Проклятый хутор.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Проклятый хутор. Глава V. (старая орфография)

V.

Розета, дочь Батиста, каждый день вскакивала с постели на заре и, с заспанными глазами, расправляя руки красивыми движениями, от которых сотрясалось все тело этой грациозной блондинки, отпирала входную дверь.

Тотчас прибегала, прыгая вокруг её юбок и тявкая от радости, скверная их собаченка, ночевавшая на дворе; а молодая девушка, при свете последних звезд, выплескивала себе на руки и на лицо целое ведро свежей воды, вытянутое из круглой и темной дыры, которую увенчивали густо переплетенные побеги плюща.

Затем, при свете "кандиля", она мелькала по всему дому, собираясь в Валенцию. Мать, не видя ее, следила с кровати за всеми её движениями и давала множество наставлений. "Пусть возьмет с собою остатки ужина: вместе с тремя сардинками, которые есть в кладовой, ей хватит их на завтрак. Да чтобы не разбила чашку, как намедни! Ах! не забыть еще купить иголок, ниток и пару башмачков для маленького: на этом ребенке все горит!... Деньги есть в ящике маленького стола".

И, между тем, как мать поворачивалась на другой бок на своем матраце, приятно пригреваемая теплотою спальни, с намерением соснуть еще полчасика рядом с громадным, шумно храпевшим Батистом, Розета кончала свои сборы. Она клала в корзину свой скромный завтрак, проводила гребнем по своим волосам, светлым, точно выбеленным на солнце, завязывала платок под подбородком и, прежде чем уйти, последним взглядом удостоверялась, хорошо-ли прикрыты дети: она весьма заботливо относилась к этой мелкоте, спавшей в одной с нею комнате, на полу, расположившись в ряд, по росту, точно трубы органа, начиная со старшого, Батистета, и кончая младшим, едва умевшим говорить.

- Ну, прощайте... До вечера! - говорила бодрая девушка, вешая себе на руку корзину.

И, заперев дверь избы, она просовывала под нее ключ.

Теперь уже разсветало. При голубоватом свете зари на тропинках и дорогах виднелись вереницы трудолюбивых муравьев, притягиваемых городом и спешивших все по одному направлению. Прядильщицы шли веселыми толпами, ровным шагом, грациозно покачивая правою рукой, разсекавшей воздух, точно весло, и все, хором, огрызались каждый раз, когда какой-нибудь парень с поля приветствовал их приближение грубою шуткой.

А Розета шла одна до самого города. Бедная блондиночка хорошо знала, что такое были её товарки, дочери и сестры людей, ненавидевших её семью. Многия работали на одной с нею фабрике, и не раз ей приходилось, с отчаянием, которое порождало страх, отбиваться от их злобных нападений. Оне пользовались малейшею минутой её разсеянности, чтобы накидать нечистот в её корзину с завтраком, били её чашку не один раз, а в мастерской никогда не проходили мимо нея, не толкнувши ее к дымящемуся чану, где обваривались коконы, и не обругавши нищенкой и другими оскорбительными словами, как ее, так и её родных. Поэтому, по дороге, она избегала их, как стаи фурий, и лишь тогда чувствовала себя спокойною, когда входила на фабрику, стоявшую на базарной площади. Это была большая старинная постройка, расписанная в прошлом веке фресками, а теперь облупленная и потрескавшаяся, но кой-где еще сохранившая на себе группы розовых ног, смуглые профили, остатки медальонов и мифологических изображений.

Изо всей семьи Розета наиболее походила на отца: лютый зверь выходил на работу, как Батист говорил о себе. Горячий пар чанов, где обваривали коконы, ударял ей в голову, жег глаза; но, не смотря на все, она не сходила с места, отыскивая, в кипятке, свободные оконечности этих мягких капсуль нежного золотистого цвета, внутри которых погибала отпаренная куколка с драгоценною слюною, трудолюбивый червяк, виновный в том, что сплел себе тюрьму без выхода для своего превращения в белую бабочку.

Во всем фабричном здании господствовал рабочий гул, оглушительный и утомительный для этих дочерей "уэрты", привыкших к безмолвию обширной равнины, где голос бывает слышен на громадном разстоянии. Внизу ревела паровая машина, и её ужасное рыкание передавалось по тысяче труб; блоки, передаточные ремни, мотовила вертелись с адским гамом; и, как будто не довольствуясь этим шумом, прядильщицы, по старому обычаю, пели хором, гнусавыми голосами: "Отче наш", "Богородице, Дево"... и "Слава Отцу"... на тот же мотив духовной песни, какой раздается по воскресным дням во всей "уэрте".

