Детоубийцы.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Детоубийцы. Глава VI. (старая орфография)

VI.

Наступил праздник Младенца Иисуса, величайший праздник Пальмара.

Стоял декабрь. Над Альбуферой дул холодный ветер, от которого леденели руки рыбаков, прилипая к веслу. Мужчины нахлобучивали до самых ушей шерстяные шляпы и одевали желтые непромокаемые куртки, шелестевшия при каждом движении. Женщины почти не выходили из хат. Все семьи жили вокруг очага, спокойно коптясь в затхлой атмосфере, словно в эскимосской хижине.

Альбуфера поднялась. От зимних дождей увеличилось количвство воды. Поля и бервга были покрыты слоем воды, кое-где зеленеющей затопледной растительностью. Озеро, казалось, стало боьше. Одиеокия хаты, стоявшия, раньше на суше, теперь точно плыли по волнам, и барки причаливали прямо к дверям.

Казалось, от сырой, грязной почвы Пальмара поднимается жестокий, нестерпимый холод, гнавший людей внутрь своих жилищ.

Кумушки не могли припомнить такой жестокой зимы. Мавританские воробьи, бездомные и голодные, падали е соломенных крыш, пораженные стужей, с грустным криком, напоминавшим жалобу детей. Сторожа Деесы закрывали глаза на вынужденное нищетой беззаконие и каждое утро целое войско детишек разсеивалось по лесу, ища сухие сучья, чтобы согреть хату.

Посетители Сахара садидись у печи и решались покинуть свои камышевые стулья у огня только разве для того, чтобы пойти за новым стаканчиком.

Пальмар казался застывшим и сонным. На улице ни человека, на озере - ни барки. Мужчины выходили, чтобы вынуть подавшуюся ночью рыбу и быстро спешили домой. Ноги их, обвязанные толстым сукном под лаптями казались огромными. На дне барки лежала охапка рисовой соломы, чтобы холод был не так чувствителен. Часто ранним утром по каналу плавали большие куски льда, словно тусклое стекло.

Все изнемогали от холода. Они были детьми жары, привыкли видеть, как кипит озеро и дымятся поля, как под лаской солнца поднимаются с них гнилые испарения. В такой собачий холод даже угри по словам дядюшки Голубя не желали выставлять из ила свои головы. И в довершение всего, часто лил проливной дождь, от которого темнело озеро и выступали из берегов каналы.

Серое небо придавало всей Альбуфере грустный вид. Плывшия в полумраке барки походили с их неподвижными людьми, зарывшимися в солому и по самый нос покрытыми лохмотьями, на гроба.

С наступлением Рождества, по мере приближения праздника Младенца Иисуса, Пальмар, казалось, снова пробуждался, сбрасывая с себя зимнюю сеячку, в которую было погрузился.

Надо было развлечься, как всегда, хотя бы и замерзло озеро и по нем можно было бы ходить, как случается в отдаленных странах, по рассказам бывалых людей. Еще более чем жажда развлечений пальмарцев толкало желание насолить своим веселием жителям материка, рыбакам Катарохи, смеявшимся над Младенцем, презирая его за его миниатюрность. Эти безсовестные и неверующие враги доходили до того, что утверждали, будто пальмарцы погружают своего божественного покровителя в волны каналов, когда у них бывает плохой улов. Что за кощунство! В наказание за их грешный язык Младенец Иисус и не дозволяет им участвовать в преимуществах жеребьевки.

Весь Пальмар готовился к праздникам. Не боясь холода, женщины переезжали озеро, чтобы отправиться в Валенсию на рождественскую ярмарку. Когда оне возвращались в барке мужа, нетерпеливая детвора поджидала их у канала, чтобы поскорее взглянуть на подарки. Картонные лошадки, жестяные сабли, барабаны и трубы приветствовались мелюзгой восторженными кликами, между тем, как женщины показывали подругам более важные покупки.

Праздник продолжался три дня. На второй день Рождества из Катарохи приезжала музыка. Самый толстый угорь, попавшийся в сеть за весь год, разыгрывался в лотерею, чтобы покрыть расходы. Третий день был посвящен Младенцу, а следующий - Христу. Все время служились мессы, говорились проповеди и устраивались балы под звуки тамбурина и волынки.

Нелета решила повеселиться в этом году, как никогда. Она наслаждалась полным счастием. Сидя за стойкой, она точно жила среди вечной весны. Когда она ужинала, имея до одну сторону Сахара, по другую - Кубинца, когда они все, спокойные и удовлетворенные, наслаждались священным семейным покоем, она считала себя самой счастливой женшиной в мире и благодарила доброго Господа, даруюицого счастие хорошим людям. Она была первой красавицей и первой богачкой деревушки. Муж её был доволен. Тонет, всецело подчинявшийся её воле, казался все более влюбленным. Чего еще желать? Она была убеждена, что важные барыни, которых она видела издалека, бывая в Валенсии, были, без сомнения, не так счастливы, как она в этом уголке ила, окруженном водой.

