведения наши об этом человеке заимствованы исключительно из печатных донесений мирных судей, сообщивших весь ход дела, в котором негр этот был главным лицом, и действовавших, не без причины, с некоторым пристрастием в его пользу. Они утверждают, что негр этот был привезён в Америку каким-то капитаном Вези, молодым человеком, отличавшимся красотой и обширным умом, и что в течение двадцати лет он казался самым преданным невольником. Но, выиграв однажды в лотерею полторы тысячи долларов, он откупился, и работал в качестве плотника, в городе Чарльстоне. Он отличался силой и деятельностью и, как утверждает донесение, пользовался такой безукоризненной репутацией и таким доверием со стороны белых, что когда его обвинили, - то обвинению не только не верили, но даже в течение нескольких дней его не подвергали аресту; он был непрекосновенен до тех пор, когда преступление сделалось слишком очевидным, чтобы сомневаться. " Трудно представить себе, - говорится в донесениях, - какая причина заставила его вступить в такой заговор; никто бы не узнал её, если б один из свидетелей не объявил, что Вези имел детей, которые все были невольники, и что, при одном случае Вези выразил желание освободить их. Эту улику Вези подтвердил во время допроса". Вези углублён был в проект возбуждения и одушевления негров на это предприятие более четырёх лет, и во всё это время беспрестанно изыскивал случаи воодушевить своих единоплеменников. Речи в Конгрессе тех лиц, которые сопротивлялись присоединению Миссури к Союзным Штатам, быть может искажённые и перетолкованные в дурную сторону, доставляли ему обширные средства к воспламенению умов чёрного поколения. " Даже проходя по улицам, - говорится в донесении, - не оставался праздным. Если товарищ его кланялся белым, как это вообще делают невольники, он упрекал его. Когда товарищ отвечал ему: "Мы невольники"! - Вези замечал с негодованием и саркастическим тоном: "Вы заслуживаете ими оставаться"!" {Эти слова заимствованы из официальных бумаг.}
" В выборе сообщников, Вези оказал величайшую проницательность и присутствие здравого смысла. Ролла был предприимчив и отличался необыкновенным самообладанием; смелый и пылкий, он не отступал от цели при виде опасности. Наружность Неда показывала, что это был человек с крепкими нервами и отчаянной храбрости. Питер был неустрашим и решителен, верен данному слову и осторожен в словах, там, где требовалось сохранить тайну; его не страшили и не останавливали никакие затруднения; при всей уверенности в успехе, он принимал всевозможные меры к устранению непредвидимых препятствий, и старался открывать все средства, которые могли бы послужить им в пользу. Гулла-Джек, слыл за чародея и притом такого, которого страшатся уроженцы Африки, так охотно верующие в сверхъестественное. Его считали не только неуязвимым, но и умеющим, с помощью своих чар, сообщить другим это свойство; кроме того, он имел возможность снабдить всех своих приверженцев оружием. Это был человек хитрый, жестокий, кровожадный; словом, человек с демонским характером. Трудно вообразить себе его влияние на негров. Модней был твёрд, решителен, скрытен и умён. К сожалению, - продолжало донесение, - должно сказать, что поведение этих людей, кроме Гулла-Джека, почти освобождало их от всякого подозрения. Они пользовались не только безграничным доверием владельцев, но и многими удобствами жизни, и всеми привилегиями, совместными с их положением в обществе. Поведение Гулла-Джека хотя и не отличалось безукоризненностью, но всё же его ни под каким видом нельзя было назвать дурным человеком. Вообще поступки и поведение Вези и пятерых его сообщников могут быть интересны для многих. Вези, являясь к допросу, становился потупив голову, сложив руки на грудь, и, по-видимому, весьма внимательно выслушивал приводимые против него обвинения. Во время допроса свидетелей, он оставался в этом положении; после того ему самому предоставили переспросить их, - что он и сделал. С окончанием допроса, Вези довольно долго говорил пред всем собранием. Когда произнесён был приговор, но лицу Вези катились слёзы. Ролла объявил при допросе, что совершенно не знает, в чём его обвиняют; по его требованию, ему объяснили, и он принял это объяснение с величайшим изумлением. Во всё время допроса он обнаруживал необыкновенное спокойствие и