Впрочем, это не мешало им смеяться во время пения, а также, в промежутках между молитвами, потихоньку ругаться и ссориться, чтобы потом, при выходе, оттаскать друг друга за волосы: ибо эти смуглые девицы, угнетаемые дома суровым деспотизмом, господствующим в крестьянских семьях, и принуждаемые стародавним обычаем никогда не поднимать глаз перед мужчинами, раз очутившись вместе и без узды, становились настоящими дьяволами и находили удовольствие в повторении всего, самого грубого, что им случалось слышать по дороге, от возчиков или мужиков.

Розета была всех молчаливее и всех прилежнее. Чтобы лучше работать, она не пела, ни к кому не придиралась и отличалась такою понятливостью, что через три недели получала уже по три реала в день, почти наивысшую плату, чем возбуждала в других сильную зависть.

В часы трапез эти озорницы выходили из фабрики толпами и останавливались кучками на тротуарах или под воротами, поглощая содержимое своих чашек и нескромными взглядами подзадоривая мужчин, чтобы те им чего-нибудь сказали и дали повод громкими криками заявлять об обиде или же отвечать залпами ругани. Розета же располагалась на полу, в углу мастерской, с двумя или тремя добрыми девушками с правого берега, которым вовсе не интересны были рассказни про дядю Баррета и ссоры прочих работниц.

В первое время своего ученичества Розета не без боязни ждала наступления ночи, а с ночью и времени возвращения домой. Боясь товарок, которым приходилось идти тою же дорогой, она замешкивалась на фабрике, тогда как те выскакивали первыми, как ураган, с безстыдными взрывами хохота, развеванием юбок и всякими смелыми непристойностями, а, вместе с тем, и с ароматом здоровья, бодрой юности и сильного тела. Потом и она лениво пускалась в путь по городским улицам, среди холодных зимних сумерек, делала покупки по поручению матери, останавливалась в немом восторге перед витринами, которые начинали освещаться, и, наконец, решалась перейти мост и углубиться в темные переулки предместий, выводившие ее на альборайскую дорогу.

До сих пор все шло хорошо. Но тут она вступала в темную "уэрту", полную таинственных шорохов и черных, страшных теней, которые натыкались на нее, приветствуя ее замогильным: "Добрый вечер"; тогда на нее нападал ужас, доходивший до того, что зуб у нея не попадал на зуб.

Пугали ее не мрак и не безмолвие: воспитанная среди полей, она привыкла к ним. Будь она уверена, что дорогою никого не встретит, она сочла бы себя счастливою. Никогда не начинала она, подобно своим товаркам, со страху думать о мертвецах, ведьмах, привидениях: ее тревожили живые. С возрастающим замиранием сердца, она вспомнила рассказы, слышанные в мастерской, ужас, питаемый работницами к Пименто и другим скверным личностям, собиравшимся у Копы, мерзавцам, которые щипали девушек всюду, сталкивали их в ручьи или опрокидывали за стогами сена. Розета, утратившая наивность со времени поступления на фабрику, разнуздывала свое воображение до крайних пределов ужасного: она уже видела себя убитою одним из этих чудовищ, при чем живот её вскрыт и выпотрошен, как у детей, у которых, по преданиям "уэрты", таинственные палачи вырезают жир с целью приготовления чудесных снадобьев для богачей.

В эти зимние вечера, темные и часто дождливые, Розета не менее половины пути совершала дрожа. Но самый мучительный страх овладевал ею под конец, почти уже около дома: наиболее грозною преградою являлся для нея трактир Копы. Этот кабак казался ей логовищем сказочного дракона. А между тем, эта часть дороги была светлее и многолюднее. Звуки речей, взрывы хохота, треньканье гитары и распеваемые во все горло песни раздавались из-за двери, которая, пламенея, точно устье печи, бросала на черную дорогу четыреугольник красного света, с двигающимися в нем каррикатурными тенями.

Тем не менее, когда бедная девочка подходила к этому месту, она останавливалась в колебании, трепеща, точно героини сказок перед пещерою людоеда, и готова была кинуться в поле, чтобы обойти задами, или спуститься к каналу и потихоньку пробраться вдоль берега, или поискать другого пути, лучше, чем проходить мимо этого жерла, откуда несся грубый, пьяный гам.

