Детоубийцы.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Детоубийцы. Глава III. (старая орфография)

III.

Когда дядюшка Голубь отказался от сурового воспитания внука, последний вздохнул с облегчением.

Он скучал, сопровождая отца на поля Салера и с безпокойством думал о своем будущем, видя, как тот стоял на илистой почве рисового поля, среди пиявоки и жаб, с мокрыми ногами и сожженным солнцем телом. Его инстинкт ленивого мальчика возмущался. Нет, он не последует примеру отца, он не будет обрабатывать поле. Быть карабинером, чтобы иметь возможность растянуться на песке берега, или жандармом, в роде тех, что приходили из уэрты Русафы с желтьми ремешками и с белой покрышкой на затылке, казалось ему интереснее, чем обрабатывать рисовые поля, обливаясь потом, стоя в воде, с ногами распухшими оть укусов.

В первое время, когда он сопровождал деда на Альбуферу, он считал такую жизнь сносной. Ему нравилось бродить по озеру, ехать, куда глаза глядят без определенной цели, из одного канала в другой, останавливаясь посредине Альбуферы, чтобы поболтать с рыбаками. Иногда он выходил на островки и свистом раздражал одиноко бродивших быков. Иногда он входил в Деесу, собирая ежевику или разрушая кроличьи норы, ища в них молодых кроликов. Дед хвалил его, когда он подстерегал спавшую лысуху или "зеленую шейку" и укладывал их верным выстрелом из ружья...

Еще больше ему нравилось лежать по целым часам в барке на спине, слушая рассказы деда о прошлых временах. Дядюшка Голубь вспоминал о самых замечательных событиях своей жизни, о своем обращеньи с важными особами, о контрабандистских набегах во время юности, не обходившихся без стрельбы, или, углубляясь в свои воспоминания, он говорил об отце, первом Голубе, повторяя то, что в свою очередь слышал от него.

Этот рыбак былых времен, никогда не покидавший Альбуферы, был свидетелем великих событий. И дядюшка Голубь рассказывал внуку о путешествии к Альбуфере Карлоса IV и его супруги, когда он сам еще и не родился на свет. Это однако нисколько не мешало ему описать Тонету большие палатки с флагами и коврами, воздвигнутые между соснами Деесы для королевского пиршества, музыкантов, своры собак, лакеев с напудренными париками, стороживших телеги с съестными припасами. Король в охотничьем костюме обходил стрелков - крестьян из Альбуферы, почти обнаженных, вооруженных старыми пищалями, удивляясь их подвигам, тогда как Мария Луиса гуляла в тенистом лесу под руку с доном Мануэлем Годой.

И вспоминая об этом знаменитом посещении, старик запевал песенку, которой его научил отец:

                    Под тенью зеленой сосны

                    Говорит королю королева:

                    Люблю тебя очень, Карлитос,

                    Но больше люблю Мануэля.

Его дрожавший голос принимал во время пения насмешливое выражение, при каждом стихе он подмигивал, как тогда, когда обитатели Альбуферы придумали четверостишие, мстя за экскурсию, которая своей пышностью казалась насмешкой над смиренной нищетой рыбаков.

Эта счастливая для Тонета пора продолжалась недолго. Дед становился все требовательнее и деспотичнее. Видя, что внук наловчился управлять баркой, он уже не позволял ему бродить, когда захочется. С утра он поднимал его на ловлю, точно засаживал в темницу. Он должен был собрать опущенные прошлой ночью большие сети, в которых извивались угри, и снова опустить их: работа, требовавшая известного напряжения, заставлявшая его стоять на краю барки под жгучими лучами солнца.

Дед следил неподвижно за работой мальчика, не оказывая ему помощи. Возвращаясь домой, старик растягивался на дне барки, как илвалид, предосгавляя вести ее внуку, который задыхался, действуя веслом. Рыбаки издали приветствовали морщинистое лицо дядюшки Голубя, показывавшееся у края барки. "Ах, хитрец. Как удобно он устроился! Бездельничает, как пальмарский поп, а бедный внук обливается потом, работая веслом!" Дед возражал с авторитетностью учителя: "Так учатся люди! Точно так же его самого учил отец!"

Потом наступало время ловли острогой: поездка по озеру от заката и до восхода солнца, в темноте зимних ночей. Тонет присматривал на носу за кучей сухих листьев, горевших, как факел, распространяя по черной воде широкую кровавую полосу. Дед становился на корме с острогой в руке: это был железный трезубец с острым концом, страшное орудие, которое впившись в предмет могло быть оторвано только с большими усилиями и страшными следами разрушения. Свет проникал до самого дна озера. Ясно выступали раковины, водоросли, целый таинственный мир, незримый днем. Вода была так прозрачна, что, казалось, барка носится в воздухе. Обманутые светом рыбы слепо бросались на красное сияние и - цап!-- каждым ударом дядюшка Голубь вытаскивал из глубины жирную рыбу, отчаянно трепетавшую на конце острого трезубца.

Этот способ рыбной ловли приводил Тонета на первых порах в восторгь. Однако мало-по-малу развлечение превратилось в рабство и он начинал ненавидеть озеро, с тоской глядя на белые домики Пальмара, выделявшиеся на темной линии тростников.

С завистью вспоминал он о первых годах, когда свободный от всяких других обязанностей, кроме посещения школы, он бегал по всем уличкам деревушки, слыша, как всюду соседки называли его хорошеньким и поздравляли мать.

Тогда он был еще своим собственным господином. Больная мать говорила с ним с бледной улыбкой, извиняя все его выходки, а Подкидыш выносила все его дерзости с кротостью низшого существа, с благоговением взирающого на более сильное. Кишевшая между хатами детвора видела в нем своего предводителя и все шли вдоль канала, бросая камнями в уток, убегавших, крякая под крики женщин.

Разрыв с дедом обозначал возвращение к старой вольной жизни. Он уже не будет уходить из Пальмара до зари, чтобы до ночи оставаться на озере. Весь день был в его распоряжении в этой деревушке, где из мужчин оставались только священник, школьный учитель и начальник морских карабинеров, который прогуливался с своими свирепыми усами и красным носом алкоголика на берегу канала, между тем, как женщины пряли в дверях, оставляя улицу в распоряжение детишек.

Освободившись от труда, Тонет возобновил старые дружбы. У него было два товарища, родившиеся по соседству: Нелета и Пиавка.

Девочка не имела отца. Её мать была торговкой угрями в городе. В полночь она нагружала свои корзины на баркас, именуемый "телегой угрей". По вечерам она возвращалась в Пальмар, рыхлая и тучная, утомленная дневным путешествием, ссорами и торгом на рынке. Бедная женщина ложилась до наступления ночи, чтобы встать с первыми звездами и такая ненормальная жизнь не позволяла ей заботиться о дочери. Девочка росла на попечении соседок и главным образом матери Тонета, часто дававшей ей поесть и обращавшейся с ней, как с новой дочкой. Девочка была однако менее послушна, чем Подкидыш, и предпочитала сопровождать Тонета в его экскурсиях, вместо того, что по целым часам сидеть и учиться вязать сети.

он отдался алкоголю, и народ видя, как он жадно и безпокойно посасывает вино, сравнил его с пиавкой, создав таким образом его кличку.

По целым неделям он пропадал из Пальмара. Порой бывало известно, что он бродил по деревушкам материка, прося милостыню у богатых крестьян Катаррохи и Массонасы и высыпаясь в амбарах. Когда он долгое время проживал в Пальмаре, по ночам исчезали из каналов сети, верши опорожнялись до прихода их хозяев, и не одна соседка, считая своих уток, с криком и плачем удостоверялась в пропаже одной из них. Карабинер громко кашлял и так близко подходил к Пиавке, как будто хотел ткнут ему в глаза свои большие усы. Пьяница протестовал, призывая в свидетели святых, за неимением более достоверных поручителей. Просто это интриги! Людиотят его погубить, как будто недостаточно он уже несчастен и беден, обитая в худшей хате деревушки! И чтобы успокоить свирепого представителя закона, не раз выпивавшого рядом с ним и только не признававшого своих друзей за стенами трактира, он перекочевывал на друтой берег Альбуферы, не возвращаясь в Пальмар впродолжении нескольких недель.

Сын его отказывался следовать за ним во время этих экспедиций. Родившись в собачьей конуре, где никогда не видно было хлеба, он с детских лет приучился сам доставать себе пищу и вместо того, чтобы сопровождать отца, старался, напротив, уйти от него, чтобы не делиться с ним плодами своей хитрости и ловкости.

Когда рыбаки садились за стол, они видели, как взад и вперед перед дверью хаты ходит чья-то меланхолическая тень. Она, наконец, останавливалась у одного из косяков двери, склонив голову и глядя исподлобья, как молодой бык, готовый к нападению.

Это был Пиавочка, который обнаруживал свой голод с лицемерным выражением смирения и стыдливости, тогда как в его плутовских глазах блистало желание завладеть всем, что он видел.