Её враги сплетничали. Свояченица Сахара шпионила за ней. Чтобы видеться, не возбуждая подозрений, им приходилось придумывать поездки в ближайшия озерные деревни. Нелета обнаруживала при этом такую находчивость и красноречие, что Кубинец стал было сомневаться, уж не правда ли сплетни о прежних связях трактирицицы, научивших ее, по всем вероятиям, подобным хитростям. Нелета относилась спокойно к этим клеветам. Её враги говорили тоже самое тогда, когда между ней и Тонетом не было ничего, кроме самых незначительных слов. И уверенная в том, что никто не может уличить ее, она нренебрегала сплетнями и шутила с Тонетом в переполненном трактире так, что дядюшка Голубь был неприятно поражен. Нелета разыгрывала обиженную. Разве они не вместе выросли? Разве она не имеет права любить Тонета, как брата, вспоминая все то, что его мать сделала для нея?

Сахар поддакивал и хвалил добрые чувства жены. Гораздо менее ему нравилось поведение Тонета, в качестве компаньона. Молодой человек вел себя, как будто выиграл в лотерее, и хотел развлекаться, не занимаясь рыбной ловлей, точь-в-точь как сам Сахар, который однако проедал свое, не принося вреда никому.

Главный путь давал хороший доход. Конечно, то был уже не баснословный улов прежних лет, но бывали ночи, когда поладалось около ста арров угрей. Сахар был доволен делом, торговался с городскими скупщиками, наблюдая за взвешиванием и отправкой корзин с угрями. С этой стороны все шло не дурно, но он любил, чтобы каждый вносил свое. Каждый пусть исполняет свой долг, не эксплуатируя других.

Сахар обещал дать денег и дал их. Ему принадлежали все сети и приспособления для ловли, целая куча, не ниже трактира. Но ведь Тонет обещал ему домочь своей работой, а на самом деле своими грешными руками не поймал еще ни одного угря.

В первые ночи он, правда, отправлялся на ловлю. Сидя в барке, с сигарой во рту, он глядел, как дед и наемные рыбаки опорожняли в темноте большие сети, наполняя дно барки угрями и линями. Потом он и от этого отказался. Он не любил темных, бурных ночей, когда озеро волнуется и когда бывает особенно хороший улов, не любил напряжения, когда нужно было тащить тяжелые полные сети, чувствовал отвращенье к липкому прикосновению угрей, выскальзывавших из рук. Он предпочитал оставаться в трактире или спать в хате. Желая возбудить его своим примером, бросая ему в лицо упрек в лени, Сахар несколько ночей отваживался отправляться на ловлю, кашляя и жалуясь на свои боли. Но стоило только трактирщику решиться на такую жертву, как Тонет тем охотнее оставался дома, не стыдясь заявить, что Нелета боится быть одна в таверне. Положим, было достаточно одного дядюшки Голубя, чтобы вести дело. Никогда тот не работал с таким энтузиазмом, как теперь, когда был хозяином Главного пути. Но - чорт возьми!-- Договор остается договором и Сахару казалось, что молодой человек обкрадывает его, так как был доволен жизнью и так мало интересовался делом.

ему только протянуть руку. Ел лучшее, что было в доме, наполнял свой стакан из всех больших и малых боченков и порой под влиянием мгновенного безумного желания удостовериться в своих правах, осмеливался ласкать Нелету под стойкой в присутствии Сахара, в четырех шагах от посетителей, среди которых были люди, не терявшие их из виду.

Порой он испытынал безумное желание уйти из Пальмара, провести ден вне Альбуферы, в городе или в деревушках около озера, и, став в позе господина перед Нелетой, требовал:

- Дай дуро!

Дуро? На что? Зеленые глаза трактирщицы вливались в него властные и гневные. Она выпрямлялась надменная, как прелюбодейка, боящаяся в свою очередь быть обманутой. Видя в глазах парня одно лишь желание бродяжничать, стряхнуть с себя эту жизнь слишком упитанного самца, Нелета улыбалась довольная и давала столько денег, сколько тот просил, советуя только поскорее вернуться.

Сахар возмущался. С этим можно было бы помириться, если бы парень занимался делом. А он не только обкрадывает его, не только уничтожает половину припасов, а сверх всего требует еще денег. Жена слишком добра! Ее губит эта привязанность, которую она с самого детства питает к оемейству Голубей. И с мелочностью скряги он высчитывал, сколько Тонет съедал в трактире или выпивали его друзья, которых он угощал за счет его - хозяина. Даже Пиавка, этоть вшивый нищий, изгнанный из трактира, потому что грязнил все стулья, теперь опять появляется под охраной Кубинца, который спаиваеть его, да еще ликерами, самыми дорогими, и все для того, чтобы слушать глупости, вычитанные им из книжек священника в бытност свою ризничим.

- В один прекрасный день парень еще ляжет в мою постель!-- говорил Нелете, жалуясь, трактирщик.

Несчастный не умел читать в этих глазах. Он не видел дьявольской улыбки в насмешливом взгляде, с которым жена выслушала подобное предположение.