Наконец, она решалась: делала над собою усилие, как человек, бросающийся с высоты, и легким шагом, сохраняя равновесие, с тою изумительною ловкостью, какая возможна только под влиянием страха, быстро проходила мимо кабака.

Она проносилась, точно струйка тумана, точно белая тень, так что мутные глаза посетителей Копы не успевали остановиться на ней. А миновав кабак, она бежала со всех ног, все воображая, что за нею гонится кто-либо и что сейчас крепкая рука сильно дернет ее за юбку. Она успокаивалась только в ту минуту, когда слышала лай своей собаки, того некрасивого животного, которое называлось "Звездочкой", вероятно, ради антитезы, и, встречая ее посреди дороги, прыгало и лизало ей руки.

Родители и не подозревали об ужасе, переживаемом Розетою на пути. Как только бедная девочка входила в избу, она придавала спокойное выражение всей своей внешности и на вопросы озабоченной матери храбро отвечала уверениями, будто пришла с остальными работницами. Она не хотела, чтобы отцу пришлось выходить по ночам для её сопровождения, так как слишком хорошо знала ненависть соседей и более всего опасалась задорных завсегдатаев кабака Копы.

На другой день она опять шла на фабрику, чтобы мучиться теми же страхами ночью, и ободряя себя лишь надеждою, что скоро настанет весна с более длинными днями и более светлыми сумерками, что позволит ей приходить домой до темной ночи.

- Добрый вечер!

Между тем, как прядильщица шла по высокому откосу, окаймлявшему дорогу, мужчина шел внизу, где глубокия колеи были проложены колесами возов, и натыкался на куски кирпича, обломки горшков и даже на битое стекло, которыми предусмотрительные люди пытались завалить старые выбоины.

Розета не боялась: с той минуты, как он поздоровался с нею, она узнала его. Это был Тонет, внук деда Томбы, добрый парень, который служил у мясника в Альборайе и над которым прядильщицы смеялись при встречах на дороге, забавляясь тем, что он краснел и отворачивался при первом сказанном ему слове. Такой робкий парень! У него не было родных, кроме деда, и он работал даже по воскресеньям. Ему приходилось делать, что попало: он ходил по Валенции, собирая удобрение для полей хозяина, помогал ему бить скот, копал землю, разносил говядину по более зажиточным хуторам и за все это лишь прокармливал деда и себя, да донашивал истрепанную старую одежду мясника. Он не курил; к Копе входил не более двух-трех раз в жизни; а по воскресеньям, если выдавались свободные часы, вместо того, чтобы, подобно прочим, сидеть на корточках на альборайской площади и наблюдать, как играют местные молодцы, он гулял по окрестностям, безцельно бродя по запутанной сети тропинок, и, когда попадалось ему дерево, усаженное птицами, он останавливался, разиня рот, и наблюдал, как машут крыльями эти воздушные цыгане, а также слушал и щебетание. Люди находили в нем отчасти ту же таинственную странность, какую видели в его деде, и все считали его простоватым, очень боязливым и очень послушным.

В его обществе Розета ободрилась. Все-таки она чувствовала себя более защищенной в присутствии мужчины, особенно если мужчиною этим был Тонет, внушавший ей доверие. Она обратилась к нему с вопросом, откуда он идет; молодой человек, с обычною своею робостью, неопределенно ответил:

- Оттуда!... Вон оттуда!..

И затем смолк, точно эти слова стоили ему громадного усилия.

Они продолжали путь свой молча и около хутора разстались.

- Доброй ночи и спасибо! - сказала Розета.

- Доброй ночи!

Тонет скрылся по направлению к селу.

Это была неважная случайность, приятная встреча, избавившая ее от страха, и больше ничего. Однако, в этот вечер, Розета поужинала и легла с мыслью о внуке старого пастуха.