присутствие духа. Когда ему объявили, что он обвинён, и когда посоветовали ему приготовиться к смерти, он казался опять крайне изумлённым, но не обнаружил ни малейших признаков страха. В поведении Неда не было ничего замечательного. Выражение его лица было сурово и неподвижно, даже и после той минуты, когда произнесён был приговор. По его лицу невозможно было заключить или угадать, каковы были его чувства. Не так держал себя Питер Пойс. Его лицо резко обнаруживало чувство обманутых ожиданий, чувство мщения, негодования, и наконец желания узнать, как далёко простиралось открытие заговора. По-видимому, он не страшился последствий, касающихся собственно его личности, и не столько заботился о своей собственной участи, сколько об успехе плана, в который погружён был всею душою. Выражение лица и поза его оставались неизменными даже и в то время, когда читали приговор. Единственными словами его, при удалении из суда, было: " Надеюсь, мне позволено будет до казни, увидеть жену и моё семейство". Эти слова были сказаны вовсе не умоляющим тоном. Приговорённые решительно отказалась сделать новые признания, или сообщить сведения, которые могли бы открыть других сообщников. Питер Пойс строго повелевал им соблюдать молчание: "Не открывайте рта; умрите молча, как, вы увидите, умру я"; и с этой решительностью они встретили свою судьбу. Двадцать два заговорщика были казнены на одной виселице. Питер Пойс был самым деятельным агентом, на котором лежала обязанность собирать сколько можно более приверженцев. У всех главных деятелей были списки лиц, изъявивших согласие присоединиться к ним. Пойс, по словам одного из свидетелей, имел в своём списке больше шестисот имён; но, до последней минуты, он старался соблюсти клятву, данную его сообщникам: не открывать их личностей, так что из всех арестованных, ни один не принадлежал к его партии. В деле, в котором, как полагали, тысячи лиц принимали участие, только тридцать шесть были признаны виновными".
по непреклонной гордости и энергической натуре. Как невольники, они считались особенно драгоценными для тех владетелей, которые имеют достаточно такта, чтобы управлять ими и ценить их за обширные способности и верность; - но при управлении грубом и жестоком, они бывают мстительны, сварливы и опасны. Этот мальчик, сын Вези, по желанию матери, получил имя Дрэд, имя, весьма обыкновенное между невольниками и преимущественно даваемое детям, одарённым необыкновенною физическою силой. Развитие ума в ребёнке было столь необыкновенно, что между неграми возбуждало изумление. Ещё в ранние годы, он сам собою научился читать, и часто удивлял окружавших его словами, которые вычитывал из книг. Подобно другим детям глубокой и пылкой натуры, он обнаруживал величайшее расположение к религиозности, и нередко своими вопросами и ответами ставил в тупик старых негров. Сын, одарённый от природы такими способностями, не мог не быть предметом гордости и внимания для такого отца, как Датчанин Вези. Между неграми, казалось, господствовало убеждение, что этот ребёнок родился для совершения дел необыкновенных; быть может сильное желание приобрести свободу собственно для развития такого ума, и заставило Датчанина Вези подумать о состоянии невольничества, о страшных стеснениях, налагаемых на разум человека этим состоянием; быть может, что только одно это обстоятельство и породило в его голове план освобождения чёрного племени. Библия, которую Вези постоянно читал, ещё сильнее возбуждала это желание. Он сравнивал своё собственное положение, по воспитанию, поправим и уважению, которыми пользовался между белыми, с положением Моисея между египтянами; и имел убеждение, что, подобно Моисею, он назначен свыше быть избавителем своего народа. В течение процесса заговора, сын его, хотя бывший только десяти лет от роду, пользовался, однако же, особенным доверием своего родителя, который постоянно наказывал ему не отступать от составленного плана, даже и в таком случае, если бы начало его и оказалось неудачным. - Вези твёрдо впечатлил в уме своего сына две идеи; не покоряться безусловно игу невольничества, и верить, что его ожидает впереди более, чем обыкновенная участь. После открытия заговора и после казни главных зачинщиков, негры, находившиеся с ними в близких отношениях, хотя и не принимавшие никакого участия в мятежных