Когда Тонету надоедало целый день сидеть в трактире рядом с Нелетой, как маленькая комнатная собачка, выжидающая момента, когда ее обласкают, он брал ружье и собаку Сахара и отправлялся в тростники. Дядюшка Пако имел лучшее ружье в Пальмаре, ружье богатое, которое Тонет считал как бы своим. Редко давал он с ним промах. Собака была знаменитая Искра, известная во всей деревне за её чутье. Не было такой добычи, которая ушла бы от нея, как бы густ ни был тростник. Как выдра ныряла она, чтобы извлечь подстреленную птицу со дна, поросшого водорослями.

Сахар утверждал, что такую собаку за все деньги мира не купишь. С грустью видел он поэтому, что Искра больше любила Тонета, каждый день водившого ее на охоту, чем его, старого хозяина, сидевшого у очага, закутанного в платки и одеяла. Этот негодяй отбил у него даже его собаку!

Восхищенный великолепными охотничьими принадлежностями дядюшки Пако, Тонет разстреливал все патроны, хранившиеся в трактире, для продажи охотникам. Никто во всем Пальмаре так много не охотился. На узких пространствах воды между ближайшими к деревне зарослями, безпрерывно слышалась стрельба Тонета и вдохновленная работой Искра с шумом бегала среди тростников. Охота доставляла Кубинцу жестокое наслаждение, напоминая ему времена военной службы. Он подстерегал птиц с теми же дикими и хитрыми предосторожностями, которыми пользовался, когда подстерегал в кустах людей, чтобы убить их. Искра приносила ему в барку лысух и зеленых шеек с безсильно повисшими головками и окровавленными перьями. Потом шли менее обыкновенные озерные птицы, охота за которыми наполняла Тонета чувством удовлетворения. Он восхищался, при виде лежавших на дне барки: тростникового петуха с бирюзовым оперением и красным клювом, королевской цапли зеленой с пурпуром, с узким длинным хохлом на голове, ороваля цвета львиной шкуры и с красным зобом, белой с желтым гаги, птицы - парика, черная головка которой отливала золотом и красивой болотной длинноножки с её блестящим зеленым оперением.

Вечером он входил в трактир с лицом победителя, бросая на пол свою добычу, блестевшую всеми цветами радуги. Будет у дядюшки Пако, чем наполнить котел! Он великодушно дарит добычу трактирщику: ружье ведь принадлежало ему.

Принося порой подстреленного фламинго, с огромными ногами, длинной шеей, белыми и розовыми перьями, и таинственным видом, похожого на египетского ибиса, Тонет настаивал, чтобы Сахар набил из него в Валенсии чучело для спальни, изысканное украшение, не даром бывшее в таком ходу у городскиих сеньоров. Трактирщик принимал эти подарки с ворчаньем, показывавшим его очень относительную радость. Когда Тонет, наконец, оставит в покое его ружье? Разве ему не холодно в тростниках? Раз он такой ловкач, почему он не помогает по ночам деду ловить рыбу?

Отвечая смехом на упреки трактирщика, Тонет направлялся к стойке:

- Нелета, стаканчик!

Он заслужил его, проведя весь день в камышах, держа в оцепеневших руках ружье, чтобы набить такую кучу дичи. А еще говорят, будто он избегает работать... И в порыве веселого безстыдства гладил он по щеке Нелету, не обращая внимания на привутствие посетителей и не боясь мужа. Разве они не брат и сестра? Разве они не играли вместе детъми?

Тони ничего не знал и знать не хотел о жизни сына. Он вставал до зари и возвращался домой только к ночи. В тишине покрытого водой поля он съедал с Подкидышем несколько сардинок и маисового пирога. Вечная борьба во имя осушения поля не позволяла ему выйти из нищеты, лучше питаться. Вернувшись в хату, когда уже сгущались тени ночи, он растягивал на своем матрасе свои болевшия кости, и погружался в усталый сон. Но и среди охватившей его дремы он продолжал высчитывать, сколько еще нужно привезти барок с землей и сколько он еще должен заплатить кредиторам, прежде чем считать себя хозяином рисового поля, каждая пядь которого была создана в поте лица. Дядюшка Голубь большую часть ночей проводил вне дома, ловя рыбу. Тонет ел не с оемьей и только поздно ночью, когда закрывался трактир Сахара, стучался в дверь нетерпеливым стуком ноги, пока не поднималась бедная Подкидыш, сонная и усталая, чтобы отворить ему.

Так шло время до праздников.

Накануне праздника Младенца, вечером почти вся деревня собралась толпами между берегом канала и задней дверью трактира Сахара.

Ожидали музыку из Катаррохи, гвоздь праздника. Жители, весь год слышавшие только гитару брадобрея и гармонику Тонета, приходили в восторг при одной мысли о грохоте медных труб и громе барабана, которые раздадутся между рядами хат. Никто не чувствовал холода. Чтобы выставить на показ свои новые платья, женщины оставили дома свои шерстяные накидки и показывали свои оголенные руки, посиневшия от холода. Мужчины одели новые кушаки и красные или черные шляпы, хранившие еще следы своего недавняго пребывания в лавке. Воспользовавшись минутой, когда их жены были заняты болтовней, они быстро отправлялись в трактир, где дыхание пьющих и дым сигар образовали тяжелую атмосферу, пахнувшую грубой шерстью и грязными лаптями. Громко говорили о музыке из Катарохи, уверяя, что она лучшая на свете. Тамошние рыбаки народ плохой, но надо признаться, такой музыки не слыхал и сам король. Беднякам озера предстоит таки удовольствие! Заметив, что на берегу канала толпа заволновалась, громкими криками приветствуя приближение музыкантов, все посетители толпой вышли и трактир опустел.