Она вспоминала теперь, что не раз видала его по утрам на дороге, и ей представлялось даже, что и тогда Тонет старался идти с нею в шаг, хотя несколько поодаль, чтобы не привлекать внимания злых прядильщиц. Да! Ей припоминалось даже, что были случаи, когда, вдруг повернувши голову, она ловила его взор, устремленный на нее! Точно разматывая кокон, молодая девушка связывала отдельные нити своих воспоминаний, и тянула их, тянула, воскрешая в памяти все подробности своей жизни, имевшия отношение к молодому человеку: тот день, когда она его увидела впервые, и то сочувствие, смешанное с состраданием, которое он внушил ей, перенося робко, с опущенной головою, дерзкия насмешки прядильщиц, точно застывая от страха перед этою стаею гарпий; - а затем, те нередкие случаи, когда им доводилось идти по одной дороге, и упорные взоры юноши, как будто хотевшого сказать ей что-то.

На другой день, отправляясь в Валенцию, она его не видала; но вечером, когда она пошла домой, ей не было страшно, хотя ночь была темна и дождлива: она имела предчувствие, что вскоре явится спутник, придававший ей мужество. Действительно, он вышел на дорогу почти на том же месте, как и накануне.

He будучи разговорчивее обыкновенного, он ограничился словами:

- Добрый вечер.

И пошел рядом с нею.

Розета оказалась болтливее.

"Откуда он идет? Какой странный случай: так встречаться два дня подряд!"

Он отвечал, дрожа, точно каждое слово стоило ему большого усилия, и также неопределенно, как и в тот раз:

- Оттуда... Вон оттуда...

Молодой девушке, не менее робкой, нежели он, стало, однако, смешно при виде его смущения. Она стала ему говорить о своих опасениях, о страхе, который испытывает дорогой в зимние вечера. Тонет, польщенный тем, что оказывает услугу прядильщице, наконец разжал губы и сказал, что часто будет провожать ее, так как ему постоянно случается ходить этою дорогою по хозяйским делам.

Они простились так же немногословно, как накануне. Но в эту ночь Розета спала плохо и сто раз поворачивалась на кровати, волнуясь, нервничая и видя нелепые сны. Ей представлялось, будто она идет по темной, очень темной дороге с и она плакала, точно удары этой дубины сыплются не на бедную собаку, а на её собственную спину. Такие образы создавало её воображение; но во всех потрясающих сценах своего сна она видела все того же внука деда Томбы, смотревшого на нее своими синими глазами, все то же девичье личико, покрытое белокурым пухом - первым признаком возмужалости.

Она встала разбитая, точно после бреда. В этот день было воскресенье, и на фабрике не работали. Солнце светило в окошко её спальни, а все обитатели хутора были уже на ногах.

Она была взволнована своим дурным сном. Она чувствовала, что стала уже не та, что мысли её не вчерашния, точно минувшая ночь воздвигла стену, которою вся её жизнь разделилась надвое.

Она пела, весело, точно птичка, и выбирала из сундука одежду, раскладывая ее на теплую постель, еще хранившую отпечаток её тела.

Она очень любила воскресенья за возможность вставать поздно, за часы отдыха, который в этот день разрешался, и за маленькое путешествие в альборайскую церковь. Но это воскресенье было лучше всех прочих: солнце ярче сияло, птицы звонче пели, а в окошко дул райский ветерок. Чем это объяснить? Как бы то ни было, это утро заключало в себе нечто новое и необычное.

Она стала собираться с матерью к обедне.

Одеваясь, она упрекала себя, что до сих пор мало занята была своею внешностью. "В шестнадцать лет пора уметь и принарядиться! Как глупо было не слушать матери, каждый раз, как та называла ее замарашкой!"... И она просовывала голову в свое старое ситцевое воскресное платье так осторожно, как-будто оно было ново, красиво и надевалось в первый раз; а корсет затягивала так, как-будто еще недостаточно была сдавлена этою арматурой длинных стальных полос, которые жестоко расплющивали её формирующийся бюст.

В первый раз в жизни Розета провела более четверти часа перед кусочком зеркальца, вставленным в полированную сосновую рамку - подарком отца; в это зеркальце можно было видеть лицо свое лишь по частям. Нет, она была не красавица и знала это; тем не менее, более безобразные лица, чем её, попадались в "уэрте" дюжинами. И, сама не понимая хорошенько почему, она с удовольствием разглядывала свои прозрачно-зеленые глаза, щеки, усеянные хорошенькими веснушками, порождаемыми солнцем на коже блондинок, светло-золотистые волосы, тонкие и мягкие, как шелк, носик с трепещущими ноздрями, ротик, отененный пушком, как зрелый плод, и украшенный крепкими и правильными зубами, белыми, как молоко, и такими блестящими, что ими освещалось все лицо.