Появление его произиводило впечатление! Бедный мальчуган! И ловя на лету полуобглоданную кость лысухи, кусок линя или черствого хлеба, он набивал себе желудок, переходя от двери к двери. Когда собаки с глухим лаем подбегали к одному из трактиров Пальмара, Пиавочка также бежал туда, как будто был посвящен в тайну. То были охотники, стряпавшие рис с говядиной, люди из Валенсии, приехавшие на озоро, чтобы съесть знаменитое блюдо: "чеснок и перец". Когда приезжие, усевшись перед столиком трактира, принимались между едой защищаться от натиска голодных собак, им помогал мальчик в лохмотьях, которому и удавалось путем улыбок и отпугивания злых собак остаться хозяином остатков сковороды. От карабинера он получил старую солдатскую шляпу, полицейский подарил ему брюки утонувшого в тростниках охотника. Его всегда босые ноги были настолько же сильны, насколько слабы были его руки, никогда не действовавшия ни шестом, ни веслом.

Грязный, голодный Пиавка, на каждом шагу бешено чесавший голову под грязной шляпой, пользовался большим авторитетом среди детворы. Тонет был сильнее его, легко расправлялся с ним и всетаки считал себя ниже и следовал всем его указаниям.

Это был авторитет человека, умевшого существовать за собственный счет, не нуждаясь ни в чьей помощи. Детишки смотрели на него с некоторой завистью, так как ему не приходилось бояться отцовских выговоров и у него не было никаких обязанностей. К тому же его выходки очаровывали, и малыши, получавшие дома за малейшую неосмотрительность хорошую пощечину, считали себя настоящими мужчинами, сопровождая этого мошенника, который на все смотрел, как на свое, и пользовался всем: не было такого оставленного в барках предмета, который он не делал своею собственностью.

Он объявил открытую войну всем обитателям воздуха, так как их легче было ловить, нежели обитателей озера. Удивительно умным способом собственного изобретения охотился он за так называемыми мавританскими воробьями, опустошающими Альбуферу. Крестьяне боятся их, как злой чумы, так как они поедают значительную часть риса. Лучшим его временем было лето, когда было изобилие маленьких озерных чаек, которых он ловил сетью.

Внук дядюшки Голубя помогал ему при этой работе. Они были на половинных началах, важно заявлял Тонет, и оба мальчика по целым часам подстерегали на берегу озера птиц, дергая за веревочку и уловляя в сети неосторожных. Наловив порядочную добычу, Пиавка смелый путник, отправлялся по дороге в Валенсию с сетью через плечо, а в ней чайки махали своими темными крылышками и с отчаянием выставляли белое брюшко. Маленький разбойник ходил по ближайшим к рыбному рынку улицам, выкрикивая своих птиц и городские мальчики сбегались, чтобы купить чаек, привязать к их лапкам веревку, и заставит их летать на перекрестках.

На обратном пути между компаньонами начинались пререкания, приводившия к полному коммерческому разрыву. С таким жуликом положительно нельзя сводить счеты! Тонет бил, бил Пиавку, но не получал ни одного очаво из полученных за продажу денегь. Легковерный, подчиняясь его хитрости, он однако снова приходил к нему в хату, полуразрушенную и без дверей, где тот спал один большую часть года.

Когда Пиавке исполнилось одиннадцать лет, он перестал водиться с своими прежними друзьями. Его инстинкт паразита побуждал его посещать церковь, ибо это был лучший путь втереться в дом священника.

В такой деревушке, как Пальмар, поп был беден, как любой рыбак, но Пиавка испытывал невольную тягу к вину в церковных сосудах: о нем говорили в трактире с большим восторгом, как он сам слышал. К тому же летом, когда оэеро, казалось, кипело под лучами солнца, маленькая церковка казалась ему заколдованным дворцом с её сумеречным светом, проникавшим сквозь зеленые окна, её стенами, выштукатуренными в белый цвет, и полом из красных кирпичей, дышавшим влагой болотистой почвы.

Дядюшка Голубь, презиравший маленького разбойника за его ненависть к труду рыбака, вознегодовал, когда узнал о его новой привязанности. Ах, бродяга, бродяга! И как он умеет выбрать себе занятие!

Когда священник отправлялся в Валенсию, Пиавка носил за ним до барки корзину, наполненную бельем и платьем и шел по берегу прощаясь с ним с такой нежностью, словно больше не увидит его. Он помогал служанке в хозяйстве, приносил дрова из Деесы, воду из ключей, бивших на дне озера, и испытывал сладкую дрожь, как сластолюбивый кот, когда в маленьком помещении, служившем ризницей, один, в безмолвии, уничтожал остатки обеда священника. По утрам, звоня в колокол, пробуждавший деревушку, он испытывал гордость своим положением. Удары, которыми священник оживлял его энергию, казались ему знаками отличия, возносившими его высоко над товарищами.

Порою страсть к этой нелегкой жизни под сенью церкви ослабевала, уступая место тоске по старой бродячей жизни. Тогда он отыскивал Нелету и Тонета и они вместе устраивали прежния игры, бегали по берегу, до самой Деесы, представлявшейся этим простоватым товарищам концом света.

Однажды осенью под вечер мать Тонета послала их в лес за дровами. Вместо того, чтобы надоедать ей, возясь в хате, они могли бы быть полезными, притащив несколько охапок сучьев, так как зима была недалека.

Они отправились втроем. Дееса цвела и благоухала, как сад. Под нежными лучами почти летняго солнца кустарники покрывались цветами и над ними блестели насекомые, словно золотые почки, порхая с глухим стрекотом. Вековые покривившияся сосны тгржественно шумели верхушками и под их сводами распространялся нежный полумрак, словно в огромном соборе. Порой между двумя стволами просачивался луч солнца, как будто проходя через окно.

Каждый раз, когда Тонет и Нелета проникали в Деесу, они чувствовали себя во власти одного и того же настроения. Они испытывали страх, не зная, перед чем. Они точно находились в волшебном замке великана, который вот-вот может появиться.

Они шли по извилистым лесным тропинкам, то спрятанные кустарником, волновавшимся над их головами, то вдруг, всходя на самую высокую дюну, с которой сквозь колоннаду стволов открывался вид на огромное зеркало озера, испещренное барками, маленькими, как мухи. Ноги их тонули в земле, покрытой корой затвердевшого навоза. При шуме их шагов, при малейшем их крике кустарники содрагались от бешеной скачки незримых зверей. То были кролики, которые убегали. Издали доносился звон колокольчиков стад коров, пасшихся по направлению к морю.

Дети казались опьяненными тишиной и благоуханием ясного вечера. Когда они посещали лес в зимние дни, то все - и сухие, голые кустарники и холодный ветер, дувший с моря так, что рукам становилось морозно, наконец весь трагический вид Деесы при сером освещении затянутого тучами неба - все заставляло их быстро набрать сучьев на самой опушке, чтобы потом без передышки бежать до самого Пальмара.

Их путь был полон неожиданностей. Нелета с инстинктами женщины, которая стремится быть как можно красивее, вместо того чтобы искать сухие сучья, рвала ветки мирта и украшала ими свои нечесаные волосы. Потом срывала ветки мяты и других душистых растений, покрытых цветами, пряный запах которых опьянял ее. Тонет собирал лесные колокольчики и, свив из них венок, клал его на её лохматую головку. Со смехом указывал он, как она похожа на головки, нарисованные над алтарями в церкви Пальмара. Пиавка искал своей мордочкой паразита чего-нибудь съедобного в этой сиявшей и благоухавшей природе. Он проглатывал красные ягоды дикой вишни и с силой, которая могла быть объяснена только голодом, вырывал из земли капустные пальмы, ища горький ствол, под мясистыми волокнами которого находились нежные сладкия семена. В лесных просеках, низменностях, лишенных деревьев, так как в продолжении зимы их покрывала вода, порхали стрекозы и бабочки. Бегая, дети получали царапины в ноги от кустарников, уколы от острого, как копья, камыша, но они смеялись над болью и шли дальше, восхищенные красотой леса. На тропинках встречали они коротких, толстых и блестящих червяков, словно живые цветы, двигавшиеся ло земле волнообразными нервными движениями. Они поднимали пальцами этих гусениц, глядя на них, как на таинственные существа, природы которых они не в силах разгадать, и снова клали на землю, следя на четвереньках за их волнообразными движениями, пока они не скрывались в кустах. Они бегали за стрекозами и все трое смотрели с восхищением на нервный полет самых обычных, красных, а также на других, одетых как волшебницы, с серебряными крылышками, зеленой спинкой и золотой грудкой.

Бродя на авось, в самой середине леса, куда они никогда не заходили, они заметили вдруг, как изменился пейзаж. Они проникли в кусты, росшие в ущельях, и вдруг очутились в темном сумраке. С каждым шагом слышался все ближе безпростанный рев. То было морк, бившееся о берег по ту сторону цепи дюн, замыкавших горизонт.

Сосны не были здесь такими прямыми и важными, как ближе к озеру. Стволы их покривились, сучья были почти белыми и верхушки опускались вниз. Все деревья склонились в одном направлении, точно в глубоком безмолвии вечера пронесся невидимый морской ветер. Во время бурь он яростно налетал на эту часть леса, придавая ей мрачный вид.