колебавшихся над касками.

Деревенская молодежь вступила по старому обычаю в драку из за обладания барабаном. Парни опускались по грудь в холодную, как лед, воду, с безстрашием, заставлявшим стоявших на берегу стучать зубами, как кастаньетами.

Старухи протестовали:

- Сумасшедшие! Схватите воспаление легких!

Однако молодежь подбиралась к барке, и среди смеха музыкантов цеплялась за борт, ссорясь из за обладания огромным инструментом. Мне! Мне! Один из более смелых, устав просить, схватил наконец большой барабан с такой порывистой силой, что чуть не свалил в воду барабанщика и взвалив на плечи инструмент, вышел из воды канала, в сопровождении завидующих товарищей.

Сойдя с барки, музыканты выстроились против трактира Сахара. Они вынули инструменты из чехлов, настроили их и толпа плотной стеной шла за музыкантами, молчаливая и благоговейная, восхищенная этим событием, которое ожидала целый год.

Как только послышались звуки шумного марша, все испытали какой-то странный страх. Привыкший к безмолвию озера слух болезненно воспринимал рев инструментов, от которого дрожали обмазанные илом стены хат. Придя в себя еосле первого смущения, вызванного нарушением обычной тишины деревни, люди весело улыбались, под лаской музыки, доходившей до них, как голос отдаленного мира, как величие таинственной жизни, развертыеавшейся там далеко за волнами Альбуферы.

Женщины разнежились, не зная от чего, и были готовы плакать. Выпрямляя свои согбенные плечи рыбаков, мужчины шли воинственным шагом за музыкантами, а девушки улыбались женихам, с блестевшими глазами и раскрасневшимися щечками.

Музыка проносилась, словно порыв новой жизни над сонливым населением, стряхивая с него оцепенение мертвых вод. Все кричали, не зная почему, приветствовали Младенца Иисуса, бегали шумливыми группами впереди музыкантов и даже старики оживились и были игривы, вак дети, которые сопровождали с картонными лошадками и саблями капельмейстера, восхищаясь его золотыми галунами.

Музыканты прошлись несколько раз взад и вперед по единственной улице Пальмара, растягивая шествие, чтобы удовлетворить публику, заходили в переулки между хатами, достигали канала и снова возвращались на улицу. Вся деревня следовала за ними, аккомпанируя громкими криками наиболее ярким местам марша.

Надо было положить конец этому музыкальному безумию, и музыканты остановились на площади против церкви. Алькальд приступил к их расквартировке. Кумушки оспаривали их друг у друга, смотря по важности инструмента, и барабанщик с своим огромным барабаном направился к лучшей хате. Довольные тем, что показали свои мундиры, музыканты закутались в крестьянские плащи, ругательски ругая сырость и холод Пальмара. Хотя музыканты разсеялись, народ на площади не расходился. На одном конце площади раздалась дробь тамбурина и послышались протяжные звуки волынки, похожие на музыкальный канкан. Толпа апплодировала. То был знаменитый Димбни, игравший каждый год, веселый парень, столь же известный своим пьянством, сколько и музыкальными способностями. Пиавка был его лучшим другом. Когда музыкант приходил на праздники, бродяга ни на минуту с ним не разставался, зная, что в конце концов они по братски пропьют все деньги, полученные от распорядителей. Приступили к розыгрышу самого жирного угря, пойманного за весь год для покрытия издержек на праздник. То был старый обычай, свято соблюдаемый всеми рыбаками. Кому попадался огромный угор, тот хранил его в своем садке, не думая его продавать. Если другому удавалось поймать побольше, сохранялся этот последний, а владелец первого мог свободно распоряжаться своим. Таким образом у распорядителей всегда бывал на лицо самый большой угор, пойманный в Альбуфере.

В этом году честь поймать самого жирного угря выпала на долю дядюшки Голубя. Не даром же он ловил рыбу на первом месте. Старик переживал один из лучших моментов жизни, показывая красавицу-рыбу толпе, еобравшейся на площади. Вот какого он поймал! И дрожащими руками показывал он, похожую да змею, рыбу с зеленой спиною и белым брюхом, толстую как ляжка, на жирной коже которой переломлялся свет. Надо было пронести аппетитную штуку по всей деревне, под звуки волынки, между тем как наиболее уважаемые рыбаки, переходя от одной двери к другой, будут продавать лотерейные билеты.

- На, держи!-- Поработай хоть раз!-- сказал рыбак, передавая угря Пиавке.

И бродяга, гордясь выраженным ему доверием, пошел во главе, с угрем на руках, сопровождаемый волынкой и тамбуриином и окруженный прыгающей и кричащей детворой. Женщины подбегали, чтобы вблизи посмотреть на огромную рыбу, коснуться её с религиозным благоговением, словно она таинственное божество озера. Пиавка важно отталкивал их. Назад! Назад! Оне испортят ее, трогая ее так часто.