Матери пришлось ее дожидаться. Доброй женщине не стоялось на месте. Она торогиила дочь, точно пришпориваемая звуками далекого благовеста. "Мы опоздаем к обедне!" Между тем Розета неторопливо продолжала причесываться, а минуту спустя разрушала плоды трудов своих, которыми не была довольна, и сердитыми движениями дергала на себе мантилью, которая, по её мнению, все не ложилась как следует.

Придя на альборайскую площадь, Розета, почти не поднимая глаз, опущенных в землю, искоса взглянула на дверь мясной лавки. Там толпились люди. Тонет помогал хозяину, принося куски баранины и сгоняя мух, которые тучами покрывали мясо. Как покраснел бедный парень, увидев ее! А когда она прошла во второй раз, возвращаясь от обедни, то он даже остолбенел с бараньей ногой в руке, забыв о своем пузатом хозяине, который ждал напрасно и крикнул ему крупное ругательство, погрозивши при этом ножом.

Остальной день прошел скучно. Сидя у порога своей избы, Розета не раз воображала, будто видит его на глухих тропинках или в камышах, где он прячется, чтобы досыта насмотреться на нее. Ей хотелось, чтобы поскорее настал понедельник, чтобы ей идти на фабрику и страшный обратный путь совершить в сопровождении Тонета.

На следующий день, в сумерки, молодой человек оказался налицо. Он подошел к прядильщице на более близком разстоянии от города, чем в другие вечера.

- Доброй ночи.

Но после этого обычного приветствия, он осмелился заговорить. Этот чертовский малый за воскресенье сделал успехи. Неловко, с смущенным видом и почесывая ноги, он пустился в объяснения, где часто одно слово отделялось от другого промежутком минуты в две:

"Он очень рад, что видит ее здоровою"...

Розета, с улыбкою, тихо пролепетала:

- Спасибо.

"Весело-ли ей было накануне?"

Она промолчала.

"А ему было так очень скучно... Привычка, конечно... Ему казалось будто чего-то не хватает... Разумеется. Ему пришлась по сердцу эта дорога... Нет, не дорога: ему приятно было провожать девицу".

На этом месте он осекся и даже нервно прикусил язык в наказание себе за смелость, а также ущипнул себя под мышками за то, что зашел слишком далеко.

Потом они долго шли, не говоря ни слова. Девица не ответила ничего: она подвигалась вперед тою легкою походкою, какая присуща прядильщицам шелка, имея корзину у левого бедра и правой рукой разсекая воздух, точно маятником. Она вспоминала свой сон: ей казалось, что и сейчас она грезит, видит небывалое, и несколько раз она поворачивала голову, ожидая увидеть в темноте ту собаку, которая лизала ей руки и нюхала лицо Тонета: про себя она все еще смеялась, вспоминая ее. Но нет: рядом с нею шел добрый парень, способный защитить ее, хотя, правда, робкий и смущенный, шедший, опустив голову, точно сказанные им слова проскользнули ему в грудь и теперь терзали ему сердце. Розета смутила его еще больше.

"Пусть объяснит, зачем он это делает? Зачем выходит провожать ее на дорогу?... Что скажут люди?... Если узнает отец, какая досада!"...

А юноша, все более и более огорчаясь и смущаясь, похож был на преступника, которого обвиняют и который даже не пытается оправдываться. Он не отвечал ни слова. Он продолжал идти тем же шагом, как его спутница, но поодаль от нея и спотыкался на краю дороги. Розете показалось, что он сейчас расплачется.

Тем не менее, когда дом был уже близко и скоро предстояло разстаться, на робкого Тонета вдруг напала храбрость. Он стал говорить настолько же энергично, насколько до сих пор молчал, и, точно после вопроса не прошло уже порядочно времени, ответил ей:

- Зачем? Затем, что люблю тебя.

Произнося это, он приблизился к ней настолько, что его дыхание обвеяло ей лицо, a глаза его сверкали так, точно в искрах вылетала наружу сама правда. Но тут же, вновь охваченный раскаянием, растерявшись, ужаснувщись собственных слов, он бросился бежать. Значит, он ее любит! Уже два дня ждала она этого признания, а, между тем, оно всетаки показалось ей неожиданностью. Она тоже любила его, и всю ночь, даже во сне, будто тысячи голосов твердили ей на ухо: "3атем, что люблю тебя".