Дети повернули назад. Они много слыхали об этой части Деесы, самой дикой и опасной.-- Безмолвие и неподвижность кустов нагоняли на них страх. Там скользили большие змеи, преследуемые сторожами Деесы, и паслись дикие быки, уединявшиеся от стада, заставляя охотников заряжать ружья крупной солью, чаюбы, не убивая, вспугнуть их.

Пиавка, лучше других знавший Деесу, вел своих товарищей к озеру, но встречавшияся на дороге капустные пальмы заставляли его сбиваться с дороги.

Наступала ночь. Нелета начинала безпокоиться, видя, как в лесу становится темно. Оба мальчика смеялись. Сосны образовывали огромный дом, в котором было темно, как в их хатах, когда солнце еще не совсем зашло, тогда как за лесом было еще светло. Нечего спешить! И они продолжали искать капустные пальмы. Девочка успокаивалас, когда Тонет угощал ее сладкими семенами и отставала, высасывая их. Когда на повороте тропинки, она увидела себя одинокой, она поспешила присоединиться к мальчикам.

Тепер в самом деле наступила ночь... Таково было мнение Пиавки, знавшого Деесу. Вдали уже не слышались колокольчики стада. Надо поскорее выбраться из леса, собрав предварительно сучья, а то дома влетит. И они принялись искать сухие сучья у корней сосен, в кустах. Быстро собрали три маленькия связки и отправились ощупью в темноте. Еще несколько шагов и наступил полный мрак. В той стороне, где должна была лежать Альбуфера, виднелось словно зарево потухавшого пожара, тогда как в лесу стволы и кусты едва выступали на темном фоне, как еще более темные тени.

Пиавка терял прежнее спокойствие. Он не знал, куда шел. Сбившись с тропинки, они спотыкались о колючий кустарник, рвавший их ноги. Нелета вздыхала от страха, вскрикнула и упала... Ударившись о корни сосны, перерезавшие дорогу, она ранила себе ногу. Пиавка настаивал на продолжении пути, на том, чтобы бросить на произвол судьбы неповоротливую девочку, умеющую только нюни распускат. Девочка тихо плакала, словно боясь нарушить безмолвие леса, и привлечь внимание ужасных зверей, населявших темноту, а Тонет потихонько грозил Пиавке сказочным количеством щелчков и пощечин, если он не останется с ними в качестве проводника.

Шли они медленно, ощупывая ногами почву. Уже не встречались им кустарники. Под ними была вязкая тродинка. Однако на все замечания Тонет уже не получал ответа от спутника, которыи шел впереди.

- Пиавка! Пиавка!

Шорох ломающихся сучьев и задетых во время бега кустарников был единственным ответом: точно спасался дикий зверь. Тонет в бешенстве закричал: Ах, разбойник! Он бежал, чтобы скорее выйти из леса, не хотел итги с товарищами, что бы не помогать Нелете. Когда дети остались вдвоем, они сразу почувствовали, как их покидают последние остатки сдокойствия. Такой опытный бродяга, как Пиавка, был для них большой помощью. Испуганная Нелета, забывая всякое благоразумие, громко плакала, и её рыдания раздавались в безмолвии леса, казавшагося безпредельным. Страх подруги вновь возбудил энергию Тонета. Обняв одной рукои девочку, он поддерживал и ободрял ее, спрашивал, может ли она итти, хочет ли она следовать за ним все дальше, хотя бедный мальчик и не знал, куда.

Долго они стояли, прижавшись друг к другу: она - рыдая, он охваченный страхом безвестнос, стараясь однако его пересилить.

Что-то липкое и холодное пронеслось мимо них, коснувшись лица. Быть может, летучая мышь: и это прикосновение, бросавшее их в дрожь, вывело их из печального бездействия. Снова они принялись быстро шагать, падая и снова поднимаясь, натыкаясь на кустарник, сталкиваясь с деревьями, пугаясь шумов, которые побуждали их ускорять бегство. Оба думали об одном и том же, но скрывали свою мысль из инстинктивной боязни увеличить страх. В их памяти вставал образ Санчи. Проходили целым роем легенды озера, слышанные ночью у очага хаты, и дотрогиваясь руками до стволов, они думали что прикасаются к чешуйчатой холодной коже огромных гадов. Крики лысух, доносившиеся издали из тростника на озере, казались им жалобным стоном убиваемых. Их безумное бегство сквозь кустарники, треск сучьев, шорох травы пробуждали в темных кустах таинственные существа, которые убегали, шурша сухими листьями.

Они дошли до большой просеки, совершенно не представляя себе, в каком месте безграничного леса они находятся. Здесь, на открытом месте было не так темно. Наверху простиралось темно-голубое небо кое-где светло блестевшее, словно большое полотно, растянутое над темной массой леса, окружавшого равнину. Дети остановились на этом светлом и спокойном островке. У них не было больше сил продолжать путь. Они дрожали от страха перед темной чащей деревьев, двигавшихся во все стороны, как море волнующихся теней. Они сели, тесно обнявшись. словно прикосновение их тел вливало в них бодрость. Нелета перестала плакать. Побежденная печалью и утомлением, она склонила головку на плечо друга и тихо вздыхала. Тонет озирался кругом, точно больше лесного мрака его безпокоил этот сумеречный свет, в котором ему то и дело мерешился силуэт дикого зверя, врага заблудившихся детей. В безмолвии раздавалось кукование кукушки, лягушки в ближнем болоте, умолкшия при их появлении, снова обретали мужество и затягивали свою песнь, надоедливые большие москиты жужжали вокруг их голов, обозначаясь в полумраке в виде темной стрекочущей тучи.

Дети постепенно успокоились. Здесь было совсем недурно. Можно было переночевать. Теплота их плотно прижавшихся тел, казалось, вливала в них новую жизнь, заставляя забывать о своем страхе и безумном бегстве сквозь чащу леса.

Над верхушками сосен, по направлению к морю, показалась светлая полоса. Казалось, звезды гаснут, погружаясь в молочные волны. Возбужденные таинственностью леса, дети с тревогой смотрели на это явление, точно кто-то прилетел к ним на помощь, окруженный светлым ореолом. Ветки сосен с их кружевной зеленой тканью выделялись черным рисунком на светлом фоне. Над сводами леса вспыхнуло что-то блестящее, в виде сначала маленькой слегка изогнутой линии, похожей на серебряную бровь, потом светящого полукруга и наконец огромного лица, нежного цвета меда, распространявшого между ближайшими звездами свое сияние. Казалос, луна улыбается детям, взиравшим на нее с благоговением маленьких дикарей.

Лес изменился, как только показался полнощекий лик луны, от которой тростники заблестели, как серебряные хлысты. У корней каждого дерева простиралаоь безпокойная черная тень. Казалось, лес растет, удваивается, словно на светящейся земле выростает другой призрачный лес.

Дикие соловьи озера, так страстно любящие свободу, что умирают, если их посадить в клетку, запели во всех концах просеки и даже москиты жужжали нежнее в насыщенном светом уголке.

Приключение начинало казаться обоим детям интересным.

Нелета уже не чувствовала боли в ноге и спокойно говорила на ухо своему спутнику. Преждевременно развившийся инстинкт женщины, хитрость брошенной, бродячей кошечки давала ей большое преимущество перед Тонетом. Они останутся в лесу! Не правда-ли? Завтра, вернувшись домой, они найдут предлог объяенить свое приключение. Пиавка пусть за все отвечает! Они переночуют здесь и увидят то, чего никогда еще не видали. Они будут спать вместе, будут как муж и жена. И в своей наивности они дрожа произносили эти слова, еще теснее прижимаясь друг к другу, как будто инстинкт им подсказывал, что пробуждавшаяся нежность требует, чтобы они как можно яснее ощущали теплоту своих тел.

жилам и ударяла ему в голову, возбуждая такое же волнение, как чарка вина, которой его угощал в трактире дед. Он смотрел безцельно перед собой, но все его внимание было поглощено головкой Нелеты, тяжело лежавшей на его плече, и нежным дыханием её рта, обдававшим его шею, точно ее щекочет чья-то бархатная рука. Оба молчали и безмолвие только увеличивало чары минуты. Нелета открыла свои зеленые глаза, в глубине которых луна отражалась, как капля росы, и приняв более удобную позу, снова закрыла их.

- Тонет... Тонет!-- шептала она, как во сне, прижимаясь к товарищу.

Сколько могло быть времени? Мальчик чувствовал, как смыкались глаза не столько оть сна, сколько от странного опьянения, которое, казалось, подавляло его. Из всех шорохов леса он слышал только жужжанье москитов, летавших, как облака, над грубой кожей детей озера. Это был странный концерт, который усыплял их, укачивая на волнах первого сна. Одни пели, как писклявые скрипки, до бесконечности растягивая одну ноту, другие, более важные, пробовали целую гамму, а огромные и жирные издавали глухой дрожащий звук, словно низкие контрабасы или далекий бой часов. На следующее утро сжигая их лица, разбудило их солнце, и лай собаки стражника, которая приблизила свою морду вплотную к их головам. Они находались на самой границе Деесы и до Пальмара было всего несколько шагов.

Мать Тонета всегда добрая и грустная, побежала за ним с веслом в руке, чтобы вознаградить себя за безпокойную ночь, и слегка побила его, несмотря на его быстроту. До приезда матери Нелеты в "телеге угрей", она на всякий случай побила и её дочку, чтобы та не пропадала больше в лесу.