замыслах, были проданы в другие штаты. С особенной предусмотрительностью и осторожностью, Вези отклонял от своего сына всякое подозрение. Во время казни Вези, Дрэду исполнилось четырнадцать лет. Его нельзя было впустить в темницу, в которой находился отец, но за то он был свидетелем спокойствия и неустрашимости, с которой Вези и его сообщники приняли смерть. Воспоминание об этом событии глубоко запало в глубину его души, как падает камень на дно мрачного горного озера. Проданный на отдалённую плантацию, он сделался замечательным по своему, в высшей степени неукротимому характеру. Он не принимал никакого участия в удовольствиях и играх негров; работал молча, но прилежно, и при малейшем упрёке или угрозе, в нём воспламенялось какое-то бешенство, которое, при громадной физической силе, делало его предметом ужаса для управляющих. Дрэд принадлежал к числу тех негров, от которых управляющие во всякое время и охотно готовы были отвязаться. А потому один владетель продавал его другому, как капризную лошадь. Наконец один управляющий, суровее прежних решился было смирить Дрэда. Вследствие этого произошла стычка, в которой Дрэд одним ударом убил управляющего, бежал в болота, и после того не было о нём ни слуху, ни духу в цивилизованном мире. Взглянув на карту Америки, читатель увидит, что весь восточный берег Южных Штатов, за исключением небольших промежутков, перерезан беспрерывною цепью болот, пространствами страшного хаоса, где обильная растительность, всасывая силы влажной почвы, разрастается в дикой свободе и становится преградой всем усилиям человека проникнуть в них или покорить их своей власти. Эти дикие места служат верным убежищем аллигаторам и гремучим змеям. Хвойные деревья, перемешанные с временно-увядающими лесными растениями, образуют здесь непроходимые чаща, зеленеющие круглый год и служащие при этом бесчисленному множеству птиц, щебетаньем которых беспрерывно оглашается эта лесная пустыня. Лозы виноградника и паразиты, невыразимо-роскошные и бесконечно разнообразные, вьются здесь, переплетаются и свешиваются с высоты высочайших деревьев, как корабельные вымпелы золотисто-пурпурного цвета, как праздничные флаги, свидетельствующие торжество уединённого величия природы. Особые роды паразитических растений и мхов, перекидываясь густою массою с дерева на дерево, образуют удивительные гирлянды, между которыми сияют, во всём своём блеске, красные ягоды и зелёные листья американского шиповника. Эта болотистая полоса земли для американского невольника служит убежищем от преследований владельцев.
Постоянное усилие выжить оттуда беглецов произвело к этих штатах отдельное сословие, неизвестное до настоящего времени ни в одном христианском государстве, - сословие охотников, которые держали собак, выученных отыскивать мужчин и женщин чёрного племени и, как диких зверей, выгонять их на охотника. Несмотря на то, при всём удобстве такой выдумки, возвращение беглецов из этих укреплений сопряжено с такими издержками и затруднениями, что близость болот постоянно обуздывает сладострастие управляющих. Дрэд взял туда с собой одну вещь - Библию своего отца. В этой книге заключалось для него всё. Но его страстная натура всё умела обращать в орудие своих убеждений и желаний. Глядя за природу во всём её разнообразии, не трудно заметить в ней отражение самых разнообразных мыслей, ощущений и страстей наших. Нам нравится в ней преимущественно то, что согласуется с настроением нашей души. Суровая, недоступная нежным ощущениям душа восхищается шумом водопада, громом снежной лавины, рёвом бури. Так точно и во всём умеет человек находить такие черты, которые особенно близки к его собственному настроению; так Дрэд умел применять к своему положению многое из того, что приходилось ему узнавать из учения методистов, из правил, провозглашавшихся на собраниях и в публичных проповедях. Дрэд слышал, как читали о грозных приговорах, произносимых древними пророками против притеснения и несправедливостей. Он читал о царствах, истреблённых моровою язвою, о страшных бурях, о чуме и саранче; о море, разделённом на двое, по дну которого прошли полчища египетских пленников и в волнах которого погибли их преследователи. Все эти и подобные им исторические воспоминания и нравственные требования глубоко западали в его душу. Отчуждённому от всякого сношения с