Детоубийцы.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Детоубийцы. Глава V. (старая орфография)

V.

Положение Тонета в трактире Сахара совершенно изменилось. Он уже не был простым посетителем. Теперь он был компаньоном хозяина дома и входил в трактир, отвечая высокомерным выражением на сплетни недругов Нелеты. Он проводилх там целые дни, приходил говорить о делах. Входил спокойно во внутренния комнаты и, чтобы подчеркнуть, что находится у себя, садился за стойкой рядом с Сахаром. Часто, когда отсутствовал трактирщик и его жена и посетитель требовал чего-нибудь, он бросался к стойке и с комической важностью, среди смеха друзей, выдавал требуемое, подражая голосу и манерам дядюшки Пако.

Трактирщик был доволен своим компаньоном. "Прекрасный юноша", говорил он посетителям таверны, когда Тонета не было в ней. Хороший друг, ведет себя прекрасно, трудолюбив. С таким покровителем, как он, молодой человек пойдет далеко, очень далеко.

Дядюшка Голубь тажже чаще прежнего посещал трактир. После бурных сцен ночью в одинокой хате семья разделилась. Дядюшка Тони и Подкидыш каждое утро отправлялись на свои поля продолжать битву с озером, намереваясь засыпать его землей, с трудом издалека привезенной. Тонет с дедом в свою очередь шли в трактир Сахара толковать о предстоящем предприятии.

Собственно, о делах говорили только трактирщик и Голубь. Сахар возвеличивал самого себя, хвалясь тем великодушием, с которым он вступал в дело. Он предлагает свой капитал, не зная, каков будет улов и за подобную жертву довольствуясь половиной продукта. Он не похож на иностранцев материка, ссужающих деньгами, только под верную ипотеку и большой процент. И в его словах дышала вся его ненависть к этим втирушам, жестокое желанье одному эксплуатировать ближняго. Кто эти люди, которые неэаметно завладевают страной? Французы, прибывшие в валенсианскую область в изодранных башмаках и старых плюшевых костюмах. Люди из какой-то французской провинции, имени которой он не помнит, что-то в роде галисийцев его родины. Деньги, которые они дают взаймы, даже не их собственные. Во Франции капитал дает лишь небольшой процент, эти грязные французы сами занимают на родине деньги по два или по три процента, а с валенсианцев взимают 15 или 20. Дело недурное! Сверх того, они покупают лошадей по ту сторону Пиреней, контрабандой перевозят их и в разсрочку продают мужикам, устраивая дело так, что покупатель никогда не является собственником животного. Не одному бедняку жалкая кляча обошлась так дорого, словно то конь Святого Якова. Настоящий разбой, дядюшка Голубь! Грабеж, недостойный христиан. И Сахар приходил в гнев, рассказывая эти подробности с негодованием и затаенной завистью ростовщика, из трусости не осмеливающагося пускать в ход приемы своих конкурентов.

Рыбак одобрял его слова. Вот почему он и хотел бы видеть, чтобы его семья жила рыбной ловлей. Вот почему он приходит в такое бешенство, когда сын в своем страстном желании стать земледельцем все более запутывается в долгах. Бедные мужики не более, как рабы. Целый год они бешено работают. И для кого? Весь урожай идет в руки иностранцев - француза, который их ссужает деньгами, и англичанина, который в кредит продает удобрение... Работать до изступления, чтобы содержать иностранцев. Нет! Пока в озере еще водятся угри, пусть земля покрывается спокойно камышем и тростником. Не он сделает ее годной для обработки!

Между тем, как рыбак и Сахар разговаривали, Тонет и Нелета сидели за стойкой и спокойно глядели друг на друга. Посетители трактира привыкли видеть, как они по целым часам не сводят друг с друга глаз. В глазах их было выражение, не соответствовавшее словам, часто совершенно пустым. Кумушки, приходившия за маслом или вином, стояли перед ними неподвижно, с опущенными глазами и глупым выражением, ожидая, пока последняя капля из воронки перельется в их бутылки и настораживали ухо, чтобы уловить какое-нибудь слово из их беседы. Но они не обращали внимания на эту слежку и продолжали разговаривать, как будто встретились на необитаемом месте.