После этого приключения, вся деревня, точно по молчаливому соглашению, называла Тонета и Нелету женихом и невестой. Словно связанные навсегда той ночью, проведенной в лесу в тесных объятиях, они искали друг друга, и любили друг друга, не высказывая своего чувства словами, как будто между ними было условлено, что они должны принадлежать друг другу.

С этим приключением кончилось их детство. Кончилась беготня, веселая, беззаботная жизнь без всяких обязанностей.

Нелета стала вести ту же жизнь, что и мать: каждую ночь она отправлялась в Валенсию с корзинами угрей и возвращалась только на следующий вечер. Тонет, видевший ее только на мгновение при наступлении ночи, работал с отцом в поле или ловил рыбу с ним и с дедом. Дядюшка Тони, ранее столь добрый, теперь, когда сын вырос, был также требователен, как и дядюшка Голубь, и Тонет, как примирившееся животное, исполнял нехотя свою работу. Его отец, этот упрямый герой земли, был непреклонен в своих решениях. Когда наступило время посева или жатвы риса, мальчик целый день проводил на полях Салера. Остальную часть года он ловил рыбу, иногда с отцом, иногда с дедом, допускавшим его, как товарища, в свою барку, каждый раз ругая однако собачью судьбу, по воле которой в его семье родятся такие бродяги.

Тепер мальчик работал от скуки. В деревушке не оставалось никого, с кем он мог бы водиться. Нелета была в Валенсии, а товарищи по играм, выросшие, как и он сам, обязанные зарабатывать себе насущный хлеб, выезжали в озеро вместе с отцами. Оставался Пиавка, но мошенник после приключения в Деесе удалялся от Тонета, вспоминая встрепку, которой тот заплатил за измену, совершенную им той ночью.

Как будто это событие предрешило его будущее, бродяга искал себе прибежище в доме священника, в качестве его слуги, и спал как ообака за дверью, не думая об отце, который лишь изредка появлялся в заброшенной хате, через крышу которой падал дождь, как на открытом поле.

Старый Пиавка нашел себе, наконец, промысел. Когда он бывал трезв, он посвящал себя охоте за выдрами. Их число не доходило и до дюжины, так как их испокон века упорно преследовали.

Однажды вечером, переваривая вино на берегу, он заметил на воде круги, кипение и большие пузыри. Ктото нырял, между сетями, замыкавшими канал, ища в них рыбу. Спустившись в воду, с шестом, который ему одолжили, он стал охотиться за темным животным, бегавшим по дну, пока ему не удалось убить его и взять,

То была знаменитая - выдра, о которой в Пальмаре говорили, как о фантастическом существе, одна из тех выдр, которыми когда-то кишело озеро, и которые разрывали сети, так что было невозможно ловить рыбу.

Старый бродяга считал себя теперь первым человекюм Альбуферы. Рыбачья община Пальмара обязана была по старым законам, занесенным в книги, хранившияся у присяжного, выдавать за каждую пойманную выдру по одному дуро. Старик взял награду, но на этом не остановился. Животное было настоящим кладом! Он отправился показывать его в гавани Катарохи и Сильи, и дошел в своем триумфальном шествии вокруг озера до Суеки и Кульеры.

Со всех сторон его звали. Не было трактира, где бы его не принимали с распрастертыми объятиями. Сюда, Пиавка! Пусть покажет зверя, которого убил! И бродяга после нескольких стаканов вина любовно вынимал из под плаща бедное животное, мягкое и вонючее, позволяя любоваться его шкурой, даже дотронуться до нея,-- но только с большой осторожностью!-- чтобы удостовериться в её мягкости.

Никогда руки отца не обнимали с такой мягкостью и нежностью маленького сына, когда он родился на свет, как это животное! Прошло несколько дней, народу надоела выдра, никто не давал за нея даже и чарки водки, не было ни одного трактира, который не старался бы отделаться от Пиавки, как от зачумленного, ввиду нестерпимой вони, поднимавшейся из-под плаща от разлагавшагося животного. Прежде чем бросить животное, он извлек из него новую прибыль, запродав в мастерскую для набивки чучел и объявил всему миру о своем новом призвании. Он будет охотиться за выдрами.

Он принялся искать вторую, как человек, находящийся в поисках счастья. Награда, полученная от общины и неделя безпрестанной, даровой вьшивки не исчезали из его памяти. Однако вторая выдра так и не попадалась. Иногда ему мерещилось, что он видит ее в самых отдаленных каналах, но она немедленно же пряталась, словно все представители этой семьи сообщили друг другу о новом промысле Пиавки. С отчаяния, он напивался в счет тех выдр, которых убьет в будущем, и уже пропил более двух, когда однажды ночью рыбаки нашли его утонувшим в канале. Он поскользнулся в пьяном виде, упал и не в силах подняться остался навеки в воде подстерегать свою выдру.

После смерти отца, сын его навсегда оотался в доме священника., не возвращаясь больше в хату. В Палъмаре один священник сменялся другим. В это каторжное место шли только или отчаявшиеся или провинившиеся, стараясь как можно скорее выбраться из него. И все священники, вступая во владение бедной церковью, с ней вместе брали и Пиавку, как предмет, необходимый для культа. Во всей деревне только он умел помогать во время мессы. Он помнил все облачения, хранившияся в ризнице, количество дыр, проеденных молью, и заплат и горел таким желанием быть услужливым, что стоило господину только выразить приказание, как оно моментально исполнялось. Мысль о том, что он был единственным человеком во всей деревне, который не работал веслом и не проводил ночи на Альбуфере, внушала ему некоторую гордость и заставляла его свысока смотреть на остальных.

По воскресениям рано утром он открывал шествие с крестом в руке, во главе церковной процессии. Мужчины, женщины, и дети шли двумя длинными рядами по единственной улице, медленным шагом, с пением, потом к берегу и одиноким хатам, чтобы продлить церемонию. В утренних сумерках блестели каналы, как полосы темной стали; по направлению к морю облака окрашивались в красный цвет, а мавританские воробьи летали целыми стаями, поднимаясь с крыш садков, отвечая веселым чириканием довольных жизнью и свободой бродяг на грустное, меланхолическое пение верующих.

- "Проснись христианин!" - пела процессия на улице деревни и этот призыв был комичен потому, что все жители участвовали в шествии, и в пустых хатах бодроствовали только лаявшия собаки и петухи, нарушавшие печальную мелодию своим звонким, как трубные звуки, пением, приветствуя свет солнца и радость нового дня. Идя в рядах процессии, Тонет с бешенством смотрел на старого товарища, шедшого во главе всех, точно генерал, держа крест прямо, как знамя. Ах, разбойник! Вот кто сумел устроить жизнь по своему вкусу!

Он сам тем временем жил в подчинении у отца, все более серьезного и все менее общительного. По сущеетву добрый, отец становился, порой жестоким со своими, благодаря упрямой страсти к труду. Времена были тяжелые. Салерская земля не давала под ряд двух хороших уражаев, а проценты ростовщиков, к помощи которых дядюшка Тони прибегал, как к пособному средству, поглащали большую часть его труда. Что же касается рыбной ловли, то семья Голубей всегда была неудачлива и вынимала во время жеребьевки самые худшия места. К тому же мать медленно чахла. Она находилась в агонии, жизнь таяла в ней, как восковая свеча, уходя сквозь рану её измученного тела и только её глаза блестели болезненным блеском.

в день жеребьевки мест, чтобы вынуть жребии из кожаного мешка общины. Теперь он был мужчиной. Тепер его желания избалованного ребенка уже не принимались в расчет домашними, напротив теперь приказывали ему. Он значил также мало, как и Подкидыш и при малейшем возмущении поднималась угрожающе тяжелая рука дядюшки Тони, тогда как дед одобрял его резким смехом, говоря, что именно так надо воспитывать людей. Когда умерла мать, казалось, старая привязанность деда к сыну вновь возрождается. Дядюшка Голубь жалел об отсутствии покорного существа, молчаливо переносившого все его причуды. Вокруг он чувствовал пустоту и привязался к сыну, не очень охотно подчинившемуся его воле, но никогда в его присутствии и не противоречившему ему.

Они вместе ловили рыбу, как в былое время, иногда вдвоем посещали трактир, кау товарищи, между тем как Подкидыш исполняла обязанности хоаяйки, с преждевроменной опытностью, свойственной несчастным существам.

Нелета все по прежнему как бы принадлежала к семье. Мать её уже не могла отправляться в Валенсию на рынок. Сырость Альбуферы, казалось, пропитала весь её организм до мозга костей, парализовав его и бедная женщина оставалась лежать без движений в хате, стонала от ревматических болей, кричала, как осужденная на смерть, и не могла заботиться о пропитании... Её товарки по рынку давали ей в виде милостыни кое-что из содержимого своих корзин, когда девочка чувствовала голод в хате, она убегала к Тонету, помогая Подкидышу с авторитетностью старшей девочки. Дядюшка Тони принимал ее благосклонно. Его великодушие борца, находившагося в вечной борьбе с нуждой, заставляло его помогать всем потерпевшим крушение.