Тонет не мог дождаться следующей ночи. На другое же утро Розета заметила его с дороги: полускрытый за стволом шелковицы, он смотрел на нее с тревогою, точно ребенок, сознающий свою вину и, боясь выговора, готовый бежать при первом признаке неудовольствия. Но прядильщица вспыхнула, улыбнулась - и больше ничего. Таким образом, все было сказано. Они не стали повторять, что друг друга любят, ибо это разумелось само собою. Они были помолвлены и с этих пор Тонет каждый раз провожал ее.

Пузатый мясник в Альборайе рычал от злобы на внезапную перемену в своем слуге, когда-то таком трудолюбивом, а теперь постоянно склонном изобретать предлоги, чтобы целыми часами пропадать в "уэрте", особенно при наступлении ночи. Но Тонет, с эгоизмом счастья, обращал не более внимания на ругань и угрозы хозяина, чем прядильщица - на гнев своего отца, которого она скорее боялась, чем уважала.

У Розеты в спальне всегда оказывалось какое-нибудь гнездышко, о котором она уверяла, будто нашла его дорогою. Этот парень не умел приходить с пустыми руками и обшаривал все камыши и деревья, чтобы преподносить своей возлюбленной плетеночки из соломы и травы, в которых несколько птенчиков с розовою шкуркой, еще покрытой нежным пухом, отчаянно пищали и страшно раскрывали клювы, ненасытно требуя пищи. Она хранила каждый такой подарок у себя в комнате, точно то была собственная особа её жениха, и плакала, когда её братья, - другие птенцы, гнездом которых был их домик, - налюбовавшись птичками, в конце-концов свертывали им шеи.

Случалось, что Тонет являлся с шишкою на животе, нибив себе полный пояс семячек и бобов, купленных у Копы; идя медленным шагом, они ели и ели, при чем не переставали глядеть друг другу прямо в глаза, и глуповато улыбались, сами не зная чему, или присаживались время от времени на кочку, не отдавая себе отчета в том, что делают.

Она была благоразумнее его и обращалась к нему с увещаниями:

"Зачем все тратить деньги? Вот уже не менее двух реалов он извел в кабаке в одну неделю на свои угощения!"

спеху, и все помолвки в "уэрте" растягивались на такие сроки.

Упоминание о браке возвращало Розету к сознанию действительности: "Когда отец узнает все - ах! он обломает об нее палку!" Она говорила о будущих побоях с полною невозмутимостью, как девушка сильная, привыкшая к той строгой, грозной и почтенной отеческой власти, которая проявлялась в пощечинах и колотушках.

Отношения между влюбленными были невинны. Никогда не возникало в них острое желание, не вспыхивала чувственность. Они шли по почти пустынной дороге, в полусумраке надвигавшейся ночи, и самое одиночество как-бы хранило их души от всякой грешной мысли. Один раз Тонет нечаянно прикоснулся к талии Розеты и покраснел так, точно он сам был девица. Обоим им даже и в головы не приходило, чтобы такия ежедневные встречи могли повести к чему-нибудь далее слов и взглядовь. Это была первая любовь, цвет едва распустившейся юности, которая довольствуется обменом взглядов и наивными беседами да смехом, без тени вожделения.

Прядильщица, которая в те вечера, когда боялась, так сильно желала наступления весны, с тревогою встретила длинные и светлые сумерки. Теперь бывало совсем светло, когда жених встречал ее, и всегда им приходилось натыкаться на какую-нибудь работницу с фабрики или соседку, которые, видя их вместе, угадывали все и лукаво усмехались. В мастерской подруги Розеты начали ее дразнить, иронически спрашивать, когда будет свадьба, и прозвали ее "пастушкою" за то, что её возлюбленным был внук старого пастуха. Бедная девочка дрожала от тревоги: каждый день это известие могло дойти до ушей Батиста и тогда - какая трепка!

Как раз в эту пору, в день своего осуждения на суде по делам орошения, Батист застал дочь в обществе Тонета. Но это не имело последствий: счастливый случай с поливкою избавил преступницу от кары. Отец, радуясь спасению своего посева, удовлетворился тем, что несколько раз посмотрел на нее из-под нахмуренных бровей, и, подняв палец, медленным голосом, в повелительном тоне, предупредил ее, что отныне пусть возвращается с фабрики одна, а иначе он расправится с нею.

* * *

кто проходил по дальним тропинкам, схватила зеленый кувшин и сказала матери, что идет за водою к бассейну Королевы.