Дойдя до трактира Сахара, он решил, что достаточно насладился восхищением толпы. Болели руки, ослабевшия от лени. Вспомнил он, что уторь не для него и передав его детворе, вошел в трактир, предоставляя лотерее итти своим чередом, с поднятой высоко, как победный трофей, прекрасной рыбой.

В трактире было мало народа. За стойкой стояла Нелета, с мужем и Кубинцем, беседуя о завтрашнем празднике. По старому обычаю распорядителями всегда были те, кто получил во время жеребьевки лучшие нумера, и почетное место досталось Тонету и его компаньону... В городе они заказали черные костюмы, чтобы присутствовать на мессе на первой скамье, и были теперь заняты обсуждением приготовлений к празднику.

На следующий день в почтовой барке приедут музыканты, девцы и знаменитый своим красноречием священник, который произнесет проповедь в честь Младенца Иисуса, мимоходом восхваляя простые нравы и добродетели рыбаков Альбуферы.

На берегу Деесы стоял баркас, нагружавшийся Ниртами для украшения площади, а в одном углу трактира фейерверкер приготовил несколько корзин железных петард, разрывавшихся с громом пушечного выстрела.

На другой день рано утром озеро содрогнулось от треска петард, точно в Пальмаре происходила битва. У канала собрался народ, поедая завтрак, с хлебом. Поджидали музыкантов из Валенсии и говроили о щедрости распорядителей. Хороший распорядитель этот внук дядюшвд Голубя! Не даром же у него под боком деньги Сахара!

Когда приехала почтовая барка, сначала сошел на берег проповедник, толстый поп, важный на вид, с большим саквояжем из красной камки, с облачениями для проповеди. Движимый старыми симпатиями ризничого, Пиавка поспешил взвалить на свои плечи церковный багаж. Потом спрыгнули на берег члены музыкальной капеллы, девцы с лицами обжор и завитыми волосами, музыканты со скрипкою или флейтой в зеленых чехлах под мышкой, и дисканты, отроки с желтыми лицами и синими кругами под глазами, с выражением преждевременной испорченности. Все говорили о знаменитом "чесноке и перце", который так умели готовить в Пальмаре, словно они совершили путешествие, только для того, чтрбы поесть.

вызвали удивление и все обсуждали вопрос о назначении этих котлов, очень похожих на те, в которых варили рыбу. Контрбасы были встречены овацией и народ бежал до самой церкви вслед за теми, кто несли эти толстые гитары.

В десять началась месса. Площадь и церковь благоухади запахом пахучей растительноети Деесы. Ил исчезал под толстым слоем листьев. Церков была освещена множеством сальных и восковых свечей и снаружи производила впечатление темного неба, испещренного бесконечным количеством звезд.

Тонет все устроил как нельзя лучше, вникал во все, даже в вопрос, какая музыка будет на празднике. Он и слышать не хотел о знаменитых мессах, за которыми люди засыпают. Оне хороши для горожан, привыкших к операм. В Пальмаре, как во всех валенсианских деревушках, требуется месса Мержаданте.

Женщины были тронуты, слушая как теноры задевали в честь Младенца Иисуса неополитанския баркаролы, а мужчины сопровождали кивками головы ритм оркестра, дышавшого сладострастной томностью вальса. Такая музыка веселит душу, говорила Нелета: она лучше театральной и полезна для души. А на площади с треском разрывались петарды, так что дрожали стены церкви и то и дело заглушались пение певчих и слова; проповедника.

По окончании мессы толпа осталась на площади в ожидании еды. Оркестр, забытый после блеска мессы, заиграл на противоположном конце. Народ чувствовал себя превосходно в этой атмосфере пахучих растений и порохового дыма и думал о котелке. в хате, в котором варились лучшия птицы Альбуферы.

Прежняя нищенская жизнь казалась теперь каким-то далеким миром, куда они больше не вернутся.

Весь Пальмар был убежден, что навсегда вступил в царство изобилия и счастия. Подвергались обсуждению выспренния фразы проповедника, посвященные рыбакам. Говорили о полунции, которую он получал за проповедь, и о массе денег, которых, по всем вероятиям, стоили музыканты, фейерверк, запачканная воском ткань с золотой бахромой, украшавшая вход в церковь и оркестр, оглушавший их своим воинственным ревом. Люди поздравляли Кубинца, державшагося натянуто в своем черном костюме, и дядюшку Голубя, смотревшого на себя, как на господина Пальмара. Нелета важно прогуливалась среди женщин в своей богатой мантилье, наброшенной на самые глаза, показывая свои перламутровые четки и молитвенник из слоновой кости, подаренный ей в день свадьбы. На Сахара никто не обращал внимания, несмотря на его величественный вид и большую золотую цепь, болтавшуюся на его животе. Точно не его деньгами оплачивался праздник. Все поздравления выпадали на долю Тонета, хозяина Главного Пути. В глазах рыбаков, кто не принадлежал к Общине, не стоил уважения. И в душе трактирщика накипала ненависть к Кубинцу, который мало по малу завладевал его собственностью.