Нелета выростала в хате жениха. Она отправлялась туда ради насущного хлеба и её отношения к Тонету носили более братский, чем любовный характер. Молодой человек не обращал много внимания на невесту. Он был уверен в ней! Кого могла она полюбить? Могла ли она думать о другом человеке, раз вся деревня объявила их женихом и невестой? И в споуойном сознании, что Нелета, выроставшая среди нищеты, как редкий цветок, представлявшая по своей красоте такую противоположность безобразию других девушек, принадлежит ему, он не уделял ей много времени, обращаясь с ней с той доверчивостью, словно они уже супруги. По целым неделям он не говорил с ней ни слова.

Другие интересы првлекали молодого человека, слывшого за первого красавца Пальмара. Он гордился престижем силача, который приобрел среди прежних товарищей по играм, теперь таких же молодых людей, как он. Не с одним из них он боролся и всегда выходил победителем. Некоторым из них он веслом проломил голову, а однажды вечером на берегу вступил в поединок на острогах с рыбаком из Катаррохи, пользовавшимся славой опасного борца. Узнавая об этих приключениях, отец морщился, тогда как дед смеялся и сейчас же примирился с внуком. В особенности дядюшка Голубь был в восторге от того, что юноша не боялся стражников Деесы, и похищал у них под носом убитого ими кролика. Конечно, он не работник, но зато в нем несомненно, течет его кровь!

Этот юноша, не достигший и восемнадцатилетняго возраста, о котором в деревне так много говорили, имел свое любимое местопребыоание, куда отправлялся, как только привязывал в канале барку отца или деда. То был трактир Сахара, новое учреждение вызывавшее не мало толков во всей Альбуфере. Он не был устроен, подобно другим трактирам, в хате с низкой, прокопченой крышед, без всяких других отверстий для воздуха, кроме дверей. Трактир помещался в собственном доме, здании, казавшемся чудом среди ооломенных хат, с каменными стенами, окрашенными в голубой цвет, с черепичной крышей и двумя дверями, из которых одна выходила на единственную улицу деревушки, а другая на канал.

Пространство между двумя дверями всегда было передолнено земледельцами и рыбаками, которые или пили, стоя перед стойкой, разглядывая, как гипнотизированные, два ряда красных боченков, или усаживались на веревочных стульях перед сосновыми столиками, без конца играя в разные карточные игры.

Роскошь трактира наполняла жителей деревни гордостью. Стены были выложены манисесскими фарфоровыми плитами вышиной в человеческий рост, а выше разукрашены фантастическими пейзажами, зелеными и голубыми, с лошадьми, похожими на крыс, и деревьями ниже людей. С потолка висели рядами кровяные колбасы, плетеные лапти и связки колючих желтых веревок, употреблявшихся для оснастки больших озерных барок.

Все благоговели перед Сахаром. Сколько у этого толстяка денег! Он был когда-то жандармом в Кубе и карабинером в Испании. Долгое время жил в Алжире. Он знал кое-что в каждом ремесле, знал столько, что по выражению дядюшки Голубя мог сказать даже во сне, где спрятана каждая песета, а на другой день бежал подобрать ее.

В Пальмаре никогда не пивали такого вина, как его. Все в этом доме было лучшого качества. Хозяин хорошо принимал гостей и брал умеренные цены.

Сахар был родом не из Пальмара, даже не из Валенсии. Он пришел издалека, оттуда, где говорят до кастильски. В молодости он был на Альбуфере карабинером и женился на некрасивой, бедной девушке из Пальмара. После жизни полной приключений, сколотив деньжонок, он устроился в деревне, из которой была его жена, уступая ее просьбам. Бедняжка была больна и ей недолго оставалось жить. Казалось, она была истощена вечными путешествиями, постоянно мечтая о тихом уголке озера.

Остальные трактирщики местечка ругали Сахара, видя, как он завладевает всеми обитателями. О, разбойник, разбойник! Была, небось, причина, почему он так дешево продавал хорошее вино! Трактир интересовал его менее всего! У него были другия дела и не даром же приехал он так издалека, чтобы устроиться здесь. Слыша подобные речи, трактирщик добродушно смеялся. Всякому хочется жить!

Наиболее интимные друзья Сахара знали, что эти сплетни имели свое основание. Трактир в самом деле мало интересовал его. Главный его промысл начинался ночью, после закрытия трактира. Не даром он был когда-то карабинером и исходил весь берег. Каждый месяц на морской берег выбрасывались грузы, множество черных теней катили их по песку, поднимали и проносили через Деесу к берегу озера. Здесь большие барки, лауды Альбуферы, вмещавшие более ста мешков риса, нагружались грузом табаку и медленно уплывали в темноте к материку. А на следующий день все было шито и крыто.

Трактирщик выбирал для этих экспедиций самых смелых завсегдатаев трактира. Несмотря на свои молодые годы, Тонет два или три раза удостоился его доверия, как человек сильный и осторожный. В такой ночной работе ловкий парень мог заработать два или три дуро, которые потом часто оставлял в руках трактирщика, выпивая в его трактире. И однако, обсуждая на другой день случайности экспедиции, в которой они были главными действующими лицами, несчастные говорили с восхищением: "Какой наш трактирщик храбрец! Как безбоязненно подвергается он одпасности быть пойманным!

Дела шли хорошо. На берегу все были слепы, благодаря ловкости трактирщика. Его старые алжирские друзья исправно присылали ему свой груз, и дело устраивалось так ловко, что трактирщик, хотя и щедро плативщий тем, кто мог донести, богател после каждого предприятия. Уже в первый год своего пребывания в Пальмаре он купил рисовые поля, а в верхнем этаже трактира был спрятан мешок с серебряной монетой, из которого он давал взаймы деньги нуждающимся.

Популярность его быстро росла. Первоначально ему дали кличку Сахар в виду мягкого и сладкого акцента, с которым он выражался да ломаном валенсианском наречии. Потом, когда он разбогател, народ не забывая об этой кличке, стал называть его Пако (Франсиском) ибо, как утверждала его жена, так звали его на родине, и он всегда приходил в бешенство, когда его называли Кико, как называли прочих Франсисков деревни.

Когда умерла его жеца, бедная подруга несчастной поры его жизни, её младшая сестра, некрасивая вдова рыбака, с властным характером, хотела воцариться в трактире в качестве хозяйки, в сопровождении всей своей родни. Они льстили Сахару с той угодливостью, которую внушает богатый родственник, и указывали на то, как трудно для одинокого человека стоять во главе трактира. Недостает женщины! Однако Сахар, всегда ненавидевший свояченицу за её злой язык, боясь, что она пожелает занять еще теплое место сестры, выгнал ее, не обращая внимания на её злобные протесты. Для надсмотра за трактиром достаточно и двух старух, вдов рыбаков, стряпавших для приезжавших из Валенсии любителей блюдо: "чесноки и перец", и чистивщих стойку, на которую облокачивались локтями все обитатели деревни.

Почувствовав себя на свободе, Сахар заявил себя противником брака: человек состоятельный, как он, мог жениться только на женщине еще более богатой! И до вечерам он, смеясь, выслушивал Голубя, очень красноречивого, когда заговаривал о женщинах.

Старый рыбак утверждал, что мужчина должен быть как соловей озера, который весело поет, пока на свободе, и предпочитает лучше умереть, чем быть запертым, когда его сажают в клетку.

Все свои сравнения старик брал из жизни птииц Альбуферы. Женщины! Чорт бы их побрал! Оне самые неблагодарные и забывчивые существа на свете! Стоит только присмотреться к бедным "зеленым шейкам" озера. Оне всегда летают в компании самки и без нея не могут даже отыскать себе пищу. Охотник стреляет по ним! И что же, если падает самка, бедттый самец, вместо того, чтобы спастись, все кружится над тем местом, где погибла его подруга, пока охотник не покончит и с ним. Если же падает бедный самец, самка улетает, не озираясь назад, такой же веселой, как будто ничего не случилось, и заметив исчезновение самца, ищет себе другого. Таковы все женщины, как те, которые носят перъя, так и те которые носят юбки!

покрывавшую столики, и отмечая ставку маленькими камешками или маисовыми зернами. Жаль, что он не так богат, как Сахар, чтобы всегда вести жизнь барина. Он приходил в бешенство при мысли о следующем дне, когда ему придется утомляться, работая в барке, и так велика была его лень, что трактирщик уже не приглашал его на ночные экскурсии, видя, с каким неудовольствием он таскал грузы и как он ссорился с товарищами, чтобы избежать работы.

Он был деятелен и стряхивал с себя свою сонливость и лень только накануне какого-нибудь развлечения. Во время большого праздника в чест Младенца Иисуса, на третий день Рождества, Тонет отличался между всеми молодыми людьми озера. Когда вечером приезжала из Катаррохи музыка в большой барке, юноши бросались в воду канала, вступая в драку с тем, кто опережал других и завладевал большим барабаном. Кто похищал большой инструмент, взваливал его себе на плечи и прогуливался с ним по деревне, чтобы этим подвигом похвастаться перед девицаими.

Тонет погружался по самую грудь в холодную, как лед, воду, вступал в рукопашную с наиболее смелыми, ухватывался за борт барки и завладевал огромным барабаном.