Мать дала позволение. Разве не следовало разрешать кое-какие развлечения этой бедной девочке, лишенной подруг? Надо же, чтобы было чем помянуть молодость!

Бассейн Королевы был гордостью всей этой часте "уэрты", обреченной пить колодезную воду и красноватую жидкость, которая текла в каналах. Этот бассейн находился против одного покинутого хутора и, по словам самых знающих людей в окрестности, был старинным и драгоценным памятником - эпохи мавров, по мнению Пименто, - времен, когда апостолы ходили по миру, крестя негодяев, по мнению деда Томбы, утверждавшого это с верностью оракула.

В послеобеденное время, по дороге, обсаженой тополями с трепетной серебристой листвой, проходили группы молодых девушек с кувшинами, неподвижно и прямо несомыми на головах; ритмом походки и изяществом очертаний оне напоминали афинских водоносок. Их шествие придавало валенцианской "уэрте" библейский характер; оно приводило на память поэзию арабов, воспевающую женщину у фонтана и соединяющую в одно оба сильнейшия пристрастия жителя Востока: любовь к воде и любовь к красоте.

Водоем состоял из квадратного бассейна, со стенами из красного камня, и вода в нем стояла ниже уровня земли. К ней спускались по шести ступеням, ставшим от сырости зелеными и скользкими. На фасаде каменного прямоугольника, против лестницы, выдавался барельеф со стертыми фигурами, совершенно неразличимыми под слоем побелки. Вероятно, то была Св. Дева, окруженная ангелами, грубой и наивной средневековой работы, сделанная во исполнение обета в эпоху завоевания; но так как одно поколение долбило камень, чтобы резче выделить сглаженные годами фигуры, a другое белило его с варварским стремлением к чистоте, то стена дошла до такого состояния, что можно было разобрать лишь неопределенную женскую фигуру, которая и дала бассейну его название, - королеву мавров, без сомнения, как все королевы деревенских сказок.

Оне толкались на узкой лестнице, забирая юбки между ног, чтобы нагнуться и погрузить кувшины в бассейн, по поверхности которого постоянно пробегала рябь от ключей воды, выбивавшихся из песчаного слоя, поросшого пучками осклизлых растений, которые развевались, точно зеленые волосы, по своей жидкой и прозрачной тюрьме, и содрогались от толчков течения. Неутолимые "ткачи" {"Tejedores", водомерки, насекомые, всегда движущияся под водою.} полосовали своими длинными лапками ясную водную поверхность.

Девицы, уже наполнившия кувшины, садились на краю бассейна, свесив ноги над водою; и каждый раз, как парень, спускаясь пить, поднимал глаза кверху, оне поджимали ноги с криками негодования. Оне напоминали сборище взбунтовавшихся воробьев: говорили все вместе; одне между собою бранились, другия ругали отсутствующих и передавали сплетни "уэрты"; вся эта молодежь, на минуту освобожденная от строгого родительского гнета, покидала лицемерный вид, который напускала на себя дома, и выказывала задорный дух, свойственный умам некультурным и живущим замкнуто. Эти ангелы, так нежно распевавшие каноны и псалмы в альборайской церкви в день праздника Богоматери, разнуздывались, оставаясь одне, пересыпали свою беседу извозчичьими ругательствами и говорили о некоторых вещах с апломбом акушерок.

Сюда-то явилась, наконец, со своим кувшином и Розета, шедшая очень медленно и безпрестанно поворачивавшая голову в надежде увидеть своего друга где-нибудь на скрещении тропинок.

"Зачем пришла сюда эта нищенка?" Розета поздоровалась с двумя или тремя, работавшими на фабрике; оне еле ответили, презрительным тоном и поджимая губы. Прочия, оправившияся от изумления, вновь принялись болтать, как ни в чем не бывало: оне захотели показать пришедшей, что совсем не обращают на нее внимания.

Розета спустилась к воде; в ту минуту, как она выпрямлялась, наполнив кувшин, она вытянула шею, чтобы заглянуть через стену и обвела тревожным взором всю равнину.

- Смотри, смотри! А он не придет!

Слова эти произнесла племянница Пименто, подвижная брюнетка с дерзко приподнятым носиком, гордая своим положением единственной дочери отца, никому не платящого аренды: ибо четыре возделываемые им поля составляли его собственность.