Весь день он был не в духе. Угадывая его душевное оостояние, жена старалась быть любезной во время большого обеда, которым в верхнем этаже трактира угощали проповедника и музыкантов. Она говорила о болезни бедного Пако, которая часто повергает его в адское настроение и просила всех, извинить его. Когда после обеда почтовая барка увезла валенсианцев, и возмущенный Сахар остался один с женой, он дал выход своему желчному настроению.

Он не потерпит больше у себя Кубинца! С дедом он в хороших отношениях, тот работник, исполняющий все пункты договора. А этот Тонет лентяй. (Смеявшийся над ним, тративший его деньги, чтобы жить, как принц. А какие у него заслуги, кроме счастья, выпавшого на его долю в день розыгрыша. Он отнял у него даже то ничтожное удовольствие, которое он мог бы получить взамен такой массы потраченных на праздник денег. Все благодарят Тонета, точно он - Сахар - ничто, точно не он дал из своего кошелька деньги для эксплуатации места и точно не ему обязаны всеми результатами ловли. В конце концов он выбросит на улицу этого бродягу, хотя бы пришлось отказаться от предприятия.

Обезпокоенная угрозой, Нелета вмешалась. Пусть он успокоится! Ведь он сам разыскал Тонета. К тому же к Голубям она относится как к родной семье. Они помогали ей в трудные дни. Сахар с ребяческим упрямством повторял свои угрозы. Против дядюшки Голубя он ничего не имеет. С ним он готов итти, куда угодно. Что же касается Тонета, то пусть он или исправится или он порвет с ним. Пусть каждый знает свое место: он не желает делить свою прибыль с этим франтом, который только эксплуатирует его и бедного деда. Не легко было ему нажить деньги и он не потерпит таких злоупотреблений.

Беседа супругов приняла такой горячий оборот, что Нелета заплакала и не хотела итти вечером на площадь, где устраивался бал. Большие восковые свечи, служившия в церкви при похоронах, освещали площадь. Димони играл на волынке старинные валенсианские контрдансы, или торрентский танец, и пальмарския девушки чопорно плясали, взяв друг друга за руку, меняя кавалеров, как дамы в напудреных париках, переодевшияеся в костюм рыбачек, чтобы при свете факелов протанцовать "павлиний танец". Потом танцовали "один и два", более живой танец, сопровождавшийся пением. Парочки с увлечением носились и когда девушки, кружась, как волчек, обнажали чулки под вращавшимся колесом юбок, раздавалась буря криков и смеха, похожого на ржанье.

Еще полночь не наступила, как холод положил конец празднику. Семьи вернулись в свои хаты. На площади осталась только молодежь, народ веселый и бравый, проводивший оба праздничных дня в безпрерывном пьянстве. Они являлись с ружьем за спиной, словно в деревне, где все друг друга знали, надо было иметь под руками оружие, чтобы развлекаться.

Устраивались альбы. По старому обычаю всю ночь предполагалось переходить от двери к двери и петь хвалу всем женщинам Пальмара, молодым и старым. Для этой церемонии певцы запаслись бурдюком вина и несколькими бутылками водки, несколько музыкантов из Катаррохи, люди славные, согласились акомпанировать волынке Димони своими духовыми инструментами. Предшествуемая факельщиком серенада началась среди холодной и темной ночи.

Вся пальмарская молодежь с старыми ружьями на плечах шла тесной группой между волынкой и музыкантами, держа, из боязни прикосновения холодной меди, свои инструменты в руках, спрятанных под плащем. Пиавка замыкал шествие, неся бурдюк с вином. Часто он считал нужным снять с себя ношу и приготовить стаканчик для "подкрепления".

Один из певцов начал петь, сопровождая первые два стиха мелкой дробью тамбурина и ему отвечал другой, дополняя строфу другими двумя стихами. Обыкновенно эти последние были наиболее злы и между тем, как волынка, и духовые инструменты покрывали окончание строфы шумной "ритурнелью", молодежь разрежалась криками, резким ржанием и выстрелами в воздух.

Сам чорт сегодня ночью не заснул бы в Пальмаре! Лежа, в постели, женщины мысленно сопровождали серенаду, вздрагивая от шума и выстрелов и угадывая её путь от одной двери к друтой по ядовитым намекам, которыми приветствовался каждый житель деревни.

Во время этой экспедиции бурдюк Пиавки никогда почти не бывал в покое. Стаканы переходили из рук в руки, согревая певцов среди холодной ночи и чем более хриплыми становились голоса, тем более блестели и сверкали глаза.

На одном углу двое юношей вступили в рукопашную из-за вопроса, кому выпить раньше и, надавав друг другу несколько пощечин, отошли на несколько шагов, приложив ружье к щеке. Остальные вмешались и отняли у них оружие. Пусть идут спать! Они слишком много выпили! В постель их! И певцы альбы продолжали свое шествие с пением и ржаньем. Такие инциденты были необходимой частью развлечения и повторялись каждый год.

После трехчасовой медленной ходьбы по деревне все были пьяны. Димони склонил голову, полузакрыл глаза и казалось чихал в волынку, которая нерешительно стонала, и точно шаталась на ногах, как сам музыкант. Видя, что бурдюк пуст, Пиавка пожелал петь и под крики "долой, довольно!", прерываемый свистом и ржаньем, импровизировал безтолковые стихи против богачей деревни.