Потом впродолжении трех праздничных дней устраивались бурные развлечения, кончавшияся большей частью дракой. Устраивался бал на площади при свете смоляных факелов, и Тонет танцовал с другими, менее красивыми, но лучше одетыми девушками, оставляя Нелету сидеть, так как она была же его невестой, а ночью раздавались альбы, серенады молодых людей, переходивших до утра от одной двери к другой, распевая песни, взяв с собой для подкрепления бурдюк с вином, сопровождая каждый куплет взрывом похожого на ржанье смеха и выстрелами.

Короткое праздничное время кончалось, и Тонет снова скучал за работой, видя перед собой все то же озеро. Порой он удирал, пренебрегая гневом отца, высаживался в гавани Катаррохи и скитался по деревушкам материка, где имел друзей со времен жатвы. Иногда он отправлялся через Салер в Валенсию с твердым решением остаться в городе, пока голод вновь не гнал его в хату отца. Он видел вблизи жизнь тех, кто не работал, и возненавидел злуго судьбу, заставлявшую его оставаться, как какое-то земноводное существо, в стране тростников и ила, где человек с детских лет заключен в маленькой барке, вечном гробу, без которого он не может двинуться ни на шаг.

В нем просыпалась жажда наслаждения, бешеная и властная. Он играл в трактире до полуночи, пока хозяин не прогонял его. Он испробовал все спиртные напитки, которые в ходу на Альбуфере, включая чистый абсент, который привозят с собою городские охотники, мешая его с вонючей водою озера, и не раз ночью, когда он растягивался на жалком ложе в хате, глаза отца следили за ним с суровым выражением, замечая его шатающуюся походку и порывистое дыхание пьяного. Дед протестовал гневными словами. Пусть бы пил вино! Это дело святое и правильное! Ведь всю жизнь приходится жить на воде! Хороший рыбак должен держать желудок в тепле... Но водка!? Так начал старый Пиавка!..

Тонет забыл свои прежния привязанности. Он бил Подкидыша, мучая ее, как покорное животное, и почти не обращал внимания на Нелету, нетерпеливо огрызаясь на её слова. Если он и слушался отца, то делал это с таким насилием над собою, что стойкий труженик бледнел, размахивая своими сильными ручищами, как будто хотел разорвать его на части. Молодой человек презирал всех в деревне, видя в них жалкое стадо, рожденное для голода и труда, из рядов которого он какой бы то ни было ценой должен выбиться. Когда возвращавшиеся с ловли рыбаки гордо показывали свои корзины с угрями и линями, он только улыбался. Проходя мимо дома священника, он видел Пиавку, который, по целым чаоам сидел в дверях, читая религиозные книги, придавая своему плутовскому лицу кающееся и смиренное выражение. Негодяй! Какое ему было собственно дело до этих книг, которые ему давали церковнослужителн?

Тонет хотел жить, сразу насладиться всеми приелестями существования. Ему казалось, что все обитающие по ту сторону озера, в богатых местечках или в большом шумном городе, похищали у него часть наслаждений, на которые он имел неоспоримые права.

Во время жатвы риса, когда на Альбуферу со всех концов провинции, прибывали тысячи людей, привлеченные высокой заработной платою, предлагаемой собственниками, нуждавшимися в рабочих руках, Тонет немедленно же примирялся с этим уголКком мира. Он видел новые лица, встречал друзей, и ему нравились веселые нравы этих бродяг, которые, с серпом в руке и мешком с одеждой за спиной, шли с места на место, работая, пока светило солнце, чтобы напиться, как только наступала ночь.

Он приходил в восторг от полной приключений жизни этих людей, от их рассказов более интересных, чем сказки, шопотом рассказываемые у огня очага. Одни побывали в Америке и забыв о лишениях, вынесенных в отдаленных странах, говорили о них, как о рае, где все купаются в золоте. Другие рассказывалй о своем долгом пребывании в диком Алжире, на дыре Альбуферы экзотический аромат этих чудесных стран, видел в блеске фарфоровых плит трактира все их волшебные богатства.

Дружба с бродягами становилась все теснее, особенно когда, после окончания жатвы и получки ими заработной платы, Тонет участвовал с ними в дикой оргии, по всем ближайшим к озеру деревенькам. Это было безумное шествие из трактира в трактир, с ночными серенадами перед окнами, кончавшимися всеобщей дракой, когда выходили деньги, вино казалось более кисльм и возникали ссоры из-за вопроса, кто обязан платить.

Одна из подобных экскурсий прославилась на всю Альбуферу. Она продолжалась более недели и все это время Тони не видал сына в Пальмаре. Было известно, что вся шумливая банда, как дикое стадо, шла по направлению к Рибере, что в Сольане они вступили в борьбу с стражниками и что в Суеке двоим из толпы были пробиты головы во время пьяной свалки в трактире. За этой шайкой безумцев следом шли жандармы.

Однажды ночью Тони был уведомлен, что его сын, наконец, появился в трактире Сахара, в испачканном илом платье, как будто упал в канал, с глазами, блестевшими от семидневного пьянства. Мрачный труженик пошел туда, молчаливый, как всегда, он слегка пыхтел и его сжатые губы дрожали. Посредине трактира сидел его сын и пил с жаждой пьяного, окруженный внимательной публикой, смеша ее своим рассказом о темных подвигах, совершенных во время этой увеселительной прогулки.

Ударом руки Тони вышиб кружку, которую сын подносил ко рту, так что голова его упала на плечо. Ошеломленный ударом, видя перед собой отца, Тонет на мгновение съежился, потом в его глазах засверкал нечистый мутный огонек, внушивший страх, и он бросился на отца, крича, что никто, даже собственный отец, не будет его бить безнаказанно.

зверю намеревавшемуся его укусить, пощечину, от которой тот закачался, и в то же самое время ударом ноги отбросил его к стене, так что сыа упал лицом вниз на стол, за которым сидела компания игроков.

Посетители набросились на отца, боясь, что в своем гневе молчаливого великана он всех побьет. Когда возстановилось спокойствие и выставили Тони, сын его успел исчезнуть. Он убежал, подняв с отчаянием руки. Его побили! Его, которого так боялись! Да еще в присутствии всего Пальмара!

Прошло несколько дней и о Тонете не было ни слуха ни духа. Потом кое-что узнали от людей, отправлявшихся на рынок в Валенсию. Тонет находится в казарме Монте Оливете и скоро думает отплыть в Кубу. Он позволил себя завербовать. После своего отчаянного бегства в город, он бывал в трактирах недалеко от того места, где развевался флаг конторы для отправки добровольцев за океан. Кишевший там люд, ожидавшие отправки добровольцы и хитрые вербовщики, склонили его к этому шагу.

Тони первоначально хотел протестовать. Сыну нет еще 20 лет. Дело это противозаконное! К тому же он его сын, его единственный сын! Дед с обычной своею суровостью отговорил его от вмешательства. Это лучшее, что мог придумать внук. Он рос неправильно. Пусть себе поездит по свету и испытаегг лишения. Уже его приструнят! А если он умрет, ну что же? Одним бродягой будет меньше! В конце концов всем придется умереть, рано или поздно.

Никто не удержал молодого человека. Одна только Подкидыш, тайком убежав из хаты, явилась в Монте Оливете и простилась с ним в слезах, передав ему его поатье и все деныьги, которые могла взять без ведома Тони. Ни слова о Нелете! Казалось, жених совсем забыл о ней.

Он был жандармом в Гуантанамо и ему жилось недурно. В его стиле чувствовался некоторый высокомерный апломб, свойственный человеку, который ходит с ружьем на плече и внушает страх и уважение. Здоровье его было превосходно. Ни малейшого недомогания, с тех пор, как он сел на пароход. Уроженцы Альбуферы превосходно переносят климат острова. Кто вырос на этой Лагуне, питаясь водой, смешанной с илом, может без страха итти куда угодно: он дорос до любого климата.

Потом вспыхнула война. В хате Тони Подкидыш дрожала всем телом, плача по углам, когда до Пальмара доходили смутные известия о битвах, происходивших там далеко. В Пальмаре горе обрушилось на двух женщин. Их сыновья были призваны и отправлялись на войну среди отчаянных слез, словно им больше не придется увидеть своих.

Письма Тонета носили, напротив, успокаивающий характер, дышали большой уверенностью. Он был тепер капралом кавалерийского отряда и казался очень довольным своей судьбой. Он описывал себя очень подробно: он носпт полосатый мундир и большую панаму, лакированные полсапожки, у пояса саблю, за спиной ружье-маузер и наполненный патронами патронташ! О нем пусть не заботятся. Такая жизнь как раз в его вкусе, хорошая плата, много движения и столько же свободы, сколько и опасности. "Пусть разразится война!" весело писал он. И в его словах чувствовался на далеком разстоянии фанфаронствующий солдат, удовлетворенный своим призванием, с восхищением подвергающий себя утомлению, голоду и жажде, лишь бы освободиться от однообразного повседневного труда, живущий вне законов обычной нормальной жизни, имеющий возможность убивать, не опасаясь наказания, и на все смотрящий, как на свое, навязывая свою волю другим под защитой суровых требований войны.