И тридцать жестоких уст засмеялись таким смехом, который разсчитан был на причинение боли: не то, чтобы на самом деле им стало смешно, но только затем, чтобы оскорбить дочь ненавистного Батиста.

- Пастушка!... Божественная пастушка!...

Розета равнодушно пожала плечами: она и не ждала иного приема, да и насмешки на фабрике уже притупили её чувствительность. Она подняла куршин себе на голову и пошла по ступеням наверх; но на последней остановилась, услышав тонкий голосок племянницы Пименто. Как эта змейка умела жалить!

- Нет, ей не бывать за внуком деда Томбы! Он - голяк и дурачок, но честный парень, неспособный породниться с семейством вора.

- Кто это - вор? Кто? - спросила она с дрожью в голосе, чем вызвала смех всех девушек у колодца.

- Кто? Да её папаша! Пименто это хорошо знает, и у Копы только о том и толкуют. Неужели они воображают, что это можно скрыть? Они убежали из своей деревни, потому что были там слишком известны; вот почему они явились сюда захватывать чужое. Все даже знают, что Батист побывал на каторге за дурные дела...

Маленькая ехидна продолжала в том же тоне, выкладывая все, что слышала дома и на равнине, всякия выдумки, изобретенные дрянными завсегдатаями Копы, целую сеть клеветы, сплетенную стараниями Пименто, который день ото дня чувствовал менее охоты открыто напасть на Батиста, но стремился его измучить, утомить и ослабить оскорблениями.

Внезапно неустрашимость отца пробудилась в содрогнувшейся дочери, которая начала заикаться от бешенства и глаза которой налились кровью, Она уронила кувшин, разлетевшийся вдребезги, и забрызгала водою тех, кто стоял близко. Оне возмутились и обругали ее дурой. Но она не обратила внимания на эту личную обиду.

Но брюнетке не пришлось повторять: еще прежде, чем успела раскрыть рот, она получила удар кулаком прямо в лицо, а пальцы Розеты вцепились ей в волосы. Инстинктивно, под влиянием боли, она тоже запустила руки в белокурые волосы прядильщицы и в течение нескольких минут обе барахтались, согнувшись, вскрикивая от боли и злобы, почти касаясь лбами земли, к которой сильными толчками пригибала каждую её соперница. Шпильки выпали, косы расплелись; роскошные волосы походили на воинския знамена, но не победно развевающияся, а смятые и изорванные рукою неприятеля.

Наконец, Розета, более сильная или более озлобленная, ухитрилась вырваться; она уже собиралась опрокинуть врага и даже, может быть, подвергнуть его унизительному наказанию, - для чего свободною рукой пыталась развязать себе башмак; - как вдруг произошла сцена неслыханная, зверская, возмутительная.

He сговариваясь, не обменявшись ни словом, все сразу кинулись на дочь Батиста, точно вся ненависть их семей, все ругательства и проклятия, слышанные ими, вдруг произвели взрыв в их душах:

- Воровка! воровка!

боков; наконец, перекидываемая из стороны в сторону, она покатилась головою вниз по скользким ступеням и ударилась лбом о выступ лестницы.

Кровь!... Точно пустили камнем в стаю птиц на дереве. Все разбежались с кувшинами на головах и скрылись по разным направлениям. Минуту спустя, близ бассейна оставалась лишь бедная Розета, растрепанная, в изорванной юбке; она, плача, пошла домой.

Как раскричалась мать, когда ее увидала! Как она возмутилась, узнав о происшедшем! - "Эти люди хуже язычников. Господи! Господи! Возможно ли, чтобы в христианской земле совершались такия злодейства? Эдак и жить невозможно. Мало мужикам нападать на бедного Батиста, преследовать его, лгать на суде, подводить под напрасные штрафы! Теперь еще девки начнут мучить её несчастную Розету, как будто та чем-нибудь виновата. A за что? За то, что семья хочет жить своим трудом, никому не вредя, по заповеди Божией!"

Батист весь побелел при виде Розеты. Он сделал несколько шагов по дороге, не спуская глаз с избы Пименто, крыша которой виднелась над камышем; но потом вернулся и начал слегка бранить бедняжку: - "Теперь она будет знать, каково гулять по равнине!... Им следует сторониться от всех, жить тихо, дружно у себя дома и не сходить с этого участка, от которого зависит вся их жизнь. Сюда-то уж не придут обижать их!"