Испуганный их интимностью, Голубь серьозно поговорил с внуком. Ест ли между ними что-нибудь, как утверждают злые языки деревни? Охо, Тонет! Это было бы не только позором для их семьи, но и испортило бы все дело. С твердостью человека, говорящого правду, внук ударял себя в грудь, протестовал, и дед успокаивался, хотя и верил в душе, что такия дружбы кончаются плохо.

Узкое место за стойкоой было для Тонета раем. Он вспоминал с Нелетой дни детства, рассказывал ей о своих приключениях в дальних странах и когда они умолкали, он испытывал сладкое опьянение (такое же, как тогда в лесу ночью, коогда они заблудились, но только более острое и сильное), опьянение близостью её тела, теплота которого, казалооь, ласкала его сквозь платье.

Поздно вечером, поужинав с Сахаром и его женой, Тонет приносил из хаты гармонику, единственную добычу, вывезенную им из Кубы вместе с двумя панамами и поражал всех, кто был в трактире, томными гавайскими танцами, которые играл на инструменте. Он распевал народные романсы, дышавшие нежной поэзией, в которых говорилось о ветерке, арфах и сердцах, нежных как сердцевина плода дерева какао. Мелодичный кубинский акцент, с которым он произносил слова песни, заставлял Нелету полузакрывать глаза и откидыват назад стан, словно для того, чтобы освободить грудь от стесняющей ее горячей тяжести.

На следующий день после таких серенад Нелета следила влажными глазами за Тонетом, переходившим от одной группы посетителей к другой.

Кубинец угадывал её волнение. Она грезила о нем? Не так ли? Тоже случилось и с ним в хате. Всю ночь он видел ее в темноте и простирал к ней руки, словно мог в самом деле в ней прикоснуться. И после такого взаимного признания они оставались спокойными, уверенные в моральном обладании друг другом, не отдавая себе в нем ясного отчета, чувствуя, что в конце концов они фатально должны принадлежать друг другу, скольво бы предятствий не поднималось между ними.

Не было возможности разсчитывать на другую близость, кроме разговоров в трактире. Днем весь Пальмар окружал их, а Сахар, больной, вечно жаловавшийся на свой недуг, не выходил из дома. Порой под влиянием мимолетной вспышкии активности трактирщик свистом подзывал "Искру", старую собаку с огромной головой, известную во всей деревне своим чутьем, и отправлялся с ней вместе в лодке к ближайшим тростникам, стрелять водяных кур. Однако он возвращался домой через несколько часов, кашляя, жалуясь на сырость, с ногами распухшими, толстыми, как у слона, как он выражался, и не переставал стонать в углу, пока Нелета нн давала ему нескольво чашек горячей жидкости, обмотав голову и шею несколькими платками. Глаза Нелеты невольно искали Кубинца, выражая презрение, кооторое она испытывала к мужу.

Лето кончалось и надо было серьозно подумать о приготовленьях к рыбной ловле. Рыбаки, получившия другия хорошия места, приводили перед хатой в порядок сети, чтобы запрудить каналы. Дядюшка Голубь обнаруживал безпокойство. Приспособления, сохранившияся у Сахара от прежних предприятий с другими рыбаками, были недостаточны для Главного Пути. Надо было прикупить много веревок, дать работу многим женщинам, умеющим вязать сети, чтобы иметь возможность, как следует, использовать свое место.

Однажды вечером Тонет и дед ужинали в трактире, чтобы серьозно поговорить о деле. Надо купить лучших ниток, из тех, что фабрикуютея на берегу Кабаньяля для морских рыбаков. Дядюшка Голубь, как знаток, отправится купить их, с ним поедет и трактирщик, пожелавший сам расплатиться из боязни, что старик надует его, если ему доверить деньги. Переваривая ужин, Сахар почувствовал страх перед предстоявшей на следующий день поездкой. Придется встать до зари, перейти с теплой постели в сырой туман, переехать озеро, отправиться на суше в Валенсию, потом к Кабаньялю и, наконец, проделать тот же обратный путь. Его изнеженное неподвижностью тело содрогалось при мысли о путешествии. Этот человек, значительную часть жизни кочевавший по миру, так глубоко врос корнями в илистую почву Пальмара, что испытывал страх при одном представлении о дне, полном передвижений.

Желание покоя заставило его изменить решенье. Он останется присматривать за трактиром, а Голубя будет сопровождать Нелета. Лучше женщин все равно никто не умеет торговаться и покупать.