Не оставалось больше вина, однако все решили совершить еще раз половину пути до трактира Сахара, где надеялись возобновить запас вина.

делал в такия ночи и он решил сдержать их своим присутствием.

Шествие, подавленное опьянением и усталостью, казалось, вновь ожило при виде трактира Сахара, словно сквозь щели двери до них доносился аромат винных бочек.

Один из толпы запел почтительный стих в честь сеньора дон Пако, льстя ему, чтобы тот открыл дверь, называя его "цветом дружбы" и обещая всеобщия симпатии, если он наполнит бурдюк. Трактир оставался безмолвным. Ни одно окно не открылось. Внутри не слышалось ни малейшого шума.

Во второй строфе они были с бедным Сахаром уж на "ты". Голоса певцов дрожали от возбуждения, позволяя ожидать целый дождь ругательств.

Тонет обнаруживал безпокойство.

- Что это такое? Не будьте свиньями!-- говорил он друзьям с отеческим тоном.

Начиная с этой строфы серенада превратилась в ядовитый букет самых позорящих намеков. Собрание веселилось. Теперь стихи им казались даже вкуснее вина и они смеялись с тем увлеченьем, с которым деревенский люд привык развлекаться за счет несчастных. Они с бешеным удовольствием действовали сообща против рыбака, у которого стащили вершу, стоившую несколько реалов, и как безумные смеялись, когда у кого-нибудь отбивади жену.

Тонет дрожал от безпокойства и гнева были моменты, когда он хотел бежать, предчувствуя, что его друзья пойдут еще дальше, но его удерживала гордость и призрачная надежда, что его присутствие послужить для них уздой.

- Смотрите! Выстрелю!-- говорил он с глухой угрозой.

Однако певцы считали себя самыми безстрашными молодцами деревни. Это были драчуны, увидевшие свет, когда Тонет скитался за морем. Они хотели показать, что Кубинец не внушает им никакого страха и смеялись над его увещаниями, немедленно же импровизируя стихи, когорые бросали, как бомбы, в трактар.

Один паренек, племянник свояченицы Сахара вызвал наконец гнев Тонета. Он спел стих о компаньонах, Сахаре и Кубинце, о том, что они не только сообща эксплуатируют главный путь, но и поделили между собою Нелету. Стих наследник, которого она тщетно ждала от мужа.

Кубинец одним нпрыжком вскочил в скмую середину и при свете факела видно было, как он замахнулся прикладом ружья и стал им бить по лицу певца. Так как парень успел ускользнуть и схватился за ружье, Тонет отскочил назад и, почти не целлсь, выстрелил. Поднялась суматоха. Пуля прорезала воздух, однако Пиавка, которому почудилось, что он слышал, как она прожужжала около его носа, бросился на землю с громкам воем:

- Меня убили! Убийца!

Тонета мигом разоружили, его держали, придавили к стене, он вырывалгся, как бешеный, борясь, чтобы вытащить нож из-за кушака.

- Отстаньте!-- кричал он с пеной у рта. Отстаньте. Я убью этого негодяя!

Алькальд и стража, следовавшая до пятам за певцами альбы, предвидя скандал, вмешались в ряды боровшихся. Отец Микель с карабииом в руке раздавал направо и налево удары с тем удовольствием, которое ему доставляла возможность безнаказанно бить, обнаруживая свою власть.

Начальник карабинеров проводил Тонета до его хаты, угрожая своим маузером, а племянника свояченицы отвели в хижину, чтобы смыть кровь от ударов прикладом.

он клялся, что его прострелили на вылет и что он не может встать. Догадавшись о его притворстве, энергичный поп дал ему наконец вместо лекарства два пинка ногой и тот сразу вскочил.

Алькальд дал приказ, чтобы певцы альбы шли своей дорогой. Они уже достаточно славили Сахара. Чиновник чувствовал к трактирщику то уважение, которым пользуется в деревнях богач и хотел избавить его от новых неприятностей.

Серенада разочарованно отправилась дальше. Тщетно Димони извлекал гаммы из волынки. Видя бурдюк пустым, певцы чувствовали себя так, как будто у них стянуто горло.

Окна закрылись, улица опустела, однако отставшим любопытным казалось, когда они уходили, что в верхнем этаже трактира слышатся голоса, шум падающей мебели и словно отдаленный плач женщины, прерываемый глухими возгласами бешеного голоса.

На другой день во всем Пальмаре только и было речи о событии во время альбы перед домом Сахара.

издали дверь трактира, переполненного народом. Был последний день забавы и безделья.

Праздновался праздник Христа, и вечером музыка должна была отправиться назад в Катарроху, оставляя Пальмар на целый год, погруженным в монастырскую тишину.

Тонет обедал в хате с отцом и Подкидышем. Не желая вызвать толки кумушек, они оба скрепя сердце решили прекратить на три дня свою тяжелую борьбу против озера. Дядюшка Тони, повидимому, ничего не знал о происшествиях ночи. Так можно было по крайней мере судить по его серьезному, как всегда, лицу. К тому же неутомимый работник ни на минуту не могь предаться отдыху и провел время, исправляя изъяны, причиненные хате зимой.