Нелета иногда осведомлялась о жизни жениха. Мать её умерла и она жила теперь в хате тетки. Чтобы заработать себе хлеб насущный, ода служила служанкой в доме Сахара в те дни, когда являлись необычные посетители и приходилось много готовить.

его бегства, когда он совсем не вспомнил о невесте. Глаза её блестели, и она улыбалась, бормоча "спасибо", когда в конце письма солдат называл ее и слал ей свой привет. Однакотона не выражала никакого желания, чтобы молодой человек вернулся и не приходила в восторг, когда он строил воздушные замки, уверяя, что вернется, да еще с офицерскими нашивками. Нелета была занята другими делами. Она была теперь первой красавицей Альбуферы. Она была небольшого роста, но её светло-рыжие волосы росли так пышно, что образовывали на голове шлем из старого потускневшого от времени золота. Кожа её была белая, прозрачная, испещренная жилками, какой не видно было у пальмарских женщин, чешуйчатая, отливавшая металлическим блеском кожа которых имела отдаленное сходство с кожей озерных линей. Её маленькие, светло-зеленые глаза блестели, как две капли вермута, любимого напитка валенсианских охотников. Все чаще ей приходилось бывать в трактире Сахара. Уже не помогала она только при исключительных обстоятельствах. Она проводила теперь целый день в трактире, занятая чисткой, продавая вино за стойкой, присматривая за огнем, на котором шипели сковороды, а когда наступала ночь, гордо возвращалась домой в сопровождении тетки, обращая на себя всеобщее внимание, чтобы то было ведомо враждебным родственникам Сахара, уже поговаривавшим о том, что Нелета спит с хозяином.

Сахар уже не мог обходиться без нея. Вдовец, до сих пор живший спокойно со своими старыми служанками, при всех выражая свое презренье к женщинам, был не в силах противостоять близости этого насмешливого существа, ходившого вокруг него с кошачьей грацией. Бедный трактирщик воспламенялся от зеленых глаз этой кошечки. Стоило ей только увидеть его снокойным и она заставляла его терять равновесие ловким прикосновением, позволявшим ему догадываться о её скрытых прелестях. После стольких лет воздержания, её слова и взгляды возбуждади немолодого трактиршика. Посетители видеди его то с оцарапанным лицом, то с синяками под глазами и смеялись над его смущенными объяснениями. Недурно защищается девица против посягательств Сахара! Она воспламеняет его взглядами, чтобы потом успокоить ногтями! Порою во внутренних комнатах трактира с шумом отодвигалась мебель, дрожали от бешеного сотрясения стены, и пировавшие посетители иронически посмеивадись. Это Сахар ухаживает за своей кошечкой! Вот увидите, он покажется за стойкой, с новой царапиной на лице!

Борьба не могла продолжаться вечно. Нелета была достаточно сильна, чтобы не сдаться толстому старику, дрожавшему при каждой её угрозе, что она не вернется больше в трактир. Весь Пальмар был потрясен известием о женитъбе Сахара, хотя все и ожидали такого исхода. Свояченица его переходила от одной двери к другой, изрыгая проклятия. Женщины собирадись поболтать перед хатами. Ах, эта лицемерка! Сумела поймать на крючок богатейшого человека Альбуферы! Никто не вспоминал о её старой помолвке с Тонетом. Прошло шесть лет с тех пор, как он уехал, и редко кто возвращается оттуда, где он находился.

Вступив на правах хозяйки в законное владение трактиром, через который проходила вся деревня и куда обращались за деньгами под проценты все нуждавшиеся, Нелета не возгордилась и не пожелала отомстить кумушкам, клеветавшим на нее в те дни, когда она была еще служанкой. Со всеми она обращалась ласково и только чтобы избегать фамильярностей, ставила между собой и посетителями стойку в виде преграды.

ему о его маленьких долгах. Тони редко посещал трактир. Но при виде его Нелета кланялась с выражением уважения, словно этот молчаливый и замкнутый человек был для нея чем-то в роде отца, не желавшого ее признать, но которого она втайне все же уважает.

То были единственные проявления её былой привязанности. Она управляла трактиром, точно никогда ничего другого не делала, умела одним словом укрощал пьяных. Её белые всегда обнаженные руки, казалось, привлекали народ со всего берега Альбуферы. Дела шли хорошо и Нелета с каждым днем становилась все свежее, миловиднее и выоокомернее, словно в её тело сразу вошло все богатство мужа, о котором на озере гаворили с таким благоговением и такой завистью.

Напротив, Сахар после женитьбы обнаруждвал признаки упадка. Жена его точно хорошела и здоровела на его счет. Разбогатев, став мужем красивейшей девушки Альбуферы, он решил, что настал момент, в первый раз в жизни захворать. Время не благоприятствовало контрабанде. Молодые, неопытные чиновники, на обязанности которых лежал досмотр за морским берегом, не допускали никаких темных дел, и так как Нелета лучше мужа управляла трактиром, то последний, не зная, чем заняться, посвятил себя тому, что болел, обычному развлечению богачей, как выражался дядюшка Голу бь.

Старик лучше всего понимал, откуда болезнь Сахара и говорил о ней с насмешливым выражением. В нем проснулось влюбленное животное, спавшее впродолжении многих лет, когда он испытывал лишь страсть к наживе.

Нелета оказывала на него такое же влияние, как тогда, когда она была его служанкой. Блеск её маленьких зеленых глаз, улыбка, слова, прикосновение её руки, когда их пальцы встречались, наполняя за стойкой стаканы, всего этого было достаточно, чтобы он терял спокойствие. Разница была только та, что трактирщик уже не получал царапин и когда оставлял прилавок, не возбуждал негодование и смущение в посетителях... Так проходило время. Сахар жаловался на странные болезни: то у него болела голова, то желудок. Он становился все более тучным и вялым, и под его тучностью скрывалось его истощение. Рядом с ним Нелета все более расцветала, словно жизнь, уходя из его организма, омывала ее плодородным дождем.

становилась матерью. Она мечтала иметь сына, чтобы закрепить свое положение, столь ловко завоеванное, и чтобы, как она выражалась, насолить родствениикам покойной первой жены Сахара. В середине каждого года по деревне разносился слух, что она в интересном положении и, входя в трактир, женщины разсматривали ее испытующе и внимательно, прекрасно понимая важность подобного события в борьбе трактирщицы с её врагами. Однако надежда всегда оказывалась неосновательной.

Каждый раз, когда предполагали, что Нелета станет матерью, на её счет ходили самые жестокия сплетни. Враждебные ей женщины ядовито подумывали о каком-нибудь собственнике рисовых полей из тех, что приезжали из Риберы и отдыхали в трактире, о каком-нибудь охотнике из Валенсии, даже о лейтенанте карабинеров, который, соскучившись в одинокой Торре Нуева, порой привязывал свою лошадь за оливковое дерево перед трактиром, переехав по илу каналов, словом обо всех, менее же всего о больном Сахаре, более чем когда либо находившемся во власти той ненасытной страсти, которая его, казалось, пожирала.

Нелета улыбалась в ответ на эти сплетни. Онатне любила мужа, она была в этом уверена. Ей больше нравились многие посетители трактира, но она была благоразумна, кав женщина эгоистическая и разсудочная, которая вышла замуж по разсчету, и не желает неверностью нарушать свой покой.

Однажды пронеслась весть, что сын дядюшки Тони находится в Валенсии.

Кончилась война. Батальоны, лишенные оружия, походившие на жалкую толпу, прибывали в гавани. То были скелеты голода, призраки лихорадки, желтые, как восковые свечи, употребляющияся только на похоронах, и в их глубоко впавших глазах сверкала жажда жизни, как звезда в глубине колодца... Все отправлялись домой неспособные работать, обреченные умереть раньше года на лоне семьи, поставившей человека и получавшей обратно тень.

блокаду Сант-Яго. Но несмотря на это он казался сильным. Старые кумушки восхищались его худым, стройным телом, его воинственными позами, которые он принимал у рахитического оливкового дерева на площади, крутя усы, украшение, которым во всем Пальмаре гордился только начальник карабинеров и демонстрируя большую коллекцию панам, единственный багаж, вывезенный им с театра войны. По вечерам в тракткре Сахара собирались люди, чтобы послушать его рассказы о тамошних делах.

Он забыл свои солдатския фанфаронады о том, как он бил подозрительных в его глазах мирных граждан, и входил в хижины с револьвером в руках. Теперь все его рассказы касались американцев, янки, которых он видел в Сант-Яго. Народ высокий и крепкий, едят много мяса и носят маленькия шляпы. Этими чертами исчерпывалось его описание. Огромный рост врагов был единственным уцелевшим в его памяти впечатлением. И среди безмолвия раздавались вдруг взрывы всеобщого смеха, когда Тонет рассказывал, как один из этих молодцов, видя, что на нем одни лохмотья, подарил ему перед отъездом штаны, но такие большие, что он в них исчезал, как в парусе!

впитать в себя эту воинственную фигуру, столь непохожую на окружающих и на того мальчика, который десять лет назад считал ее своей невестой.

Сахар, преисполненный патриотизма, восхищенный необычайным множеством посетителей, которых привлекал Тонет, похлопывал солдата, подносил ему вина и разспрашивал о Кубе, желая узнать об изменениях, происшедших с того отдаленного времени, когда он там был.