На следующее утро рыбак и трактирщица отправялись в путь. Тонет будет их ждать в гавани Катарохи, с наступлением вечера, чтобы нагрузить барку купленной пряжей. Однако солнце стояло еще высоко, когда Кубинец на всех парусах въехал в канал, который вел к материку, к означенному местечку. С гумен ехали барки, нагруженные рисом и проезжая по каналу, разсекая его своими корпусами, они поднимали за кормой желтоватые волны, которые наводняли берега и нарушали зеркальную гладь втекавших в него других каналов.

По одну сторону канала были привязаны сотни барок, весь флот рыбаков Катарохи, столь ненавидимых дядюшкой Голубем. Это были черные гроба, различной величины, из разъеденных червями досок. Маленькия лодки, именуемые башмаками, выглядывали из воды своими острыми концами, а большие баркасы, называемые склепами, вмещавшие сто мешков риса, врезывались своими широкими туловищами в водяную растительность, образуя на горизонте лес грубых мачт, почти не очищенных, и не заостренных, украшенных снастями из коноплянных веревок.

Между этим флотом и противоположным берегом оставалось лишь узкое пространство, по которому проходили на парусах барки, расточая носом удары привязанным баркам, от которых последния дрожали и колебались.

Тонет остановил свою барку против трактира гавани и вышел на берег.

Он увидел целые кучи соломы от риса, в которой рылись курицы, придавая всему месту вид курятника. На берегу плотники мастерили лодки и эхо их молотков терялось в вечерней тишине. Новые барки из желтого только что обструганного дерева, покоились на козлах в ожидании конапатчиков, которые покроют их дегтем. В дверях трактира шили две женщины. Дальше поднималась крытая соломой хата, где находились весы общины Катарохи. Женщина взвешивала на весах с двумя чашами угрей и линей, которых ей передавали из барок рыбаки и, покончив с взвешиванием, бросала одного угря в стоявшую около нея корзину. То была добровольная подать населения Катаррохи, которой оплачивались расходы на праздник её покровителя, Св. Педро. Несколько телег, нагруженных рисом, уезжало со скриеом по направлению к большим мельницам.

Не зная, что делать, Тонет уже хотел войти в трактир, как вдруг услышал, что его кто-то окликнул. За соломенной скирдой, чья-то рука делала ему знаки, чтобы он приблизился и испуганные куры бросились в безпорядке бежать.

Кубинец подошел и увидел растянувшагося на спине человека, подложившого скрещенные руки вместо подушки под голову. То был бродяга Пиавка. Глаза его были влажны и блестели. Над его лицом, все более бледневшим и худевшим от пьянства, летали мошки, но он не делал ни малейшого движения, чтобы их прогнать.

Тонет был рад этой встрече, так как имел возможность приятно провести вечер. Что он делает? Ничего. Коротает время до настулления ночи! Ждет часа, когда можно пойти отыскать некоторых дрѵзей из Катаррохи, которые угостят его ужином. Он отдыхает, а отдых лучшее времяпрепровождение для человека.

здесь. Он обедал в трактире с возчиками, превосходными людьми, которые угостили его кое-чем и с каждым куском передавали ему кувшин с вином, смеясь над его выходками. Трактирщик же, похожий на всех своих коллег, выставил его, как только те ушли, зная, что сам он ничего не может заказать. И вот он здесь убивает время, злейшого врага человека. Друзья они, да или нет? Может он угостить его стаканом водки?

Утвердительный кивок Тонета оказался сильнее его лени. Хотя не без труда, он решил подняться на ноги. Они выпили в трактире и потом медленно побрели и сели на берегу, в гавани.

Тонет уже несколько дней, как не видал Пиавку и бродяга рассказал ему о своей жалкой доле.

Ему нечего делать в Пальмаре. Гордячка Нелета, жена Сахара, забыв о своем происхождении, запретила ему бывать в трактире под предлогом, что он грязнит стулья и изразцовые стены платьем, покрытым илом. В других кабаках одна голь: не заходит ни один человек, способный заплатить за стакан вина, и он вынужден, как в былые годы отец, уйти из Пальмара и бродить вдоль озера, переходя из одной деревушки в другую в поисках щедрых друзей.

Тонет, лень которого доставила его отцу и деду столько горя, принялся давать ему советы. Почему он не работает?