людьми, по целым неделям не видавшему человеческого лица, - ему чужды были обыденные и прозаические идеи, идеи, которые могли бы охладят его энтузиазм. Нравственность, слышанная, вычитанная и усвоенная им, была высока и чиста, и он, с простодушием ребёнка, не понимал того, как можно допускать отклонения от неё, в пользу обыденных, житейских явлений и мелких расчётов. Он со всем пылом дикаря предался идеям, запавшим в его душу. Самое выражение его мыслей сделалось важным и торжественным сообразно с важностью идей, которыми он был проникнут. Многие выражения были им заимствованы из Библии, с которою он никогда не расставался. Человек, незнакомый с бытом и состоянием негров, не может не заметить, что хотя многие невольники Южных Штатов и не умеют читать Библии, несмотря на то, её сюжеты и содержание распространены между ними до такой степени, что они в разговоры свои нередко вводят библейские изречения. Каково же должно быть влияние этой книги на такую пламенную натуру, при чтении её в уединении, где внимание ничем не развлечено! Неудивительно, что при своём энергичном характере Дрэд умел обратить дикие и непроходимые болота в надёжный и верный приют, - не только для себя, но и для других негров, спасавшихся бегством с окрестных плантаций. Жизнь Дрэда проходила здесь в каком-то мечтательном состоянии. Иногда, скитаясь по этим пустынным местам, он по несколько дней сряду постился и молился, и тогда ему слышались неведомые голоса, и листы библии казались покрытыми какими-то иероглифами. В менее возбуждённом настроении он с обдуманною решимостью пускался на предприятия, необходимые для поддержки его существования. Нельзя сказать, чтоб негры, скрывавшиеся в болотах были совершенно лишены всякого сношения с обществом. Невольники всех соседних плантаций, при всём желании приобрести расположение своих владетелей, в душе ещё более расположены содействовать пользе и выгодам беглецов. Они ясно видят, что на случай затруднительных обстоятельств необходимо иметь друга и защитника в болотах, поэтому нисколько не стесняются, по мере сил и возможности, снабжать беглецов всем, чего последние ни пожелают. Бедные скоттеры, содержатели мелочных лавок в окрестностях плантаций, не стесняются выдавать необходимые товары, на обмен лесной дичи, которою изобилуют болота. Поэтому Дрэд мог приобрести превосходную винтовку, владея которой он никогда не нуждался ни в снарядах, ни в пище. В болотах находились возвышенные места, оказывавшиеся, при некоторой обработке, чрезвычайно плодородными. Подобные места Дрэд обрабатывал или своими руками, или руками беглых, которых принимал под своё покровительство. По своей неусидчивости, он не ограничивался пребыванием в одном только месте; но бродил по всему болотистому пространству в обеих Каролинах и Южной Виргинии, оставаясь на несколько месяцев в одном месте и на несколько в другом. В местах своего пребывания он образовывал некоторого рода поселения из беглых. При одном случае он избавил дрожащую окровавленную мулатку от собак, преследовавших её и загнавших в болота, женился на ней и, по-видимому, питал к ней глубокую любовь. В болоте, примыкавшем к плантации Гордона, он с особенною предусмотрительностью устроил для неё постоянное жилище, и с этого времени сделался известным в той местности более, чем в других. Он обратил всё своё внимание на Гарри, как на человека, которого способности, деятельность и сила характера могли бы сделать из него передового человека между неграми. Гарри, равно как и многие невольники на плантации Гордона, знал о пребывании Дрэда в ближайших окрестностях, часто с ним виделся и говорил. Но никто не обнаружил, что этот факт им известен; хранить тайну составляло отличительную черту в характере невольников. Гарри, одарённый от природы дальновидностью, знал, что его положение было непрочно, что ему необходимо делать снисхождения, которые могли бы послужить ему в пользу в случае его собственного побега. Мелкие торгаши из белых также знали Дрэда, и пока они вели выгодный обмен с ним, он находился вне всякой опасности; короче сказать, Дрэд до такой степени не опасался за свою свободу, что являлся даже на многолюдные собрания и оставлял их без всяких неприятностей. Кажется, этого весьма достаточно о человеке, который должен часто являться на сцене до окончания нашей истории.