Подкидыш повидимому кое-что знала. Это нетрудно было прочесть в её чистых глазах, скрашивавших её безобразие. В её сочувственном и нежном взгляде, которого она не отводила от Тонета, дышал страх за ту опасность, которой он подвергся прошлой ночью. Когда на мгновение оба молодых человека остались одни, она скорбно воскликнула: Господи Боже! Если отец узнает, о происшедшем! Как он будет убиваться!

Дядюшка Голубь не появился в хате. Очевидно, он обедал с Сахаром. Вечером Тонет встретил его на площади. На его морщинистом лице ничего не отражалось. Сухо посоветовал он внуку пойти в трактир. Дядюшка Пако хочет с ним поговорить.

возвращаясь из Пальмара, не привезли бы своим какой-нибудь рыбы. Каждый год перед возвращением они ходили по деревне, играя последний марш. Перед барабаном несколько детей собирали в корзину то, что даст каждая рыбачка: угрей, линей и вьюнов.

Музыканты заиграли, медленно двигаясь вперед, чтобы рыбачки имели возможность передать свои подарки. В эту минуту Тонет решился войти в трактир Сахара.

- Добрый вечер, кавалльерос!-- весело вскрикнул он, чтобы еридать себе мужества.

Из-за стойки Нелета бросила на него загадочный взгляд и склонила голову, чтобы он не увидел её ввалившихся глаз и покрасневших от слез век.

Сахар ответил из глубины трактира, величественно указывая на дверь во внутренние аокои:

Оба мужчины вошли в прилегавшую к кухне комнату, служившую иногда спальней охотникам, приезжавшим из Валенсии.

Сахар не дал компаньону время сесть. Он весь побагровел. Его глаза блестели более обыкновенного между жирными наростами щек и его короткий, круглый нос дрожал, как от нервного тика. Дядюшка Пако начал беседу. Это должно кончиться. Они уже не могут ни продолжать вместе дело, ни быть друзьями. И когда Тонет пробовал возражать, толстый трактирщик, испытывавший мимолетный подъем энергии, быть может последний в жизни, остановил его движением. Ни слова. Это безполезно. Он хочет подвести итог. Даже дядюшка Голубь считает его правым. Они вступили в дело на таких началах, что он даст деньги, а Кубинец внесет свой труд. Деньги он дал, а вот труда компаньона не видать. Сеньор живет на широкую ногу, а бедный дед убивает себя, работая на него. И если бы только это! Он вел себя в доме, как у себя. Можно было подумать, что он хозяин трактира. Он ел и пил лучшее, распоряжался кошельком, словно не он - Сахар - хозяин. Он позволяет себе вольности, о которых он - Сахар - не хочет вспоминать. Он завладел его собакой, ружьем, и - как теперь говорят - даже его женой.

- Это ложь!.. ложь!-- кричал Тонет со страхом виновного.

Сахар посмотрел на него так, что молодой человек испугался и насторожился. Конечно, это ложь. Он тоже так думает. И это хорошо для Тонета и Нелеты, ибо если бы он только отдаленно подозревал, что те свинства, о которых пели прошлой ночью эти канальи,-- правда, то он свернул бы ей шею, а ему пустил бы пулю в лоб. Что он в самом деле думает! Дядюшка Пако человек добрый, но несмотря на болезнь он человек как все, когда дело касается его собственности.

который несмотря а свою болезненную леность, разжиревший и потучневший, снова обретал энергию свободного от всяких колебаний борца былых времен.

Сахар сяова начал говорить, и слова его сопровождались все более приближавшейся музыкой.

Да. Все ложь! Но он не желает служить посмешищем для деревни. Ему надоело вечно видеть Тонета в трактире, надоела эта его братская фамильярность с Нелетой. Он не желает видеть в своем доме этой двусмысленнои дружбы! Довольно! Он вполне солидарен с дядюшкой Голубем. Впредь они одни будут эксплуатировать главный путь, и дед уже устроит так, чтобы внук получал свою часть. Между Тонетом и Сахаром все кончено. Если он не согласен, пусть скажет. Правда, он, Тонет, хозяин места, доставшагося ему до жребию, но тогда дядюшка Пако возьмет свои сети и деньги, Тонет возбудит недовольство деда, и - посмотрим, как он один справится с делом.

Тонет не возражал и не противодействовал. Раз дед согласен, то хорошо.

Сахар повысил голос, чтобы его было слышно. Раз вопрос о деле покончен, им остается только еще поговорить, как мужчинам. С авторитетом мужа, не желающого, чтобы над ним смеялись, и человека, который, раз решившись, мог выставить за дверь назойливого посетителя, запретил он Тонету бывать в трактире. Понял он? Кончилась дружба! Это лучшее средство, положить конец сплетням и лжи. Дверь трактира отныне должна быть для Кубинца такой высокой,-- как колокольня Мигилете в Валенсии.

И между тем, как тромбоны бросали свои громкие, как рев, звуки в дверь трактира, Сахар выпрямил свое шаровидное тело, поднялся на цыпочки и поднял руку к потолку, как бы желая выразить ту огромную, неизмеримую высоту, которая впредь должна разделять Кубинца от трактирщика и его жены.