Пиавка сделал удивленное лицо. Как? И он!? Кубинец тоже позволяет себе повторять советы пальмарских стариков! Разве он сам такой любитель работы? Почему он сам не помогает отцу засыпать землей поле, а целый день проводит в доме Сахара рядом с Нелетой, точно барин, попивая лучшее вино. Кубинец улыбался, не зная, что возразить, удивляясь, с какой логикой опровергает пьяный его советы.

Бродяга, казалось, был растроган стаканом водки, за который заплатил Тонет. Тишина, царившая в гавани, лишь изредка нарушавшаяся ударом молотков конапатчиков и кудахтаньем кур, располагала его к болтливости, к доверчивым излияниям.

Нет, Тонет! Он не может работать. Он не будет работать, даже если его принудят. Труд - дело дьявола, худший из всех грехов. Только души испорченные, люди, неспособные примириться с бедностью, проникнутые жаждой накоплять, хотя бы нищету, думающие каждый час о завтрашнем дне могут отдаваться труду, превращаясь из людей в животных. Он много думал и знает больше, чем предполагает Кубинец. Он не желает лишиться души, запрягаясь в ярмо правильного и однообразного труда, чтобы содержать дом и семью и заботиться о куске хлеба на завтрашний день. Это значит сомневаться в милосердии Бога, который не оставляет своих детей, а он - Пиавка - прежде всего - христианин.

Тонет смеялся, слушая эти речи, казавшияся ему пьяным бредом, и толкнул локтем одетого в лохмотья товарища. Если он думает своими глупостями добиться еще одного стакана, то он ошибается. Он просто ненавидит работу. Все не любят ее, но одни больше, другие - меньше, все же подчиняются ярму, хотя и скрепя сердце.

Пиавка скользил взором по поверхности канала, окрашенной в пурпурный цвет последними лучами вечерняго солнца. Казалось, мысль его уносится далеко. Он говорил медленно, с некоторой торжественностью и таинственностыо, представлявшими резкий контраст с его пропитанным водкой дыханием.

Тонет невежда, как все пальмарцы. Он - Пиавка - заявляет об этом с прямотой и силой пьяного, не боясь, что трезвый товарищ сбросит его в канал. Он сам сказал, что все подставляют спину под ярмо труда, скрепя сердце. А что это доказывает, как не то, что труд есть нечто противное законам природы и достоинству человека? Он знает больше, чем все пальмарцы, больше многих попов, которым он служил, как раб. Вот почему он навсегда с ними разошелся. Он обрел истину и не может жить с духовными слепцами. В то время, как Тонет был за морем и сражался, он, Пиавка, читал книги священника и проводил вечера перед его домом, размышляя над открытыми страницами в безмолвии деревушки, население которой работало на озере. Он выучил наизусть почти весь Новый Завет и содрогается при одном воспоминании о том впечатлении, которое на него произвела Нагорная Пророведь, когда он ее в первый раз прочел. Точно перед его глазами разверзлась завеса. Он сразу понял, почему его воля возставала против тяжелого унижающого труда. Плоть, грех, вот кто заставляет людей жить под ярмом, как животные, чтобы удовлетворить свои земные потребности. А душа возстает против порабощения, говоря человеку "не трудись", распространяя по всем мускулам сладкое опьянение ленью, словно предвкушение ожидающого нас на небесах блаженства.

- Слушай, Тонет, слушай внимательно!-- говорил Пиавка товарищу торжественным голосом.

И вспоминал без порядка читанное им Евангелие, заповеди, оставшияся в его памяти. Не нужно тревожиться о пище; и одежде, ибо, как сказал Христос, птицы небесные не сеют и не жнут, а все таки питаются, а лилии не прядут, чтобы одеться, ибо их одевает милость Божья. Он - дитя Бога и Ему он доверяет себя. Не желает он оскорблять Господа трудом, точно он сомневается в божеской милости, в том, что Он ему придет на помощь. Только язычники, или что тоже жители Пальмара, прячущие деньги, полученные за рыбу, и никого не угощающие, способны трудиться и копить, не доверяя завтрашнему дню.

Он хочет уподобиться птицам озера, цветам, ростущим среди тростника, бездеятельным бродягам, всецело уповающим на божье Провиденье. Хотя он нищий, но никогда не сомневаетея в завтрашнем дне. "Довлеет дневи злоба его". Горечь завтрашняго дня всегда успеет притти. Пока с него достаточно горечи настоящого, нищеты, связанной с его решением сохранить себя чистым, незапятнанным трудом и земным честолюбием в мире, где все осеаривают друг у друга ударами право на жизнь, угнетая и губя ближняго, чтобы урвать у него немного благосостояния.