Тонета всюду сопровождал Пиавка, благоговевший перед товарищем детских лет. Он уже не был больше ризничим. Книги, которыми его снабжали священники, он бросил. В нем пробудилась страсть отца к бродячей жизни и к вину. Священник прогнал его, выведенный из тердения его смешными промахами в пьяном виде, когда он прислуживал за мессой.

в своей хате, которая была хуже свиного хлева, и появляясь с своей худой фигурой аскета, едва бросавшей на землю тонкую, как линия, тень, во всех местах, где устраивался кутеж. Под охраной Тонета он встречал более сочувственный прием и он первый просил его в трактире рассказать о тамошних делах, зная, что вслед за рассказом пойдет выпивка.

Вернувшийся на родину Тонет был в восторге от такой жизни, полной безделия и почета. Когда он вспоминал ночи, проведенные в траншеях, с желудком, истощенным от голода, и тяжелый переезд на нагруженном больными телами пароходе, переезд, во время которого море засевалось трупами, Пальмар казался ему восхитительным местечком. После месяца такой приятной жизни отец заговорил с ним однажды ночью в тишине хаты. Что он намеревается делать? Теперь он мужчина и должен покончить с приключениями, серьезно подумать о будущем. У него - отца - разные планы и он хочет сделать участником сына, единственного наследника. Если работать, не бояс утомления, с упорством честных труженников, еще можно составить себе маленькое состояние. Та самая городская сеньора, которая отдала ему в аренду салерския земли, была так очарована его прямодушием и работоспособностью, что подарила ему значительную полосу около озера, в которой не мало квадратных анегадас.

Можно было бы сейчас же приступить к обработке, еслй бы не одно неудобство. Подаренная земля находилась под водой и нужно будет поля заполнить не одной баркой земли, да, не одной! Придется потратить не мало денег или работать на свой страх. Но, чорт возьми, нечего пугаться! Так создались все земли Альбуферы... Пятьдесят лет тому назад богатые теперь именья составляли часть озера и двое здоровых, смелых, безстрашных мужчин могут совершить чудеса! Это лучше, чем ловить рыбу в плохих местах или работать на чужой земле!

Новизна предприятия соблазнила Тонета. Если бы ему предложили обрабатывать лучшия и старейшия поля близ Пальмара, он быть может поморщился бы. Но ему нравилась мысль, что придется вступить в борьбу с озером, превратить воду в годную для обработки землю, извлекать жатву оттуда, где извивались среди водорослей угри. К тому же он в своем легкомыслии видел перед собою только результаты работы, забывая о самой работе. Они разбогатеют и он будет сдавать в аренду землю, чтобы жить праздной жизнью, о которой он всегда так мечтал.

Отец и сын горячо взялись за свое предприятие. Им помогала Подкидыш, всегда храбрая, когдаи дело касалось благосостояния семьи. На деда нечего разсчитывать. План Тони вызвал в нем то же негодованье, как когда-то его мысль посвятить себя земледелию. Вот еще люди, желающие высушить Альбуферу, превратить воду в поля! И такое покушение исходило от его собственной семьи! Разбойники! Тонет ушел в работу с быстро вспыхивающим увлечением, свойственным слабовольным людям. Его желание сводилось к тому, чтобы одним ударом наполнить землей тот уголок озера, где отец искал богатства. До зари Тонет и Подкидыш отправлялись в двух маленьких лодках за землей, чтобы привезти ее после более чем часового пути к большой лагуне, границы которой были обозначены возвышениями из ила. Работа была тяжелая, подавляющая, настоящая муравьиная работа. Только такой неутомимый труженик, как Тони, мог отваживаться на нее, опираясь на помощь только семьи и собственных рук. Они отправлялись в большие каналы, втекавшие в Альбуферу, в гавани Катарохи и Салера. Широкими вилами отрывали они большие глыбы ила, куски слизистого торфа, распространявшие нестерпимую вонь. Они оставляли сушиться на берегу эти куски, извлеченные из глубины каналов, и когда солнце превращало их в глыбы беловатой земли, они нагружали ими обе лодки, соединяя их в одну барку. После часовой безпрестанной работы веслом они привозили к лагуне кучу тяжелым трудом полученной земли и лагуна поглощала ее без всякого видимого результата, словно земля таяла, не оставляя никакого следа. Рыбаки видели, как каждый день два или три раза трудолюбивая семья скользила по гладкой поверхности озера, словно маленькия водяные мошки.

целые месяцы, даже годы, чтобы довести ее до конца. Он думал о том, сколько трудов стоило вырвать каждую глыбу земли и содрогался при виде того, как вода, поглощая ее, становилась мутной, а когда снова прояснялась, обнаруживала все то же глубоко лежавшее дно, без малейшого выступа, словно земля провалилась в скрытую дыру.

Он начал отлынивать от работы. Он ссылался на усиление болезни, появившейся у него во время войны, чтобы остаться в хате, и как только уходили отец и Подкидыш, бежал в свежий уголок в трактире, где всегда находил товарищей для игры в карты и кружку вина. В лучшем случае он работал два дня в неделю.

Дед Голубь, ненавидевший могильщиков, уменьшавших озеро, посмеивался над ленью внука. Ха-ха-ха! Сын его дурак, что доверяет Тонету! Он хорошо знает парня. Тонет родился таким, что не может отдаться работе. В солдатах он окончательно укрепился в своем пороке и спасения для него уж нет. Он, дед, знает единственное средство вылечить его! Побить!

Но так как он радовался в сущности, видя, как сын наталкивается на препятствия, то он не возставал против лени Тонета, а даже улыбался, встречая его в трактире.

В деревушке пошли толки по поводу безпрестанного пребывания Тонета в кабаке. Он всегда садился перед стойкой и он и Нелета глядели друг на друга. Трактирщица говорила с Тонетом меньше, чем с другими посетителями, но в те промежутки, когда она была свободна и сидела перед боченками с работой, глаза её каждый раз инстинктивно искали юношу. Посетители скоро заметили, что Кубинец, бросая карты, также искал глазами Нелету.

её бедной сестрой! И когда менее легковерные говорили о невозможности сближения в трактире, всегда переполненном публикой, гарпия протестовала. Они видаются вне дома! Нелета была способна на все, а тот - враг работы, прочно устроился в трактире в уверенности, что его там будут содержать.

Ничего не зная об этих сплетнях, Сахар обращался с Тонетом, как с лучшим другом. Он играл с ним в карты и бранил жену, есля та его не угощала. Он не замечал в её глазах, блестевших странным блеском, слегка иронического выражения, когда она выслушивала его упреки и подносила стакан вина прежнему жениху.

Сплетни, ходившия в Пальмаре, дошли наконец до Тони и однажды ночью он увел с собой сына из хаты и заговорил с ним грустно, как человек, утомившийся безплодной борьбой против невзгод.

Тонет не хочет ему помогать! Он это ясно видит. Он снова сделался лентяем, каким был прежде, рожденным для трактирной жизни. Но теперь он мужчина, побывал на войне, отец уже не может его наказывать, как в былое время. Он не желает работать? Хорошо! В таком случае отец один будет продолжать начатое дело, хотя пришлось бы поколеть как собаке, но у него будет по крайней мере надежда, что после смерти он оставит кусок хлеба неблагодарному сыну, который бросает его на произвол судьбы.

Но к чему он не может отнестись равнодушно, так это к тому, что сын проводит целые дни в трактире Сахара лицом к лицу с прежней невестой. Если он уж так хочет, пусть идет в другие кабаки, хоть во все, но только не в этот.

говорил это с убежденностью человека, высказывающого правду, клянясь памятью матери, что не коснулся и пальца Нелеты, что никогда не напоминал ей об их прежней помолвке.

Дядюшка Тони грустно улыбнулся. Он верит. Он не сомневается в его словах. Даже больше. Он убежден, что пока все сплетни не более, как клевета. Но он знает жизнь. Теперь они обмениваются только взглядами, а завтра под влиянием постолнной близости, они впадут в безчестие,-- таков будет исход их опасной игры. Нелета всегда производила на него впечатление большой ветренницы и не от нея ждать примеров благоразумия.

Смелый работник заговорил с такой искренностью и добротой, что произвел влечатление на Тонета.

жену, сын совершает не только грех, но и измену. Сахар - его друг. Они вместе проводят время, играют и пьют, как товарищи, и обмануть человека при таких условиях значить совершить трусость и низость, за которые человек достоин получить пулю в лоб!

Голос отца зазвучал торжественно.

Лучше уж увидеть сына мертвым, чем пережить такой позор. Тонет! Сын!.. Пусть он подумает о семье, о роде Голубей, старом, как сам Пальмар, о расе тружеников столь же честных, сколько и несчастных, бьющихся в тисках долгов, сделанных вследствии ряда неудач, но неспособных на измену. Они - дети озера, безропотно переносягция невзгоды. И когда они отправятся в последний путь до зову Господа, они могут с веслом в руке спокойно поплыть до самого подножия его трона, показывая Ему, за неимением других заслуг, руки, покрытые мозолями, и душу чистую от всяких преступлений.