Тонет продолжал смеяться над словами пьяницы, скаизанными с все возраставшим возбуждением. Он шутливо восторгался его идеями, предлагая ему покинуть озеро и запереться в монастыре, где ему не придется бороться с нуждой. Пиавка возмущенно протестовал.

Он поссорился со священником и навсегда ушел из его дома, так как ему противно видеть, что его прежние господа охвачены духом, противным тем книгам, которые они читают. Они похожи на всех. Они живут с упорной мыслью о чужой песете, думают о еде и одежде, жалуясь на упадок благочестия, когда в доме нет денег, безпокоясь за завтрашний день, сомневаясь в доброте Бога, не покидающого своих созданий.

Он верующий, он живет. на то, что ему дают, или что случайно найдет. Каждую ночь к его услугам охапка соломы, на которой он может спать. Никогда он не испытывает такого голода, чтобы лишиться сил. Заставив его родиться у озера, Господь дал ему все нужное для жизни, дабы он мог стать образцом истинно-верующого христианина.

Тонет насмехался над Пиавкой. Если он уж такой безгрешный человек, почему он напивается? Бог что ли посылает его из одного трактира в другой, чтобы потом итти по берегу на четвереньках, шатаясь от пьяного угара?

Однако бродяга не потерял прежней торжественной важности. Его пьянство никому не наносит вреда, а вино - вещь священная. Не даром же им пользуются ежедневно во время богослужения. Мир прекрасен, но сквозь винные пары он кажется еще более улыбающимся, более ярким, заставляя с большим благоговением преклоняться перед его всемогущим творцом.

У каждого человека - свое развлечение. Он не знает большого удовольствия, как созерцать красоту Альбуферы. Другие боготворят деньги - он, бывало, плачет при виде заката, лучей солнца преломляющихся в влажном воздухе, и сумерек, более прекрасных на озере, чем на суше. Красота пейзажа очаровывала его душу и когда он смотрит на нее сквозь винные пары, он готов от нежности плакать, как ребенок. Он повторяет: каждый наслаждается по своему. Сахар, напр., накопляя деньги, а он - созерцая Альбуферу с таким восхищением что в голове родятся более прекрасные песни, чем те, которые поются в трактире и он убежден, что если бы он был, как городские сеньоры, пишущие в газетах, он мог бы в пьяном виде рассказат не мало интересных вещей.

После долгого молчания Пиавка, возбужденный собственной болтливостью, стал возражать самому себе, чтобы сейчас же разбить свои возражения. Если ему скажут, как говорил один пальмарский священник, что человек осужден есть свой хлеб в поте лица в наказание за первородный грех, то ведь Христос затем и родился на свет, чтобы искупить этот грех, вернуть человечество к райскому блаженству, незапятнанному никаким трудом. Но увы!-- грешники, побуждаемые высокомерием, не обратили вниманье на его слова. Всякий пожелал жить с большим удобством, чем остальные. Явились богатые и бедные, тогда как прежде были только люди. Те, кто не слушался Господа, работал много, очень много, но человечество продолжало быть несчастным и устраивало себе ад на земле. Говорят, что если люди не будут работать, они будут плохо жить. Прекрасно! Их будет меньше на свете, но за то оставшиеся были бы счастливы и беззаботны, хранимые бесконечным милосердием Бога. И это все равно неизбежно будет! Мир не всегда останется таким. Снова явится Христос, чтобы направить людей на путь истинный! Он часто снился ему - Пиавке! Однажды, когда он страдал лихорадкой, когда дрожал от озноба, лежа на берегу или съежившись в углу развалившейся хаты, он видел Его фиолетовый, узкий хитон и простирал к нему руки, чтобы коснуться его и сейчас же исцелиться.

Рим, а проповедывал в местечках, не больше Пальмара и его товарищами были лодочники и рыбаки, в роде тех, что собираются в трактире Сахара. То озеро, по которому к удивлению и страху апостолов шел Иисус, было, несомненно не больше и не красивее Альбуферы. Здечь, среди них, появится вновь Христос, когда вернется в мир закончить свое дело. Он будет искать сердца простые, незапятнанные жадностью. Он - Пиавка - будет в числе его учеников. И с восторгом, в котором сказывались как опьяненье так и странная вера, бродяга выпрямился, глядя на горизонт, и на краю канала, где гасли последние лучи солнца, он видел, казалось, стройную фигуру Мессии, в виде темно фиолетовой линии: Он шел не двигая ногами, не касаясь травы, в светлом ореоле, от которого мягкими волнообразными колебаниями светились его золотистые волосы.

Тонет уже не слушал его. С дороги в Катароху послышался громкий звон бубенчиков и за сараем с общественными весами показалась дырявая крыша тартаны. Это приехали дед и Нелета. Острым взоронм сына озера узнал Пиавка на далеком расстоянии Нелету в окошечке кареты. После своего изгнания из трактира оя не хотел знатъся с женой Сахара. Простившись с Тонетом, он ушел, чтобы снова растянуться под скирдой, развлекаясь своими мечтами, пока не наступит ночь.

домой через Салер, чтобы поговорить с одной вдовой, дешево продававшей разные сети. Он вернется в Пальмар ночью, на какой-нибудь барке, перевозящей ил из каналов.

Глядя друг на друга, они думали об одном и том же. Они поедут домой одни. В первый раз они будут в состоянии говорить друг с другом, одни, среди глубокого безмолвия озера. И оба побледнели, задрожали, словно лицом к лицу с опасностью, тысячу раз желанной, и вдруг обрушившейся сразу, неожиданно. Волнение их было так велико, что они не спешили, как будто их охватила странная застенчивость и они боялись сплетней людей, находившихся в гавани и на самом деле почти не обращавших на них внимание.

Кучер вытащил из кареты большие свертки бичевки и с помощью Тонета уложил их в барке, на носу, где они образовали желтоватую кучу, распространявшую кругом запах недавно ссученной пеньки.

Молодые люди стояли некоторое время недодвижно на илистом берегу, не думая войти в барку, словно кого-то ожидали. Конопатчики окликнули Кубинца. Пусть скорее отправится в путь. Ветер стихает и если он едет в Пальмар, ему придется не малое время грести веслом. Нелета, явно смущенная, улыбалась всем жителям Катарохи, кланявшимся ей, так как видели ее в её трактире.

Тонет решил, наконец, прервать молчание и заговорить с Нелетой. Раз дед не придет, то надо ехать, как можно скорее. Эти люди правы. Голос его был хриплый, дрожал от тревоги, словно волнение стягивало ему горло.

Нелета села в середине барки, у подножия мачты, пользуясь вместо сидения кучей бичевки, которая сплющивалась под её тяжестью. Тонет поднял парус, сел на корточках у руля и барка поплыла. Парус ударял о мачту под напором легкой, умиравшей бризы.

Медленно поплыли они по каналу. При свете заходившого солнца они увидели в последний раз одиноко стоявшия хаты рыбаков с гирляндами сетей, повешенными на вершах для сушки и старые водочерпательные машины из разъеденного червями дерева, вокруг которых начинали порхать летучия мыши. По берегам шли рыбаки, с трудом таща за собой лодки, привязав к кушаку конец веревки.

- Прощайте!

И снова воцарилась тишина, нарушаемая только шорохом барки, разрезавшей воду и однообразным кваканием лягушек. Молодые люди ехали с опущенной головой, словно боясь понять, что они одни и когда они встречались глазами, они сейчас же инстинктивно отводили свой взор.

Края канала разступались. Берега терялись в воде. По обе стороны тянулись превращенные в поля большие лагуны. Над гладкой поверхностью воды при свете сумерек волновался тростник, как верхушки затопленного леса.

Они уже находились в Альбуфере. При последнем дуновении бризы они проехали еще кусочек. Кругом - только вода.

Вялые неподвижные паруса барок едва виднелись словно привидения.

Тонет срифил парус и взялся за шест, чтобы силой рук подвигать вперед барку. Тишина сумерек заставила их нарушить молчание. С звонким смехом вскочила Нелета на ноги, желая помочь своему спутнику. Она также умеет действовать веслом. Пусть Тонет вспомнит детство, их смелые игры, когда они отвязывали лодки Пальмара, не справляясь, кому оии принадлежат и плыли по каналам, не раз бегая от преследующих их рыбаюов. Когда он устанет, начнет она.

- Не безпокойся!-- ответил он, тяжело дыша от напряжения и продолжал грести.

Нелета не умолкала. Как будто ее давило опасное молчание, во время которого они избегали смотреть друг на друга, точно боясь высказать свои мысли; молодая женщина говорила с большой словоохотливостью.

Вдали обозначалась зубчатая стена Деесы, как фантастический берег, до которого им никогда не суждено доплыть. С безпрестанным смехом, в котором было что-то вымученное, Нелета напоминала другую ночь, проведенную в лесу, когда она сначала так боялась, а потом так спокойно заснула. Приключение это так живо врезалось в её память, точно имело место только вчера.

на пеньке, как два светлых пятна; от толчков барки немного придоднялось её платье. Она поспешила спрятать ноги и осталась сидеть молчаливая, с сжатыми губами, резким выражением лица и почти закрытыми глазами и скорбная складка легла между её бровями. Казалось, Нелета делала усилия, чтобы победить себя. Медленно плыли они дальше. Было нелегко переехать Альбуферу силою одних только рук, да еще в нагруженной барке. Мимо них быстро, как ткацкие челноки, проезжаии, теряясь в сгущавшемся мраке, другия ненагруженные лодки, в которых стоял только человек, действовавший шестом.

Тонет уже около часа греб тяжелым веслом, которое то скользило до твердому грунту из раковин, то запутывалось в водорослях дна, в волосах Альбуферы, как выражались рыбаки. Сразу видно было, что он не привык к труду. Если бы он был один в барке, то он растянулся бы в ней в ожидании, что снова поднимется ветер или его потащит за собой другая барка. Присутствие Нелеты пробуждало в нем чувство чести и он не хотел остановигься, пока не упадет обезсиленный. Оеираясь на шест, чтобы толкать вперед барку, он тяжело дышал и пыхтел. Не выпуская широкое весло, он время от времени подносил руку ко лбу, чтобы отереть пот.

Нелета окликнула его нежным голосом, в котором чувствовалась материнская ласка. На куче пеньки, наполнявшей переднюю часть барки, виднелась одна только её тень. Молодая женщина просила его отдохнуть. Пусть он передохнет. Не все ли равно, приехать получасом раньше или позже.

И она заставила его сесть рядом с ней; указывая на то, что на куче пеньки ему будет удобнее, чем на корме. Барка остановилась неподвижная. Придя в себя, Тонет почувствовал сладкую близость этой женщины, то же чувство, которое он испытывал, когда бывал за стойкой трактира.

Спустилась ночь. Не было никакого другого света, кроме неясного мерцания звезд, дрожавших в темной воде. Глубокая тишина нарушалась таинственным шумом воды, встревоженной мельканием невидимых существ. Большие рыбы, приплывшия с моря, гонялись за маленькими рыбами и издавая глухие звуки, волновалась черная поверхность от безпорядочного бегства. В ближайших кустах стонали лысухи, словно их убивают, и пели озерные соловьи свои нескончаемые гаммы.

угрями. Теперь он не испытынал страха: тревожила его только таинственная теплота спутницы, опьяняющий аромат, казалось, исходивший от её тела, ударявшийся ему в голову, как крепкий напиток.

Не подымая глаз, с опущенной головой протянул он одну руку и обнял Нелету за талию. И в то же мгновение он почувствовал нежную ласку, бархатистое прикосновение руки, которая, коснувшись его головы, скользнула по лбу и отерла капли пота.

Он поднял глаза и увидел на недалеком разстоянии в темноте два блестящих, на него устремленных глаза, в которых отражалась в виде светящейся точки далекая звезда. Он почувствовал, как его голову щекочут тонкие золотистые волосы, ореолом окружавшие Нелету. Сильные духи, которыми душилась трактирщица, мгновенно проникли в самую глубину его существа.

Точь в точь как тогда в Деесе. Но теперь они уже не были детьми. Исчезла невинность, когда-то побуждавшая их прижаться друг к другу, чтобы вновь обрести мужество. Сливаясь после стольких лет в новых объятиях, они упали на кучу пеньки, забыв обо всем, с страстным желанием никогда больше не встат.

Вблизи раздавалась сонная песенка рыбаков. Они плыли по вроде, населенной шумами, не догадываясь о том, что недалеко в ночной тиши, царь мира, Эрос, качался на барке, убаюканный пением озерных птиц.